Текст книги "Артиллеристы"

Стояли пять месяцев в селе Покровское, в 25 километрах от города. В садах замаскировали орудия, привели технику в порядок, тренировали личный состав.

Наша часть была бригадой РГК и ждала своего часа вернуться на передовую.

И в начале весны сорок четвертого за селом сел связной самолет, и летчик передал в штаб бригады приказ – выступить на фронт. Нас снова в эшелонах перебросили на запад, и мы оказались в составе 1-БФ под Ковелем.

Какова была структура бригады?

Как действовала 124-я ГАБ БМ в боевой обстановке?

В составе бригады было всего четыре дивизиона.

Каждый дивизион трехбатарейного состава.

Всего в бригаде было 24 пушки калибра 203 мм.

Бригада использовалась исключительно для прорыва глубокоэшелонированной укрепленной немецкой обороны, «работала» только по крупным значительным целям, скоплениям войск и техники противника, по ДОТам, по зарытым танкам, по бетонным укреплениям и укрепленным пунктам.

По «мелким» целям, скажем, по одиночным пулеметам и орудиям – работала «местная» полковая или дивизионная артиллерия.

Орудия ставились на огневых позициях в 5-7-километрах от передовой линии противника, но максимальная дальность стрельбы для наших орудий была рассчитана на 18 километров. Во избежание износа нашей тяжелой техники и матчасти орудий, по уставу, как мне помнится, не разрешалось перевозить орудия тягачами «своим ходом» на серьезные расстояния, и скорость для тягачей была строго установлена – не более чем семь километров в час.

Например, после Варшавы нам дали приказ совершить марш на 100 километров, но пока мы это расстояние преодолели…

Часто стрельба велась бетонобойными снарядами, а если мы применяли осколочные снаряды, то сразу ставили взрыватель – «на прикосновение».

Почему Вы с «огневиков» перешли в КВУ (командир взвода управления)?

«Управленцы», наверное, единственные люди в тяжелых артиллерийских бригадах, которые всегда находились на передовой и первыми высаживались на плацдармах.

Я как заменил выбывшего из строя КВУ, так и остался на этой «работе».

Понимаете, быть во взводе управления – это почетный статус.

Да, подобная служба во много крат опасней, чем находиться на дальних огневых позициях, но мне всегда хотелось быть в гуще боя.

Нравилось мне это дело. А к смерти я был всегда готов…

В 1943 году немцы убили мою сестру. И когда мы стояли на переформировке, Высоцкий дал мне отпуск на родину, когда узнал, что я получил письмо из дома с трагическим известием. Приехал в Карачев…

И понял, что мое место только на передовой.

Жажда мести была огромной.

Как организовывалась работа корректировочных групп?

Обычно за неделю до планируемого начала наступления мы уходили в пехоту, выясняли все цели и отмечали их точное расположение на карте, досконально изучали немецкий передний край, обрабатывали данные от разведчиков стрелковых частей, занимающих передовую линию.

Часть информации к нам поступала и от авиаразведчиков.

Во взводе управления была своя машина, и мы были достаточно мобильны. Приходилось детально изучать наши будущие цели, но непосредственно с нейтральной полосы нам вести наблюдение не разрешалось, вернее сказать – не рекомендовалось. Попади какой-нибудь «управленец» из бригады БМ к немцам в плен, и считай, что приблизительный срок наступления врагу известен.

Обычно я брал с собой своих самых надежных проверенных ребят, особенно разведчика Зайцева, и со мной «работали по очереди» две пары радистов – Пашков и Миронов, или Махновец и Попов.

Своего командира отделения разведки Анисимова я оставлял на НП батареи, где он находился вместе с комбатом Ткаченко.

Когда работали по «точечной стационарной цели», то обычно давали два снаряда на пристрелку, а потом с поправкой на прицел, четырьмя снарядами уничтожали «заранее намеченную жертву». Потом ходили и смотрели на свою «работу».

Нам действительно было чем гордиться. После того как прорыв наших войск расширялся вглубь немецкой обороны и дальность стрельбы наших пушек не позволяла вести эффективный огонь, бригаду выводили из боя.

Но, например, при осаде Кюстринской крепости, бригада долгое время стояла на одних и тех же позициях и вела непрерывный огонь по немецким частям.

Война на плацдармах. Какой она Вам запомнилась?

К 1944 году мы, однозначно, уже научились хорошо воевать, но высадка и первые бои на плацдармах всегда были очень кровавыми.

Я помню, как высаживался в первой волне на Висленский плацдарм. Переправились под жутким огнем, за кромку берега зацепились, а впереди нас лес.

И из этого леса немцы по нам били из «ванюш» и орудий, фактически стреляли в упор. Меня «засыпало» мелкими осколками, контузило, но с плацдарма я не ушел. Сначала оглох от контузии, но дней через десять слух ко мне возвратился полностью. Очень тяжелые бои там были.

В штурме Варшавы в августе 1944 года ваша бригада тоже была задействована?

Да, но прошло время, пока наш «табор» с тяжелыми орудиями и тракторами погрузился в эшелоны, доехал до места и добрался до позиций. «Долгая песня». После размещения бригады на ОП, мы, «управленцы-корректировщики», находились в варшавском пригороде Прага.

Расположили наш НП на чердаке. Река отделяла нас от немцев и восставших поляков, которые не хотели нас пускать в Варшаву. Мы поддерживали огнем участников Варшавского восстания. Для уточнения координат и целей даже приводили на НП местных поляков, которые нам объясняли и показывали – где находятся большие общественные здания, в которых разместились немецкие штабы и части. Стреляли также по зданиям, ориентируясь по разрушениям и по ответному огню противника. С противоположного берега по нам немецкие артиллеристы вели очень интенсивный огонь. Рядом с нами «застряло» Войско Польское, потери были дикими, а продвижения вперед никакого…

Там мы попали под «свою» бомбардировку, потом сказали, что это были американские бомбардировщики, совершавшие «челночные перелеты».

Очень тяжелые дни пришлось пережить под Варшавой.

Где было тяжелее, под Кюстрином или под Варшавой?

В 100 километрах от Варшавы мне пришлось стать участником таких боев, что до сих пор их вспоминаю с содроганием сердца.

Но под крепостью Кюстрин были серьезные трудности другого рода.

Мы там долго «топтались», пытаясь разбить бетонные ДОТы и фортификационные сооружения. Корректировка шла по карте, мы передавали координаты, а командир батареи готовил данные для стрельбы.

Там произошел один случай. Большая группа немцев вырвалась из Кюстрина и пошла на запад по нашим тылам. По дороге немцы наткнулись на наш полевой госпиталь и вырезали всех раненых вместе с медперсоналом. Смог спастись только один военфельдшер, который, убегая от немцев, вышел на позиции нашего дивизиона, отведенного с передовой для ремонта орудий. И когда в дивизионе поняли, что произошло, то развернули орудия по обе стороны дороги, по которой немцы должны были пойти дальше на прорыв. Подпустили немцев и поближе и – просто уничтожили безжалостным огнем из орудий всю эту группу.

И когда комбриг Гутин узнал о гибели госпиталя и о бое дивизиона с прорвавшимся противником, то сказал: «Я не хочу больше видеть живых немцев, в штаб мне их не приводите». Многие по началу поняли его слова буквально.

У нас как раз еще в тот день заместителя начальника штаба убило шальным снарядом, так что все были «на взводе»…

На гражданских немцев эта «рекомендация» комбрига тоже распространялась?

Ни в коем случае. Цивильных немцев у нас никто не трогал.

Да и пленных фашистов, кроме «Кюстринского периода», всегда приводили в штаб бригады живыми. Я как-то под Варшавой, в семнадцати километрах от города, в районе большого сахарного завода, попал с двумя своими разведчиками в засаду. Началась перестрелка, но подошла наша пехота и нас выручила.

Взяли в плен трех «власовцев», сидевших в этой засаде с автоматами.

И никто их на месте не стал убивать, просто повели в тыл под конвоем.

А что там с ними могло по дороге случиться, я знать не могу…

Как часто «корректировочным» группам приходилось вступать в стрелковый бой с противником?

Такое происходило весьма редко. Я, например, с собой автомат на передовой редко таскал, обычно обходился пистолетом ТТ.

Были, конечно, стычки, но идти вместе с пехотой в атаку в первой цепи мне пришлось всего пару раз.

Во время одного из прорывов после долгой артподготовки пехота пошла вперед и захватила две линии немецких позиций, а на третьей линии немцы прижали нас огнем к земле, головы не поднять. Пехота залегла.

Ротный пытался поднять своих солдат в атаку, но мало кто отваживался, встать и хотя бы перебежать вперед на десяток метров под смертельным огнем. Положение было критическим. И тогда я со своими разведчиками первым пошел вперед, помог ротному поднять стрелков и мы захватили третью линию вражеской обороны. Но это был для меня случай неординарный.

Обычно мы шли метрах в двухстах позади атакующих стрелков.

Насколько серьезной была дисциплина в полку?

В этом плане у нас было все на должном уровне. Еще раз повторюсь, костяк полка составляли кадровые солдаты, люди грамотные и привыкшие к армейской дисциплине. Надо принять еще во внимание, что наши политруки и «особисты» в бригаде вели себя довольно активно и были скоры на руку.

У нас как-то на батарее один сержант из трактористов выпил лишнего, и начал слегка буянить. Наш командир орудия и командир отделения тяги посадили его в трактор немного протрезветь, а он, пьяный вылез из трактора, взял карабин, выстрелил в воздух, а потом пошел по дороге в тыл.

Повязали его «бдительные товарищи», и к нам этот парень уже не вернулся.

Под Новороссийском взводный лейтенант с нашей батареи, украинец, славный человек, вдруг поднял с земли немецкую листовку и положил в карман, я почти уверен, что он просто взял листовку как бумагу для самокруток. Но…

То ли наш политрук батареи Хачатуров «подсуетился», то ли кто-то другой «стукнул»… и нет нашего лейтенанта – отправили «искупать вину кровью».

И никто не смог помочь, ни комбат Ткаченко, ни начальник штаба дивизиона Харченко, ни даже сам комбриг…

На место выбывшего взводного назначили старшего сержанта Вартаняна, хорошего парня, которому вскоре присвоили офицерское звание.

Поэтому дисциплина в полку была, лишнего не болтали и ничего другого «лишнего» не делали…

Вы сказали, что потери в 124-й ГАБр были незначительными.

После новороссийских боев у нас солдат убивало редко…

Сами понимаете, «огневики» находились в нескольких километрах от передовой, а штабные подразделения и того дальше. Но и в тылу у нас иногда погибали ребята. Наш старшина батареи Месхиев, разбитной и веселый, поехал в тыл за обмундированием и по ошибке заехал к немцам… Так и погиб…

Как награждали в вашей бригаде командиров взводов управления (КВУ), разведчиков и связистов, воевавших в корректировочных группах?

Расскажите хотя бы на своих примерах.

«Огневиков» обычно награждали после успешных армейских или фронтовых наступательных операций, тем более наша бригада считалась частью РВГК. Будучи командиром огневого взвода, под Новороссийском, я получил медали «За Отвагу» и «За боевые заслуги».

А когда перешел в КВУ, то дважды меня награждали орденами по представлениям к наградам от командования стрелковых частей, которым наша группа была придана. За Ковель меня от пехоты наградили орденом Красной Звезды, за польский плацдарм, например, командир стрелковой дивизии, видя работу нашей группы, приказал всех представить к орденам и мне вскоре вручили орден Богдана Хмельницкого. Этот орден тогда считался редким, на фронте появился недавно, и многие офицеры бригады приходили ко мне посмотреть на этот «раритет». Например, за стрельбу прямой наводкой по рейхстагу меня наградили орденом Красного Знамени.

Я читал в мемуарной литературе, что 203-мм гаубицы применяли при штурме рейхсканцелярии, здания гестапо, но не знал, что орудия этого калибра также использовали на прямой наводке для штурма рейхстага.

Был получен приказ вывести одно орудие на прямую наводку для стрельбы бетонобойными снарядами по стенам рейхстага.

Назначили меня командовать этой «операцией». Я понимал, что это очень опасное задание, но поскольку я все время был впереди с пехотой и считался опытным артиллеристом, то для меня выбор командования не был неожиданным.

А потом и мой комбат Ткаченко вызвался пойти с орудием.

А пройти на тракторах с орудием через берлинские улицы., через пекло городских боев, было крайне сложно.

Пехота нас не прикрывала. Через канал проехали по мосту, и тут у нас убило командира орудия. Двинулись дальше. Вокруг стрельба, жуткий грохот, да такой, что даже лязг тракторных гусениц не слышно было.

Рядом с орудием «фаустпатроны шлепаются», с окон высоких домов по нам били снайперы и «фаустники»…

Каким-то «макаром» целыми добрались до площади перед рейхстагом, по бокам от нас парк и дома, из которых нас в любую минуту немцы могли «накрыть» с тыла и с флангов. А перед рейхстагом у немцев зенитки на прямой наводке, закопанные танки, ДОТы. Круговая оборона…

До рейхстага считаные сотни метров… Было страшновато… Нам просто в тот день очень повезло, там бы за одно мгновение всех бы нас поубивали.

Прорвался вслед за нами наш тракторист с прицепом, подвез снаряды. Изготовили орудие к стрельбе, и расчет спрятался в укрытии, в подвале.

Надо сразу учесть, что дальность полета по прямой линии у стокилограммового снаряда на прямой наводке очень небольшая.

А на следующее утро по рации передали приказ – «Открыть огонь!».

Мы выскочили к орудию и выпустили по рейхстагу три снаряда.

Больше не успели, пехота пошла в атаку, и я лично видел штурм последнего символа фашизма. На огневой позиции мы стояли еще сутки.

А потом мимо нас пошли колонны немецких пленных из рейхстага.

Мы получили приказ сняться с позиции и догонять свою бригаду.

Наводчика и погибшего командира орудия наградили орденами Отечественной войны, остальных бойцов расчета орденами Красной Звезды и медалями «За Отвагу», а мне вручили орден Боевого Красного Знамени.

Вот сейчас вкратце рассказал вам об этом эпизоде, а как выразить и передать словами те эмоции, которые я испытал стреляя по рейхстагу – я не знаю…

После взятия Берлина как складывалась дальше Ваша армейская служба?

Из Берлина бригаду вывели в город Ратенов, здесь год мы простояли в казармах. В 1946 году меня перевели по замене служить в Союз, под Ленинград, а через два года снова направили в Германию в свою бригаду, где я уже в капитанском звании командовал батареей.

Но через некоторое время я решил демобилизоваться.

Вернулся в Карачев, работал на заводе, а позже переехал жить в Брянск, где до выхода на пенсию проработал начальником гаража.

Память о войне всегда жила в Вас?

Да… Приехал домой, а из моих товарищей почти никто на войне не выжил… Только Ваня Первушов, да мой друг детства Журавлев, несколько раз горевший в танках… Война выбила наше поколение начисто…

Мне еще долго после войны иногда снился один эпизод, случившийся под Севастополем. Начался немецкий артобстрел, и мы с лейтенантом Кузнецовым из своей землянки побежали на НП.

Я чуть замешкался и «вылетел» из землянки вторым, уже после лейтенанта. Кузнецов бежал впереди меня метрах в десяти, и когда он уже заскочил на НП, то в ту же секунду произошло прямое попадание немецкого снаряда в наблюдательный пункт. И я вытаскивал из-под обломков смертельно раненого Кузнецова… Прошли годы, пока этот сон оставил меня, хотя бы на время…

Интервью и литобработка: Г. Койфман

Бант Владимир Ноевич

Я родился в Одессе в 1923 году.

Детство было светлым, несмотря на то, что всего не хватало – и еды и одежды, которая переходила «по наследству» от старшего брата к младшему.

Я был средним, поэтому донашивал вещи после старшего – Ионы, а на «третий срок» это уже были лохмотья, и младшему брату Рудольфу, хотя и с трудом, но шили новую одежду. И учебники служили нам по два-три срока.

Наша семья жила на главной одесской улице – Дерибасовская, дом № 1.

Там случались интересные «моменты». Из нашей коммунальной квартиры, в которой жило шесть семей, из двух – чекисты «забрали» глав семейств, и моего отца тоже «взяли». Но это не в связи с «политикой», а как тогда говорили – «по золотухе». Для индустриализации и коллективизации страна очень нуждалась в золоте, и «качали» его при помощи «Торгсина», «Интуриста», и в индивидуальном порядке, по наводке «стукачей». Ну, кто еще кроме соседей, мог бы «стукнуть», что Банты золото замаскировали под чугунные утюги.

Ведь нагревали утюги в коммунальной кухне, на плите или на примусе.

Поэтому при обыске их тоже конфисковали. Отца выпустили через две недели, просто потому, что на распиле двух конфискованных утюгов – золота не оказалось. Невольно вспомнишь Шуру Балаганова и Паниковского из «Золотого теленка» и его знаменитое – «Пилите Шура, пилите».

Из тюрьмы отец вышел тяжело больным человеком.

В 1931 году я пошел в школу и окончил ее – в памятном 1941 году.

19 июня сорок первого года в школе был выпускной вечер.

А 22 июня 1941 г. в нашей школе № 117 уже находился сборный пункт Сталинского райвоенкомата города Одессы.

Куда Вы собирались поступать после школы?

Я, как и очень многие из моего поколения, был воспитан в духе патриотизма, и призыв к молодежи – «Поступай в военное училище» – нашел отклик и в моем сердце. Кроме того, стать инженером ВМФ в Одессе считалось очень престижным, и не только из-за формы с кортиком.

И я, еще будучи в девятом классе, подал заявление в Ленинградское военно-морское инженерное училище имени Дзержинского.

Прошел медицинскую комиссию, (немного схитрил – выучил наизусть таблицу для проверки зрения, так как у меня была небольшая близорукость), послал табель с отметками и был зачислен кандидатом.

Была еще одна «подленькая мыслишка» – если экзамены завалю, то хоть Ленинград посмотрю за государственный счет.

Но началась война, и о своем «кандидатстве» я и не вспоминал.

Вспомнил об этом наш сосед, который служил в военкомате.

Ведь это именно он сагитировал меня подать заявление в училище.

Встретив меня в коридоре, он спросил: «А ты чего здесь? Когда явка в училище?». – «15-го июля». – «А сегодня, какое число?». – «9-е». – «Явишься завтра утром в военкомат. Я дам тебе литер и направление, и марш в Ленинград!». – «Юра, так ведь война, какая сейчас учеба?!».

И он «ответственно» мне говорит: «Мало ли чего! Война! Недели две, максимум месяц и войне конец, а командиры флоту всегда нужны!».

Десятого июля я получил в военкомате необходимые документы и в этот же день с трудом пробрался на вокзал через военную комендатуру.

Вокзал толпами осаждали люди, желающие выехать из Одессы.

Я спросил железнодорожника: «Какой поезд идет на Ленинград?»

В ответ услышал – «Ты что, с Луны свалился? Сначала попробуй забраться на любой. Главное, выбраться из этого ада!» Я пробился на товарную платформу эшелона, на котором вывозили больных детей из Одесского костнотуберкулезного санатория. Эшелон пересек поперек всю Украину под непрерывными бомбежками. Сколько больных детей погибло – не сосчитать…

На каждой крупной станции ночные налеты, а дети в белье – отличная цель… Немецкие летчики стреляли по ним из пулеметов на бреющем полете…

Наконец, на станции Ясиноватая, я смог пересесть на поезд, идущий на Москву, куда приехал 23 июля, в первую массированную бомбежку столицы нашей Родины. Ночевал в метро, потом по тоннелю, без особой надежды, добежал до вокзала. Поезд должен был уйти ночью, но не ушел.

Я вскочил в вагон, литер у меня никто не спрашивал, проводника не было.

Через несколько минут поезд отправился на Ленинград.

Что с Вами произошло в северной столице?

Рано утром я вышел из поезда на перрон вокзала в Ленинграде и бегом направился в училище. На городской транспорт я не рассчитывал, время еще терять! На бегу спрашивал редких прохожих – «Где набережная лейтенанта Шмидта?». Прибежал в училище – «Здравствуйте, я кандидат». – «Здравствуй, по какому вопросу?». – «Я приехал из Одессы, кандидат в училище». – «Когда ты должен был прибыть?». – «15». – «А сегодня уже двадцать шестое. Впрочем, это не имеет значения, училище еще тринадцатого июля выехало в Астрахань». – «Так мне в Астрахань ехать?» – «Такого указания нет. Голодный?». – «Да». – «Сойди вниз в столовую – накормят». Накормили, конечно, и флотским борщом, и макаронами по-флотски. На мой вопрос, что мне делать, ведь у меня в Ленинграде нет ни родных, ни знакомых, все в ответ только пожимали плечами.

Вышел и пошел, куда – не знаю, куда глаза глядят.

Вдруг увидел что-то знакомое – люди с вещмешками толпятся.

Подошел – оказывается, сборный пункт для призывников!

Встал в очередь к столу. «Документы!» – подал свои документы. «Что ты мне даешь? Повестку давай!». – «У меня нет повестки». – «Так чего мешаешь работать?». – «Дяденька, возьмите меня в армию. Я из Одессы приехал». – «Товарищ капитан, разберитесь с этим недоумком. Он из Одессы, видишь ли, приехал!» Рассказал я капитану об обстоятельствах своего приезда и добавил, что умею хорошо стрелять – «Ворошиловский стрелок».

Капитан сжалился и послал меня в санпропускник. Там меня помыли, постригли наголо. Выдали форму б/у, обмотки, старые ботинки.

Красноармейской книжки мне не дали.

А дальше раздалась команда – «По машинам!», и мы куда-то поехали.

Потом узнал, что нашу маршевую роту привезли под Кингисепп.

Нас разместили во второй линии обороны. Оружия у нас не было.

Мы имели только малые саперные лопатки, которыми мы не столько копали, сколько ковыряли землю. Стреляла немецкая артиллерия – недолеты, перелеты, но в нас не попадали, был просто – «беспокоящий огонь».

Приказали ждать, когда подвезут винтовки.

Но в этой части я провел всего четыре дня.

Что произошло?

К нам приехал какой-то командир – «представитель». Нас построили и приказали выйти из строя всех имеющих среднее образование.

Я вышел вместе с другими. И тут нас стали распределять по различным ленинградским военным училищам. Никто нашего желания не спрашивал.

Куда «начальник» запишет, туда и пойдешь.

Меня определил во 2-е Ленинградское Краснознаменное артиллерийское училище, готовившее командиров для тяжелой корпусной артиллерии – ЛКАУ, и которое находилось на улице Воинова, в казармах бывшего Павловского училища. Училище было большим, четыре дивизиона, почти 1000 человек курсантов в нашем наборе. Нас готовили к войне на 152-мм гаубицах.

Весь мой курсантский взвод состоял из «вчерашних» выпускников средних школ. До войны, учебная программа в ЛКАУ для подготовки командиров-артиллеристов был рассчитана на три года.

ЛКАУ оставалось в Ленинграде во время блокады?

Насколько я знаю, все военные училища Ленинграда были вывезены из города. И наше ЛКАУ было эвакуировано в тыл буквально за пару дней до наступления полной блокады. Нас вывозили фактически последними эшелонами, прошедшими на восток из Ленинграда. Привезли на Урал, в город Белорецк.

Разместили в помещениях бывшего техникума, причем – «очень удобно».

В перемещениях между казармой, учебным корпусом, артиллерийским парком и столовой, в течение суток мы преодолевали (преимущественно бегом) до 30 километров в день. Весь Белорецк на холмах, здесь были сплошные спуски и подъемы, и как нам казалось, подъемов было намного больше.

Насколько тяжелыми были условия учебы в училище?

Как Вы оцениваете боевую подготовку, полученную в ЛКАУ?

Приехали в Белорецк в начале осени, начались дожди.

Тонкая шинель промокала насквозь, а сапоги тонули в грязи.

Курсанты спали в спортзале техникума, было довольно холодно.

Кормили в училище неплохо, а на ужин давали хлеб и сладкий чай без ограничения пайки, пожалуйста – сколько съешь и выпьешь.

На столах свободно стояла горчица. «Наливались» этим чаем и хлебом с горчицей – по горло. Подъем в училище был в 5-00, отбой в 23–00, так что мы вкусили всю прелесть «ускоренного выпуска». Что не досыпали ночью – «добирали» на занятиях. Даже когда преподаватель командовал – «Товарищ курсант, встаньте!» – мы продолжали, пошатываясь, спать стоя.

Боевые стрельбы проводились у нас очень редко. К сожалению, это факт…

Я помню всего несколько полевых стрельб за пять месяцев учебы.

Училище было на мехтяге, орудия перевозили на тракторах «Комсомолец», так что нам еще повезло, что не дурили нам головы «кавалерийской наукой».

Командир училищной батареи, уже успевший повоевать и попавший в училище, как выздоравливающий после ранения, говорил нам – «Не очень напрягайтесь высокой наукой. Учитесь хорошо, без складок, портянки мотать.

А воевать будете в дивизионной или в противотанковой артиллерии, на прямой наводке. А там…Что видишь, туда и стреляешь».

А потом начались уральские морозы, доходившие до пятидесяти градусов…

Во время разборки и сборки затворов металл «прикипал» к рукам.

Я помню празднование 7 ноября 1941 года.

Стоим на плацу по стойке «смирно» в тоненьких курсантских шинелях и в яловых сапогах, на головах «буденовки»… А мороз в этот день был лютым.

«Замерз бы, если бы дрожать не умел». Рассказывали, что у трубачей в оркестре к мундштукам губы примерзали, они их с кровью отдирали.

В радостный день, когда объявили о разгроме немецких войск под Москвой, нам присвоили командирские звания. Я, как отличник, получил в петлицы по два «кубика» – лейтенант. Все выпускники сфотографировались на память.

А что касается, в какой артиллерии мы будем воевать, то наш училищный комбат оказался провидцем. Вскоре я стал командиром взвода управления – КВУ в дивизионной 76-мм батарее на конной тяге, которая снилась мне в страшных снах, (что я – городской мальчишка, мог понимать в лошадях).

Когда я, прибыв на передовую, подошел к лошади и путаясь в шпорах и шашке, пытался на нее взгромоздиться, то даже сразу не понял, что так рассмешило окружающих меня батарейцев.

Куда Вы попали служить после окончания 2-го ЛКАУ?

Успел на передовую как раз к окончанию зимних боев под Москвой.

Попал в 134-ю стрелковую дивизию, в 410-й артиллерийский полк, под Торопец.

Военные будни начались для меня с многокилометровых маршей по заснеженным полям Калининской области. А потом наступила весна сорок второго года.

Когда поэты с романтическими вздохами пишут – «Весна – утро года», то мне, вспоминается 1942 год и становится «почти смешно».

Знают ли эти поэты, что такое весенняя распутица, непроходимая для людей, коней и машин. Знают ли они – что такое весна на передовой…

Цинга, голодные отеки из-за недостатка белка в организме, тиф и дизентерия…

И голод… И вши, которые нас «живьем съедали»…

Я всегда поражался беспредельной выносливости наших солдат.

Вдобавок ко всему, солдаты, идя пешком по болотам и гатям, несли на себе по четыре снаряда для наших 76-мм пушек, за шестьдесят километров, от станции снабжения к передовой. На лежневых дорогах, проложенных на болотах, автомашины намертво застревали или, иногда бывало – просто тонули в болоте. Когда потеплело, мы вылезли из своих нор. Землянок у нас не было.

Там вообще копать было невозможно, болото не замерзало.

На два штыка вглубь копнешь, вот тебе и река. Но к лету нам стало легче. Ближайшая к нам железнодорожная станция была уже в 25-ти километрах, и наше снабжение существенно улучшилось.

Нам даже установили повышенную норму хлеба, как компенсацию за прошлый голод, а офицерам как-то выдали доппаек.

Я постоянно находился на своем «законном месте», на ПНП – передовом наблюдательном пункте. Изредка открывали огонь по единичным целям.

Было такое впечатление, что и немцы тоже «отогревались».

Какой боевой эпизод из событий 1942 года Вам наиболее запомнился?

Однажды меня вызвал к себе командир нашей батареи 76-мм орудий Сергей Тимофеевич Грачев. Рядом с ним находился помощник начальника штаба дивизии по разведке, который мне сказал – «Пойдешь корректировщиком в тыл врага вместе с пешей разведкой. Завтра к вечеру явишься готовым в штаб дивизии. И возьми с собой радиста». Когда мы с радистом прибыли в штаб дивизии, то нас присоединили к группе разведчиков, идущей в немецкий тыл.

Собрались, двинулись. Уже в полной темноте, совершенно незаметно, вброд перешли маленькую речушку. Вел группу лейтенант – разведчик.

А мое дело было маленькое – ждать, когда разведчики меня наведут на цель.

Мы долго ходили, ползали, сидели в болоте, но ничего толкового не нашли. Лейтенант крыл отборным матом свое начальство, я помалкивал.

Никаких «важных стратегических целей» мы не засекли и с рассветом решили возвращаться. Но нас уже ждала немецкая засада.

Именно на том месте, где мы проходили к ним в тыл. Наверное, мы все-таки где-то наследили… Лейтенант почуял засаду и это нас спасло.

Заметно посветлело, и ходить в тылу у немцев стало более чем опасно.

Решили до ночи спрятаться в болоте, и отошли вглубь немецкой обороны.

Залезли в болото по грудь. Скоро один из разведчиков доложил, что немцы сняли засаду, но при ярком солнечном свете идти было нельзя, и мы продолжали сидеть в болоте. Когда уже полностью рассвело, и можно было рассмотреть, где мы находимся, я ахнул. Перед нами была большая поляна, на краю которой находилось небольшое овальной формы озеро, за которым мне приходилось раньше часто наблюдать сидя на своем ПНП, расположенном на верхушке дерева. Озеро имело присвоенное нами имя «Огурец», так называли на войне тысячи озер. И это место было давно пристреляно нами и соседними батареями полка.

Правда, в ту минуту, я только отметил про себя, что эта местность мне знакома. Через какое-то время на поляну рядом с озером стали выезжать машины с немецкими солдатами. Они рассыпались по поляне, стали вырывать кусты, расчищать территорию. Потом привезли столбы и вкопали их в противоположные стороны поляны. Затем приехал оркестр, который начал играть марши и польки. Солдаты стали купаться в озере. Задымили полевые кухни, у немцев явно был какой-то праздник. Потом как озарило – сегодня 22 июня и, может, немцы празднуют день начала «победоносной» войны.

А столбы с перекладинами на них – это футбольные ворота, ведь немецкий педантизм не позволит обозначить ворота камнями.

Они совершенно не боялись налета нашей авиации, да им особо и нечего было ее бояться, господство в воздухе летом сорок второго было за немцами.

Вообще тогда немцы плевать на нас хотели… Чуть вылезли из болота, и я нахально, открытым текстом передал по рации командиру батареи – «Вижу цель!», и дал целеуказание. Комбат когда понял о чем идет речь, ответил, что свяжется с полком, такую цель надо накрыть не меньше чем целым дивизионом, мол, цель того стоит – «Следи за первым залпом и корректируй».

А тем временем у немцев начался футбольный матч.

Я с тревогой ждал первого залпа и молился – «Только бы не промазать, только не промазать!». Наконец услышал вой снарядов над головой.