Текст книги "Истребители"

– Командиров эскадрилий того периода помните? Когда вы пришли в полк, кто им командовал?

– Якушев был командиром полка, но мы его и не видели даже. Не знаю почему. Он, видимо, не захотел на фронт лететь с нами. Он уже был в возрасте, пожилой, у него было много знакомств, видимо, он не захотел лететь на Север. Вел полк его заместитель Панин, который потом стал командиром полка. Панин имел боевой опыт. Он был в Испании. Когда я с ним познакомился, он уже имел орден Красного Знамени, орден Красной Звезды. Такие два боевых, авторитетных ордена. Командир был хороший, требовательный, грамотный, сам стремился участвовать в боевых вылетах и неоднократно меня брал ведомым, не знаю, по каким причинам. Потом он погиб. После него Чертов стал командиром полка. Он не такой командир, он был более приспособлен к учебному заведению.

– Как погиб Панин?

– Я в этом бою не участвовал. Он погиб с ведомым Сосновским. Они прикрывали минно-торпедную авиацию при ударе по немецкому конвою. Это немного южнее Варде. Я думаю, его гибель обусловлена тем, что он как командир полка, отвечавшего за безопасность ударных самолетов, чувствовал эту ответственность. В этом бою было численное превосходство немцев. Видимо, попав в тяжелое положение, он больше внимания уделял защите прикрываемых самолетов, чем своей безопасности. Бомберы любят, чтобы мы, истребители, рядом с ними шли. Нам невыгодно. Свободы нет. Сначала нас собьют, потом его собьют. Нам нужно делать маневр.

– Численное превосходство немцев часто бывало?

– Да. Бывало часто. Причем, надо заметить, из опыта боевого действия – они очень охотно любили вести воздушный бой при преимуществе у них в силах. Если равные или меньше, то они стремились уходить, уклоняться.

– Как вам первый полет над морем?

– Страшно! Вдруг мотор сдаст?! Куда прыгать? В воду? Первые полеты были с переживаниями. Чем дальше улетаешь от своих берегов, моторчик вроде хуже и хуже работает. Над водой мы до этого не летали! А потом Баренцево море стало как дом родной. Если надо оторваться – в море уходи, никто не найдет.

– Петр Алексеевич, перед тем, как летать над морем, вы дополнительную штурманскую подготовку проходили?

– Нет. Только практика. Сначала летали недалеко. Когда у нас не было подвесных бачков, мы далеко не могли уходить, а уже потом, когда сделали подвесные бачки, мы уже были опытными, нам над морем было не страшно летать.

– 46-й штурмовой полк входил в вашу дивизию?

– Нет, он подчинялся непосредственно ВВС флота. Он был отдельно, но летали вместе. Обычно комбинированные вылеты были. Штурмовики, бомбардировщики и даже высотные торпедоносцы, которые бросали высотные торпеды на парашютах. Между кораблями конвоя падает эта торпеда и начинает циркулировать, увеличивая радиус. Найдет цель – взорвется. Не найдет – утонет.

Итоги боевой работы Рассадкина П. А. (страницы летной книжки)

– Специфика сопровождения торпедоносцев, бомбардировщиков, штурмовиков отличалась?

– Конечно, отличалась. С торпедоносцами уходить приходится на полный радиус. За Нордкап, Нордкин, Варде. А если нужно вести воздушный бой, как потом возвращаться? А ведь иногда бачки приходилось сбрасывать раньше, если истребители появлялись. Нас же они старались обнаружить. Во второй половине войны у немцев появились локаторы. А поначалу радиосвязь. Обычно идем на задание – в воздухе молчок, чтобы не засекали. Тактически шли сзади, выше, по бокам. Они не любили, когда от них истребители отрывались. Хотели все время нас видеть.

– Задача штурмовиков в смешанных группах в чем заключалась? Подавление зенитной артиллерии на кораблях?

– Обычно они удар наносили по кораблям охранения. Некоторые по транспортам наносили удар. Обычно они обеспечивали подавление корабельной артиллерии. Немцы стреляли из главного калибра, ставили столбы воды, в которые иногда врезались наши торпедоносцы. А в этот столб если попадешь – то все, капут.

– У летчиков была специальная экипировка для полетов над морем?

– Поначалу жилетов не было – мы же были в сухопутной авиации. Потом дали специальные жилеты. Здесь коробочка. Если попадаешь в воду, происходит химическая реакция и жилет надувается. У меня был такой случай. 23 июля 1942 года мы участвовали в массированном налете на объекты немцев в районе Печенги. Я был ведомым у командира полка Панина. «Мессеров» было очень много – они успели взлететь с Луостаари. В этом бою над территорией немцев меня подбили. Там была база. Мы туда подошли и начали бомбить по штабам, кораблям. Свалка была большая. В этой свалке уже на отходе пулька попала в систему водяного охлаждения моего ЛаГГ-3. Вода начала брызгать в кабину. Надо спасаться. Прыгать некуда – внизу немцы, а до Рыбачьего еще километров сорок. Дотянул до Рыбачьего, мотор заклинило, и я решил прыгать. Вроде береговую черту я перетянул. Отсоединил кислородную маску…

– Вы с масками летали?

– Ну да. Ведь летали на 5000–6000 метров. Маски все время были. Потом мы эти маски превратили в мундштук и сосали – удобнее. Потому что маску надел – лицо потеет, видимость ухудшается. В бою же, если не будешь головой крутить на 360, – собьют. Так вот, снял маску, отсоединил разъем радио, отстегнул поясные ремни (плечевыми не пользовались, да и поясными не всегда), открыл фонарь, поднялся, еще посмотрел – ничего не забыл, чтобы планшет всегда был с собой, – и меня вытянуло струей воздуха.

– А почему прыгать? Сесть на воду было опаснее, чем прыгать?

– Да. Некоторые тонули. Не успевали выбраться из кабины, самолет зарывался в воду и тонул. А потом выбирайся под слоем воды. Решение было прыгать.

Выпрыгнул – и тихо, никто не гудит, красота; смотрю, куда я падаю. Вроде нормально. А потом гляжу – е-мое, море подо мной! Меня ветром сдувает в Мотовский залив! Тогда я попытался, подтягивая стропы, скользить в сторону берега. А уже вода приближается. Перед приводнением по инструкции надо сбросить парашют, чтобы купол при приводнении не накрыл тебя. Сбросить я его сбросил, но раньше, чем надо, и плюхнулся мордой об воду. Сознание не потерял, но морда распухла. Сбросил сапоги и поплыл к нашему берегу. Так вот, жилет не надулся, поскольку по неопытности наши парашютисты не заправили коробочку порошком, который выделяет газ. После этого случая, когда я уже прибыл в полк, рассказал, начали проверять – ни у кого нет. Это же было вскоре после того, как мы прибыли. Плыл я около трех часов. Мы вылетели в 11 часов вечера примерно, а я выплыл около 2 часов примерно. Нас тогда двоих подбили. Еще Сашку Крохина. Я с этой стороны Рыбачьего выпрыгнул, а он с другой стороны выпрыгнул. От переохлаждения он через 4 часа умер. Он выпрыгнул в воду и ждал, когда придет катер его подобрать. Так в это время у наших войск катера были. Я же поплыл сам, на катера я не надеялся, думаю, выплыву сам. На спинке так и плыл потихоньку, чтобы не было перенапряжения. Подплыл к берегу метров на пять, уже солдатики с наблюдательного пункта меня встречают. Они мне бросили бревно, толкнули мне, говорят, цепляйся. Я за это бревно ухватился, а оно меня опять туда потащило. Я его бросил, да берег рядом. Подплыл. Думаю, буду плыть, пока не почувствую землю. Доплыл до берега, почти носом воткнулся, почувствовал, что ноги достали землю. Я попытался встать, но сразу упал. Все! Напряжение спало. Тут свои. Они меня взяли за руки, вытащили из воды. Они взяли комплект сухого солдатского обмундирования. Зажгли колючки, перекати-поле, чтобы вроде обогреть. Я говорю: «Пойдемте быстрей в дом». Они меня фактически потащили. Я был в сознании, но сил не было. Пришли в наблюдательный пункт. Я попросил воды, пить захотел. Сколько воды я выпил! Наверное, от перенапряжения. Потом они мне дали каши, покормили, согрели. Отношение к летчикам было очень хорошим. Они сделали все, чтобы я отогрелся. Я же замерз, когда плыл. Сначала не чувствовал, а потом мне стало прохладно. У них была «буржуйка», нагрели. Утром, когда поспал, начальник поста говорит: давай иди, за тобой такси прибыло. Какое такси? Пара лошадей. На лошадку верхом. Одна лошадка для сопровождающего солдата, а другая для меня. Мы поехали в штаб части. Часа два, может, больше, мы ехали верхом. В штабе опять покормили, дали отдохнуть. Опять ночь наступала. Ночь-то светлая. Пришел катер с Большой земли, и отвезли домой, на аэродром.

Хотя меня не было только двое суток, в полку же была выпущена листовка, что я геройски погиб в этом бою. Когда я прибыл, весь тираж уничтожили. Мне не дали даже посмотреть. Хорошо, что родителям извещение не успели отправить. Еще полечился, отдохнул дня два-три. Лицо-то было отекшим от удара, кровоподтеки были.

– Кто сбил, вы так и не поняли?

– Шальная пуля стукнула. Там такая свалка была! А потом, на мне такая ответственность, я ведь ведомый командира полка. Больше за ним следил, чем за собой, чтобы его не бросить.

– Ударная группа бомбардировщиков в этом бою понесла потери?

– Один или два были сбиты. И нас два истребителя.

– Каково оно, жить в условиях полярного дня и ночи?

– Летом все время воевали, а зимой спали. Полярным днем и день, и ночь весь полк был в боевой готовности. Сидели в землянках. Спали, конечно. Там всегда был дежурный солдат, которого мы называли писарем. Он держал связь со штабом. Ему сообщали по телефону: «Летчикам подъем!» Фактически полк воевал круглосуточно. Немцы больше днем летали, ночью меньше. В полярную ночь у немцев летали только разведчики. Иногда бомбили нас. Однажды они набросали над аэродромом осветительные бомбы, а потом бросили несколько бомб.

– Кроме вас в Ваенге еще были истребительные полки?

– Конечно. 20-й и 2-й гвардейский. На отражение налетов первым вылетал 2-й гвардейский полк. Как они начали взлетать, мы садимся в самолеты.

– С кем дружили?

– С Володькой Бурматовым. Кстати, он тоже в море прыгал, но жилет у него нормально сработал. В 1943 году 20-й полк, где он воевал, пошел на переформирование. А к нам перевели четырех летчиков: Бурматова, Простакова, Бойко и Горбачева. Мы так были знакомы как соседи, а тут подружились. Кстати, этот полк нам свои «яки» оставил, но всего несколько штук. Вообще же после ЛаГГ-3 мы получили подержанные и новые «Кобры». Тогда уже полк стал трехэскадрильного состава. Две эскадрильи на «Кобрах», а в третьей были «яки», «Томагавки», которые из 2-го гвардейского нам отдали. Эскадрилья была сформирована из этих остатков. Они летали в основном на штурмовки и бомбометание. Возглавлял эту эскадрилью Бойко, а вот остальных трех летчиков, что я перечислил, направили к нам, в первую.

– Как строились взаимоотношения между летчиками ВВС и морскими летчиками?

– Нормальные, дружеские отношения. Подначек особых не было, правда, мы их называли самотопы, а они нас – кочколазы. Это еще с Японской войны пошло. Там моряков называли самотопами, а кочколазами – пехоту. Но это все в шутку.

– Общее впечатление от самолета ЛаГГ-3?

– Он немножко уступал Ме-109, но в принципе на уровне. У него был слабоват двигатель. По сравнению с «яком», конечно, был хуже. Моя первая победа была на «яке». Я сбил «Фокке-Вульф-189» 2 декабря 1942 года.

Наша группа, ведущий – командир эскадрильи Харламов, получила задание встретить группу ДБ-3Ф. Они где-то выполняли задание, но топлива на обратный кружной маршрут не хватало, и им пришлось идти напрямую, не уходя далеко в море. Пошли шестеркой. Хотя я уже был старшим летчиком, ведущим пары, но в этом вылете я шел ведомым у заместителя командира дивизии Попова. Нам сказали, что с земли будет осуществляться наведение на истребители противника, если они будут идти на перехват бомберов. Над Рыбачьим был тонкий слой облачности с разрывами тысячи на 2–2,5. Мы идем, смотрим – группа «мессеров». Оказалось, что они прикрывали «Фокке-Вульф-189», который фотографировал наши объекты. Когда они обнаружили нас, этот «Фокке-Вульф» резко пошел на пикирование, чтобы удрать домой. Истребители немцев, как и наша группа, оказались выше облачности и потеряли его. Я это дело заметил и за ним. Потому что все время говорили: когда же собьют этот «Фокке-Вульф-189»! Думаю, не уйдешь! Наша группа осталась с «мессерами». Но те, видимо, забеспокоились, что потеряли «раму», и бой не состоялся. Они как-то разошлись. На самом выводе, перед землей, я оказался точно сзади. Нажал на все гашетки. Он перед моим носом воткнулся в землю и стал кувыркаться. Один из трех членов экипажа остался жив и попал в плен. Фамилия у него была Петерсен, начальник разведки Северного флота у немцев, доктор юридических наук. Потом его к нам привезли, и мы в землянке с ним беседовали. Собрали летчиков. Потом выводят этого фрица. Ему дали стул. Начали допрашивать с переводчиком. Уже не помню, какие там вопросы задавали, но он сразу отказался отвечать на вопросы, связанные с военной тайной. Единственное, его спросили: «Хочешь посмотреть летчика, который тебя сбил?» – «Хочу». Комиссар Мещеряков, рядом с которым я сидел, встал, на меня показывает. Он подошел ко мне, подал руку. А я ему не подал руки. Говорю: «Врагам руку не подаю». Он обиделся, сразу отошел на свое место.

– Какое он на вас впечатление произвел?

– Впечатление – настоящий фашист. Ему было лет пятьдесят. Рыжеватая бородка, он был небрит, на щеке шрам. Мы у него спросили, откуда шрам. Он говорит – это почетный шрам. Говорили, что его расстреляли, потому что он не хотел ничего рассказывать. Это был первый немец, которого я видел.

– Какое у вас лично отношение к ним было?

– Немцы – враги нашего советского народа. Ничего эта встреча в моем отношении к ним не изменила.

– Это была ваша первая победа. Какое было ощущение?

– Радость и гордость. Я почувствовал, что могу что-то делать. Такого ощущения, что там люди, не было. Если будут такие настроения, то воевать нельзя, будешь жалеть. Желание было еще раз сбить.

– После первой победы вы обрели уверенность?

– Да. Почувствовал, что они горят. Их не только кто-то может сбивать, но и я тоже.

– Как вы лично воспринимали войну?

– Как боец. По-другому никак.

– В то время хотелось перенять что-то из немецкого опыта?

– На Севере мы стали применять полеты парами. Это у них переняли. Правда, когда мы прилетели, 2-й гвардейский к этому времени уже летал парами. Регулярно нам давали разведсводки о противнике. Говорили, какие летчики у немцев, какие у них наклонности. Кроме того, разбор полетов в полку проводился после каждого боя. Был и обмен опытом между полками.

– Что-то еще положительное у немцев брали на вооружение? Какие-то приемы воздушного боя?

– Приемы зависят от тактико-технических данных самолета. Они использовали всегда высоту. Они стремились занять положение выше нас и сверху атаковать, мы тоже начали потом это применять, когда на «Кобрах» летали. «Кобра» – самолет достаточно тяжелый, она по ЛТХ наравне примерно шла с «мессерами» первого поколения – Е, Ф, а потом уже появились «Фокке-Вульф-190». Они уже значительно были сильнее по своим качествам, чем «Кобра», у них был мощнее мотор. Как противник он был посерьезнее «мессеров-109» Е и Ф.

– «Лагг» был тяжелее в управлении?

– Тяжелее, конечно, чем «як». По усилиям на ручку примерно такой же.

– Вы упомянули про то, что «Кобра» была наравне с «мессером». А «яки» и «лагги»?

– «Як» получше «лагга», но примерно на уровне «мессера» первых выпусков. А «мессеры» Ф, Г – те были немножко выше по летным данным наших ЛаГГ-3. Про «як» я бы не сказал, «як» мог на равных с ними драться. Там уже все зависело от пилота. А вот «Кобру» мы любили. Удобный, хороший самолет, с хорошей маневренностью. Вертикальная немножко слабее, чем горизонтальная. Но на виражах можно спокойно бить «мессеров». И пушка 37 миллиметров, мощная пушка. Бух-бух – и немцы разбежались. Обзор хороший. Расположение приборов. Удобная кабина. Видимость. Сзади стекло стояло.

Радиосвязь отличная по сравнению с нашими, выше по качеству. На «Кобрах» мы уже запросто разговаривали. Раньше на «лаггах», «яках» по фамилиям обращались. Иногда матом пустишь в воздушном бою. А на «Кобрах», как сейчас мы с вами разговариваем. Нам тогда уже запретили говорить открытым текстом, тогда уже ввели позывные, по номерам.

– У вас какой был?

– Это в зависимости от должности. 101 – командир полка. 106 или 105 – командир эскадрильи. Вот такие номера были. По номерам.

– Бортовой свой номер помните?

– Да. 69 и 02. Дело в том, что получалось так, что летчиков было побольше, чем самолетов. На одном самолете могли летать все. Но 02-й был моим личным самолетом.

– Звезды за сбитые рисовали?

– Рисовали, но не все. Когда посмотрели в газетах «Сталинский сокол», «Красная Звезда» снимки со звездами, и у нас начали рисовать. Чем мы хуже? Но в связи с тем, что летчики менялись, эти звезды не соответствовали летчикам.

– Что было первичным – получение хорошего самолета, «Кобры», или то, что вы как летчик стали уверенно чувствовать себя в воздухе?

– Совпадение и того и другого. Хороший летчик на хорошем самолете. Хороший летчик на хорошем самолете может творить чудеса.

– До того, как вы получили «Кобру», сколько у вас было сбитых?

– Кроме «рамы» был еще один или два сбитых. Можно посмотреть в летной книжке. А так все совпало. Совпадение хорошего качества летчика и самолета дает непобедимый результат.

– Можно ли сказать, что ваше отношение к «Кобре» именно такое, поскольку этот самолет соответствовал вашим навыкам?

– Можно так сказать. Но я, например, «як» не стал бы умалять, он не хуже «Кобры» по летным качествам. Я любил «як».

– Если бы вам дали «Кобру» в 1941 году, могли бы вы ею воспользоваться так же, как в 1943 году?

– Конечно. Было бы лучше. Реализовать ее качества смог бы.

– В начале июля 1943 года шел немецкий конвой, на него выпустили сводную группу. Севрюков был ведущим группы сопровождения. Была плохая погода, и Севрюков увел прикрытие. Эту группу торпедоносцев, штурмовиков посбивали. Не помните такого?

– У меня такой эпизод не отложился.

– Кто был Севрюков по должности?

– Командир первой эскадрильи. Может быть, и был этот факт. Может, после этого он и ушел на транспортный самолет. На Ли-2. Когда мы «Кобры» получали, его уже не было. Его, возможно, просто сняли. Прошел слух, что он больше не хочет в бой летать.

– Про «Тандерболт» расскажете, летали?

– Летал (смеется), когда война закончилась. Это истребитель, да… Тяжелый истребитель. В принципе, для ведения воздушного боя с «мессерами» не годится. Он был создан у них для прикрытия «Крепостей», когда они бомбили на больших высотах. Двигатель развивает основную мощность на больших высотах, 7–10 тысяч и выше. В принципе, тяжелый на управлении, на ручке и по маневренности, он тяжелый. Я его не считаю истребителем… Такой полубомбер. Они его называют истребителем дальнего сопровождения бомбардировщиков. Но вести воздушный бой…

Потом на аэродром Ваенга собрали их со всех морских аэродромов. Даже в конце 1945 года, примерно в октябре, наша группа – я летал – нас было четыре человека, летали за «Тандерболтами», которые оставались в разведполку в Евпатории. Перегоняли их на Север. А потом помяли тракторами.

– Мы про Панина поговорили. Если вернуться к Чертову, он к вам пришел после Панина?

– Да. Его прислали на замену с Ейского училища.

– Как он себя повел как командир полка?

– Как офицер вел себя нормально. Только он не стремился как летчик быстро войти в строй и летать на боевые задания. Он осторожничал. Он был в возрасте, ему было больше сорока. Когда он погиб, в его вещах нашли записку: «Зачем меня сюда перевели? Я бы принес больше пользы, находясь на своей старой должности». Его сбили при нанесении удара по какому-то немецкому конвою над морем. Я не был при этом.

– Вы говорите, что в конце декабря 1942 года вы еще были рядовым летчиком. Как продвигалась ваша карьера потом?

– В декабре 1942 года я был уже старшим летчиком. На «Кобрах» я уже был командиром эскадрильи, это осень 1943 года. Панин погиб в августе 1943 года, только-только получили «Кобры». Потом стал штурманом полка. С должности штурмана полка ушел на курсы командиров полков в Ригу в декабре 1945 года. В полк больше не вернулся.

– Хотел выяснить про заместителя командира полка Адонкина. Про его гибель пишут по-разному.

– Я в этом полете участвовал. Мы шли на прикрытие бомбардировщиков, по-моему, «пешек», Пе-2 или Пе-3, на бомбометание по кораблям в Лиинахамари. Набирали высоту, шли вдоль береговой черты, набирали высоту выше облаков. Облачность была порядочная, толстая, но были разрывы в этой облачности. Вот мы вышли в «окно» выше облаков, а Адонкин не вышел. Он, видимо, в облаках потерял ориентировку, наверное, разбился.

В облаках учили летать только после войны. Летчик он был нормальный. Заходил к нам в эскадрилью часто, беседовал, был компанейский мужик.

– Ваш личный счет?

– У меня 16 самолетов лично сбитых. Из них засчитано мне три предположительно. Но оперсводками подтверждено. Почему предположительно? Потому что были сбиты над морем, никто не подтвердил. Надо, чтобы кто-то видел: наземные войска, с корабля, надо, чтобы кто-то видел, что упал сбитый самолет, и тогда подтверждают. А когда его… мы же бой вели не над своими кораблями, а где-то в стороне. Сбил его, он упал, никто не видел, нырнул, да и все.

– Среди ваших сбитых самолетов, кроме вашей первой «рамы», остальные какие были по типам?

– Истребители – «мессера» и «Фокке-Вульфы». Бомберов не приходилось сбивать.

– Теряли ведомых?

– Да. Копылов погиб ни за что, просто по халатности. Был подбит немецкий летчик, который с парашютом приводнился в Ура-губу. Для того чтобы его спасти, прилетел «Дорнье», гидросамолет. Прикрывало его десятка два или три истребителей сопровождения. И вот они крутились. Нас подняли парой, даже не знаю для чего, в общем, наблюдать. Пришли в этот район. А там над этой лодкой кишат «мессера». Мы вышли с ведомым. А там начали отрываться отдельные истребители, «мессера», нас отогнать. А этот самый мой ведомый Копылов пошел в атаку. Как пошел туда, чуть сблизился, его там «мессера» сразу сожрали. И все. Глупость. Я ему говорил по радио не ходить туда: не спускайся, нечего там делать, все равно ничего не получится. Ему хотелось сбить самолет, бомбардировщик. Молодой был летчик.

– С того состава, с которым вы пришли на Север, в 255-й полк, до конца войны кто-то, кроме вас, дошел?

– Федя Самарков, я, Власов Сашка, с которым мы из Иваново приехали в Чкаловск. Трое нас…

– Какие у вас были отличительные полковые признаки?

– Камуфляж был на ЛаГГ-3 зеленый, оранжевый, черный. Сочетание вот таких цветов. Темно-зеленого, черного и темно-оранжевого. Бортовые номера всегда белые. Коки тоже белые у полка. Верхушка киля была белая, но не у всех. Звездочки рисовали на горбу, за кабиной. Сзади плексигласовый отсек, ниже его сразу на фюзеляже.

– Когда у вас возникло ощущение, что война должна начаться, или какие-то разговоры пошли?

– В 1941 году, зимой. Уже перед началом войны. Мы после училища попали в этот полк. Нам дали отпуск. Сначала побыли в отпуске, потом прибыли в часть. Начались систематические политинформации: немцы сосредотачиваются на границе. Вот-вот может начаться война, вы, ребята, старайтесь, вы должны поддерживать свое боевое мастерство. Мы чувствовали, что должна начаться война.

– В этой связи какое было настроение? Что разобьем в любом случае или что будет упорная война? Какое было настроение именно в вашей части?

– Настроение о том, что мы победим, преобладало. Но по ходу военных действий, когда мы уже получали сведения с фронтов, конечно, тут у некоторых начались сомнения. А в общем, настроение было боевым. Мы врага, несмотря ни на что, победим.

– Как воспринималось отступление?

– Как положено: плохо, что мы отступаем. Но такого ощущения, что все пропало, катастрофа, не было. Все равно мы победим, независимо от того, как будут дальше развиваться события. Мы победим. Мы верили в руководство, в товарища Сталина, компартию.

– Не было сомнений, что, может быть, они виноваты, что отступаем?

– Нет.

– С фронта из летных частей к вам информация просачивалась? Либо летчиков к вам присылали с фронта?

– Такого не было. Отдельные вопросы до нас доводились, как немцы работают. Разведку организуют.

– Характеристики немецких самолетов доводили?

– Конечно, по мере возможности доводили, не очень детально в начале войны, а потом вообще давали нам полные характеристики. Какие знаки на самолетах, их форма, тактико-технические данные давали детально.

– Как было воспринято контрнаступление под Москвой? Вы же и в нем участвовали?

– С большой радостью! Ведь наш полк 438-й перелетел в Люберцы, там было сосредоточение авиации. Штурмовики, истребители. Аэродром большой был. Каждое утро еще сумерки давали линию фронта, потому что немцы уже были под Москвой. 30–40 километров. Нам давали подробно линию фронта на этот день, с утра. На карте мы отчерчивали, какие пункты немцы захватили. Потом нам поставили задачу прикрывать войска, перешедшие в контрнаступление, в тот же день, например 5 декабря. И уже утром дали линию фронта, а она уже на запад пошла, некоторые пункты были уже заняты нашими войсками. Уже летчикам дали такое изменение. Воодушевление было, настроение боевое. Сейчас мы их разобьем!

– Немецкая авиация не активизировалась?

– Нет. Немецкая авиация работала очень пассивно. Вот нам давали задания прикрывать Москву, Кремль, там же Сталин один был. Поставили задачу прикрывать Москву, особенно район Кремля. Мы летали над Москвой. С большой гордостью осознавали, что внизу, в Кремле, сидит товарищ Сталин, что мы его лично защищаем. Это было гордостью. Потом давали другие задачи – прикрывать войска по линии фронта, Истру, Наро-Фоминск, Клин. Летал над Клином, где родился. Клин был у немцев.

– Вас сбили в конце декабря. Вы были в госпитале военно-воздушных сил или общевойсковом госпитале?

– Общевойсковой госпиталь.

– Какое настроение было в госпитале?

– С девчонками играли, шутили, смеялись, лечились, как положено. Настроение было как можно быстрее вернуться на фронт. К нам в гости часто приходили жители Москвы, приносили пирожки, чем-нибудь угощали раненых. С ними мы связь имели.

– Вам сказали, что вы безнадежный?

– Нет. Просто перевели. У меня была высокая температура, мне было тепло-тепло лежать. Сужение глазного обозрения было. Все сжималось в трубу, никаких особых мыслей нет. Давали лекарство, сестра придет, поговорит. Я слушаю. Но такое было состояние, что вроде и боль прошла. Я узнал потом о том, что меня изолировали в палату для умирающих.

– Как вас встретили в палате?

– Нормально. Пришел, поздравили. Никто ничего не говорил. Не знаю, знали они или нет. Это мне сказала по секрету сестра Валя. Я ее спросил, зачем меня туда клали. Она мне шепнула, что это изолятор для умирающих, чтобы остальным не портить настроение. К этому времени я уже очухался, температура спала, стал ходить.

– Когда вы перешли в 255-й полк, перелетели уже под Ленинград, вы базировались внутри кольца окружения. Как там было с бытовыми условиями, с едой?

– Для нас, летчиков, питание было нормальным. Похуже, чем на Большой земле, поскромнее. Но нам было достаточно. Для техсостава плоховато по сравнению с летчиками. Иногда, когда еда оставалась, отдавали техникам. В принципе, опухших не было, всем хватало. Техники все время работали на самолетах, крутились, вертелись, питание у них было похуже. Им пайки давали хуже, чем летному составу.

– С местным гражданским населением в Ленинграде вы контактировали?

– Мы непосредственно контактировали, потому что аэродром Парголово они готовили: вырубали лес, кустарники, готовили площадку для самолетов, потом гражданское население привлекали работать. Потому что сделали полосу, а на окраинах были завалы, надо было вырубать лес. Но, конечно, население страдало, но плачущих не было. Нормально мы с ними общались, разговаривали. Больше было женщин. А потом мы, например, ездили в баню. По дорогам нередко в кюветах, ямах мы видели мертвецов. Шел человек, упал, его отодвинули, и все.

– На ЛаГГ-3 подвешивали РСы?

– Да. Но на практике я не помню, чтобы кто-то попадал и сбивал ими самолеты противника. У него был дистанционный взрыватель. Предположим, на 600–800 метров. А тут его выпустишь, а он пролетел мимо. Вообще, немцы очень боялись этих взрывов. Как начинаешь эти РС пускать, они удирают. Приятного мало. Они боялись. Оружие психологического воздействия. Но ими попасть было сложно.

– По наземным объектам применяли, нет?

– Нет.

– Не штурмовали?

– Штурмовали на Севере, но уже без РСов. На «яках», на ЛаГГ-3. Приходили летчики из училищ к нам, пополнение. Обычно для того, чтобы приучить молодых летчиков к боевой обстановке, давали задание ходить по линии фронта, пострелять. Типа свободной охоты. Пострелять по машинам. Некое введение в строй таким образом. Стрелять по боевой цели, знакомство с линией фронта, чтобы не сразу на сопровождение.

– А сами на бомбометание ходили?

– Да, с 25–50-килограммовыми бомбами. Кидали. Но у нас не было такого контроля. На глазок бросил, и нормально. Попугал. Упала на причал, взорвалась. Обычно бросали по причалам.

– На какие порты?

– Петрозаводск.

– Как тактически строился вылет группы торпедоносцев и вашей группы прикрытия?

– Сразу со взлета поднимаемся метров на 300–500, в зависимости от рельефа местности. Они взлетают, потом мы сразу тут же за ними. Занимаем позицию сзади, справа, слева. В зависимости от количества самолетов. Обычно сзади-справа и сзади-слева, чтобы был маневр. Идут они на низкой высоте, если идти истребителю все время так – хуже видит. Обычно мы маневрируем. У нас скорость выше. Меняемся местами. Вот так, змейкой, ходим. Обычно «мессера» атакуют сзади. Истребитель стремится зайти с задней полусферы. Поэтому приходилось сзади их делать маневр.

– Они выходят в море. Какая у них высота примерно?

– Бывает метров пятьдесят, метров сто.

– А ваша?

– Почти такая же. Чуть повыше метров на сто. Вышли в море, развернулись на конвой, там уже ведущий торпедоносцев наблюдает, мы за ними. Мы от них не должны отставать, за это истребителей «пилили».

– Подходите к цели, торпедоносцы идут на высоте 50 метров, а вы?

– Мы уже начинаем более активно маневрировать. Они повернули – значит, уже цель видна, конвой уже видно, где большие корабли немцев, корабли охранения, мы уже знаем: это точно, что сейчас будут истребители. Тут уже только смотри и смотри. Бачки сбрасываем, набираем немного высоты. Но не высоко, потому что, если от них будешь отрываться, они потом кричат на разборе полетов, что истребители нас бросили. Они любили, чтобы мы шли крыло в крыло. Это неправильно. Меня сбили – и его тут же собьют. Истребитель должен иметь свободу маневра. Должны маневрировать над ними, с задней полусферы, сбоку.