Текст книги "Артиллеристы"

По нам немцы открыли огонь, и она быстро ушла. Атам лесочек определен, колючей проволокой разграничен – мой.

Возвращался я с фронта почти без сознания после тяжелого ранения. Я потерял сознание, потом меня затащили в блиндаж, после до Ленинграда ехал в подвесных носилках в вагоне. Это были множественные осколочные ранения. В Ленинграде я пролежал полтора месяца, потом перевезли в Свердловск – там три с половиной месяца был. Потом демобилизован был с переосвидетельствованием через шесть месяцев – инвалидность третьей группы. Приехал на Родину, образовался новый Буйский район, кадров нет. Меня по линии райкома – в аппарат инструктором. Шесть месяцев прошло, стал проситься, давайте в армию.

На комиссию повторную не пошел. Поездил в армию, но получилось так, что когда меня в райком брали, то по линии секретаря райкома было подсказано военкому: у меня забрали удостоверение личности, взамен его выдали военный билет. Когда я стал проситься, чтобы меня обратно отправили, то военный билет у меня тоже отобрали. Я поехал с одними бумагами без документов. Доехал до областного военкомата, подал рапорт чего и как – в УралВО. Приехал туда – снова 2 рапорта: почему не в форме и почему без документов. Но случилось так, что это было 3 сентября 1945 года, окончание войны с Японией, мой день рождения. И меня обратно [отправили. – А. Б.] как неправильно призванного из запаса.

Что еще запомнилось? Перед прорывом линии Маннергейма мы стояли на Черной Речке, готовились к ее прорыву. К майским праздникам на полк пришли три пригласительных билета в Ленинградский драмтеатр на постановку «Женитьба Бальзаминова». В это число я попал. Подъезжаем к Ленинграду в 12 часу, смотрим – над городом салюты. Приехали, пошли в театр. Нам уж не до содержания постановки, нам интересно, какой народ присутствует. Большинство женщины гражданские, есть военные. Побывал в Ленинграде, потом сразу обратно. Нам на 2 суток разрешили поехать, потом сразу обратно.

Большие были потери от авиации немцев?

Относительно небольшие. Мы со своей стороны старались маскировку тщательную проводить.

Так от чего потери были больше – от бомбежек или от артобстрелов?

Больше надоедали артобстрелы. Авиации большой не видно было. Чем авиация немцев отличалась – это «мессера», охотившиеся первоначально даже за отдельным человеком, по группе людей на открытой местности. Мы один раз попали под бомбежку, несколько неожиданную, при переезде с одного участка на другой. Сами были несколько виноваты. Ночью ехали в теплушках по железной дороге и печки затопили, искорки появились. Самолет засек, вначале пролетел. Посмотрели: «Наш, наш»! Он вернулся и давай нас бомбить. У него неудачно получилось – ночь была лунная и бомбы попали по тени. Но немножко-то он посшибал.

Довелось ли Вам воевать в городах? Какие-то особенности боев можете отметить?

Непосредственно – в Выборге. Нам огневые позиции тут определили, но особенность, наверное, была в том, что мирного населения на освобожденных территориях не было, все уходили. И какой-то, видимо, наблюдатель в Выборге сохранился. Когда мы ехали на рекогносцировку определять, то впереди нас по шоссе взорвалась мина. Точно. Под конец, когда уже отстрелялись, перед самым моим ранением, стояли дома рядом. Снаряды ложились на свободную территорию, где были наши орудия – где-то тоже корректировщик был.

Доводилось Вам стрелять по танкам немецким?

Нет.

Как можете охарактеризовать ваши тракторы?

Тракторы по тем временам нас выручали, другой тяги для нашей техники не было. Позднее стали поступать американские «студебеккеры» и прочие, они для более легких орудий. У нас только тракторы были. Большие марши на тракторах мы, пожалуй, не делали, но с одной позиции на другую километров на 30–40 перебирались.

Что Вы можете сказать о немцах как об артиллеристах и их пушках?

Неважное. А вот почему? Сколько нам приходилось быть под обстрелом, у них получается стрельба по площади, а не по конкретным целям, рассеяно. Редко, очень редко были среди них артиллеристы, которые могли стрелять, засекать. По нашему взводу попали только один раз в место, где стояло первое орудие. Когда я ездил на правый фланг к Ладожскому озеру, попал снаряд в капонир, и в соседней батарее попали точно по орудию. Но что удивительно – один выстрел есть, и больше не стреляли. Нет, у них артиллерия не важная. А чего? У них единственное не совсем приятное орудие – шестиствольный миномет. Под него попадать очень не нравилось. Они по нашим позициям не стреляли, они, в основном по ближним целям.

Как правило, ваши позиции от передовой на каком расстоянии были?

Были километров за 5, за 7, за 8. У немцев как у артиллеристов не учились.

Их службу артиллерийских наблюдателей Вы тоже не перенимали?

Нет, не знаю, как сказать. Вот «рамы» их не нравились, они могли засечь, точно определить местонахождение, если они обнаруживали.

Может, дело в целях, которые перед ними ставили, а не в качестве подготовки? Они по площадям стреляли, а не по конкретным целям?

Кто их знает? Как ни странно, у них существовало такое поощрение – за количество выпущенных снарядов награждали солдат. У нас-то такого не было.

А у Вас за что поощряли, награждали?

Вообще [смеется. – А. Б.] за боевые заслуги, за участие. Как определить – этот солдат хороший, а этот плохой. У нас по положению награждались за уничтоженные орудия, батареи, за подавленные батареи – что доказать сложно, трудно. За уничтоженную финскую пушку на прямой наводке на линии Маннергейма я был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. А раньше за уничтоженную батарею под Новгородом был награжден командир батареи орденом Отечественной войны 1-й степени.

В вашем полку награжденных было немного?

Да, немного, потому что награды давались за конкретный результат. Тут хоть какой героизм ни прояви, какое умение ни применяй – результатов нет, все.

Солдаты, соответственно, были еще меньше офицеров награждены?

Я не знаю, может под конец войны, был период, когда их награждали. А в период войны в моем взводе были награждены: командир первого орудия, командир отделения тяги, а остальные все были награждены медалью «За оборону Ленинграда». А больше, за какие-то персональные заслуги – нет.

С какими чувствами Вы ехали на фронт?

Воевать насколько сможешь, насколько сумеешь.

Как влияли на настроение людей в батарее победы и поражения? 43 год на Волховском фронте не больно удачный был.

Да, неудачный. Народ, видите, разный. Полк был сформирован из уроженцев Ивановской области, но в процессе боев он пополнялся различными людьми. У меня во взводе были грузин, еврей, цыган, татарин, украинцев побольше было, остальные русские. Но никакой разницы между ними, естественно, не было, все равны. Ни о каких конфликтах на национальной почве не может быть и речи.

Когда стали освобождать западные районы, то в соседних батареях были солдаты, у которых семьи под оккупацией. Тогда было принято по радио объявлять: солдат такой-то ищет своих родственников, живущих там-то и там-то, просит отозваться. Однажды я получаю письмо довольно интересное: «Синеглазому». Никаких… глазовых больше в полку не было – принесли мне [смеется. – А. Б.]. Пишет одна грузинка из Средней Азии, что она такая-то, слышала по радио номер вашей полевой почты, вы разыскиваете, я хотела бы дружить с синеглазым. Я, конечно, не стал писать, отдал солдатам. Что получилось у них, не знаю. Однажды мы писали, когда тоже стояли в обороне. Редко это было, кинокартину смотрели в шапито, тогда такие были залы. Не помню сейчас, то ли «Небесный тихоход», то ли еще что-то, в общем, там играли Жаров и Целиковская. Приходит парторг: «Давай напишем письмо Целиковской». «Давай напишем» [смеется. – А. Б.]. Он написал, мы оба с ним подписались, что вот мы такие-сякие, гвардейцы, громим врага, посмотрели картину, очень воодушевлены, и в дальнейшем будем беспощадно уничтожать фашистов. Ответила не она, а Жаров: Людмила сейчас находится в командировке, Вам пишет Жаров.

А госпиталь есть госпиталь, лечение я закончил в Свердловске. В ленинградском госпитале я был неходячий. Лежал на боку сколько-то, не вставал. Перед тем как немножко оклемался, стал до туалета на костылях ходить, тогда перевели в Свердловск. Ранена в основном правый бок, нога, 5 главных осколков. Местность в Выборге каменистая – были каменистые осколки по телу. Гипс накладывали, его снял уже в Свердловске. Там без гипса месяца два был, лежал в здании, в котором еще после этого был в Свердловске. Там размещалась какая-то часть штаба Уральского округа. С товарищем шли, я говорю: «Ты меня сфотографируй. Здание я хорошо вижу, я в нем в госпитале лежал». Он только нацелился фотографировать, ему раз, закрывают [объектив – А. Б.]. Из здания выходит подполковник: «Кто такие? Пошли». Доказали, кто мы такие.

Свердловск мне еще запомнился тем, что когда в майские дни 61 года Пауэрса сбили, я видел разрыв одной ракеты. А второй-то я не видел. Я в партшколе учился, утром пришел, а там каких только разговоров не существовало. Потом Хрущев обнародовал, что такое событие было.

Какие чувства Вы испытывали в боевой обстановке – страх, возбуждение?

Как сказать? Вот страх. Под Добрым мы с командиром соседнего взвода периодически дежурили в блиндажах вместе с пехотой, наблюдательный пункт там был. Туда идешь, туды-сюды, что, будет обстрел, не будет. Обратно идешь – вроде пронесло. Там же я попал в неприятную историю. В пехотном блиндаже через амбразуру мне захотелось посмотреть передний край немцев в стереотрубу. Амбразура была малюсенькая, мало увидишь. Я вышел, рядом смотрю, пень стоит. Думаю, дайка в этот пень я стереотрубу ввинчу. Ввинтил, стал наблюдать, в-ж-жик! Снайпер. Все, больше не показывался.

На своих позициях страха не испытывали?

Как не испытывал? Мы стреляем, по нам стреляют, 150 снарядов по нашим позициям выпустили. Выстрел, слышно свистит, снаряд летит – съеживаешься, уж невольно съеживаешься. Когда нас не обстреливали, то ощущение нормальное. В итоге более 600 дней и ночей провел с орудиями в боевых порядках, зимой, летом, осенью, весной.

Какая минута или день на войне для Вас были самыми трудными или опасными?

Кто его знает? Это трудно, это не трудно. Как его выделишь?

Что Вас больше всего поразило на войне?

Спаянность солдат, офицеров. Там сразу видно, кто какой есть. Если есть какие-то трудности, все участвуют в их преодолении, никто не отлынивает.

Вы участвовали в чистке орудий после стрельб вместе с солдатами?

Нет, за этим следили командиры орудий. Этим занимались снарядные, зарядные и наводчики тоже, подносчики участвовали. Такое орудие прочистить – надо физическую силу. Трудно было при строительстве блиндажей – надо было порядком земли перелопатить, оградить орудия, на блиндажи накат. Лес шел на три наката обычно.

Как можете определить Ваше отношение к врагу?

Враг есть враг. Через нас практически не проходили пленные, но один раз привели ко мне немца при наступлении. То ли он обязан был там находиться и вести стрельбу, то ли он решил остаться и сдаться в плен. Он был лет под 40–45, мы по-немецки не ахти как, он единственно твердит: «Arbeit, arbeit». Вид его показался нам неприятным, отправили в штаб полка. А уж куда там его дальше?

Кто из противников Вам был более неприятен – немцы или финны?

Немцы, наверное, больше, а финны… Когда мы Выборг взяли, дошли до Сайменского[?] канала, дальше наша армия не пошла, остановилась. Финны с передовой кричали: «Рус, не стреляй! Наши в Москву полетели»! Я видел самолет, летевший с финской стороны и финские истребители, которые его сопровождали. При перелете линии фронта их наши истребители встречали. Видимо, делегация летела договариваться о перемирии.

Что Вы думаете о наших солдатах, попавших в плен?

В тот период отношение было такое, это сейчас мы оцениваем более здраво. Тогда сдался в плен – предал, а в какой обстановке, это сложно было определить. Большинство попадали независимо от их желания, состояния. Окружили, обезоружили – куда деваться? Некоторые еще питали какую-то надежду, что они могут потом вернуться в армию.

К власовцам у Вас какое отношение?

Непосредственно к Власову как можно относиться? Оказался трусом, в конечном итоге предателем. Какой он может быть патриот, он просто испугался. Остальные власовцы из числа пленных. Кто-то надеялся, что он сумеет через армию вернуться, а которые искренне желали поражения России, таких, я считаю, там немного было. У нас их не было. Отношение тогда было единственное – сдался в плен – враг.

Что может сказать об отношениях с местным населением?

Редко ведь мы с населением встречались, мы в лесах да болотах. Где-то по пути они попадались, а что сказать. Наше население, советское. В Ленинградском драмтеатре когда были как сказать? Восторженно-жалостливое, что ли? Такое они пережили в блокаду Ленинграда, там остались. После Новгорода продвигались к Оредежи, километров 30 не было целых деревень и гражданского населения, мне запомнилось. И в одной деревне попались местные жители. Тетка одна выходит, паренек. Впечатление такое, что он только вышел из леса, был там вместе с партизанами. Конечно, смотрела на нас восторженно, что мы их освободили. Сказала: «Ой, какой молоденький лейтенантик»! Остальные-то солдаты были пожилые. А больше с мирным населением не приходилось общаться; огневые позиции рядом с деревнями не разместишь.

Чем для Вас были пушки?

Бережное отношение.

Как можете описать отношение к Вам артиллеристов других калибров и пехоты?

Мы с другими системами практически не контактировали. А пехотинцы? Каждый на своем посту, артиллерия в том числе. Когда стояли под Карбуселью, солдаты общались между собой, ко мне однажды привели однофамильца, тоже из Кировской области. Они привели, потому что знали, у меня отец был на фронте. Да, однофамилец, из Советского района. Близкого родства не обнаружилось.

Какие времена года для Вас были тяжелее?

Наверное осень – сыро, слякоть. Для передвижения, оборудования, устройства огневых позиций сложнее. Физически посложнее.

Как в полку относились к женщинам?

В середине 43 года около 30 женщин поступили в полк на должности телеграфистов. К нам в батарею одна девушка телефонистом, в соседней батарее две девушки, в штабе дивизиона одна, в 9-й батарее тоже. Относились солдаты внимательно, для них вроде как дочь, потому что они старше были. Никто не обижал, никаких поползновений не обнаруживал. Девушка, которая у нас была. Командир батареи есть командир, он был парень взрослый, приличный. У них, вроде, взаимное доверие обнаружилось. Я уже в госпитале был, мне сообщили, что она уехала в декрет.

За что Вы в той войне воевали?

За страну. У нас не было, что за Россию. Но лозунг тогда был среди солдат: «За Родину, за Сталина». Это не пустой звук, под Сталиным имелось в виду не столько его личность, а руководитель государства, правительства, высшая власть, которая организует борьбу.

Ваше отношение к Советской власти за время пребывания на фронте никак не изменилось?

Нет. То, что вернулись, трудности большие были, но все понимали, чем они вызваны: война, разруха, большие издержки. Дружно жили.

Как у вас в дивизионе относились к политработникам?

Нормально. Замполит с батареи ушел, остался вроде неосвобожденный, старшина. В члены партии я вступил в августе 43, кандидатом в апреле 43 – укороченный срок, никто меня силком не толкал. Просто было – коммунисты, комсомольцы впереди.

Почему мы победили в той войне?

Слитность народа, налаженное руководство страной в лице Государственного Комитета Обороны, ЦК партии и Совнаркома. Дрязг не было, они, конечно, жестко пресекались, но их не было.

Мучили Вас после войны фронтовые воспоминания, сны?

Сказать, что мучили, не мучили. Так, вспоминаешь – вспоминается.

Спустя 60 лет как можете определить отношение к той войне?

Справедливая война. Трудно представить себе, что бы случилось, если бы фашизм победил. Другого выбора не было. Народ всякий и сейчас есть: стремятся как-то охаять, где-то подковырнуть – я считаю, это непорядочно.

Расшифровка записи: Александр Бровцин

Подготовка к публикации: Александр Бровцин

Березовский Ефим Матвеевич

Я родился в 1913 году в Одесской области, село Соврань. Я из очень бедной семьи: мать умерла, когда мне было 5 лет, а отец стал инвалидом, – у него было что-то с позвоночником. Я ни одного дня в школу не ходил, а с 9 лет начал работать. А потом было такое тяжелое положение, что мы еще с одним парнем пустились беспризорничать и доехали до Донбасса, до города Константиновка. Там нас устроили на завод, и с 12 лет я работал уже на заводе: это был Константиновский бутылочный завод. Там меня начали обучать грамоте по программе «Ликбез». А потом таким подросткам как я запретили работать на заводе, – там ведь температура 70 градусов! Потом я окончил фабрично-заводское училище (ФЗУ), и до армии работал на заводе шлифовщиком. Оттуда я ушел в армию, и с 1935 по 1937 годы служил в 80-м артиллерийском полку в Донбассе. Это была престижная дивизия, – Пролетарская Донбасса. Я окончил полковую школу и имел звание младший командир, по-нынешнему – старший сержант.

Предвоенная подготовка у Вас была хорошей?

Конечно. Готовили нас хорошо, и полковую школу я окончил с отличием.

Какие взаимоотношения были в армии в тот период, до войны?

Хорошие. Никакой дедовщины не было. Тогда были политруки, – и они людей воспитывали. Это был как раз тот период, когда командный состав репрессировали без оглядки. В нашей дивизии, хотя она и престижная, сняли командира дивизии. Через полгода сняли следующего, – и тоже как «врага народа». Я же был секретарем комсомольской организации, и как секретарь тоже выступал: «У нас враги народа!» Откуда я мог что знать, – мы же рядовые люди. Весь кадровый командный состав, который еще в Гражданской войне участвовал, был фактически уничтожен. Это большая вина Сталина, и это отразилось на начале войны… Победу завоевали те, кто стал командным составом уже в процессе войны.

На батальонном, полковом уровне репрессии были?

Нет, командиров батальонов не репрессировали. Только уже начиная с полка, дивизии. Во всяком случае, так было там, где я служил.

Какие взаимоотношения были у офицеров с солдатами в то время?

Хорошие.

Было, как рассказывают, равноправие: чтобы солдат мог в офицерский клуб пойти?

Нет, дисциплина была хорошая. Не было ни одного случая, чтобы какой-то боец стрелял в своих. И отношения были хорошие. Я, например, был в полковой школе секретарем комсомольской организации батареи. Мы помогали восстанавливать театр – это был Артемовск под Донбассом. В выходные дни командир с женой и я ходили в театр. Такие у нас были товарищеские отношения, – но и дисциплина была хорошей.

После армии я окончил курсы электромехаников и работал сначала монтером, потом механиком, а потом старшим электромехаником. В 1941 году я работал на железнодорожном транспорте: на Донецкой дороге в Донбассе. Одновременно я заочно учился в железнодорожном техникуме имени Андреева, – это здесь, в Москве. 21 июня я был в Москве, сдавал экзамен за последний курс, и вдруг объявляют – война. Так что начало войны меня застало в Москве. После сдачи экзаменов я немедленно вернулся на свое место работы и хотя как специалист был освобожден от мобилизации, подал заявление добровольно идти на фронт. Мне сказали: «Не имеем права, у вас есть бронь». Я обратился в Горком партии, и там сказали: «Пожалуйста, иди». В августе 1941 года я ушел на фронт.

Когда Вы уходили на фронт, семья была?

Нет, я еще не был женат. Были девчата… Я жил с одной женщиной, но не был расписан.

Вы были уже взрослым человеком, когда началась война. Как Вы восприняли начало войны?

Настроение было такое, что надо победить. Были отдельные бойцы, которые хотели перейти к немцам, два человека в дивизии. Их потом расстреляли, перед боем. Но большинство людей были преданы Родине. И не только в начале войны, но и в процессе войны мы были все дружные. У нас было много людей разных национальностей, – и никто не считался, какой ты национальности: лишь бы хорошо воевал.

Я попал в 240-ю дивизию 3-й армии Брянского фронта и начал воевать в Подмосковье. В обороне Москвы я участия не принимал, – но участвовал в наступлении от Москвы. Тогда я был командиром отделения разведки в 692-м артиллерийском полку. В дивизионе было две батареи 76-мм пушек, и одна гаубичная 122-мм: для пушечной батареи была конная тяга, а гаубицы на «ЗиСах». Моя батарея была придана стрелковой пехотной дивизии. Здесь я и получил первую награду – медаль «За Отвагу».

За что Вам ее дали?

Я был в разведвзводе, разведывал огневые точки противника. И вот я на передовой обнаружил огневые точки, и сам участвовал в их подавлении. За это я и получил первую награду. Медаль «За Отвагу» – это престижная награда!

Я должен сказать, что когда мы наступали под Москвой, – там не поймешь, где что делается. Однажды в процессе зимнего наступления мы захватили немецкую штабную машину, вроде нашего «рафика». Мы сели на неё и приехали в деревню. Там где-то была расположена пехота, и мы поехали её искать. Заехали за крайний дом, встретили пехоту, говорим: «Что тут такое?» – «Тут недавно немцы были. Только-только были, отступают». В центре деревни церковь, мы поехали дальше к ней, – и нас встречают немецкие разведчики: человек 20 в белых халатах. Видят штабную машину, – отдают честь. Шофер у меня был украинец, он кричит: «Немцы!» – «Молчи, езжай дальше вперед». Мы поехали вперед. Что делать? Немцы сзади, немцы спереди. Я говорю: «Поедем целиной». Мы поехали целиной, а там наши наступают, – и они открыли по нам огонь. Что дальше делать? Надо возвращаться. Со мной был командир отделения, два автоматчика, и я говорю: «Если нас встретят немцы, открываем огонь». Мы возвращаемся назад, а немцы уже всё поняли и приготовились нас останавливать. И вот мы с ходу открыли огонь, часть из них ранили (не знаю сколько), – но и одного нашего разведчика ранило тоже. Мы прорвались, поехали дальше, – а там уже наши разведчики нас в канавах встречают. Мы крикнули: «Не стреляйте, свои!», – и поехали дальше. Вот такой эпизод был.

В феврале 1942 года за отличие в бою мне было присвоено звание «младший лейтенант», и я был назначен командиром взвода артиллерийской разведки. От Москвы мы наступали до реки Зуша перед городом Мценск, и там остановились. Дальше я продолжал воевать, и участвовал в боях по окружению немцев под Сталинградом. Там меня уже назначили командиром огневого взвода артиллерийской батареи.

Какое тогда было моральное состояние?

Было тяжелое время. Мы были на войне, голодали: Зимой 1942 года дело дошло до того, что мы питались только сухарями, а соли не было совсем. Зато водки было достаточно. Почему? Дают на всех, а часть погибнет, – и их водка остается. Водкой нас регулярно снабжали, а соли не было. Ночью мы часть разведчиков посылали на нейтральную полосу. Немцы эвакуировали жителей оттуда, где они занимали оборону, – и те в подвалах оставляли продукты. Немцы поняли это и ловили нас. Только этими продуктами мы и питались, снабжение было ужасным, – но никто не хныкал. Ели конину, убитых лошадей. Этот период, зима 1942 года, был очень тяжелым. Надо прямо сказать, снабжение было отвратительное. Только потом, когда мы уже наступали от Сталинграда, только тогда стало хорошо.

Вши были?

Конечно, были, но я лично не ощущал никогда. Там периодически делали дезинфекцию.

Снарядов хватало?

Да. Транспорт работал исправно, боеприпасы были в достаточном количестве все время. В этом отношении тыл работал хорошо.

Чем запомнились бои в Сталинградской битве?

Под Сталинградом я воевал в составе 38-й армии Воронежского фронта, хотя это был тот же 692-й артиллерийский полк, с которым я всю войну прошел. Всё время был в этом полку! В обороне Сталинграда мы не участвовали, – мы участвовали уже в окружении. Там были тяжелые бои, потому что немцы бросили большие силы для того, чтобы освободить своих. Но у них ничего не получилось, – мы тоже бросили в бой наши резервы и отбивали все контратаки немцев.

Какие-то эпизоды запомнились?

Там каждый день – эпизод. Мы отражали контратаки немцев, они бросили на нас танковую дивизию. Однажды ночью они пытались наступать, мы отражали их атаки, – и в процессе боя вдруг поняли, что немцы где-то у нас в тылу. Мы развернули пушки, открыли огонь, – и хотя понесли большие потери, но отразили атаку с тыла. Было такое время, когда не поймешь, где свои, а где чужие!

После Сталинградской битвы кормили уже нормально?

Да, когда начали наступать, после Сталинграда, – тогда снабжение было уже нормальное, уже были тылы. Население мы не обижали, на счет этого было очень строго. Такие распоряжение было, чтобы у населения насильно ничего не брать.

За Сталинград я получил орден Красного Знамени, а после Сталинграда нас перебросили на Курскую дугу. Здесь я уже был командиром батареи. За пять дней боев с 7 по 12 июля, отражая атаки противника, моя батарея 76-мм орудий ЗиС-З подбила 12 немецких танков «Тигр». Это такие танки, что их просто так не возьмешь. У них была сильная броня, – но нас снабжали бронепрожигающими снарядами. Свойство такого снаряда в том, что он создаёт высокую температуру, и не пробивает, а прожигает броню. Но танк надо пропустить на прямой выстрел, – это 300 метров. В моей батарее было 67 человек, а после пяти дней боёв в строю осталось только 20. И все они были ранены, – да и я тоже. Мне запомнился такой эпизод: я веду бой, а в затишье приходит младший лейтенант, присланный после школы. Он докладывает: «Товарищ старший лейтенант, младший лейтенант прибыл в ваше распоряжение». Вдруг близко разрывается снаряд, меня только ранило, – а он упал замертво. Ни одного дня не воевал! И вот такие эпизоды часто были…

Тяга для орудий какая тогда была? Конная или уже были машины?

Были машины, «Студебеккеры».

Помните, как стояла ваша батарея?

Мы стояли на окраине деревни: Немцы бросали листовки в наш тыл: «Вы окружены, лучше сдавайтесь!» На отдельных участках в районе Прохоровки они пробили наш фронт, продвинулись на 30 километров, и фактически зашли кое-каким частям в тыл. Поэтому немцы и бросали листовки – «сдавайтесь». Но никто на это внимания не обращал, – хотя для того, чтобы отражать атаки, нам иногда приходилось орудия поворачивать в тыл. На Курской дуге батарея подбила 12 танков! Пишут, что на Курской дуге были сильные танковые бои. Да, они были, – но большую роль в победе на Курской дуге играла именно артиллерия. Артиллерия в основном и уничтожала немецкие танки.

За подбитые танки деньги платили?

Да, переводили на книжку.

Вам лично приходилось стрелять или Вы только управляли боем?

Нет, почему же? Мы несли большие потери, и было такое время, когда возле орудия не было наводчика. Так что приходилось самому стрелять. «Тигры» были хорошие танки, они намного превосходили наши. У «Тигров» была сильная броня, и немцы на них надеялись, надеялись победить. От немецких танков мы понесли большие потери, – 283 тысячи погибло в Курской битве… Сейчас в районе Прохоровки построен собор, и там имена и фамилии погибших, – и то не всех, есть неизвестные.

После Курской битвы вы пошли в наступление или Вашу часть отвели на переформировку?

После Курской дуги нам дали пополнение и вооружили 100-мм орудием. Это было хорошее орудие. У немцев на «Тигре» было установлено орудие с прямым выстрелом 1900 метров. Прямой выстрел – это когда снаряд летит строго в горизонтальном положении, не изгибает траекторию, и попадает точно в цель. 76-мм пушка имела прямой выстрел всего на 600 метров, а потом, когда нам дали 100-мм, у нас прямой выстрел был уже 2100 метров, – лучше чем у немцев.

После Курской дуги мы наступали на Киев. Севернее Киева деревня Лютеш, и там моя батарея и батальон пехоты получили задание форсировать Днепр и занять плацдарм для того, чтобы потом развивать его и освободить Киев. Ночью 23 сентября мы на самодельных плотах, а пехота на рыбацких лодках, начали форсировать Днепр под огнем противника. Минометные снаряды, гром бомбежек!.. У нас было 4 орудия (это была пушечная батарея), но один плот вместе с орудием был потоплен. Была потоплена и часть пехоты. Но мы достигли берега, в рукопашных боях совместно с пехотой заняли небольшой плацдарм и в течение суток отбили 11 атак. Кругом буквально горела земля под ногами! Конечно, мы несли большие потери. Мы были самой первой дивизией, которая начала переправляться через Днепр. Сейчас в этом месте, где мы переправлялись, стоит большой гранитный камень, на котором написано: «23 сентября 1943 года в этом месте переправлялась 240-я дивизия, которая создала плацдарм для освобождения Киева». Потом наша дивизия стала Днепровско-Киевской.

Через сутки к нам переправилось подкрепление, потом плацдарм расширили. Для того, чтобы готовить наступление на Киев, приехал маршал Жуков. Ему рассказали о моей батарее, он приехал на батарею и поздравил меня, пожал руку: «Молодец, считай, что ты уже Герой». Четырем из моей батареи, в том числе мне, было присвоено звание Герой Советского Союза.

Кроме Вас, кому еще в батарее дали звание Героя?

Наводчику Ткаченко, командиру орудия Кремлеву, командиру взвода Дудину. Тогда же меня назначили командиром артиллерийского дивизиона. Под моим командованием было три батареи, ко мне приезжали заместителями офицеры с Академии, – а у меня из образования только полковая школа младших командиров! Уже когда после Киева мы вели бои, немцы сняли с Африканского фронта 16-ю танковую дивизию и бросили в контрнаступление. Я уже был командиром дивизиона, со мной ординарец с планшетом. Там был такой маленький кирпичный сарайчик, мы туда зашли вместе, сели друг против друга, я развернул планшет, – и вдруг прямое попадание снаряда из танка в пролет окна. Его насмерть убило, а меня только контузило. Передали: «Убит командир дивизиона и его ординарец». Считали, что надо на мое место кого-то назначать, – и вдруг я оказываюсь живой. Меня вытащили оттуда, – но я, правда, был побитый, несколько дней не мог воевать. За всю войну я был ранен 5 раз: правда, ранения были не тяжелые. И несколько раз я был контужен. В госпиталь я отказывался ехать, – побываю в своей санчасти, и продолжаю воевать.

После боев за Киев, куда пошла дивизия?

На Жмеренку и дальше на Румынию.

Днестр форсировали?

Нет, форсировали реку Прут на границе с Молдавией. Это небольшая река, и мы легко это сделали. Дальше мы наступали. 38-я армия Воронежского фронта вошла в состав 1-го Украинского фронта, а потом мы перешли в состав 40-й армии 2-го Украинского фронта, и в ней я воевал уже до конца войны.