Текст книги "Истребители"

И вот, подлетая к станции Котлубань, я смотрю – слева самолет летит двухмоторный, за ним второй, третий. Крен сделал, вижу – желтые консоли. Немцы! Мы сразу развернулись и набросились на них. Оказывается, пришла группа бомбардировщиков, около 50 самолетов, чтобы ударить по нашим войскам.

– Вас распознавать типы немецких самолетов учили?

– Очень поверхностно. Мы врезались в эту группу, и начался воздушный бой. Стрелки мы были никудышные. Я, например, забыл, что я ведомый, и, увидев справа бомбардировщик, чуть-чуть отвернул и взял его на прицел. Нажимаю гашетку – трассы 37-мм пушки прошли между фюзеляжем и центропланом. Взял другое упреждение, только нажал гашетку – и сам оказался под огнем. Я как-то инстинктивно толкнул ручку от себя, самолет провалился, и трассы прошли выше меня – это меня и спасло. Я поэтому не понял, попал сам или не попал, вернулся к ведущему, и дальше уже ведущий атаковал. В общем, воздушный бой такой крупный получился, что трассы образовали целую сеть, и среди них очень выделялись наши шары 37-миллиметровые. Мы носились среди бомбардировщиков, они рассыпались, кто куда.

– А тип бомбардировщиков какой был?

– Смешанная группа была, «Юнкерсы» и «Мессершмитты» Ме-110.

– А Бинов не в этом бою таранил «Мессершмитта»?

– Он таранил бомбардировщик. Причем только я это видел, больше никто. Немцы были в панике, такой дикости их асы не могли перенести – стреляли мы плохо, но они очень боялись столкновений. Мы же в этом плане были как «охотники», каждому хотелось непременно сбить, никаких команд с земли никто не слушал. К примеру, командир эскадрильи майор Денисов погиб в этом бою – он сбил один бомбардировщик, атаковал второй, и в это время «Мессершмитт» его сбил. С земли его пытались предупредить об опасности, но он не услышал. Мы в течение нескольких минут разогнали эту группу бомбардировщиков, и бомбы они побросали куда попало.

– Большие потери были в этом бою?

– Когда бой закончился, я смотрю – из вылетевших 12 самолетов мы только ввосьмером идем. Сделали несколько кругов, но небо было чистое, и мы пошли на свой аэродром. На обратном пути нас атаковала шестерка «Мессершмиттов» Ме-109Ф. Я впервые их рассмотрел. Во-первых, обратил внимание на то, какая у них четкая слетанность пар, как они привязаны друг к другу. Во-вторых, удивила окраска – не такая, как наша, зеленая, под цвет травы, а сероватая, мы потом тоже такую окраску применяли. Она маскировала и на фоне облаков, и на фоне местности – серо-голубая, с разводами. У нас тогда не было камуфляжа, покрашен самолет в зеленый цвет – и все.

– Ну, или черные пятна на нем…

– Не было и пятен никаких, это потом уже додумались наводить камуфляж. Я продолжал быть замыкающим и понял, что первая атака будет на меня – бьют всегда крайнего. Я хотя и молодой был, но соображал – взял побольше интервал с ведущим. И точно, первая пара сверху пошла на меня. Я довернул на своего ведущего, ведущий в мою сторону – получились ножницы. Полегаев отбил атаку, немцы ушли вверх. Таких атак было несколько, то на ведущего, то на меня, и мы все ножницами отбили. Немцы как-то внезапно исчезли – то ли получили повреждения, то ли у них не было топлива. В общем, навязать нам бой они не смогли. Когда мы прилетели, у меня горючее на нуле уже было, на пробеге двигатель остановился. Вылез из самолета, ветерок меня обдал – стало полегче. Подъехали техники: «Ранен, нет? Что с самолетом?» Потом выяснилось, что топливо кончилось. Я все боялся, когда подлетали к аэродрому, что встанет двигатель, а там же балки всякие кругом – не дай бог, в эту балку попадешь. В бою наша эскадрилья сбила девять самолетов, но не вернулись с боевого задания майоры Денисов и Бинов, сержанты Маматов, Марченко и Некипелов – пять человек. Теперь по поводу тарана – когда мы очередную атаку делали, я шел левее ведущего и видел, как в идущий чуть выше бомбардировщик буквально отвесно спикировал на наш «лагг» и перерубил ему фюзеляж пополам.

– Не в крыло, не в оперенье, а прямо в фюзеляж?

– Да. Ударил, у бомбардировщика отделилась винтомоторная группа и крылья, медленно кружась в воздухе, и хвост начал крутиться отдельно. Наш самолет с серым дымом скрылся внизу, в дымке от идущего на земле боя. Номера бортового не было видно, потому что ракурс неудачный был, и кто это был – так и неизвестно.

– Записали на Бинова?

– Потом записали на Бинова, потому что он тоже вроде как столкнулся с самолетом. Но, по мне, так… Я тогда сержант был, мальчишка, не соображал – все-таки, перерубив фюзеляж, очень большие повреждения тот истребитель получил. Он как рубанул, так и пошел вниз – не крутился, ничего. Позже Бинов приехал на попутной машине, сержант Маматов вернулся, а Денисов, Марченко и Некипелов так и погибли. Вот такой первый воздушный бой был, и все это после той дурацкой водки.

После приземления привезли нам завтрак, но есть не хотелось, а тут приказ: «Готовиться ко второму вылету!» Повел четверку старший лейтенант Лобанов с ведомым, ведущим второй пары пошел, кажется, Лобзунов – получилось так, что полетели три опытных летчика, офицера, и меня взяли одного молодого. Пришли мы на линию фронта, а немцы там уже бомбят – мы их с ходу атаковали. Завязался бой, и надо же, у меня пушка отказала, только крупнокалиберный пулемет остался – такая досада! В общем, в этом бою мы сбили три самолета и без потерь вернулись.

– Вам их на группу записали?

– Я сержант был, этим вопросом не интересовался. Так, собственно, началась боевая деятельность 291-го истребительного полка. Потом командующий воздушной армией Руденко принял такое решение: в связи с тем, что на передовых станциях наведения были недостаточно подготовленные специалисты, не отличающие свой самолет от чужого, посылать на них летчиков сроком на 10 дней, чтобы они наводили, обстановку воздушную давали и прочее. Кроме квалифицированного наведения, мы должны были непосредственно следить за воздушными боями и перенимать их опыт – я считаю, что это была правильная затея.

Подошла моя очередь, и я поехал вдвоем с лейтенантом с аэродрома «Семеновское». Целый день мы искали эту радиостанцию, под обстрел попали даже, пока не нашли. Сменили там двух летчиков, и они на этой же машине уехали на свой аэродром. Начали мы работать. Нам дали выносной микрофон и бинокль, а радиостанция РУС находилась в укрытии, расположенном между передним краем и артиллерийскими позициями. Местность такая, что вокруг видно все.

Я сразу раздобыл трехлинейную винтовку, потому что «Мессершмитты» нагло летали на малой высоте, и начал их обстреливать. После первого же моего обстрела приходит ко мне старшина из соседнего окопа и говорит: «Ты что же это делаешь?! Увидят, развернутся и бомбу сбросят! Хуже будет!» – «Да этого быть не может, это истребители, они без бомб». Я его не убедил, пехота была затерроризирована немецкой авиацией, но и сам не послушался, каждый раз продолжал обстреливать самолеты. Как-то раз летит стая дроф на юг, крупные птицы, на большой высоте, величаво крыльями машут. Все начали лупить по ним, а они летят себе как ни в чем не бывало. Вдруг высовывается этот старшина, выстрелил – и сразу одну дрофу сбил. Вечером приходит, принес нам мяса, угостил. Я ему говорю: «Вот если бы ты так по самолетам стрелял!» После этого он перестал со мной ругаться. Я его прошу: «Достань мне противотанковое ружье, оно посильнее трехлинейки будет». Он пообещал попробовать, но их сменили, так и расстались.

Десять дней, на которые нас с лейтенантом отправили на радиостанцию, закончились, но началась передислокация войск перед контрнаступлением, и про нас попросту забыли. Так мы на радиостанции просидели целый месяц! Сидим, я лейтенанту говорю: «Давайте, мы поедем, у нас же командировка на 10 дней!» – «Нет, я инструктаж получил, мы не можем без смены ехать!»

– Работу свою выполняли, наведение и связь вели?

– Конечно. Наводили самолеты, наблюдали воздушные бои, подсказывали, радовались успехам. Другой раз и больно было, когда видели, как наших били…

– Общая ситуация в это время в пользу немцев складывалась или как?

– В это время силы почти уравнялись, уже одинаковые потери были – примерно поровну сбитых немецких и наших самолетов падало. Постепенно наша авиация завоевывала оперативное господство в небе Сталинграда.

– Когда вас сменили все-таки?

– Ноябрь наступил. Лейтенант приехал в меховой куртке, он был старше по возрасту и опытнее, а я свою меховую куртку оставил технику, а сам приехал в легком демисезонном комбинезоне, начал мерзнуть. Потом вши появились – мы же ни на каком довольствии не стояли, ничего…

– А кто вас кормил?

– Пехота снабжала питанием. Морозы начались, я лейтенанту опять говорю: «Давайте поедем в штаб, у начальника какого-нибудь спросим, как нам быть!» Видно, он тоже уже почувствовал, что пора, тоже надоедать начало. Приехали мы в штаб, я не знаю какой, но вроде бы штаб фронта. Нас принял полковник-авиатор. Лейтенант ему доложил, что нам пора домой, а смены нет. Полковник кому-то позвонил и разрешил ехать домой, на свой аэродром. На попутных машинах добрались, холодные и голодные, до своих аэродромов. Меня там ждало неприятное известие: наш полк перелетел в Энгельс, на прикрытие Саратова и караванов барж, которые шли по Волге в сторону Сталинграда. Думаю: боже мой, как же добраться туда, это около 300 километров?! Потом какой-то техник говорит: «Я слышал, что У-2 хотят отправить в Энгельс, по каким-то связным делам. Пойди к командиру полка и попросись, может, тебя и возьмут». Там полк «яков» стоял. Я иду, думаю: если откажут, для меня будет страшное дело. Встречаю командира полка – а это майор Бинов, за мое отсутствие его поставили командиром полка «яков».

– Это 512-й ИАП был, по-моему?

– Не помню. У него на груди уже орден Красного Знамени за таран. Встретил меня, как родного сына: «Как же так, ты жив, а мы думали, что с тобой что-то случилось». И дает команду, чтобы меня этот У-2 отвез. Прилетаю в Энгельс, захожу в штаб, там ребята увидели, остолбенели. Оказывается, на соседней радиостанции наведения погиб летчик, и, поскольку я не прибыл вовремя, посчитали, что это я. Полегаев обнял меня: «Ты жив!» В баню сводили, накормили, переодели – через день начал летать. 19 ноября началось наступление наших войск, мы к этому времени вернулись на свой аэродром в совхоз «Сталинградский». Начались боевые действия, но погода была нелетная, частые туманы. Нас, молодежь, немножечко берегли, в основном летали опытные летчики. А потом, где-то в конце ноября, пришел приказ отправить 291-й ИАП на переформирование в тыл.

– Большие у полка были потери?

– Нас, сержантов, оставшихся в живых, было человек шесть. Всех оставили на фронте, приказав, кому в какой полк лететь на уцелевших «лаггах». Прилетаю вдвоем с товарищем в новый полк на своих ЛаГГ-3, командир полка как увидел: «Зачем вы прилетели?! Куда я дену эти самолеты?!» У них в полку «яки», они от «лаггов» как от чумы шарахаются. Я говорю: что мы можем поделать, нам приказано… «Ну, ладно, переучим вас на «як». Переучили на «як» – мы рады были без памяти, что наконец будем воевать на самом лучшем отечественном истребителе.

– Кто был командир полка?

– Василий Шишкин, Герой Советского Союза.

– Это 581-й ИАП был.

– Сейчас не помню. Недолго мы радовались, что будем на «яках» воевать – прилетел на фронт 739-й ИАП на ЛаГГ-3, и нас скорей сплавили туда вместе со своими самолетами. Так мы и не успели на Як-1 сделать ни одного боевого вылета. Правда, в 739-м ИАП нас встретили очень дружелюбно – свой брат на «лагге» прилетел! Я встретил там двоих однокашников по Борисоглебску.

Начались боевые действия, но летали мало, из-за плохих метеоусловий. Особых приключений не было, хотя запомнились два вылета на сопровождение пикирующих бомбардировщиков из женского полка. Когда получили задание, мы подумали: женщины, сейчас прилетят, их трудно будет прикрывать и прочее. И вот появляется над аэродромом девятка Пе-2, идут как на параде – просто прелесть. Мы даже удивились: они это или ребята там сидят? Мы их шестеркой должны были прикрывать.

Начали взлетать – из шестерки взлетело только трое заместитель командира полка с ведомым и я. Мой ведущий не взлетел. Пошли сопровождать. Перешли линию фронта, и смотрю – справа шестерка «Мессершмиттов». У меня, как сейчас помню, возникло какое-то чувство, похожее на инстинкт защиты женщины от бандитов: я был готов пожертвовать собой, но не допустить их к Пе-2. Я, наверное, там бы и погиб, если бы не помощь. Невдалеке оказалась наша группа «яков», и командир этой группы, умница, над территорией противника заметил нас и атаковал этих «Мессершмиттов». Когда немцы зашли в атаку, на них навалились «яки» и завязали бой, а мы ушли. Я потом посмотрел – один «Мессершмитт» загорелся и пошел вниз. Еще, помню, было любопытно – попадут или не попадут девушки в цель? Они вышли на какую-то балку, в которой скопилось большое количество немецких войск и техники – видно, задумали прорыв какой-то сделать. Пе-2 очень точно поразили цели, я просто был восхищен, думаю: вот это девчата, молодцы! Два вылета таких удачных я помню.

Когда закончилась Сталинградская битва, мы оказались в глубоком тылу. Недели две примерно ждали, потом получили приказ лететь на Центральный фронт. Прилетели под Орел, на аэродром Чернава, и оттуда начали боевые действия. Что интересно – когда летели на этот фронт, делали посадку в Борисоглебске. Там авиации много скопилось, было два больших потока – один шел на юг, под Харьков, другой из-под Сталинграда на Центральный фронт. Я встретил своих однокашников, первый раз летевших на фронт. Я уже при погонах, которые недавно ввели, старший сержант. Они, когда увидели меня, давай расспрашивать, что там и как. У меня, конечно, опыт маленький был, но я сказал: на фронте не так все просто, как вы до сих пор думаете…

– Сколько примерно вылетов под Сталинградом вы успели совершить? Сколько сбитых вам засчитали?

– Около 25 боевых вылетов я сделал и сбил «Мессершмитт» Ме-110. Как я его сбил – я сам не видел, Лобанов видел и подтвердил. На Центральном фронте на все тех же ЛаГГ-3 мы сопровождали штурмовиков и бомбардировщиков. Потом перелетели в Курск, на аэродром южнее города, а в один прекрасный день, в конце марта, нас отправили в Елец на отдых. Мы прилетели в Елец, там отдохнули, а потом дается команда – прибыть на аэродром Данков. Прибыли на аэродром Данков, где неожиданно меня вместе с группой летчиков перевели в соседний полк дивизии, 165-й ИАП, которым командовал подполковник Николай Васильевич Семенов. Второе известие было приятным: вдоль границы аэродрома мы увидели линейку новеньких самолетов Ла-5. Когда я сел в этот Ла-5, взлетел – совсем другая машина!

– На ленд-лизовских машинах довелось где-то полетать? «Харрикейны», «Киттихауки», «Аэрокобры»?

– Нет, не приходилось, хотя однажды я чуть не переучился на «Кингкобру». В марте 1944 года меня направили на курсы в Высшую офицерскую школу штурманов ВВС, в Краснодар. Там самолеты Ла-5 были, старенькие, и начались летные происшествия, погиб очень опытный летчик капитан Волков. У него тяжелое ранение было, осколком череп рассечен. Он отказался от списания с летной работы, продолжал летать, после войны хотел заплаты себе поставить. Последний зачетный полет был с бомбами, на Ла-5 две бомбы по 50 килограммов подвешивали. Я следом за ним должен был лететь, и вот опять не судьба мне была погибнуть. Он взлетает, я слышу – звук мотора какой-то не такой. Надо бы, думаю, прекратить ему взлет! Только он оторвался, как мотор обрезал, и он в капонир с двумя бомбами воткнулся – только вверх полетело все… Погиб.

Дали нам новенькие «Кингкобры», пригнали из Америки. Я посидел в этой машине – люкс! Фонаря как будто и нет, настолько стекло прозрачное, оборудование прекрасное, вооружение мощное. У нас там были ребята, которые прежде на «Аэрокобрах» воевали. Они первые вылетели в зону и сразу говорят – ерунда. Во-первых, при пилотаже возникает вибрация сильная, неприятная, во-вторых, самолет очень охотно входит в плоский штопор и очень трудно из него выводится. Так погиб старший лейтенант Канищев – машина вошла в плоский штопор, он ее покинул с парашютом, но ему стабилизатором отрубило голову. И все, нам запретили на «Кингкобрах» летать. Я думаю: ну и хорошо, если бы переучился на «Кобру», в свой полк уже не попал бы…

– Давайте вернемся к получению Ла-5.

– Самолет по сравнению с ЛаГГ-3 был намного мощнее в смысле скорости и вертикального маневра. В вооружении, конечно, немцам он уступал – две синхронные 20-мм пушки, стрелявшие через винт. Мне пришлось на этом самолете воевать почти всю оставшуюся войну – сражение на Курской дуге, освобождение Украины, Польши, Белоруссии. Когда мы уже вступили в Германию, командиром нашей дивизии назначили Василия Сталина. Он посмотрел, видимо, что у нас Ла-5 старенькие, и взялся за этот вопрос. Сначала на Ла-7 перевооружили 721-й ИАП, потом 739-й ИАП, а наш полк почему-то в немилость попал, мы на Ла-5 оставались. Но потом вдруг вызывают меня в штаб: «Срочно собирай летный состав, бери парашюты, садись на Ли-2 и лети в Брест». Под Брестом аэродром был, не помню, как называется, туда перегонщики Ла-7 пригоняли. Я от радости аж подпрыгнул!

– Вы в какой должности были на тот момент?

– Я тогда уже был командиром эскадрильи. Мы прилетели, смотрю – стоят новенькие Ла-7, и у одного из них бортовой номер 24. Я начинал воевать под Сталинградом на ЛаГГ-3 номер 24 и здесь взял точно такой номер. Взлетел, опробовал – машина что надо, скорость заметно выше…

– Двухпушечные Ла-7 вам достались? Позже трехпушечные пошли, на фронт они не попали, наверное?

– Говорят, что в полку у Кожедуба были Ла-7 с тремя пушками, но нам дали двухпушечные. Получилось так, что Берлинскую операцию наш полк начал в смешанном составе – две эскадрильи на Ла-7, а 2-я эскадрилья Александра Отлесного – на Ла-5. Отлесный командиру полка был неугодный, он здорово зашибал все время.

– Вы бортовые номера хорошо помните. Какие полковые отличия в окраске самолетов были – цветные коки винтов, полосы на фюзеляже или оперении, еще что-то? Один полк от другого в воздухе по каким-то признакам можно было отличить?

– У нас особо не увлекались раскрасками, основным элементом были цветные коки. Например, мы однажды стояли в Польше на одном аэродроме с полком, где Кожедуб был. Они уже в то время на Ла-7 были, у них красные носы были. А у нас, по-моему, голубые – точно не помню. У нас группа разведчиков была, и меня после окончания штурманских курсов включили в эту группу разведчиков.

– Это дивизионная группа? Или какая-нибудь корпусная?

– Нет, это в полку группа была, работали в интересах вышестоящего командования. Так вот, мы летали на разведку, а они летали на свободную охоту на своих Ла-7. Я помню, один раз над территорией противника, где-то в 70 километрах за линией фронта, шли, и я случайно оглянулся. Смотрю – меня атакуют Ла-7. Хорошо, что я вовремя заметил. Они на большой скорости атаковали, а я развернулся навстречу и под них ушел. Они полезли вверх, я начал им звезды показывать. Ушли. Я потом доложил командованию – ну как так, смотреть надо! Они после этого стали внимательнее. Второй раз меня атаковала пара «Аэрокобр», они приняли нас за «Фокке-Вульфы», тоже пришлось от них уходить. А так при встрече на разведке с истребителями противника главное было не прозевать, и они в бой не вступали. Как правило, встречи были пара на пару, у немцев уже в это время мало было самолетов. Они, если внезапности достичь не получалось, уходили.

– То есть если в 1942–1943 годах бой они вели достаточно упорно, то в конце войны такого не было?

– Вообще, немецкие истребители имели совершенную тактику. Они всегда вступали в бой тогда, когда у них было преимущество в высоте, а за счет преимущества в высоте у них было и большое преимущество в скорости. Как правило, атаковали сверху, на большой скорости, открывали огонь с малой дистанции и затем резко уходили снова вверх. Эта тактика у них была отработана исключительно четко.

– Вы эту тактику перенимали?

– Знаете, у нас работа была другая – мы сопровождали штурмовиков всю войну. Штурмовик для немцев самая неприятная машина, они больше всего беспокоили немецкие наземные войска, поэтому командование противника, видимо, не жалело сил на то, чтобы нанести штурмовикам как можно больший урон.

– Штурмовики сложнее было сопровождать, чем те же Пе-2, допустим?

– Да, штурмовики сложнее. У них скорость небольшая, на маршруте примерно 320 километров в час, у нас, конечно, побольше – мы шли зигзагами. Особенно было плохо для нас то, что мы не могли «илы» оставить. Другой раз выгодная позиция, можно немца преследовать и сбить, но нельзя от штурмовиков уходить, потому что собьешь немца, а за это время собьют несколько штурмовиков.

– За потери штурмовиков наказывали?

– Особых наказаний не было – все зависело от того, как это случилось. При разборе учитывались все обстоятельства. Конечно, были потери у штурмовиков, но больше несли потери мы, истребители сопровождения.

– От огня зениток или от истребителей? Вы же, когда сопровождали штурмовиков, тоже шли на небольшой высоте?

– Да. Поэтому зенитный огонь доставал и нас. Но самое неприятное было то, что бой всегда приходилось вести в невыгодных условиях. Противник имел важное преимущество – мог атаковать, выйти из боя и не бояться преследования.

– В какой момент немцы старались атаковать штурмовиков? На подходе к цели, на выходе из атаки?

– Они атаковали в любое время. Как только заметили группу штурмовиков, над целью, или на отходе от цели, или до цели – атаковали по-всякому, шли на любые тактические хитрости. Например, один завязывает воздушный бой, атакуя сверху, а в это время другой на бреющем полете, на фоне земли, разгоняется, делает горку и атакует в брюхо. Мне дважды пришлось спасать штурмовиков от таких атак.

– Какой истребитель вы считали более опасным, «Фокке-Вульф» или «Мессершмитт»?

– Как сказать. Мне кажется, они были одинаково опасны, имели одинаковые тактические приемы. Это внезапность прежде всего, которая культивировалась с самого начала войны. Видимо, у них использовалась современная надежная радиосвязь. Ну, а в общем, «Фокке-Вульф» был более неприятной машиной, конечно. В каком плане? Во-первых, у него было мощное вооружение, во-вторых, он был менее уязвим за счет мотора воздушного охлаждения, в-третьих, когда он появился на фронте, немцы посадили на него опытных летчиков, асов, с тем чтобы психологически подавить наш летный состав своим умением использовать этот самолет в бою. Потом мы его освоили, ФВ-190 – он на вертикали уступал нашему Ла-5.

Мне пришлось однажды оказаться в тяжелом положении. На Курской дуге я сопровождал группу «илов». Благополучно пересекли линию фронта и вышли на две танковые колонны, которые сошлись с разных направлений на въезде на единственную дорогу и остановились – видимо, решали, кто пойдет первый. Группа «илов» очень удачно накрыла их ПТАБами. ПТАБ, вы знаете – бомба небольшая, всего 2,5 килограмма, но, попадая на броню, прожигала ее насквозь и поражала экипаж.

– Вы фиксировали результаты ударов штурмовиков? Я имею в виду – они вам запросы на подтверждение присылали?

Мы докладывали, что видели, но это не входило в наши обязанности. Значит, штурмовики накрыли эти две колонны ПТАБами, развернулись и пошли обратным курсом на свою территорию. Задымленность была большая, головой все время крутить приходилось – у немцев связь и наведение хорошо работали. Смотрю, с левой стороны появляются красные ракеты – одна, вторая, причем видно, что они с борта выпущены – параллельно земле летят. Присмотрелся и вижу, что один штурмовик отстал от группы и стрелок пускает ракеты. Думаю – что-то там случилось! Подошел ближе, смотрю – его настигают четыре ФВ-190. В таких случаях секунды все решают, и я рванул машину наперехват, с большой перегрузкой, и сразу открыл заградительный огонь из пушек. Прицеливаться было уже некогда, главное, что в их сторону пошли яркие вспышки трасс. Похоже, что они меня не видели и поэтому отвернули. Вся группа ушла вперед, ведомый тоже мои резкие эволюции прозевал и отстал, я остался один – и вся эта четверка «Фокке-Вульфов» на меня навалилась.

Мне ничего не оставалось, как принять бой – их четверо, не уйдешь. Началось маневрирование, вижу – крепкие ребята попались. Я все время пытался набрать высоту. Бой начали на 500 метрах, а где-то на высоте около 4000 метров я смотрю – стрелка бензиномера подходит к красной черте. У меня настроение упало, думаю – все, конец! Муть в небе такая, что землю не видно вообще, никаких ориентиров, даже непонятно, куда тянуть. И вдруг выскакиваю вверх, а там чистейшее яркое небо, и впереди меня, буквально рукой подать, один «Фокке-Вульф» подставился. Я только и нажал на кнопку огня, ни доворачивать, ни прицеливаться не пришлось – настолько рядом он оказался, что могли даже столкнуться. Снаряды попали в цель, и «Фокке-Вульф» этот сразу перевернулся и ушел опять в эту муть. Я следом ушел, потому что остальные трое рядом были. Оказалось, что это после наземного сражения на высоте 4000 метров образовался слой гари, плотное одеяло, выше которого было чистое небо, а ниже – плотная муть.

На душе сразу легче стало – до этого я не знал, в какой стороне наши войска, потому что мы все время маневрировали. Они по мне стреляют, я по ним стреляю – больше они по мне, конечно. За счет моего пилотажа с большими перегрузками им не удавалось меня сбить, но пробоины были. Когда я увидел чистое небо, сразу посмотрел на бортовые часы и солнце и сориентировался, где север, где юг. Ну, думаю, теперь я с ними буду более-менее уверенно драться, стану тянуть на свою территорию. Вскоре заметил, что немцев осталась одна пара – я так понял, что повредил или сбил ведущего и его напарник тоже ушел.

Поскольку бензин уже был на исходе, я невольно стал о плене думать – для меня это было страшно, очень боялся плена. Начал использовать эту гарь: выныриваю вверх, немцы выныривают за мной, я сразу вниз и отворачиваю в сторону. В итоге не смогли они меня поймать и ушли. Я стал прикидывать, дотяну до линии фронта или нет – стрелка бензиномера совсем к нулю подходит. Наконец увидел на земле разрывы, характерные для линии фронта, немножко пролетел, и мотор начал давать перебои. Думаю, надо планировать подальше, чтоб артиллерия на земле не расстреляла. Затяжелил винт, чтоб меньше лобовое сопротивление было, планирую, а сам думаю: куда же я упаду? И опять везение – смотрю, впереди полоса! Настоящая полоса! Я на эту полосу плюх – и сел.

– На шасси? Это ведь опасно на самом деле?

– На шасси, выпустил шасси и сел. Думаю: как это так повезло? Почему я сел на такое ровное поле, не скапотировал, ничего?

– Скапотировать не боялись? По инструкции вы на брюхо должны были садиться?

– Конечно, я должен был садиться с убранным шасси, но само собой так вышло, механически – увидев ровное поле, я шасси выпустил. Вылез из самолета, стал рассматривать пробоины. Думаю: где я нахожусь? Смотрю, ко мне «Виллис» мчится. Подъезжает офицер, поздоровался, спрашивает: «Что случилось?» Отвечаю: «Топливо кончилось». – «Садитесь, к генералу поедем». Подъезжаем к окраине поля, там замаскированный блиндаж, оказывается, в нем авиационный генерал и несколько офицеров. Оказалось, что я сел на аэродром подскока. Генерал расспросил, что и как, поблагодарил меня за то, что я спас штурмовика. Оказывается, тот отстал, фотографируя результат удара, и потом благополучно долетел домой. После вопросов генерал отпустил меня. Подъезжаю к своей машине, а возле нее уже топливозаправщик стоит. Оказывается, на этом аэродроме заправлялись самолеты, летающие в тыл противника со всякими спецзаданиями.

– Со штурмовиками дружили или бывали разногласия, когда теряли друг друга, допустим?

– Очень часто мы не знали, куда они летят.

– Базировались на разных аэродромах?

– Даже если на одном аэродроме базировались, все равно не знали!

– Общая постановка задачи не практиковалась?

– Задача ставилась в форме «прикрыть штурмовиков» – и все, а куда они летят, где и какие цели – нет. Это была большая недоработка штабов, которая приводила к потерям и всяким недоразумениям. Ведешь воздушный бой иногда, противника отгонишь, надо штурмовиков догнать, а мы не знаем, куда они пошли. Взаимодействие было слабо отработано даже в Берлинской операции – мы сопровождали Пе-2 в первом боевом вылете в Берлинскую операцию и все равно не знали, куда летим.

– А вообще, на земле, встречались? В столовой или где-то еще пересекались со штурмовиками?

– Да, вечером встречались. У них, конечно, вся грудь в крестах – мы беднее в плане наград были немного. Не случайно летчики говорили: страшнее наказания на фронте для истребителя нет, чем сопровождение штурмовиков, все время находишься в невыгодном положении, в обороне.

– Вас сбивали в воздушных боях?

– Нет, в воздушных боях не сбивали, но зенитная артиллерия два раза подбивала. Первый раз на Курской дуге на брюхо садился, я рассказывал, а второй раз меня подбили в Польше, южнее Варшавы. На аэродроме в районе Демблина, где мы стояли, немцы при отступлении оставили склад боеприпасов, на котором было много бомб. У нас родилась идея отвезти немцам их обратно. Наши вооруженцы быстро приспособились к трофеям и начали нам их подвешивать по две «пятидесятки», а точнее, «шестидесятки». Командование разрешило бомбить и штурмовать не в ущерб ведению разведки, и мы, по сути дела, терроризировали транспортное движение в ближнем тылу у немцев – по сути, что они в 1941 году у нас делали, теперь мы делали у них. Обстреливали легковые машины с начальством, грузовики с живой силой и грузом. И вот один раз, рано утром, я полетел на разведку в паре с ведомым. Пересекли линию фронта и вышли на железную дорогу Варшава – Радом…

– У вас ведомый постоянный был или разных брали?

– В основном постоянный, но они менялись, сегодня он ведомый, а завтра вырос и уже ведущий. Пополнение приходит – нового ведомого берешь. Выходим на железнодорожный разъезд, а там идет разгрузка эшелона – большое количество людей, много всякой техники. Кругом лес. Штурмовиков я вызвать не мог, да и, пока они долетят, немцы все расползутся. Я ведомому даю команду: будем штурмовать! Первым заходом сбросили бомбы, потом из пушек прошлись. Зенитного огня не было, но на третьем заходе появилась где-то батарея, видимо, не сразу развернулась, и открыла по нам огонь. Высота малая была, облачность низкая. Слышу, ведомый докладывает: «Командир, за вами тянется шлейф дыма!» Ох ты ж! Я повернулся, посмотрел – точно, есть дым. Следом красные искры начали появляться в кабине. Я сразу разворачиваюсь в сторону своего аэродрома, а сам молю бога, чтобы дотянуть, чтобы мотор не заклинило – до Вислы, за которой наши войска, километров сорок было. Высота 500 метров, а она позволяет вести огонь по самолету из любых средств, и стрелкового оружия тоже.