Текст книги "Кавалеристы"

Оказалось, что полк был весь на мехтяге, а дивизион весь конный, как один. Он состоял из ружей ПТР – противотанковые ружья, а в полку ЗИС-3 уже были.

Привезли нас. Там нет отдельных стрелков, а есть только расчеты. Причем или противотанковый, или пулеметный, а я уже станковый пулемет натаскался и молчу, что я был станковый пулеметчик, а хотя там были тачанки пулеметные, но это, когда ездить, а так все равно таскать его надо. Тачанка в основном для маршей, и убегать на ней хорошо. Тогда я пришел и говорю: «Вы знаете, я – пулеметчик, только ручной». Ручной пулемет был легче, чем противотанковое ружье, и почти до конца войны я с ручным пулеметом Дегтярева прошел, начиная с 43-го года, первый номер этого пулемета. Надо сказать, что время уже было не 41-й год, а 43-й – противотанковые ружья, конечно, имели значение в отдельных случаях, но количество противотанковой обороны – орудия в 76 мм и т. д. – их было уже достаточно, поэтому толку от противотанковых ружей было не очень много.

В отличие от всех пехотных подразделений, где строй был кратный двум, у нас – строй, кратный трем. Никогда в 4 шеренги лошади не идут, идут или в 3, или в 6 рядов, и в этом есть глубокий смысл. Мы двигаемся колонной по 3 человека, если возникает опасность, мы натыкаемся на противника или нападают на нас, значит, надо отбиваться. Посередине едет коновод, по краям – я и пулеметный второй номер, мы мигом своих лошадей отдаем среднему, соскакиваем с лошади, тот лошадей уводит, а мы занимаем оборону. Вот смысл тройки. Если 6 идут, то это, может, только на параде.

Вооружены были шашками, во взводе было две подводы, примерно нас 35 человек, и 3 отделения, каждое состояло из 2 расчетов с «дегтяревым», и одно самозарядное «симонова» (ПТРС), и одно пулеметное из 2 расчетов. В эскадроне 4 взвода и пулеметный взвод – тачанка. Только в конце войны (я же все равно друзьям рассказывал, что я был станковым, а те кому-то передали) нужен был пулеметчик – и меня все-таки посадили на тачанку.

Самое было страшное, когда мне дали лошадей, наш эскадрон был целиком из рыжих лошадей. В первом эскадроне были рыжие лошади, во втором гнедые, а в третьем серые, три эскадрона было в дивизионе, и еще был броневзвод – два бронеавтомобиля.

Вот в этом дивизионе ядро было из добровольцев первоначального призыва, ополченцев, казаков Хоперского округа Сталинградской области. Как он возник этот корпус? У меня была связь с ветеранами, есть книга нашего генерала Горшкова о том, как он образовался. Много писали об этом.

Казачьих войск до революции было 11, из них 9 типовых и 2 горных. Типовые: Донские, Уральские, Забайкальские, Амурские и т. д. А горные считались Терские и Кубанские. У нас форма была с лампасами, папахи, и только цвет погон, лампасов отличал их. Сейчас идет большой разговор о том, чтоб восстановить права казачества, что казачество было репрессировано как народ, а в основном идет этот разговор со стороны горных казаков. Дело в том, что советская власть больше всего насолила им, несмотря на то что мы читали про Тихий Дон – раскулачивание, расказачивание и т. п. Когда советская власть после революции установилась на Северном Кавказе, а там очень много народов, и они все были завоеваны Ермоловым. Казаки же пришлые люди там. Советская власть уничтожила привилегии казачества и в первую очередь заигрывала с национальными меньшинствами. Много она беды наделала и на Дону, но не в такой степени, как там. Поэтому особенно Терское казачество было очень враждебно настроено против советской власти и ждало немцев.

Когда началась война, не было со стороны большинства Донского казачества к советской власти отрицательного отношения, и они образовали ополчение. Первая дивизия казачьего ополчения у нас в Сталинградской области образовалась со штабом в Михайловке. Туда шли все колхозы, давали лошадей и седла, шли семьями, в том числе и полный георгиевский кавалер Недорубов с сыном. Когда эта дивизия образовалась, она называлась 15-я особая казачья дивизия. В это же время в Ростове-на-Дону организовалась 16-я казачья Донская кавалерийская дивизия. Когда немцы сюда подходили, эти 2 дивизии отступили в кизлярские степи. Там был организован 17-й казачий кавалерийский корпус. Такое же положение было и на Кубани. В этот 17-й корпус вошли 2 кубанские и 2 донские дивизии.

Возвращаясь к моему отдельному противотанковому дивизиону, там были люди с Хопра, и они отличались. Я-то сам был с низовья, ведь казачество делилось на верховых и на низовых, это были верховые. Они пели даже по-другому, и говор у них был немного не тот. Я у них научился петь казачьи песни.

Там я и научился по-настоящему ездить на лошади, когда на переформировке стояли. Это очень тяжело – по-настоящему научиться ездить на лошади. Попался нам командир отделения из кадровых, я уже был раненый, а он еще нет, а у нас считалось, если раненый – это уже старик. Он нас гонял. Я-то думал, что я лошадь знаю.

Мы стояли лагерем в лесу около Каменск-Шахтинского и лошадей на ночь на выпас гоняли. Каждый взвод пас своих, надо их на водопой вести, а они все рыжие, мне надо найти свою кобылу. Не могу найти по первому времени, и всё! На лошадях бирка в гриве и на хвосте, и вот я пока найду бирку да гляну. Там на бирке – кличка лошади. У них клички давались по особым законам, а мы их по-своему звали. Я Машкой называл свою, она откликалась, но потом уже. Они за ночь пропасутся, уже у них резвость появляется, и не хочет подходить, а она без ничего, мне надо поймать. Недоуздок надет, но все равно, к ней подходишь – она отходит, хлеб ей даешь – она сожрет его и не дается. Это потом уже мы общий язык нашли, я научился узнавать свою лошадь – по глазам, копытам, хвосту. Если три раза чистить свою лошадь во все уголки – и между ног, и глаза протирать, и меж ушей – вот когда я узнал! Вот тогда и она меня признала, и мы с ней подружились.

Очень тяжело было проходить конную подготовку. Каждый день учеба. Лошадей пригнали, а мы должны их поить – там речка, надо было где-то 1,5 км ехать без седла, а без седла ездить, если немного, то ничего, а если много – то это чего! Да еще когда ты едешь в колонне, когда шагом – то ничего, трясет, держаться надо ногами, а сил в ногах нет. Дело доходило до того, что я в кровь разбивал заднюю часть. Никаких больничных не давали. Кальсоны аж прилипали. Чтоб по-настоящему нас выучить, не менее 2 часов в день мы выходили ежедневно на корт – площадка для каждого отделения была, и посередине был круг диаметром метров 30. Посередине командир отделения с плеткой, и мы вокруг него ездили. Это была учебная езда, очень тяжелая, и выполняли команды: вольт направо, налево. Это повороты круговые – петля. Самая страшная команда была – брось стремя и учебная рысь. Стремя бросаешь, а на седле держишься исключительно за так называемые шлюзы – внутренняя часть бедра. У кавалеристов там даже нашиты на галифе кожаные вставки – в конном спорте. Ведь не зря же нашиты – эти места они трутся так, что можно без штанов остаться. Эти тренировки вырабатывали силу мышц бедер, в конце концов у меня задняя часть превратилась в подошву, как на подошве кожа, я мог не только на лошадь, а на любой забор залезть и сидеть.

Кавалерист должен держаться бедрами до колен, а ниже колена нога должна играть, она для управления лошадью. Вот как говорят: поводья у лошади – на бричке, если повернуть направо – тянет направо, налево – тянет налево. У кавалериста этого нет, он не тянет, ведь рука-то у него левая одна, правая – свободная. Стоит мне только наклонить и взять каблучком, управлять шинкарями, повод можно даже бросить. Я научился не только делать любые приемы джигитовки, я мог соскакивать и опять подниматься, мог наклоняться и с земли поднимать любой предмет, мог делать ножницы на полном скаку и пересаживаться спереди назад – снимать карабин. Вообще у нас были и карабины, и автоматы. Так вот, снимать карабин или автомат и стрелять сзади наперед. Подготовка была хорошая. Сила этих мышц была до того развита, что я мог человека задавить, если он попался. Ноги натренировались, и это очень пригодилось. Были моменты, когда мы не слезали с седла неделями.

Насчет организации 5-го корпуса. 4-й корпус гвардейский, когда был под командованием генерал-майора Кириченко, а потом с него две казачьи дивизии Донские выделились и образовали 5-й Донской казачий кавалерийский корпус под командованием генерал-майора Селиванова, потом стал Горшков. Так вот, корпус наш прошел, если взять по штабной разметке, 9000 км! Все на лошадях. Кавалерийские корпуса в Красной армии выполняли особую роль – считались элитными войсками и были в резерве главного командования. Элитность заключалась в том, что необходимо было немцу заходить в тыл, окружать котлы. А кто это сделает лучше, чем кавалерия в соединении с танковыми частями?

Схема была такая. Немцы занимают оборону. Пехота, артиллерия и авиация пробивают брешь, и тогда в нее кидается ударная группировка – обычно наш корпус и обязательно совместно с танковым или механизированным. Танковые соединения особенно были эффективны в применении с кавалерией, как ни странно… Впрочем, и не странно. Вот представить, если пехота сопровождает танки, то ей нужны машины и дороги, а мы можем без дорог, как и танки. Конно-механизированные группы – они очень большую роль сыграли во второй половине войны. Конницы было мало, но она свою роль сыграла, особенно на юге. На севере и под Москвой тоже были кавалеристы, но там потяжелее, на юге немножко было легче.

Мы не даем подходить к нашим танкам, проникаем дозорами и разъездами в глубину и развиваем панику, нападая на штабы, обозы и т. д. Иногда были случаи, когда мы по занятому немцами селу просто проскакивали на лошадях. Прокричим, да в лампасах еще. Не всегда это было удачно. Неудачно в отдельных моментах.

Из Кизлярских степей и Ростовской области наш корпус потом направили на Курскую дугу, но в боях мы не участвовали, а были только в 3-й полосе обороны. Оттуда к Днепру, Запорожью и дальше уже Украина, Молдавия, Румыния, Венгрия и Австрия. Закончили мы войну в Австрийских Альпах. Мы не дошли до соединения с англичанами 80 км. Они по ту сторону находились.

– Атаки в конном строю были?

– Описывается, что в 41-м году широко применялось, но и мы в конном строю в атаку ходили тогда, когда было безвыходное положение. Вот едет наша колонна, а мы часто ходили в рейды, по тылам противника. Впереди головной дозор, уже темнота, и впереди начинается стрельба. Что нам делать остается? Даже команды нет, мы рассыпаемся, кто-то с шашками. Хотя мы их прятали на подводу. Они нам мешали, нас заставляли, чтоб мы их с собой на лошади возили, а мы снимали. Мы кинулись врассыпную. Я предпочитал с лошади стрелять, так как у меня наган был, как у первого номера, и с лошади я стрелял, и не только я. Мы кинулись, а там оказалась речушка, мы-то не готовились. Много мы потеряли. Там два пулемета стояли на мосту, хорошо, что темновато было – еле ноги унесли. Мы спешились и опять пошли, надо же выручать своих, и опять неудачно, там убили моего лучшего товарища Лебедева, тоже пулеметчик.

Утром танки подошли, мы сели на танки. В это село въехали, это было в Венгрии, там наш конный разъезд лежал, весь расстрелянный. Я впервые в жизни… я много читал о зверствах, а видеть мне впервые пришлось – звезды, вырезанные на спине, штыками поколотые, но уже мертвые. Оказывается, стояла колонна, это уже рассказывали пленные, темно, а разъезд наш – мы, как всегда, русские, доверчивые, что ли, такие, когда все хорошо, – они подумали, что это наша колонна, и подъехали к ней, а оказалась, немецкая колонна. Стычка – лейтенант и 11 казачков, он рубанул одного немца напополам. Они сначала постреляли наших, а потом, видимо, настолько они обиделись. Это вот неудачная атака была.

В Румынии были удачные бои, там сдавались румыны, с ними воевать полегче. Когда разбивали вражеские соединения, они, разбитые, уходили мелкими колоннами, группами, их надо было найти, в этом отношении кавалерия была незаменима. Мы конными разъездами их искали и собирали. Однажды в Карпатах – смерти в глаза я нигде не смотрел ближе, чем там. В Карпатах разбили Яссо-Кишиневскую группировку. Там очень много немцев бегало, фронт ушел, а немцев в горах шаталось еще много. Нас кинули прочесывать, группа человек восемь была. Нам сказали, что вот туда вроде четверо немцев по этому ручейку пошли, а рядом горы и лес. Мы погнались, никого не нашли. Возвращаемся назад, и опять это наше русское авось – едем, оружие уже за спину, курим и разговариваем. Вдруг я как глянул вправо, а этот ручей метров 10–15, а потом начинался склон горы и там лес. Глянул – метрах 5–8 от меня дерево, и на меня наставлен карабин, а автомат у меня за спиной. Я как заорал: «Немцы!» И кувырком – научился уже. Но он бы успел убить, если бы стрельнул, он просто не стал стрелять. А чего ему стрелять, но зачем тогда наставлять? Я успел, пока с лошади спрыгнул, автомат схватил – я б их убил, их двое было. А они побросали винтовки и на задницах съехали вниз. Я как схватил этого… как стал бить его! Меня еле оттащили.

– Помните, как первых немцев увидели?

– Помню. Ну, как их увидишь? Сказать, что я увидел немца и в упор застрелил – я этого не могу.

Я все время участвовал в коллективных операциях. Был такой случай, когда стрелял с крыши, я увидел, когда дал несколько очередей – тот упал, так что, наверное, убил. Не знаю, кто там был. У нас был еще случай, когда мы 40 человек уничтожили почти полностью – румынский батальон или полк, не знаю, больше 500 человек. Гвардейский полк, почему гвардейский? Потому что они были в меховых папахах.

Я написал про это заметочку даже. Очень интересный случай был. Есть у меня несколько еще написанных историй, связанных с военным трибуналом и штрафными батальонами.

– Вы сталкивались с ними?

– Не только сталкивался. Я дважды был в трибунале присяжным. Если кого-то судят, то судит там профессионал – судья, или прокуратура, или кто-то и один офицер и один рядовой – народные заседатели. Когда показательный процесс шел. Вот в первом случае дезертира расстреляли перед всеми.

Мне очень не понравился сериал «Штрафбат». Зачем это делают? Ну, представь себе, вооруженные люди, они знают, что погибнут. Я знал, что я не выживу, так разве я позволю над собой издеваться? Если у меня есть автомат, да еще с красной фуражкой.

Судили нашего командира взвода за пьянку, хороший человек был, жалко, а как напьется… Жаль мне его было, воевали ведь вместе, он тоже в штрафбат попал. А что делать с этими людьми? Ведь доверить оружие – не каждому штрафнику доверяли. Там люди были, которым можно доверить.

Вот пример отношений людей на передовой. Перевели нашего командира эскадрона в другую часть, повысили в звании с капитана до майора, а нам дали старшего лейтенанта, в общем – молодой. Стояли мы в Венгрии в лесу, и он нам такие условия создал, так стал въедливо относиться, есть же такие, вроде и все правильно, а придирается. За границей почти все офицеры спали в селах, а он спал с нами и следил, когда мы встанем, когда ляжем. Ходил и сам проверял, как начищены стремена, до какого блеска. Давал наряды рядовым, короче, нам это дело очень не нравилось. Дело дошло до того, что проверял чистку лошадей и нашего помкомвзвода обозвал фашистом. За что, толком не знаю, что-то про лошадей они спорили, а я был комсорг. Мы пожаловались замполиту. Надо сказать, что замполит, при всем нынешнем отрицании – комиссары – пусть их, как хотят обзывают! Но вот этот разгул они никогда не позволяли. Политотдел следил и очень строго! Он немножко притих, и вот скоро уже нам вступать в бой, нам сказали уже собираться.

Командир эскадрона нас выстроил и говорит, что вот задача такая стоит и прочее, а потом вдруг и говорит: «Я знаю, что многие недовольны моим поведением, и даже слышал, что кто-то собирается меня убить. Я думаю, что у вас рука не поднимется на советского офицера!» Вдруг кто-то из строя: «Еще как поднимется!»

Это было в Венгрии, там немцы пытались прорваться к Будапешту. Нас кинули в бой, но неудачно: мы потеряли почти половину своего состава. Он показал себя с хорошей стороны и подружился с нами по-человечески, и был с нами до самого конца, в общем, он оказался хороший человек. Он не ходил и не пил водку с другими офицерами. Все, что было лишнего в эскадроне из имущества, он все нам раздал: в каптерке у старшины – обмундирование, шинели, портянки и прочее. Другой бы взял и продал или пропил, а он нам раздал – хорошо с нами распрощался. Вот такие человеческие моменты.

– Расскажите про батальон или полк румын?

– Во время войны у нас редко был полный состав, и нас где-то было человек 50. Мы постепенно стали к тому времени вместо ружей ПТР в расчеты брать пулеметы. В Румынии нас посылают занять оборону, я не знаю куда, не знаю название села. Знаю, что был хуторок, сад, и метров 800 от него нас заставили копать оборону в полный профиль. Впереди нас ровное вспаханное поле, и в полутора километрах от нас лес. Мы окопались. У нас было 12 пулеметов Дегтярева, 2 «максима» и 2 «сорокапятки». Это все на 50 человек. Я был с краю на правом фланге. Все случилось ближе к вечеру. Ночью мы окопались, замаскировались. Утром чуть светало, мы видим, что из леса много людей вооруженных бежит, и без всякого звука, ни криков, ни стрельбы. Вглядываемся – наши казачки!

Причем в диком, каком-то взбудораженном состоянии, мы ничего не понимаем. Наш командир эскадрона приказал задержать всех. Может, мы как заградотряд были, не знаю, мы где-то сзади все-таки были. Никого мы остановить не смогли, настолько люди были испуганы. Даже узнать никого не смогли! Вот так бывает, глаза выпучили и бегут. Ну, не будем же мы стрелять-то. Стрелял командир эскадрона из пистолета вверх. Единственное, что я смог, пулеметчик мимо меня с пулеметом бежал, я хотел его положить, а он: «Да у меня по-по-по-ломанный, неисправный!» Я: «Хоть диски отдай!» Он диски мне кинул пулеметные, и дальше убежали все. Три диска у меня было, и еще три диска он отдал. Мы ничего не поняли… но откровенно говоря, коленки, конечно, задрожали. Не помню, удалось ли задержать кого-то, даже офицеров, я – солдат, не знал тогда.

Слева направо: гвардии сержант Самойлов (командир отделения ручных пулеметов), гвардии казак Ефремов, гвардии сержант Пичугин – 1-е номера пулемета «Дегтярев». 1945 год, Румыния, г. Рымнику-Сэрат

Примерно через час из этого леса выходят цепи румын. Как в фильме «Чапаев» – Каппелевская атака. Вот точно! Вот такими рядами они шли. Я еще подумал: дураки, что ли, что они делают? Впереди нас ни единого бугорка и ямки. Никакой техники у них не было. Все только с автоматами, сдалека не усмотришь, с чем, их много – более 500, несколько этих рядов, шли. Шапки такие мохнатые – гвардейские, наверное. Сзади немецкие мохнатые ранцы, и они шли на нас, видимо, не зная, что мы там. Что там получилось? Мы их всех положили! Я не помню, чтобы кто-то из них до леса успел добежать. Что там сделаешь на такой ровной площадке?! А дело уже когда к обеду было, послали туда разведчиков, а через час или два налетает штук 8 самолетов немецких, и как начали нас бомбить! Это ужас какой-то! Они нас молотили, сколько могли. Улетели – стали собираться, отзываться, ни одного человека не убили. Настолько мы были врыты в землю. Были два оглушенных просто, разбита пушка-сорокапятка, и один станковый пулемет поврежден, что наружи были. Уже стемнело, когда подвели наших лошадей, и мы уехали. Снялись и уехали. Вот такие наши временные функции были – мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

А были случаи и такие, что самому драпать приходилось, и верхом, и пешком, и с жизнью прощаться! В Венгрии мы один раз попали в окружение вместе с танковым корпусом. Мы подошли и остановились – а нельзя останавливаться. Потом наши генералы так говорили: «Нам надо двигаться, в движении жизнь наша!» На Тисе нам переправляться не на чем было, это Чехословакия. Вот там я тоже чуть богу душу не отдал! Перед тем как мы напоролись на немцев, мы занимали в каком-то селе оборону, мы даже не окопались, а это было летом, туман. Мы просто оборону заняли так: где кто укрытие нашел, ну, на всякий случай.

Туман стал редеть, а впереди метров за 50 от нас колодец – было видно журавль, и командир отделения пошел туда. Вдруг слышим: «Мать-перемать!» Драка, шум борьбы. Мы туда бегом и видим картину: этот сержант за шиворот ведет унтер-офицера немецкого, у того висит пистолет на поясе. Он его за шиворот левой ведет, а правой бьет, а впереди идет солдат, руки поднял, с карабином за плечами. У сержанта того ничего нет. Я по-немецки кое-как мог разговаривать, 9 классов окончил. Смотрю на солдата и спрашиваю: «Ты кто?» Молчит. Думаю, не немец, лицо кавказское, а форма чисто немецкая. Я по-немецки к этому солдату, а он что-то бормочет, я понимаю, что он хуже меня по-немецки разговаривает. А унтер-офицер этот молодой-молодой. Мы их обезоружили, и мне приказали отвести их в штаб, который был где-то в двух километрах. Я их повел, они против меня щупловатые, ну, идем и с немцем разговариваем. Я говорю: «Капут? Все?» А сам так иду с автоматом, думаю, их двое, кто их знает, что им в голову придет. Привел в штаб и доложил, как их в плен взяли, и говорю: «А вот второй, по-моему, не немец». Начальник штаба как его кулаком по лицу ударит, тот аж упал: «Откуда?» – «Из Баку». Азербайджанец. Вот к этим людям, кто из наших там служил, особое отношение было, мы таких не щадили никогда.

Потом я узнал, что их обоих расстреляли. Но мне жалко унтер-офицера. Нас окружили, выхода не было – мы не знали, что с нами будет. Мы в эскадроне с собой возили пленного венгерского офицера, и его тоже расстреляли. Расстрелял мой друг, и я его не мог простить. Сам сальский, появился в 44-м году, и ко мне вторым номером назначили. Земляк, фамилия его была Рудь. Я запомнил его на всю жизнь. Стали разговаривать, спрашиваю: «Как ты к нам попал?» – «Я в НКВД служил, в кадровых, и в последнее время на Каспийском море на острове, военный объект мы охраняли. А кормили плохо и относились к нам так плохо. Я стал об этом говорить, а мне: «Ну, не нравится?» – И меня на фронт направили! Ну, может, врет, может, нет, но дело не в этом. Дело в том, что я убедился, что он стрелял – это же вообще не знаю как!

Когда получилось так, что деваться нам некуда было, окружили, мы решили бросить все подводы и на конях уходить, а что делать с офицером? Командир эскадрона решил его расстрелять и спрашивает: «Кто хочет?» И вдруг этот сальский друг говорит: «Я!» Мы с ним кушали вместе из одного котелка, и он его повел. Это было около лесопосадки, и говорит ему: «Иди». Тот попятился, отошел метров на 100, шел задом, а как только он повернулся, Рудь карабин вскинул на взлет – и убил сразу, я такой ловкости не видел. Мы с ним потом разговаривали, я спросил: «Слушай, тебе не жалко его было?» Он так ответил: «Если б мне сказали тебя расстрелять, я бы и тебя расстрелял!» Я ему и говорю: «Какая же ты гадина!» Пошел и попросил командира эскадрона, рассказал ему все и сказал: «Как хотите, а я не могу, я ему больше не доверяю!» Его перевели в другой эскадрон, а потом я узнаю, что он мародерничал, и его судили, и попал он в штрафную роту. Дали ему 10 лет, а потом амнистия, война кончилась.

– Щиток у «максима» не снимали в бою?

– Нет, мы не снимали. Но я знаю, что были случаи… тяжелый он больно, щиток этот, его носить надо было, за него надо отчитываться. Скажу так, я не пробовал стрелять в щиток, а в каску пробовал. Каску пуля пробивает, а в щиток не пробовал.

– У «максима» были пароотводные трубки?

– С одной стороны ствол заливался водой, а зимой туда подмешивали глицерин, чтоб он не замерзал. Я думаю, что этим пользовались там, где долговременная оборона. Я даже не знал, что они существуют.

– Какие вы еще помните подразделения в корпусе?

– Он очень хорошо был вооружен, оснащен техникой. При корпусе был зенитный полк, артиллерийский, полк самоходных пушек небольших. Они танкисты были, а казачью форму носили. Дальше противотанковый полк 76 мм, минометный. В последнее время даже «катюши» были, к концу войны. Крупные минометы были. Дивизион связи. Это при корпусе. Истребительно-противотанковый дивизион наш, а еще при каждой дивизии были свои. Я забыл сказать, ведь штатное расписание кавалерийского полка отличается от пехоты. У нас батальонов нет. Отделение – взвод – эскадрон – и 4–6 эскадронов в полку. Оснащенность артиллерией такая же, как и пехотного полка, приданные части к нему.

– Из ленд-лиза чем-нибудь пользовались?

– Я видел, их танки «Шерман» насквозь наше противотанковое ружье пробивает. Мы пробовали. Свой не пробовали, а этот пробовали! Чуть под трибунал не попали тогда. (Смеется.) У нас были маневры, стояли на отдыхе, и один решил попробовать. «Шерманы» эти здоровые, как дом, а в последнее время у нас много было танков, и «сотки» – 100-мм самоходки.

Я скажу так, у нас даже были разговоры, что мы можем с американцами схлестнуться. С ходу. У нас были такие настроения, если бы это случилось, то мы бы не побрезговали, сильно были мы злые на их второй фронт, хотя они в конце концов нас завалили тушенкой. Тушенка была очень хорошая, и колбасы были в двухкилограммовых цинковых коробках. Еще сгущенное сушеное молоко и яичный порошок. Все это неплохие штуки – выручали нас здорово, а вот за машины им за это поклониться в ножки можно, «Студебекеры», «Доджи», «Шевроле», «Виллисы». Мы больше чем наполовину перешли на их автомобили – хорошая техника была. Самолеты мы их видели, когда пролетали – ничего не могу сказать. Танки плохие. Стрелкового их оружия у нас не было. Пехота, правда, еще получала ботинки американские, очень хорошие, обмотки тоже. Наши только потом стали делать такие машины.

– «Дегтярев» вам нравился?

– Единственный в нем недостаток, я считаю, что неудобно прицельно стрелять с рук. Только с сошек. Дело в том, что затвор сильно длинно ходит. Не так, как на автомате, а такая длина его отхода, что не взяться, а ведь мне же надо где-то взяться другой рукой. Вот правой нажимаешь на спуск, а левой надо держать, а за ствол я не могу держать – он горячий. А необходимость такая была – с рук стрелять. Ну, как-то стреляли все равно, с ходу, дальше ухватывались – неудобно, но стрелял! Был случай такой с Корсунь-Шевченковской группировкой. Немцы самолетами сбрасывали провизию и боеприпасы своим окруженным. Их там было много дивизий, и летали они ночью. Никогда я не думал, что настолько пуля медленно летит. Чистое небо, я вижу его – трехмоторный транспортный самолет – я в него стреляю трассирующими и вижу свои пули, как будто я в него камнем бросаю.

– А как заряжали, простые и через сколько-то трассирующий?

– Это кто как захочет, сколько чего дадут. У меня обычные были. Зачем мне трассирующие? Ведь у них есть недостаток – они указывают, где ты есть. Но зато я могу определить, куда я попадаю, чтоб куда-то пристреляться. Но я за этим не гонялся. Другое дело – бронебойно-зажигательные. Это получше. Они имели на головке свою какую-то отметку. Мы когда потеряли две трети своего состава, в одном из больших сел нам не разрешали жечь хаты.

– А зачем их жечь?

– Немцы там сидят. Мы кричим «ура» – идем в атаку, а нас бьют! А потом нам разрешили жечь. Крыши из камыша, зажигательными бьешь, хата горит – они бегут, и тогда уже мы их бьем.

– Расскажите о вашем участии в трибунале?

– Много идет разговоров о том, почему такую огромную машину, как фашистская Германия, мог победить СССР? В основном идут извращения, чтоб опакостить то, что было. Я во многом не согласен с тем, что было раньше. И сегодняшние коммунисты – уже не те, они признают, что плохо было с ГУЛАГом. Вот уткнулись в этот ГУЛАГ.

Ведь всех не перестреляешь, да и ни к чему это, а не было тогда во главе угла, чтоб всех убивать. Закон есть закон: пленных нельзя убивать – их надо брать, а там суд разберется – плохие они или хорошие. Я в этой связи и хочу сказать, что одними из главных причин нашей Победы стали – патриотизм, жесткая дисциплина и взаимовыручка, товарищество внутри! Без этого невозможно было. И когда говорят, что это за счет штрафбатов, трибуналов, это чушь, ведь они были везде, и у немцев были. И сейчас, наверное, есть дисциплинарные батальоны, но они по-разному называются.

Когда судили человека за проступок, который он совершил, еще не каждого в штрафбат пошлют – ведь ему надо доверять оружие. Поэтому их не так уж и много было. Я несколько эпизодов расскажу.

Впервые я столкнулся с военным трибуналом в начале 43-го года под Ростовом, когда солдат дезертировал из нашего полка. Его осудили открытым способом, как положено, и тут же расстреляли перед всеми. Это еще я в стрелковом полку был на Миусе. Я тогда впервые узнал о трибунале. В каждой части был так называемый представитель особого отдела – тогда назывались они СМЕРШ. Мы знали, что СМЕРШ – «Смерть шпионам!» переводится, и считали, что это обыденное название. Это контрразведка. Оказывается, это было официальное название.

Мне пришлось побывать в качестве свидетеля там на допросе. Обычно же, когда случается что-то выходящее за рамки, то представители присутствуют при этом. Они набирали стукачей. А то, что они были, я, как комсорг, знаю, мне и самому предлагали. Трудно было, но я отказался. Мне тогда предлагали кандидата в члены партии, он меня уговаривал – старший лейтенант, я говорю: «Честно говоря, противно слушать! (Может, мне человек еще хороший попался.) Я, насколько знаю вокруг себя людей, они настолько патриоты, настолько люди готовы все сделать! Ты не трогай меня. Если надо будет, я к тебе первый приду – и доложу!»

Второй сильнейший контроль в армии, который был, – со стороны политработников. Особенно он касался командного состава. Мне не раз приходилось наблюдать. Дело в том, что солдат ограничен рамками устава и за ним постоянно смотрят. А за командирами, у которых есть больше возможностей и выпить и т. д., смотрят меньше. Так вот, большую очень роль и в патриотизме, и в налаживании дисциплины сыграли как раз политруки. Никого они, конечно, в партию вступать не заставляли в армии, а вот я вступил в очень тяжелое время. Ну, зачем мне – рядовому – в такое тяжелое время вступать в партию?! Ради карьеры?! Какая там может быть карьера? Носи пулемет и стреляй! Единственная моя была карьера и привилегия – это впереди всех идти – так же, как и комсорга. Политруки писали каждый день донесения, командир – свое, политработник – свое: о состоянии человеческого фактора.