Текст книги "Артиллеристы"

Управление дивизионом, две пушечные батареи, одна гаубичная, – это сложно?

У меня был штаб дивизиона. Что и как – планирую я, а штаб уже командует: кому где встать и так далее.

Кто был командиром вашего полка?

Они менялись несколько раз. Один был ранен, второй контужен, и его заменили. Последний, с которым я воевал до конца, был Кузенко. Он в Киеве жил после войны, мы встречались на День Победы.

Приходилось Вам гаубичную батарею на прямую наводку ставить?

Приходилось. В Карпатах уже в начале 1945 года пехоты у нас уже было мало, – надо наступать, а немцы в Карпатах себя активно вели. Было время, когда нас разделяло метров 50 всего, – и огневые точки мешали наступлению. Мы наступаем, и вдруг ущелье такое, а кругом лес. Здесь командование дивизии, и мы сюда заехали. А там кругом немецкие пулеметы, минометы, голову нельзя поднять! И вот я во главе дивизиона подъезжаю, мы развернули гаубицы и начали бить. После этого нам аж аплодировали! Командиром дивизии был генерал-майор Терентий Уманский, и он мне говорит: «Ну молодец, блудный сын!» Так он меня называл.

За что он Вас называл «блудным сыном»?

За то, что я иногда не придерживался правил, а шел напролом. К примеру, эпизод: мы наступаем, немцы близко, мы отходим, – и тут заградотряд, нас не пускают. Мои ребята были здоровые, они отбрасывали их, но не стреляли. Командиру дивизии пожаловались, и он говорит: «Только блудный сын это сделает!»

Заградотряды всю войну были?

Нет, они только в 1943 году появились. Я с ними меньше всего дело имел, они в тылу были.

Особисты у Вас были?

В дивизионе не было. В дивизии был особист, но я с ним ничего общего не имел. Я знал, кто он такой, но чем он занимается, меня не интересовало. Он занимался тылом.

У Вас было такое понятие, «тыловая крыса»? О тыловиках на фронте как отзывались?

Нет! Без тыла не может быть победы, каждому своё…

Суеверия, предчувствия были?

Нет. Какие там предчувствия?! Каждый час тебя может убить, об этом не думаешь.

Чего боялись?

Попасть в плен. И чтобы меня не победили, – вот этого я боялся. Каждый человек хочет жить. Кто не ценит жизнь, тот не будет побеждать. Если ты хочешь жить, значит, надо побеждать. А если ты не ценишь жизнь, значит тебе не за что бороться! Но это не значит, что ты будешь трусом. Ты будешь в бою думать о победе, если хочешь жить.

Трофеи брали?

Никогда. Возможности были, – пожалуйста. Особенно за границей, когда занимаем какой-то город. Мы освобождали Румынию, Карпаты, в конце войны освободили Прагу. Но я никогда ничего не брал.

Почему?

Зачем? Это называется мародерство.

Посылки домой послать?

Нет, некогда было этим заниматься. Зачем ты будешь что-то брать, если идешь в бой? Куда девать? Я даже и не думал никогда об этом!

После Победы нашу дивизию расформировали, а наш полк передали в 3-ю танковую армию под командованием Рыбалко: после войны мы стояли в 20 километрах от Вены, над рекой Дунай. Я был участником Парада Победы в 1945 году в Москве, – в составе сводного полка 2-го Украинского фронта под командованием Малиновского. Командир дивизии очень меня любил, у нас были очень хорошие отношения. На Параде Победы из дивизии было всего 6 человек, во главе с командиром дивизии, – но он меня всегда брал с собой. А после Парада Победы я был на приеме у Сталина.

Демобилизовался я в 1946 году. Меня силой послали в высшую артиллерийскую школу, хотя я хотел демобилизоваться. Командир этой школы генерал-полковник артиллерии Бесчастный, когда я подал рапорт, сказал: «Героев не имеют права демобилизовать. Напиши рапорт на имя главного маршала артиллерии Воронова». Я написал, что я не кадровый офицер: когда нужно было, я все сделал для Родины, а сейчас хочу вернуться к довоенной работе. Он удовлетворил мою просьбу и в 1946 году я вернулся на Донецкую железную дорогу. Тут меня послали в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта, на укороченную программу (там учились специалисты, которые окончили техникум по этой специальности). За два года, к 1949 году, я окончил институт с красным дипломом и вернулся в Донбасс. Следующие 22 года я был начальником станции автоматики и телемеханики, и там заслужил орден Трудового Красного Знамени. Когда нам приехали вручать Переходящее знамя Совета Министров, приехал первый замминистра путей сообщения. Он увидел, какое у нас положение на дистанции, – она была показательной на всей сети железной дороги. И тогда он сказал: «Тебе тут делать нечего, поедешь в Москву». Меня перевели в Москву, и здесь я занимался электротехническими заводами по производству железнодорожной автоматики.

А мои награды за войну – это Золотая Звезда, Орден Ленина, орден Красного Знамени, орден Александра Невского, орден Красной Звезды и два ордена Отечественной войны I степени.

После войны снилась война?

И сейчас еще снится…

Интервью и лит. обработка: А. Драбкин

Собакин Александр Федорович

Родился в августе 1919 года в городе Карачев Брянской области.

Мой отец был солдатом Первой мировой войны, несколько лет провел в германском плену и вернулся домой весь израненный и больной, работал сторожем. Мать была прачкой. В семье кроме меня еще было три сестры.

Детство голодное, иногда приходилось побираться и воровать, учился я «с пятого на десятое», мне просто не в чем было ходить в школу.

Три года я ходил в чужой дырявой старой «взрослой» фуфайке, в которой просто «тонул». Закончил школу-семилетку и пошел работать слесарем, на военную базу № 28, там заряжали артиллерийские снаряды и так далее. Проработал четыре года.

В октябре 1939 года меня призвали в РККА.

Служить я хотел и призыву был рад. Призывникам устроили проводы в клубе, все как положено – оркестр, напутствия, а потом нас строем через весь город повели на вокзал. Доехали до Брянска, здесь нас погрузили в теплушки, и эшелон с новобранцами пошел на запад. Привезли в Днепропетровск.

Большая группа карачевских призывников попала служить в 165-й артиллерийский гаубичный полк.

Полк был вооружен 152-мм пушками-гаубицами и 107-мм орудиями, и на тот момент был на конной тяге. Каждый дивизион имел свою казарму – койки в два яруса. Меня распределили во взвод управления и стали готовить на артиллерийского разведчика. В конце декабря пошел слух, что полк отправляется на финскую войну, мы стали усиленно готовиться к боевым действиям, но этого не произошло. Весной 1940 года полк вывели в летние учебные палаточные лагеря, на полигон, находившийся в 70 километрах от города.

На батарее была всего одна машина, и «управленцам» приходилось, от лагеря каждый день проходить в оба конца по 40–50 километров, рыть для себя НП, траншеи и тому подобное. В летних лагерях мы простояли больше месяца и тут последовал приказ – всем вернуться на зимние квартиры.

Взвод управления прошел за полтора суток пешим маршем 80 км и вернулся в казармы. Полк погрузили в эшелоны, привезли в Одессу, а оттуда своим ходом мы двинулись в Бессарабию, к румынской границе.

В районе Тирасполя в течение недели мы проводили тренировочные боевые стрельбы, а позже нас выдвинули на огневые позиции, и через два дня мы переправились через водный рубеж и приняли участие в «освободительном походе в Бессарабию».

Румыны оказывали организованное сопротивление?

Фактически нет. Это же не вояки. Румынская армия зачастую выглядела как переодетая в военную форму труппа театра оперетты, «кордебалет».

Даже в 1941 году под Одессой и Севастополем наличие румынских частей перед нашими позициями не вызывало у нас большого страха.

На них двигалась мощная армада частей Красной Армии, а среди румын не было своих «камикадзе» или «Александров Матросовых».

Я помню, как перед нами стояла огромная толпа пленных румын, а наш политрук залез на машину и обратился к румынам с призывом – «Кто желает остаться в СССР пусть перейдет направо, остальные идите по своим дома, у нас к вам нет никаких претензий». И кстати, многие предпочли остаться у нас…

Нас перебросили в Измаил, но в начале зимы здесь произошло сильное землетрясение, нашу казарму развалило, всех перевели жить в палатки, и примерно через месяц, полк проделал переход в 60 километров и расположился в большом селе, в бывшей немецкой колонии Гнаденталь. Орудия и техника были размещены в самом селе, а личный состав полка находился в палатках, в низине возле колонии. Началась усиленная подготовка к войне. Нас очень хорошо обучили.

Кто из бойцов вашей батареи Вам наиболее запомнился?

Батареей командовал старший лейтенант Керцман, спасший мне впоследствии жизнь. Командиром взвода управления был лейтенант Кислый.

А дружил я в основном со своими земляками – карачевцами, с Николаем Токановым, с евреем Леней Озером, с Ваней Первушовым, командиром отделения связи в нашем взводе. Батарея в основном состояла из брянских ребят.

У Вас лично было ощущение, что в скором времени грянет большая война?

Все к тому шло… Рядом с нами расположились новые дивизионы 152-мм орудий, позже – полк ПТА, механизированные части.

Стали призывать приписной состав из бессарабцев.

От нас в эти «новые» части забрали на пополнение младший комсостав.

Мимо нас по железной дороге каждый день шли к границе новые эшелоны с войсками. Уже в мае 1941 г. полк был поднят по тревоге, занял господствующие высоты, замаскировал огневые позиции и приготовился к бою.

По батареям пополз слух – румыны хотели на нас напасть…

В начале июня я был на дежурстве в штабе полка.

По телефону был получен приказ – выслать машины для получения еще одного боекомплекта снарядов и стальных шлемов.

12 июня 1941 г., нас, «старых батарейцев», собрал политрук и сказал – «Ребята, по нашим данным, сегодня утром Румыния намеревалась атаковать наши границы».

Так что для нас начало войны не было неожиданностью. Вечером 21 июня 1941 г. наши связисты получили приказ проложить связь вдоль железной дороги, вроде к штабу корпуса, это примерно 15 километров от места дислокации полка.

Ранним утром двадцать второго июня была объявлена боевая готовность.

Но нам разрешили проследовать из палаточного городка в село на завтрак.

И в это время на палатки, широкой полосой в один километр, лавиной пошла вода. Кто-то взорвал дамбы, с целью утопить нас в низине.

Но вся наша техника и артиллерийский парк находились в селе на возвышенности, так что, никакой трагедии не произошло. Приказали приготовиться к маршу.

Все дивизионы построились и вытянулись в походную колонну. К нам вышел командир полка Богданов и сказал: «Германия напала на нашу страну!»

Шли к фронту с боевым настроением, за сутки прошли 70 километров, отделявших нас от «новой» границы. Перед нами уже шел бой.

Когда ваш полк вступил в боевые действия?

В тот же день, вечером. Наш взвод управления выдвинулся к передовой. В двухстах метрах позади нас уже вела огонь «чужая» батарея 76-мм орудий. Начали оборудовать НП, земля там как камень, за ночь еле откопали «траншейки» по колено. Утром начался артобстрел. Мы все в этих «ровиках» не поместились, лежали один на другом, но нам повезло – у немцев все снаряды падали с перелетом. На этом месте мы простояли почти месяц.

Перед нами находился маленький город Кагул, который обороняла 25-я Чапаевская стрелковая дивизия под командованием генерала Петрова.

Эта дивизия очень успешно начала войну.

Петров заранее, еще вечером 21 июня 1941 г., рассредоточил свои подразделения по линии границы и устроил пулеметные засады на приграничных мостах.

Когда румыны переходили реку по мосту, их просто расстреляли со всех сторон.

Река была вся запружена трупами солдат противника.

Наша батарея была вооружена 107-мм «шнейдеровскими» пушками и вела контрбатарейную борьбу с румынскими артиллеристами. Артиллерийские разведчики с НП по параметру «вспышка-звук» определяли расстояние до румынских батарей и передавали данные на огневые позиции.

Вскоре почти все артчасти сняли с нашего участка, и только наша батарея под командованием старшего лейтенанта Керцмана поддерживала стрелковые подразделения перед нами. Я все время проводил на НП в пехоте, и стрелки кормили нас и батарейцев со своей полевой кухни.

Вдруг ночью мы получили приказ на отход на восток.

В каком-то месте собрали все дивизионы полка и по проселкам мы двинулись вглубь Молдавии. На моих глазах произошла встреча нашего командира полка Богданова с генералом Иваном Петровым.

Петров стоял с заслоном и двумя машинами на перекрестке дорог.

Он спросил Богданова: «Куда движется полк?» Богданов ответил: «Нами получен приказ отходить на Кишинев». Генерал сказал: «Кишинев уже у немцев. Я даю вам новый приказ, отходить на Одессу».

Я слышал, как Петров объяснял командиру полка маршрут отхода, где находятся паромы для переправки тракторов и тяжелой техники и по каким дамбам можно провести машины через лиманы.

Так мы оказались в составе Приморской армии в Одесском оборонительном районе. Полк занял позиции рядом с селом Дальник.

Как Вы лично оцениваете накал боев под Одессой?

Я не считаю эти бои самыми тяжелыми.

Воевали-то в основном с румынами. Но и наши части не всегда выдерживали румынский наступательный натиск. Помню, как-то пехота, находившаяся прямо перед нами, побежала в тыл. Появился Петров в открытой машине и поехал вдоль фронта. У него был пожилой шофер, с несколькими орденами Красного Знамени на гимнастерке, мы еще подумали, наверное его товарищ по Гражданской войне. Петров проезжал мимо нашей позиции с маузером в руке и отдавал приказ – «Никого не пропускать! Все кто на НП – занять оборону и стоять насмерть!».

У нас были карабины и один ручной пулемет. Залегли и стали отбивать атаку.

Мне еще неоднократно приходилось сталкиваться с Петровым.

Уже под Севастополем наш НП находился на Сапун-горе, и Петров несколько раз лично появлялся у нас. Садился к стереотрубе и наблюдал за немцами.

Угощал нас папиросами «Казбек», разговаривал с нами и подбадривал: «Держитесь ребятки. Понимаю что трудно, что голодно, но все будет хорошо. А с транспорта с продовольствием, что в бухте затонул, мы скоро все подымем на берег».

Мы очень уважали генерала Петрова, прекрасный был человек.

Но, воюя под Одессой, мы не имели информации, что творится на других фронтах, и когда нам объявили приказ на эвакуацию, то многие удивились…

Румын мы успешно сдерживали. Как раз, за несколько дней до эвакуации, наши связисты прокладывали новую линию связи через какое-то селение.

Смотрят, а у колодца, большая группа румын – кавалеристов поит коней.

К ним подошли три связиста с карабинами – «Руки в гору!», и вся эта толпа послушно пошла к нам в плен. Мы даже с жалостью смотрели на них – пожилые сельские дядьки, мобилизованные в армию Антонеску.

Ну, куда им было с нами тягаться.

За весь период одесских боев у нас на батарее почти не было серьезных потерь. Помню только, как выбыл из строя по ранению карел Терешков.

Прибыли в одесский порт. Возле причалов стояли большие транспорта с огромными трюмами. Туда портовыми кранами загрузили матчасть, орудия, трактора, а что не смогли и не успели погрузить – просто сбрасывали по приказу в море с высоких обрывов.

Что происходило с Вами после эвакуации Приморской армии в Крым?

Мы попали сразу «с корабля на бал». Наш полк, все четыре дивизиона, почти тысячу человек, погрузили в эшелоны и отправили на Перекоп, но до перешейка мы не доехали, сказали, что немцы уже прорвались вглубь полуострова. А через три дня мы начали отход вместе с остатками Приморской армии по Ялтинской дороге на Севастополь.

Прошли без бомбежек, но наши тракторы буксовали в горах.

Из Севастополя к нам навстречу прислали помощь, и всю технику мы благополучно «протащили» с собой. Нас включили в состав СОРа и мне довелось провоевать под Севастополем до июня 1942 года. Здесь наш полк получил звание гвардейского и стал наименоваться 18-й гвардейский артиллерийский полк.

Насколько успешно действовала ваша батарея в боях под Севастополем?

Приведу вам один пример. Вижу в стереотрубу, как появились на дороге три легковые машины. Из них вышли восемь человек, и отправились на ближайшую сопку, покрытую лесом. Сразу подумал, скорее всего, это немецкие офицеры выехали на рекогносцировку. Сразу доложил на батарею: «Вижу цель!» На пристрелку хватило трех снарядов, а потом дали залп всем дивизионом.

Никто из немцев не уцелел. И таких эпизодов хватало с лихвой.

О нашем полку в СОРе была очень добрая слава, нас с уважением называли – «богдановцы». Полк хорошо себя показал в севастопольских боях.

У солдат служивших на батарее, было ощущение, что Севастополь обречен?

Я отвечу вам честно. У многих из нас были мысли, что нам всем здесь скоро придет конец…И мы не боялись говорить об этом вслух между собой.

Уже весной 1942 года резко ухудшилось снабжение города, нам выдавали на сутки по два сухаря и «синюю» перловку на воде.

К нам перестало приходить пополнение, начались перебои с боеприпасами.

Да и думы о нашем будущем у многих были соответствующими…

А когда немцы заняли Керчь, мы уже все понимали, что наступает наш черед принять на себя немецкий удар. Но не было пораженческих настроений, паники. Мы продолжали воевать, выполнять свой долг перед Родиной.

Как Вам удалось выжить в июне 1942 года?

Я не был участником последних боев в Севастополе.

В последний день мая на батарею пришел мой бывший комбат, начальник штаба дивизиона Керцман. Он сказал, что на полк поступила разнарядка отправить двух фронтовиков на учебу в тыл в артиллерийское училище, и начал меня уговаривать согласиться поехать на эту учебу. Я отказался, очень боялся плыть на корабле, многие суда, шедшие из города, были потоплены немецкой авиацией и смерть в морских волнах казалось мне ужасной.

Ответил Керцману: «Нет, не поеду, еще потопят. Лучше погибну здесь вместе со всеми. Да и товарищи меня не поймут, подумают, что сбежал, смерти убоялся». Керцман с грустью сказал: «Сашка, ты, что не понимаешь, мы здесь скоро все погибнем, всех нас в море потопят?! Нам от силы тут месяц жизни остался…».

Он ушел к себе в штаб дивизиона.

Товарищи узнав, о чем шла речь, мне сказали: «Соглашайся, хоть кто-то о нас потом людям расскажет».

Утром Керцман пришел вновь. В его руках была большая пачка писем, написанных ночью командирами и солдатами дивизиона.

Он снова стал «уламывать» меня, и я сказал, что согласен. Керцман передал мне эту пачку писем и попросил лично отправить их на Большой земле.

Я простился со своими товарищами по взводу и по батарее…

Мне трудно вам передать словами как мы прощались.

Все понимали, что я «вытащил счастливый билет», и возможно еще поживу…

Я не знаю, почему Керцман выбрал именно меня… Мы служили с ним рядом уже третий год, очень уважали друг друга, но отношения у нас не были панибратскими. Он не стал спасать своих соплеменников, а евреев на нашей батарее воевало несколько человек. Возможно, он знал, что у меня на Большой земле растет маленькая дочка и хотел сохранить ей отца…

Но на батарее хватало семейных людей, которых тоже дома ждали дети…

Не знаю, почему его выбор пал на меня, но все эти годы я храню благодарную память о погибшем в Севастополе капитане Керцмане, и считаю его своим спасителем… Такая мне выпала судьба – уцелеть…

В первые дни июня в штабе СОРа собрали 30 человек из артиллерийских частей Приморской армии. Эта группа должна была отправиться в тыл в артучилища.

Но не было кораблей для нашей отправки. Нас разместили рядом со штабом.

А потом начался «третий штурм Севастополя». Ежедневные непрекращающиеся страшные бомбежки. Бомбили по квадратам, весь город горел. Мы, пытаясь спастись от жутких бомбардировок, вырыли себе щели и траншеи в тридцати метрах от дома в котором нас разместили. Одному из товарищей оторвало руку. В нашей группе, был выбран за старшего, сержант Кротов, кавалер ордена Ленина. От имени артиллеристов, отобранных на учебу, по нашему поручению, он несколько раз ходил в штаб и требовал нас вернуть по своим частям.

Ему в грубой форме предложили «заткнуться». На слова Кротова, мол, если вы не желаете вернуть нас в полки, то хоть обеспечьте отправку в Новороссийск, ему отвечали «стандартно» – «Где мы вам корабли возьмем?!». Примерно десятого июня нам передали приказ ночью прибыть в бухту на посадку на корабли.

Надо было идти через весь горящий город. Набили противогазные сумки брошенным снабженцами продовольствием и решили, что пойдем группами по четыре человека в каждой. Расстояние между группами по сто метров, так что если кто-то из нас будет ранен во время непрекращающейся бомбежки, то идущие следом обязательно подберут раненого и вынесут его в бухту.

Мы дошли до бухты. У пирса стояли тральщики, нас разместили на корме по десять человек на тральщик и приказали оттуда никуда не двигаться.

Рядом у причальной стенки стоял большой транспорт.

Нас попросили помочь загрузить на транспорт раненых. Раненые лежали в пещерах в бухте. Погрузка происходила тоже под бомбежкой…

Вернулись на тральщики и тут снова авианалет на бухту.

Нас окатывало водой, поднятой вверх разрывами бомб. Вскоре корабли, четыре тральщика, транспорт и вроде один эсминец, вытянулись в кильватерный строй, и походный ордер вышел из бухты и лег на курс.

Мы с горечью смотрели назад и видели весь Севастополь в огне пожарищ. Страшная, жуткая, и до сих пор незабываемая картина открылась в то мгновение моему взору…На рассвете увидели вдали полоску земли, кто-то из наших сказал что это турецкий берег. Командиру тральщика передали радиограмму, и мы видели как его лицо побелело… Потом рассказали, что конвой вышедший перед нами был потоплен в море. На судне объявили боевую тревогу, расчеты из моряков заняли места у зенитных пулеметов.

Нам приказали – в случае бомбежки сидеть на месте и не мешать.

Корабли зашли в густой туман, видимость сократилась до десяти метров.

В течение двух часов суда обозначали свое место в ордере только гудками. Столкновений не было. Вышли из тумана и вскоре над нашими головами появились самолеты. Это были наши истребители, нас встречали и прикрывали с воздуха. Так мы оказались на Большой земле.

Вы имели достоверную информацию, что произошло после в Севастополе?

Откуда я тогда мог что-то знать, я был всего лишь простым сержантом.

Единственное, что я точно знал, так это то, что у флота нет кораблей способных вывезти из города всех его защитников. И когда нас перебросили в Поти, и оттуда, через Баку, направили в Тбилисское горно-артиллерийское училище, то по дороге, мы пытались из сводок Совинформбюро понять, что творится в осажденном городе… и вскоре нам стало ясно – произошла трагедия.

По дороге нас все спрашивали – «Ребята вы откуда едете?» – «Из Севастополя».

«Ну и как там?» – «Идут бои. Держатся»…

И даже сейчас я не могу дать оценку того, что там произошло в начале июля… Начинаю думать об этом… и сразу лица погибших друзей вижу перед глазами…

Кто-то из вашего полка выжил в Севастополе?

Из нашего полка почти никто не спасся…

Знаю достоверно только о шести выживших.

Встретил после войны своего товарища Первушова.

Он рассказал, что в начале июля, раненый в голову, смог доплыть до катера стоявшего на рейде и был поднят на борт с воды. Ваня сказал, что еще наш один земляк – батареец, по фамилии Черномордник, остался в живых.

Ему оторвало ногу и в середине июня его смогли вывезти на Большую землю.

Встретил в Брянске нашего бывшего связиста Миронова, он в июле сорок второго попал в плен к немцам. Он не хотел говорить о последних фронтовых днях нашего полка и о том, что произошло с ним дальше.

Сказал только одну фразу, что всех предали и бросили на погибель, а потом замолчал, перевел разговор на другую тему…

Случайно встретил в конце 1944 года под Варшавой одного из командиров из нашего дивизиона. Его еще весной сорок второго перевели в соседний полк.

Но шел бой и обстоятельства нам не дали толком поговорить.

Осенью 1943 года в нашу 124-ю ГАБр БМ прибыл новый начальник штаба – подполковник Высоцкий. И мы друг друга сразу узнали.

Мы вместе с ним еще служили в 1939 году на одной батарее в 165-м ГАП, он был командиром огневого взвода в звании лейтенанта, а в Севастополе в 18-м гвардейском артполку Высоцкий был уже капитаном, командиром батареи в другом дивизионе полка. Высоцкий был смелый офицер, интеллигентный парень, еврей, говорили что у него отец чуть ли не генерал медслужбы и профессор.

Он спасся из Севастополя, его тяжелораненым вывезли в последние дни обороны города на каком-то катере. Высоцкий мне немного рассказал, как погибал наш полк и как сложили головы мои товарищи… Мне страшно все было это услышать…Уцелел в Севастополе и наш геройский командир ГС полковник Николай Васильевич Богданов. Он погиб уже в 1943 году, будучи командиром дивизии. Похоронен Богданов в Брянске, и я часто навещал его могилу…

Возможно, уцелели еще считаные единицы из нашего полка, кто-то выжил в плену, кто-то смог попасть на последние корабли уходящие из города, но я таких людей больше не встречал и, как мне сказали, в архивах нет документов о судьбе артиллеристов полка.

Согласно историческим источникам руководитель севастопольского подполья Василий Ревякин, посмертно удостоенный звания ГСС, тоже служил в 18-м гв. ГАП и смог сбежать из плена.

Недавно прочитал, что выжил на войне еще и командир дивизиона из вашего полка Петр Минаков.

Я всегда верил, что кто-то еще был должен спастись…

Но сколько моих товарищей там навсегда лежать осталось…

У меня сейчас в руках ваша фотография, сделанная в июне 1945 года.

Вы закончили войну с пятью боевыми орденами и двумя боевыми медалями на груди. Эти награды Вы заслужили своим мужеством и кровью на передовой.

Кроме того, у Вас медаль «За оборону Кавказа», а также врученные позже медали – за взятие Варшавы и Берлина.

Но почему Вы не носили на мундире медали за оборону Одессы и Севастополя?

Я сознательно не стал их получать, хотя мог это сделать давно, еще в 1943 году… Вряд ли вы меня сейчас поймете…

Я не считаю себя вправе носить эти медали, поскольку в Севастополе погибли все мои боевые товарищи…

А я жив до сих пор… Еще на войне я сказал себе, или пусть всех погибших и пропавших без вести в Севастополе и Одессе награждают этой медалью, или у меня нет морального права на ношение такой награды.

Мне до сих пор больно на сердце…

Почему я выжил…Почему не разделил судьбу своих однополчан…

Как фронтовиков-севастопольцев встретили в училище?

Подошли к училищу, выпили по стаканчику грузинского вина в знак того, что наша «вольная жизнь» снова закончилась, и прошли через КПП.

Нас сразу принял начальник училища, всех завели в его просторный кабинет. Начальник ТГАУ поздравил нас с прибытием, рассказал об училище и добавил, что для них это большая честь иметь среди курсантов защитников легендарного города. Две недели мы ждали начала занятий, нас использовали на хозработах. Училище было небольшим, в нашем наборе было всего 200 человек.

ТГАУ в тот период только номинально числилось «горным», за все семь месяцев учебы мы ни разу не стреляли из горных пушек, вся подготовка шла на 122-мм гаубицах. Наша группа курсантов-фронтовиков так и продолжила учебу как «отдельное подразделение». В начале февраля 1943 года состоялся выпуск из училища. Нам выдали обмотки, американские ботинки.

Погоны еще не завезли, так в войска мы направлялись с «кубиками» в петлицах.

Я получил назначение в полк, оснащенный 203-мм пушками-гаубицами, стоявший недалеко от Тбилиси. Полк был еще кадровым, и личный состав полка наполовину был еще из призывников довоенного времени.

Полк стоял в Закавказье с начала войны и до весны 43-о участия в боевых действиях не принимал. В каждой батарее полка было только две пушки калибра 203-мм, одно орудие – один огневой взвод.

В расчет одного орудия входило 14 человек.

Каждый снаряд к такой махине, фугасный или бетонобойный, весил 100 кг, да еще были снаряды весом почти 150 кг к нашим орудиям.

Наш боеприпас – «выстрел» – состоял из двух частей – непосредственно металлическая гильза и мешки с порохом (всего семь видов «переменных» дополнительных пороховых мешочков, закладываемых в зарядную камеру). Это называлось – раздельное картузное заряжание.

Пушка весила почти двадцать тонн и при движении перевозилась в разобранном виде – ствол и лафет отдельно. Один только ствол весил пять тонн.

Пушки перевозились тракторами ЧТЗ и были еще специальные тягачи для прицепов с боеприпасами. Для перевода орудия из походного положения в боевое требовался как минимум час времени.

Но если местность позволяла, то на расстояния до 3–4 километров разрешалось транспортировать орудия без разделения на части.

Минимальный боекомплект на каждую пушку, если мне не изменяет сейчас память составлял 30 снарядов. Эти пушки использовались исключительно для стрельбы по значимым целям – по ДОТам, по укрепленным позициям противника, опорным пунктам, большим зданиям, в которых находились огневые точки, и наша задача была строго определенной – взломать вражескую оборону.

После прибытия в часть мне понадобилась всего неделя, чтобы досконально разобраться в этом мощном орудии. И тут нас пополнили призывниками из Закавказья, грузинами, армянами, добавили пополнение из Казахстана, и наш полк, в срочном порядке, бросили на фронт под Новороссийск.

Здесь на базе полка была развернута 124-я ГАБр БМ (большой мощности). Бригадой командовал полковник Григорий Львович Гутин, здоровенный еврей высокого роста, справедливый, остроумный и грамотный офицер, уважаемый нами боевой командир.

Насколько тяжелым для полка был «новороссийский период»?

Там нас сильно потрепали. Мы понесли серьезные потери, в основном от налетов немецкой авиации, особенно в районе высоты Сахарная Голова.

Трактора прятали под гору, но орудия подобные нашим, на возвышенности замаскировать крайне сложно. Здесь погиб комбат, и вместо него пришел к нам Ткаченко, командовавший батареей до конца войны. Погиб командир взвода и немало других. Очень сильно пострадал соседний дивизион, разбомбленный немецкой авиацией на открытых позициях и добитый позже артиллерией противника. Но после Новороссийска в полку уже никогда не было серьезных потерь. Здесь началась моя «карьера» в полку.

Начал командиром огневого взвода, а когда контузило КВУ лейтенанта Федченко, мне пришлось его заменить, и я продолжил воевать в качестве КВУ батареи, и далее – командиром взвода управления дивизиона. А Федченко вместо меня остался командовать огневым взводом.

После завершения боев на Кавказе наш полк прошел километров двадцать вслед за пехотой и отстал от фронта. Пришел приказ – бригаде погрузиться в эшелоны и нас перебросили на Украину, под Днепропетровск.