Текст книги "Артиллеристы"

Взрывы почти точно в центре поля. Передал – «Так держать! Огонь!».

Снаряды продолжали рваться, и я, зная, что с моего «родного» ПНП на дереве уже следят за разрывами, понял, что нам можно под шумок отсюда уйти.

Кричу разведчику – «Лейтенант, собирай своих, уходим, немцам сейчас не до нас!». Мы проскочили через лес, и по дороге, разведчики схватили двух, ошалевших немцев, которые спасались в лесу от нашего артналета.

Так что счет футбольного матча оказался в нашу пользу.

Как Вы были отмечены за участие в этой операции?

Вскоре я встретил лейтенанта-разведчика в штабе.

На груди у него был орден Красной Звезды. Спросил: «За какие подвиги?»

Он ответил – «За футбол». Выходит, я только рядом стоял?

Спросил у своего комбата. Грачев ответил, что поскольку я был прикомандирован к пехоте, то это они меня должны представлять к награде, так как орден я конечно заслужил. И когда позже комбат на эту тему спросил в штабе дивизии, мол, что там и как, ему ответили, что «своих» они уже наградили, а на меня должен был заполнить наградной лист командир артполка или начальник артиллерии дивизии. Что ж – неувязки между родами войск и не такие бывали.

Я не особо переживал по этому поводу. У меня уже был знак «За отличную стрельбу», который тогда ценился не меньше ордена.

И пока они с этим «наградным» делом разбирались, пришел приказ о направлении меня на учебу в ВАК-КУКС – Высшие артиллерийские курсы усовершенствования командного состава.

Что это были за курсы?

Курсы располагались в городе Семенов Горьковской области.

Срок учебы на них был всего три месяца. Преподавали на курсах пожилые комбриги и комдивы, большинство – из бывших царских артиллерийских офицеров. Были даже бывшие генералы царской армии. Учеба на курсах была интересной и интенсивной. Все слушатели были с боевым опытом, мы уже кое-что понимали в артиллерийском деле и чувствовали себя людьми.

После курсов, по дороге из Семенова на фронт через Москву (там мы были должны получить назначения по новым частям), я нашел своих родных.

Дело в том, что с момента моего отъезда из Одессы, связь с родными прервалась. Мои неоднократные запросы в бюро розысков в Бугуруслан были безрезультатны.

Хотя свою любимую девушку Анечку, мою одноклассницу, ставшую после войны моей женой, я нашел именно через Бугуруслан.

В управлении кадров артиллерии (спасибо бюрократам), назначения в части должны были дать только через несколько дней, а пока нам сказали – «Идите в комендатуру и там пусть решают ваши бытовые вопросы». В комендатуре бюрократов не было, только спросили – сколько дней я пробуду в Москве.

Я сказал – пять, и испугался, что так много запросил.

Но комендант дал мне талоны на питание и направление в общежитие комсостава на 10 дней, сказав при этом – «Отдохни немного, погуляй по Москве».

И я начал гулять. Проходя по какой-то улице, увидел табличку – «Наркомат водного транспорта». Спокойно зашел в здание, поднялся на этаж.

Кто меня вел – не знаю (интуиция, наверное), но я вошел в какую-то приемную и заикаясь сказал женщине – секретарю – «Я сын Ноя Владимировича Банта, бывшего уполномоченного Наркомата Заготовок при Черноморском пароходстве. Может здесь кто-то знает, где он сейчас находится?

У меня нет никакой информации, куда мои родители эвакуировались из Одессы».

То, что она ответила, вызвало у «боевого» лейтенанта – слезы на глазах: «Почему «бывшего» уполномоченного? Он и сейчас занимает эту должность.

И пароходство есть, и с Ной Владимировичем мы регулярно говорим по телефону. Вы Владимир? Мне ваш отец говорил, что у него сын на фронте.

А ваши родители сейчас в Батуми. Я дам их адрес…

А если можете подождать, то я попытаюсь связать вас по телефону».

Я только кивал и не мог вымолвить ни слова. Прошло минут двадцать, и она дала мне трубку – «Говорите». И я услышал родной голос отца.

Мы перебивали друг друга, не понимали один другого, но главное – в моих руках был адрес, а они узнали, что я жив. Во время нашего разговора в комнате было много людей, но царила полная тишина, люди были свидетелями необыкновенного события. После окончания телефонного разговора все зааплодировали. Я заплакал от избытка переполнявших меня счастливых чувств. Так наладилась моя переписка с родными, и я выслал матери свой денежный аттестат.

Куда Вас направили после курсов усовершенствования?

После курсов, уже аттестованный командиром батареи, я получил направление на Урал, где формировалась 162-я Среднеазиатская стрелковая дивизия 70-й армии.

70-я Армия полностью формировалась из пограничников?

Верно. Мы даже получили командирские удостоверения не Наркомата обороны, а Наркомата внутренних дел.

К нам в дивизию на формировку поступали отличные солдаты, пограничники кадровой выучки, добровольцы с застав Памира, Оша, Хорога.

Ходили разные слухи о причинах формирования 70-й армии.

Поговаривали, что всего формируется пять армий из состава войск НКВД, и в случае, если немцев не остановят под Сталинградом, то мы будем обязаны преградить им дальнейший путь на восток.

Но это только слухи, а какие надежды возлагало Верховное Командование на самом деле на такие армии – так и осталось для нас «тайной за семью печатями». Но свои удостоверения личности мы не имели права показывать никому, кроме коменданта.

У пограничников не было своих артиллерийских частей.

Как быстро пограничники освоили артиллерийское дело?

Солдаты, прибывшие с застав, были прекрасными ребятами, но в артиллерии разбирались на ноль с минусом. Всех пришлось учить с самых основ.

В дополнение ко всему, наш полк должен был формироваться на конную тягу (пограничников учить обращению с лошадьми – не надо).

Да и я сам, за время короткого «общения» с лошадьми, успел натереть мозоли на «определенных местах». Формировка проходила рядом с городом Златоустом.

Строили конюшни, на себе перетаскивали амуницию, пушки, снаряды от станции к месту расположения. Расстояние не такое большое – всего 1,5 километра, но 700 метров вверх и 700 метров вниз, а если вокруг – тогда уже 12 километров.

Когда уже все построили, пришел приказ – отправиться в район контрольных стрельб. И мы, зимой, в глубоком снегу, по обледеневшим склонам, потащили на себе – пушки, снаряды и прочее наше имущество, на расстояние 25 километров. После такого перехода и передовая покажется раем.

А стрельбы проходили в чистом поле под сопровождение вьюги.

Ночевали в снежных «иглу». И вдруг последовал приказ – погрузиться в эшелон, и нам дали распоряжение – все «конское» оставить на станции.

Сказали, что на фронте получим механическую тягу. И получили – по одному трактору на два орудия, и таскали их цугом. Мобильность – «на высшем уровне».

Как происходила отправка на фронт?

«Обычная погрузка» в срочном порядке. Мат, крики, неразбериха…

Но меня ждали потрясения другого рода. На станцию, во время погрузки прибыл новый командир полка. До него полком командовал подполковник, из кавалеристов, отличный человек, воевавший еще с басмачами.

Собрали всех офицеров, и мы начали представляться новому комполка.

Когда дошла моя очередь, я вытянулся и доложил – «Командир 3-й батареи – старший лейтенант Бант». И тут повисло молчание. Лицо командира полка скривилось, он опознал во мне лицо «не очень симпатичной» ему национальности. Во время движения к фронту, он придирался ко мне по всяким мелочам и каким-то странным поводам, и всем стало понятно, в чем тут дело.

Я надел меховую жилетку – нарушил форму одежды – выговор.

Не так быстро отдал приветствие – выговор. И понеслось…

А когда мы выгружались, он отстранил меня от командования батареей и назначил офицером связи с дивизией, фактически – «мальчиком на побегушках».

Посылал меня куда-то с чепуховыми пакетами, читая которые, получатель только пожимал плечами, силясь понять – о чем тут вообще идет речь…

И тут из штаба пару раз мне «шепнули на ушко», как новый полковой командир высказывается «по национальному вопросу» и конкретно в мой адрес.

Я понимал, что на фронте он меня очень быстро и качественно угробит.

Наш подполковник – кавалерист, ставший в артполку замом по строевой, уходил на командование в 369-й стрелковый полк и позвал меня с собой – командовать полковой артиллерией. Но избавление наступило еще раньше.

Не было счастья, да несчастье помогло.

Что произошло?

Вся моя служба в роли «офицера связи» – это постоянные перемещения без транспорта, на попутках, ночевки в переполненных хатах.

Видимо, во время очередной ночевки я подхватил жестокий сыпной тиф. Попал в медсанбат, где мне вдобавок диагностировали двухстороннюю пневмонию.

Лежал я в санбате полтора месяца. И уже вроде был двумя ногами на том свете, но, видимо, мама за меня хорошо молилась – я выжил.

После выписки из санбата передо мной стоял мучительный вопрос – «Что дальше?», ведь командир полка задался целью упрятать меня «поглубже» в землю, а я соответственно, желал ему того же. Из медсанбата меня направили в дивизионное «подразделение для выздоравливающих» – «отдохнуть и набраться сил». На фронте стояло затишье. И тут мне повезло.

Мы располагались в крестьянских избах. В моей избе было только двое больных – я и заместитель редактора дивизионной газеты. В этом же селе был расположен дивизионный тыл – редакция газеты, продовольственные склады, мастерские и прочее. Естественно, моего соседа часто навещали товарищи, и приносили ему всякие «презенты» – сало, колбасу, американские консервы и т. д. Хозяйка жарила для нас двоих большую сковороду картошки с салом – в общем, мы не голодали. Но вскоре меня отправили дальше, в запасной армейский полк.

А там – отдыхай, спи, хоть целые сутки – и скудный урезанный тыловой паек. Мне постоянно хотелось кушать. Кто не испытал голода после сыпного тифа, тот меня не поймет. Однажды посмотрел на себя в зеркало, а на меня смотрит какой-то незнакомец – черная щетина на желтой коже, скулы торчат, глаза запавшие…

Как Вы попали в ИПТАП (истребительно-противотанковый артиллерийский полк)?

Когда в запасной полк приезжали «покупатели», то их мой внешний вид совсем не вдохновлял, я выглядел просто «законченным доходягой».

Как-то появились двое «купцов» и начали вслух, не стесняясь моего присутствия, меня обсуждать – «Да ты посмотри на него, труп живой!». – «Конечно, а ты сам не хочешь трупом стать? Что он тебе скажет, когда мы без пополнения вернемся?». По этой причине, меня, без особой охоты, «купили».

Все знали, что ожидаются тяжелые бои на Курском «выступе».

И если раньше я был командиром батареи, то они мне предложили огневой взвод, смягчив это предложение заявлением, что у них в полку большая текучесть кадров, и они уверены, что уже в ближайшее время обязательно появится свободная вакансия на должность командира батареи.

Я это понял, когда узнал куда меня «вербуют».

Оказывается, это был АИПТАП – армейский ИПТАП, находившийся в непосредственном подчинении командования 70-й Армии.

Я согласился, только задал один вопрос – «А как у вас кормят?».

23 июня 1943 г. я прибыл в 378-й АИПТАП, который располагался в селе Михайловка, сейчас там город Железногорск, центр Курского железорудного бассейна.

Там даже артиллеристов предупреждали, что стрелки магнитных приборов могут давать неправильные показания, но для нас это не было важно, так как мы стреляли только прямой наводкой. А пятого июля началось немецкое наступление в районе станции Поныри, на стыке 13-й и 70-й армий.

Немцы прорвали нашу оборону, и полк выдвинули вперед, заткнуть брешь на участке Бобрец – Гнилец – Молотычи.

Свой первый бой на Курской дуге сможете описать?

Это сделать будет не просто. Слишком страшный бой был…

Стрельба велась прямой наводкой по танкам, наступающим с разных сторон.

Я подавал команды, по какой цели удобней бить, но лучше было не мешать наводчикам, они у нас были опытными и сами знали, где у немецких танков броня тоньше. И решения в этом бою, сообразуясь с обстановкой, принимал тот, кто смотрел на цель в панораму и наводил на нее ствол.

Наводчик сам видит, как трасса попадает в танк, а также видит, что снаряд срикошетил. Не было никакой телефонной или радиосвязи с огневыми взводами, все вокруг заглушал непрерывный невообразимый грохот.

Голосовые команды вряд ли кто мог услышать. Все оглохшие, контуженные. Роль командира сузилась до окуляра бинокля и панорамы орудия.

Нас непрерывно бомбили, расстреливали из орудий, давили танками.

Мы продолжали вести бой, не зная ничего о том, что творится на флангах или за нашей спиной. Да и вряд ли мы тогда могли об этом думать.

Просто сражались до последнего человека и снаряда.

Собирали снаряды с разбитых орудий, и воевали дальше.

На огневых позициях лежали во множестве убитые батарейцы, но я не помню, что думал тот день о смерти. Не до этого было…

Только к ночи стрельба затихала, но не прекращалась полностью.

Перед глазами полыхали костры из наших и немецких танков.

Помню, что с пригорка под Молотычи, ночью открывался широкий обзор почти всего поля боя. Не ручаюсь за точность, но тогда я насчитал 500 таких «костров»…

И предсказание моих «вербовщиков» сбылось, уже к вечеру первого дня немецкого наступления я заменил тяжело раненного командира батареи.

Немецкие танки шли на нас со всех сторон. Когда убило наводчика, я встал на его место и подбил лично два танка точно, и еще два – тоже возможно мои.

В таком кромешном аду, очень трудно определенно сказать – ты, или твой сосед подбил тот или другой танк. Нашей батарее засчитали 16 уничтоженных немецких танков. Ночью, с восьмого на девятое июля, остатки АИПТАПа отвели в тыл.

Из 68 артиллеристов, на батарее в строю осталось всего 15 человек…

На батарее не осталось ни одного целого орудия.

Примерно такое же положение было и на соседних батареях, но, несмотря на это, наш полк не отступил без приказа, сохранил свое знамя и номер – 378-ой.

Остатки полка отвели на переформировку.

Мы расположились в селе 1-я Мая. В фруктовом саду вырыли землянки, при этом ругали себя за то, что портим фруктовый сад.

Здесь наш полк простоял в резерве несколько месяцев.

Чем было отмечено мужество и героизм артиллеристов полка в Курском сражении?

Двоих представили к званию Героя, но вроде что-то там не сложилось.

Например, командиру шестой батареи Рафаилу Михайловичу Рязанцеву вместо звезды Героя дали только орден Боевого Красного Знамени…

Чем лично Вас наградили?

Поначалу – ничем. Я в полку был человек совсем новый и особо не рассчитывал на какую-то награду. А позже, когда мы стояли на переформировке, к нам приехал с проверкой какой-то генерал. Он обходил строй полка, и каждый из комбатов лично представлялся проверяющему начальнику.

Генерал меня спросил – «Комбат, ты под Курском тоже был?» – «Так точно». – «Что-нибудь подбил?» Ответил, что за два уничтоженных мной лично немецких танка могу ручаться. – «Награжден?» – «Нет».

И тут генерал обратился к нашему командиру полка Цыцавину – «Почему командир батареи ничем не отмечен?». Цыцавин начал что-то мямлить и мычать в ответ, мол «дык, елы-палы». Генерал приказал представить меня к ордену Отечественной войны, который я вскоре получил.

Расскажите о структуре вашего АИПТАПа, об особенностях вооружения полка?

Полк всегда находился «под рукой» командующего артиллерией 70-й армии генерала Дмитриева и вводился в бой только по его личному распоряжению. Полк состоял из шести батарей, дивизионов в полку не было.

В полку служило примерно пятьсот человек. В каждой батарее было четыре 76-мм орудия ЗИС-З. Прекрасные пушки, которые могли производить до 20–25 выстрелов в минуту. В расчетах по семь человек, еще взвод управления, водители и так далее. Орудия перевозили на «виллисах». На каждом «виллисе», помимо расчета, размещали как минимум четыре ящика со снарядами.

Личное вооружение артиллеристов – винтовки и карабины, у разведчиков из взвода управления – автоматы. У нас не было ПТР, но на батарее было несколько ящиков гранат РГД и несколько пулеметов «максим», которые нам достались «контрабандным путем». И эти пулеметы весной 1944 года нас один раз здорово выручили. На Западной Украине полк после тяжелого боя вывели на отдых. Снарядов почти не оставалось. И тут на нас внезапно напал с тыла крупный отряд «бандеровцев». И из этих пулеметов мы это нападение успешно отбили, покрошили там до черта этих «гостей из леса».

На поле боя было любо-дорого потом посмотреть.

В вашем полку было принято делать «снарядный» НЗ?

Да, на каждое орудие делали НЗ – двадцать снарядов, но, обычно, кроме нашего окружения в Белоруссии, снарядов до конца боя нам хватало.

Расход снарядов при стрельбе с прямой наводки всегда меньше, чем при стрельбе с закрытых огневых позиций.

У нас даже как-то образовался избыток шрапнельных снарядов, и мы не знали, куда их девать. Мы стояли на шоссе, кажется, Ковель – Брест.

Так нам приказали вырыть специальные окопы, с «платформами» для стрельбы по самолетам, и несколько раз отражали немецкие авианалеты шрапнельным огнем.

Ваш АИПТАП использовался для стрельбы с закрытых позиций?

Крайне редко. В Польше, под городом Радзимин такое случилось.

А так стреляли только с прямой наводки. Что увидел – то твое…

Артиллеристы, служившие на тяжелых гаубицах или в артиллерии БМ, нас за «своих коллег» не считали, мол, мы не умеем стрелять с закрытых огневых и даже толком не можем приготовить данные для стрельбы.

Как батарея готовилась к бою на танкоопасном направлении?

Занимали позиции, готовили огневые, рыли землю до десятого пота.

Орудия ставили «уступом», чтобы немецкий танк даже ворвавшись на огневую позицию какого-то орудия, всегда подставлял свой борт под огонь другого орудия. Особой надобности подменять собой командира огневого взвода и пристально следить за действиями каждого отдельного расчета не было.

Командиры расчетов были всегда из опытных, думающих артиллеристов, умевших спокойно ориентироваться в любой опасной ситуации и точно выбрать наиболее важную цель в минуту схватки, в зависимости от того, как разворачивается бой. Это были люди со стальными нервами.

Но у нас, в отличие от артиллерии другого калибра, были свои особенности для целеуказания в момент ведения боя. Телефонную проводную связь с расчетами очень часто перебивало, а голосовые команды в грохоте боя не всегда было слышно. Так для каждого орудия, для подачи сигналов использовались ракеты только своего определенного цвета. Позиции каждой батареи по связи обозначались кодовыми сигналами. У нас почему-то это всегда были названия хищников – например, позиции моей третьей батареи назывались – «Тигр».

Как снабжали «иптаповцев»?

В 70-й армии был полуторный оклад для всех военнослужащих, поскольку у частей НКВД, видимо, были свои определенные «финансовые привилегии» в вопросе денежного довольствия.

В ИПТАПе мы получали двойной оклад, и у нас шла ускоренная выслуга лет – полтора года за год службы. Но продовольственное и вещевое снабжение у нас были обычными, все как и в других боевых частях РККА.

Не было у нас и повышенных норм питания. Кстати, насчет «покушать», у нас всегда была проблема. Своей кухни на батарее не было, на передовой питались в основном только тем, что сами себе добывали и готовили, а также сухарями или едой, которую нерегулярно привозили в термосах с полковой кухни.

Как щедро награждали служивших в ИПТАПах?

И дался вам этот «наградной вопрос»…

От простых солдат и офицеров ничего не зависело.

Судьбу наградных листов решали в штабах, и очень часто боевые заслуги не имели никакого значения в принятии решения.

Хотя бы на своих примерах я вам попробую объяснить.

Первый орден я получил по указанию проверяющего генерала, а не по представлению комполка Цыцавина.

И свой орден Боевого Красного Знамени я получил по реляции начарта армии генерала Дмитриева, который лично прибыл под Брестом на поле боя и увидел, что мы там немцам устроили. А не появись там Дмитриев, я и не знаю, получил бы я какую-то награду вообще за тот бой или нет.

После Цыцавина нашим полком командовал подполковник Мальков, человек хороший, душевный, порядочный и не жестокий.

У меня с ним были нормальные человеческие отношения.

Но тот же Мальков ничего не мог поделать, когда наш полковой парторг, по фамилии Шапиро, дважды «запорол» мои наградные листы. Да и с полковым «особистом» я был «на ножах», он все ждал возможности меня «упаковать».

За что Вас так парторг невзлюбил?

Парторг полка не был трусом в бою, но большего всего на свете боялся, что ему кто-то скажет, что он, еврей, либерально относится к своим соплеменникам или им как-то помогает на войне.

И майор Шапиро, желая быть святее Папы римского, предпочитал евреев полка «давить» при каждой возможности, что показать всем свою «беспристрастность и партийную принципиальность по национальному вопросу».

Мальков с ним связываться не хотел и только молча наблюдал, как парторг в очередной раз «херит» наградные листы то на меня, то на моего командира отделения тяги Мишку Штермана и так далее.

Мою батарею парторг вообще «с трудом переваривал», у меня на батарее, было кроме меня, еще четыре еврея, и это комиссара почему-то сильно задевало.

И такое бывало?

Всякое случалось. И так хватало по жизни юдофобов, так тут еще «свой кадр» к ним «в помощнички подрядился».

У меня здесь рядом сосед живет, бывший танкист-лейтенант, кавалер ордена Ленина Ефим Пергаменщик, он с двадцать второго года рождения.

Воевал в 3-й ТА. За время войны его трижды представляли к званию Героя Советского Союза, но в итоге так и не дали.

Ему из центрального наградного архива как-то прислали ответ на запрос по поводу представлений к званию ГСС, с «объяснениями», почему Пергаменщик звезду Героя так и не получил. И если бы вы только увидели, что за «резолюция» процитирована в этом ответе, вы бы сильно удивились и долго бы матерились…

Конфликты на национальной почве конкретно в вашем полку были?

Таких эпизодов не помню.

Полк был почти чисто славянский, «разбавленный» евреями.

Нацменов в полку было очень мало. У меня какое-то время был командир орудия казах. К евреям в полку было хорошее отношение, никаких серьезных «антисемитских эпизодов» я не помню.

Евреев было в полку много. Хорошо помню взводного КВУ Юду Зельдиса, командира огневого взвода Сашу Лахманлоса, наводчика Бориса Розенсона, бойца расчета Якова Гамбрайха, санинструктора Ефима Колодовского, ну и конечно Мишу Штермана. Нет, не было у нас, конкретно в нашем полку, стычек между бойцами «по нацвопросу».

А вот сразу после войны в стране начался такой дикий разнузданный антисемитский шабаш на каждом шагу, что покойный Геббельс был бы доволен.

«Пролетарский интернационализм» в советской стране приказал долго жить…

А что за конфликт с «особистом»?

Решил меня как-то наш полковой «особист», старший лейтенант Щукин, молодая и наглая сволочь, в свои «стукачи» завербовать.

Я ему в ответ сказал: «Пошел ты, Щукин, на…!»

Он начал мне угрожать, мол сильно рискуешь и ты еще об этом пожалеешь.

Я еще раз ему объяснил, что я думаю о его маме и прочей родне.

Но «особист» со мной так и не успел «поквитаться», немцы его опередили.

У нас в полку на «особиста» многие смотрели поплевывая.

Нам и так было нечего терять.

Какими были отношения между «огневиками» и солдатами и офицерами, служившими в штабе полка?

Отношение к штабным было сносным. Никакой «черной» зависти, ненависти или пренебрежения к ним «огневики» не испытывали.

Каждый на войне делал свое дело. Тем более наш полк был не очень большим, да и количество людей служивших в штабе не было чрезмерным.

Штабные тоже понимали, какая судьба вскоре ждет всех «огневиков» и никто из командования ИПТАПа в полку бездумно «гайки не закручивал» и «драконовскую дисциплину» любыми методами не устанавливал.

Штабные нам не мешали в бою, и это нами ценилось.

Но и никто из штабных офицеров во время боя к нам на подмогу, или на подмену – не приходил. И это мы тоже хорошо «помнили»…

Вообще, отношения между людьми в нашем полку отличались особой душевностью и простотой. И скажу одно – если бы мне снова пришлось выбирать свой фронтовой путь – то я бы сразу пошел воевать в ИПТАП.

Там в основном были собраны очень хорошие люди, честные, искренние, смелые.

Насколько Вы лично согласны с утверждением, что все воюющие в ИПТАПах – смертники?

Хотите, отвечу честно. Хоть нам действительно в буквальном смысле приходилось часто смотреть смерти в лицо, но…

Мы не считали себя смертниками.

Это был больше – скажем так – ореол, нимб над нашей головой.

Да, среди артиллеристов самые тяжелые потери на фронте несли ИПТАПы и «сорокапяточники». Но разве можно сравнить наши потери, например, с ежемесячными потерями стрелковых рот в 1942–1943 годах…

В 1943 году заняли оборону возле села Золотое Дно. Уже снег сошел с полей, а перед нами сплошной чертой идет широкая «белая линия».

И тут мы выяснили, что это было. Это был противотанковый ров, заполненный доверху трупами солдат из лыжных батальонов, наступавших на этом участке в начале весны. Во время наступления никто трупы не хоронил, просто стаскивали тела в этот ров. Да так их там во рву… и оставили лежать…

Страшное было зрелище…

Ведь ИПТАПы берегли до нужного момента, и не бросали в бой каждого «пятого и двадцатого числа». И бои с немецкими танками не были для нас «ежедневной наскучившей рутиной». Допустим после тяжелых боев с танками противника под Мозырем, следующая по-настоящему серьезная смертельная схватка с немецкими танками была у нас уже в пригородах Варшавы.

Да и ИПТАПы бывали разными.

И отдельные ИПТАПы РГК, и истребительно-противотанковые полки в артиллерийских дивизиях прорыва, и отдельные дивизионы ОАИПД, и полки армейского подчинения, как например наш 378-й АИПТАП.

И это разделение во многом заранее обуславливало – и задачи подразделения, и интенсивность ведения полком боевых действий, и срок жизни артиллериста, попавшего служить в «истребители танков».

Многие думают по одному «газетному» стереотипу, мол, раз ИПТАП, то каждое утро, после завтрака, на нас должны были идти, лязгая гусеницами и изрыгая из танковых пушек смерть, десятки немецких танков, а мы их, геройски погибая у орудий, пачками поджигаем… Где бы немцы на каждый день подобного ведения боевых действий танков столько набрали…

Еще раз повторюсь, ИПТАПы использовали в основном по прямому назначению – в нужный момент, по мере надобности, выдвигали на танкоопасные направления.

Кого больше солдаты жалели в разговорах на фронте – «иптаповцев» или пехоту?

Мне трудно ответить на ваш вопрос – «кого больше жалели».

Я лично считаю, что в пехоте все равно было опаснее и страшнее.

Но пехотинцы часто боялись находиться рядом с нашими батарейцами, заранее понимая, что здесь скоро начнется…

А сколько раз бывало, выскакиваешь на «передок» на «виллисах» для занятия огневых позиций, а пехотинцы вслед орут: «Куда прете!? Впереди – немцы!»…

Да, служба в ИПТАПах была смертельно опасной и «сохранению здоровья не способствовала», но я не помню, чтобы кто-то из солдат, прибывших к нам на пополнение, сразу бежал в ближайший лес – «строгать себе доски на гроб» или торопился заказывать по себе панихиду.

Люди быстро привыкают на войне к любой опасности и условиям.

Сама нашивка «иптаповцев» на рукаве гимнастерки сразу вызывала у многих уважение к нам. После госпиталя, когда меня комиссовали по инвалидности из армии, я решил поехать к брату. Мой младший брат Рудольф, 1926 г.р., служил механиком на кораблях Каспийской флотилии. Ехал через Кавказ.

На вокзале в Тбилиси меня задержал патруль и привел к военному коменданту. Старший патруля, какой-то нацмен с замашками «вышколенной тыловой шкуры», показал рукой на мою нашивку ПТА на рукаве, и спросил у коменданта – «Что это? Не по форме. Что делать с ним будем?» Комендант ему ответил: «Что делать будем? В ноги будем кланяться этому человеку!»

Как ваш полк попал в окружение?

Я не помню точного названия этого места. На Припяти.

Город Ратно, село Малорита. Где-то в этом районе. Мы перешли через мост, но немцы захлопнули капкан окружения и взорвали все мосты позади нас.

Мы расстреляли весь боезапас, и по рации нам передали приказ – «Взорвать орудия и самостоятельно выходить из окружения». Мы выполнили приказ, и это был единственный случай на моей памяти, когда артиллеристами нашего ИПТАПа были брошены или уничтожены свои орудия. Мы ушли в леса.

Через десять дней большая часть полка вышла из окружения.

Какой бой, проведенный вашей батареей, Вы считаете самым удачным?

Летом 1944 года, под Брестом. Отдельная немецкая часть вырвалась из окружения в районе брестского пригорода Тересполь.

Я получил приказ поставить батарею в засаду на одной из дорог, чтобы перекрыть немцам пути возможного отхода. Снарядов на батарее было мало, но их пообещали быстро доставить следом. Правда, у нас было «в заначке» несколько ящиков шрапнели, которую мы считали лишним грузом.

На скорости помчались к месту возможного продвижения немцев.

В дороге, второй взвод, следующий за нами, отстал, свернул на другую дорогу, и в итоге у меня оказалось под рукой только два орудия.

Проехали немного вперед и перед небольшим подъемом остановились, чтобы осмотреться, может, увидим наш второй взвод. И тут мы услышали шум моторов. Я вышел на пригорок и сразу упал, чтобы меня не заметили, потому что увидел колонну немцев, которая шла вверх по склону.

До головы этой колонны был примерно километр.

Первой шла артиллерийская батарея на конной тяге, за ней длинная вереница орудий, различных автомашин, и уже в конце колонны шли несколько танков.

По всему было видно, что немцы спешат вырваться из окружения.

Не было хваленного немецкого «орднунга». Колонна двигалась без какой-либо разведки или передового дозора. Вся эта «кавалькада» шла по узенькой дороге на откосе холма, так что справа у них был довольно крутой откос, а слева болото, которых на берегах Буга было – не счесть.

Это было классическое «дефиле», ни вправо, ни влево, немцы свернуть не могли. Кроме того, шедшая впереди немецкая гаубичная батарея не могла развернуться, чтобы в случае чего открыть ответный огонь, и танки тоже не могли стрелять по нам, так как на линии их огня двигались еще две немецкие артиллерийские батареи и колонна автомашин. Немцы сами загнали себя в «ловушку».

Моя батарея уже перешла на машины «додж 3/4», была «легкой на подъем» и на кабинах машин были установлены наши «контрабандные пулеметы».

Рядом с нами оказалось человек сорок пехотинцев, и я на бегу проорал пехотному ротному, лейтенанту – «Стреляй по немцам! Пулеметы на машинах!».

На организацию «классической» засады времени не было, в моем распоряжении оставалось всего минут пять, не больше. Сразу же под горкой отцепили орудия, развели станины, зарядили орудия надоевшей нам шрапнелью, «на картечь».