Текст книги "Я дрался на танке. Фронтовая правда Победителей"

Букринский плацдарм

Ротный Лосев по рации передал приказ: «Давай свой танк заводи на понтон». Экипаж тоже слышит команду ротного по ТПУ (танковому переговорному устройству). Командую Васильеву: «Давай, старшина, на понтон!» А он, сволочь, не доехав до реки метров сто пятьдесят – двести, вдруг так крутанул танк, что два катка выскочили и гусеницы слетели с катков. А траки у нас двухрожковые, в них забился песок, вот они и слетели, а на Т-34 такого произойти не могло, там траки однорожковые. Я увидел, как на понтон заехали два тяжелых танка, и он пошел на тот берег. Мы стоим, кругом песок, до редкого лозняка метров двести, и до реки столько же. Мимо проходят пехотинцы и орут нам: «Теперь вам точно несладко придется! Теперь вы неподвижная мишень, как в тире!» Говорю экипажу, что надо танк замаскировать, положим брезент, а сверху накидаем белого песка. Васильев предложил убежать в лесок, в лозняк, пока нас тут не накрыли, а я ему говорю: «Будешь у танка, и точка!» У нас одна лопата, но брезент скатывается с танка от тяжести песка, не держит его, да и высота танка с турелью пулемета почти три метра, как тут брезент закрепить? Послал механика с ведром к Днепру, он принес воды, мы стали поливать брезент водой, и мокрый песок на нем держался. Залезли в танк, открыли люк и через прорези в брезенте смотрим, что вокруг творится. Слышим нарастающий гул, в небе появились немецкие «юнкерсы», я начал считать – сколько самолетов участвуют в налете, доходил до цифры 60 и сбивался со счета. Кругом грохот, шум, взрывы, бомбы срываются с самолетов. Потом стало тихо, но через пару часов авианалет повторился еще с большей силой. И так целый день, немцы бомбили наш берег, но моему танку везло, видно, хорошо мы его замаскировали, и сверху мы летчикам ничем не напоминали цель. Стемнело, мы натянули гусеницы, завели мотор и подошли к кромке берега, где стоял пустой понтон. Переправились через реку, с нами еще четыре танка. Только съехали с понтона, как налетели два самолета, похожие на наши «кукурузники». Пехотинцы кричали: «Воздух», и я стал стрелять по этим самолетам из пулемета Брена, и они вскоре улетели. Пехота сказала, что эти самолеты – «итальянские костыли». Подошел командир взвода лейтенант Ребров и поставил задачу: проехать по дороге в деревню Григоровка и потом вернуться назад, но уже по другой дороге. На мой вопрос: «Зачем все это?», Ребров ответил, чтобы немцы подумали, что у нас здесь много танков. Мы колонной из пяти танков пошли к селу, дорога шла по возвышенности, и нас стали обстреливать из орудий, и нам пришлось на максимальной скорости проскакивать через разрывы снарядов.

Назад возвращались почти по кромке берега. Потом снова проделали этот маневр, пошли к Григоровке, но как только танки показались на возвышенности, немцы моментально открыли по нас огонь из орудий, снаряды рвались рядом с танком, как смерч.

Танк, идущий передо мной, взял чуть вправо, завалился, и упал набок в небольшую балку, а остальные проскочили. Остановились «отдышаться», решили поесть, у нас еще оставалось немного гороха, но взводный приказал мне вернуться к свалившемуся в балку танку и поставить его на гусеницы, что мы и сделали, заведя два троса под танк. Командир этой машины сказал, что возвращается к реке, что-то у него в машине барахлит, а мы снова поехали в Григоровку. На подъезде к деревне, в двух километрах, нас остановила пехота, которая окапывалась рядом с дорогой: «Вы куда?» – «В Григоровку». – «Так немцы там, они нас из деревни выбили!»

Какой-то солдат в телогрейке сказал: «Здесь занимайте оборону».

Я подобрал возвышенное место, покрытое кустарником, и на обратном скате приказал рыть танковый окоп. У нас были лопата, кайло и лом, и мы втроем стали усиленно копать укрытие для танка. Первый метр был мягкий грунт, потом пошел щебень, стало труднее копать, но мы углубили окоп по ширине гусениц еще на полметра. Загнали танк, выгрузили ящики с боеприпасами и сделали продольный ровик для них. Замаскировали танк ветками и приготовились к бою. Уже светало, началась перестрелка. Смотрю в прицел, а на нас немцы бегут в атаку, и я стал вести огонь. Наши бойцы вырыли окопы в три ряда, так они то бегут назад из окопов, то снова бросаются вперед. Также и немцы, бегут в атаку, отходят под огнем и снова идут напролом. Так продолжалось несколько раз. Я стрелял из орудия по отблескам огня в кустах, но больше всего мне понравилось, как бил наш пулемет, строчил, как хорошая швейная машинка.

С наступлением темноты немцы прекратили атаковать. Мы стали пополнять боезапас, набивать ленты патронами, и тут выяснилось, что у нас нет трассирующих патронов, а в ящиках со снарядами лежали по две металлические коробки, в каждой из которых было по два хорошо упакованных снаряда, а сами коробки были скреплены, обмотаны изолентой. Старшина посмотрел на эти коробки и сказал, что неплохой котелок для нас получится, тут же нашел кусок проволоки и сделал ручку. По рации передали распоряжение от старшего лейтенанта Лосева, чтобы к трем часам ночи мы прислали человека за обедом. И я понял, что, видно, мой взводный Ребров так и остался у немцев в Григоровке, оттуда не выбрался. Механик пошел с новым «котелком» за едой, принес опостылевшую гороховую кашу с тремя кусочками мяса и стеклянную фляжку с водкой. Мы были голодными как собаки и сразу все срубали. Под утро опять началась стрельба. Я стрелял из пулемета, хотя в прицеле редко кто показывался. Так в перестрелке прошел еще один день, а к вечеру стала вести огонь наша артиллерия с другого берега реки. Вначале они, по ошибке, ударили по нашим передовым окопам, потом перенесли огонь дальше вглубь.

Ночью по рации меня вызвал ротный Лосев и сказал, что утром ко мне подойдут еще два наших танка, и по сигналу – красная ракета – мы должны атаковать немцев, и пехота пойдет за нами. Утром – красная ракета в воздухе, мы проехали все три линии наших окопов, и из первой траншеи пехотинцы махали нам касками. Мы развернулись в линию, мой танк посередине, и двинулись вперед. Я стрелял из пулемета по фрицам-пехотинцам и бил из пушки по отблескам пламени на немецкой стороне, рядом с танком рвались немецкие снаряды. Стали и мы непрерывно стрелять из танкового орудия; Чистяков, молодец, не дожидаясь моей команды, сразу после очередного выстрела заряжал пушку. В бой мы пошли с открытым люком, он у «Валентайна» двойной, как этажерка, опускается на башню, и издалека даже не видно, что люк открыт, ноя говорю Чистякову: смотри, чтобы нам немцы гранату в башню не забросили, мы ведь уже шли через их окопы, и немецкие солдаты мелькали тут и там. Я до того увлекся беспрерывной стрельбой, что, крутя башню, и не заметил, что мой механик-водитель находится позади меня. Кричу ему: «Что, на немцев смотреть не можешь и танк развернул на 180 градусов?!» Я пнул его сапогом по спине, и тут Чистяков достает гранаты и с одной из них снимает чеку. Ору ему: «Бросай!», он кидает гранату из люка, и в это время по рации передают команду: «Вернуться…» Весь экипаж слышал эту команду, Мыколе разворачиваться не пришлось, и он сразу двинул танк назад. Приказал Чистякову стрелять из дымового миномета, и он выпустил три мины. Дымок нас немного прикрыл, и мы благополучно вернулись в свой танковый окоп, загнали в него танк, быстро наломали веток с кустов и замаскировали свою машину. Лосев по рации приказывает явиться к нему. Пошел не прямо, а между кустов, вышел к Днепру и вижу, что наши танки закопаны в возвышенностях берега в нескольких десятках метров от реки. Отдельно стоит «Шерман», возле него командир полка и начштаба Мороз. Полковник меня увидел и говорит: «Докладывай, сколько фашистов убил?» Я оторопел, но сказал, что стрелял по врагам из пушки и пулемета. Комполка говорит Морозу: «Запиши, что он уничтожил 12 фашистов и две пулеметные точки. А ты, лейтенант, молодец, хорошо воюешь».

Я спросил: «А почему пехота за нами не пошла?», на что командир полка ответил: «У пехоты такого приказа не было. Мы вас в разведку боем посылали».

Я осмелел и сказал следующее: «Товарищ полковник, мой танк на позициях пехоты закопан, а остальные наши танки в пятистах метрах сзади. Что-то мне это не нравится». Полковник усмехнулся, похлопал меня по плечу, и ответил: «Чтобы тебе скучно там не было, я вперед еще один танк пришлю».

Иду к пехоте через кустарник, а по возвышенности в ту же сторону идет наш «Валентайн». Немцы стали бить из шестиствольных минометов. Добежал до своего танка, а идущая к нам «валентина» уже горит. Схватил огнетушитель, побежал к горящей машине и стал поливать внутрь, благо люк у танка был открыт. Сначала погасло пламя, а потом и дым исчез, я залез в башню – сгорел гильзоулавливатель – большой брезентовый мешок, идущий от орудия до днища танка, да еще на ящике с пехотными минами обгорела крышка. Я хотел выбросить мины из танка, схватился за одну и сразу обжег ладонь.

Внизу стоны механика-водителя. Командир танка, успевший выскочить из горящей машины ранее, вернулся к ней, и мы вместе вытащили раненого механика-водителя, у которого была большая рваная рана на спине. Лейтенант повел своего механика в тыл.

Я вернулся к танку, и снова все повторилось как «дежа вю». Наша артиллерия бьет через Днепр, накрывая первым залпом свою пехоту, и только потом переносит огонь в сторону немецких траншей. Стреляет немецкая артиллерия, и пехота периодически тревожит друг друга огнем. И я стреляю из пушки, не экономя снаряды, по каждому отблеску пламени перед нами. К вечеру подбитую «валентину» отволокли в тыл. Наступила ночь, мы немного стали замерзать, ведь на нас только летнее обмундирование, ни ватников, ни комбинезонов. Стали давить донимавших нас вшей. Ночью Чистяков сходил за нашим «завтраком-обедом-ужином» – и опять горох с тремя кусочками мяса, да еще принес немного водки. Заряжающий сказал, что нам этот горох придется до самой смерти есть, поскольку полк захватил где-то у немцев целых два вагона гороха. Немного подремали сидя, а на рассвете снова начался взаимный артобстрел. Слева от нас появился танк Т-34, остановился в пятидесяти метрах и стал стрелять по немцам.

Говорю механику: «Старшина, сходи узнай, кто такие? Как здесь очутились?»

Васильев вернулся и говорит: «Эти с другого фланга. У них атака сорвалась, вот они и прыснули в стороны, кто куда. Их лейтенант сказал, что у них машина повреждена. Сейчас весь боекомплект выпустят и поедут в тыл на ремонт». Т-34 стрелял еще минут двадцать, потом ушел в тыл, но по месту, где он стоял, немцы выпустили 15–20 снарядов, разорвавшихся близко от нас. Обстрел прекратился, я вылез из танка, вся маскировка сорвана, зенитный пулемет разбит, глушитель тоже, и все ящики по левому борту искорежены, брезент разорван в нескольких местах. Мимо пролетел снаряд, я поднял голову посмотреть, где он разорвался, и тут мне осколок, видно, уже на излете, ударил в левую надбровную дугу.

Кровь полилась по лицу и на гимнастерку. Чистяков мне обмотал голову индивидуальным пакетом. Смотрю, а рядом с бруствером лежит неразорвавшийся снаряд от немецкой 105-мм пушки. Снова замаскировали танк.

Опять Лосев по рации приказывает прибыть во вторую линию к Днепру. Дошел до «Шермана», стоит комполка: «Оказыватся, это тебя ранило? А мне доложили, что твоего механика задело. Как себя чувствуешь?» А я же был патриот и «дурак», так отвечаю: «Нормально все, товарищ полковник». – «Держись, Матусов, ты у нас молодчина».

Потом достает из кармана квадратное зеркальце и говорит, мол, посмотри на себя.

Я глянул и сам себя не узнал, все лицо в копоти, кровь запеклась на лице и на гимнастерке. И тут крики: «Немецкий танк», комполка мне: «Давай, беги к своему танку, ты к немцу ближе всех будешь». Побежал к своим, мимо меня пролетел один снаряд, и когда я уже почти достиг своего танка, в немецкую сторону «пошел» еще снаряд и попал прямо в немецкий танк, который загорелся, и в горящей машине стали рваться снаряды. Наступила холодная ночь, нас жрали вши, и в три часа я пошел за «кормежкой для экипажа». Полевая кухня стояла где-то за бугорком, «сопкой», я уже слышал, как звякают котелки, разговоры, громкий шум, как немцы кинули сюда мины. Разрывы, дым, я закашлялся, смотрю, а одна неразорвавшаяся мина торчит в земле возле меня. Шум прекратился, все мины упали по эту сторону сопки, никого не задев у кухни. Я подошел, стоят солдаты, говорят, еще не сварили, вот, стоим, ждем. Я встал в очередь, мне налили в котелок гороха, кинули три дежурных кусочка мяса. Вдруг кто-то меня подзывает: «Товарищ лейтенант, идите сюда». Сидит старшина, наливает мне пол фляжки водки, дает высокую банку консервов, пару кусочков сахара и пару сухарей, говорит: «Это ваш доппаек». А я тогда и не знал, что есть офицерский дополнительный паек. Я его впервые получил. Принес еду в экипаж, и мы первым делом открыли консервную банку, в ней оказалось завернутое в пергаментную бумагу сало, шириной в две моих ладони, да такое красивое – сантиметр сала, сантиметр мяса. Для нас это был шикарный деликатес, съели его под стопку водки, а опостылевший нам горох не тронули, так эта каша уже в печенках сидела. Попили водички, которую механик принес из Днепра.

Утром немцы пошли в атаку, без артподготовки. Наша пехота открыла огонь, я начал стрелять из пулемета, но вдруг пулемет замолчал. Оказывается, одна гильза застряла в стволе, как бы приплавилась к нему. Мы с Чистяковым не смогли ее извлечь из пулемета.

Я стал по рации вызывать ротного, но на связь вышел наш помпотех Савиных и, услышав, что у нас приключилось, пообещал, что скоро доставят запасной ствол.

Уже в сумерках пришел какой-то солдат и принес в брезентовых чехлах два запасных ствола и сразу испарился. Я передал стволы Чистякову, он посмотрел на них и сказал, что стволы не подходят к нашему пулемету, они от немецкого танкового пулемета «Беза» (стоявший на некоторых танках в полку), а у нас на танке бельгийский «Браунинг». Что делать? Вдали за нашими окопами стоял подбитый «Валентайн», днем его хорошо было видно, и я решил ночью пробраться туда и снять пулемет с подбитого танка, даже не подумав, а вдруг на нем стоит немецкий пулемет. Но тогда я был «настырный глупец», упрямый парень, и если что задумывал, то обязательно делал.

О своем намерении я ничего экипажу не сказал, и когда Чистяков ночью ушел за нашим «обедом», я тоже вылез из танка, добрался до низины, увидел силуэт танка и пополз к нему. Из-под танка меня тихо окликают. Я сказал: «Свой», заползаю, а под днищем три наших пехотинца вырыли себе окоп. Через открытый люк залез в танк, снял пулемет с цапфы, взялся за ствол, надавил, развернул на 45 градусов, и ствол оказался у меня в руках и по виду подходил для нашего, вроде такой же, длиной где-то 60–70 сантиметров. Пополз назад, сбился с дороги, наткнулся на труп, потом встал в полный рост и добрался до своего танка. Поменяли ствол, и мой танк снова стал в полном боевом снаряжении. По рации передают, чтобы мы утром были готовы к атаке по сигналу красных ракет. Передали открытым текстом, и немцы тоже все, конечно, слышали.

Мы дозарядили пулеметные ленты, укомплектовали еще несколько ящиков со снарядами. Оставалось еще два ящика патронов, но среди них не было трассирующих. Говорю Мыколе, чтобы проверил работу мотора и прогрел его, и он что-то долго возился с переноской, свет есть, а мотор не заводится. Он пробовал несколько раз, ничего не получилось. Я подумал, что он чего-то мудрит. Стал по рации передавать свои позывные, на связь вышел ротный, и я доложил Лосеву, что у нас мотор не заводится, прогреть его не можем. Ротный ответил, что пришлет помпотеха, старшего лейтенанта Савиных. Ждали помпотеха долго, он появился ночью, залез в башню, я с переноской рядом. И тут Савиных достает пистолет и направляет его на старшину Васильева и говорит: «Тебя, сукин сын, трибунал судить будет!» И выясняется, что Васильев специально перерезал провода, а Савиных в этих делах, видно, был опытным человеком.

Старший лейтенант приказал Чистякову взять автомат и отвезти Мыколу в штаб и сдать под охрану. Васильев был бледным, как стена. Помпотех пообещал прислать другого механика-водителя. Они ушли… Я в загородке мотора открыл круглый ящик, и действительно – два провода аккуратно перерезаны. И когда эта сволочь успела сделать такое, ведь мы с Чистяковым вылезали из башни, только когда снимали и чистили гильзоулавливатель от стрелянных гильз. И тут я вспомнил, как начштаба назвал Мыколу дезертиром на мосту, и как механик крутанул танк в песках перед посадкой на понтон, что аж с танка слетела гусеница, и как в атаке развернул танк без команды, и как все время просился к Днепру за водой. Все сложилось один к одному, как стеклышки в калейдоскопе. Что интересно, все мои команды он выполнял беспрекословно, меня всегда называл «лейтенант», хотя я был только младшим лейтенантом, и, вообще, разве мог я подумать, что он сознательно пытается увильнуть от боя… Ошибся я в этом человеке. Порылся в ящике, нашел складной нож, изоленту, зачистил обрывки проводов, скрепил, включил тумблер, и в танке появился свет. Сел на место водителя, проверил «нейтрал», нажал на педаль мотора, и танк сразу же завелся. Вернулся Чистяков, привел с собой старшину, который мне доложил, что он мехвод и прибыл в мое распоряжение. Не помню уже его фамилии. Я ему сказал, что утром, по красным ракетам идем в атаку, а старшина мне говорит, что этот приказ отменен и нас перебрасывают для атаки в другое место. Под утро мимо нас прошли наши «валентины» и три «Шермана», и мы присоединились к ним. Прошли мимо подбитого «Валентайна», стоящего лицом к нашей колонне, возле него валялись разбитые ящики с патронами с красными наконечниками – трассиры. За нами двигались еще танки. Проехали мы колонной километра два-три по диагонали к фронту, остановились у какой-то возвышенности. Лосев приказал занимать оборону, и мы стали рыть окоп для танка, под танком вырыли еще щель для себя, туда затолкали рваный брезент, набрали соломы из большой скирды и замаскировали машину. Подошел Лосев и рассказал, что вернулся мой командир взвода, он несколько дней скрывался на чердаке в одной из хат в занятой немцами Григоровке, а танки сожгли то ли немцы, то ли власовцы…Рассвело, было тихо, никто не стрелял на нашем участке. За возвышенностью, за нашей спиной была низина метров 600–700 длиной, а за ней шел небольшой бугор и картофельное поле, а впереди низинка и небольшой лесок. Немецких траншей я не увидел. Часов в одиннадцать я решил пойти за трассирами, валявшимися в ящике у подбитой «Валентины». У нас в танке был один на экипаж автомат «томпсон», такой грубо изготовленный и неказистый, выглядевший как обрубок, с рожковым магазином. Я взял автомат и пошел. Проходил мимо расчетов ранцевых огнеметов, увидел много окопов, которых раньше тут не наблюдалось. Добрался до подбитого танка, снял с себя гимнастерку, завязал за ворот и рукава, получился как бы мешок, навалил туда штук триста патронов, взвалил «мешок», в одной руке держу автомат, и пошел к своим. Слышу громкий шепот: «Ложись, стрелять будем. Ползи сюда!» Я не пойму, в чем дело, но лег и пополз на голос. В окопе три наших бойца, спрашивают: «Ты откуда взялся?» – «За трассирующими патронами ходил». – «Да как ты через лесок прошел, там же немцы! Мы в боевом охранении». – «Но меня никто не остановил»… По ходу сообщения я двинулся дальше, и тут решил проверить свой автомат, дать короткую очередь вверх. Нажимаю на курок – не стреляет. Я снова передернул затвор, и только с третьей попытки последовала очередь. И мне стало не по себе, ведь немцы могли меня схватить как котенка, я бы даже толком не смог оказать сопротивления. Пришел к экипажу, мы вставили трассиры в пулеметные ленты, один через каждые 3–4 обычных патрона. С тыла подъехала «катюша», из машины вышли два человека, поставили на треноге какой-то инструмент, наверное буссоль, замерили угол прицела и через пару минут дали залп по немцам и сразу же смотались. Немцы дали ответный залп из орудий, разрывы, крики раненых пехотинцев. Ночью из-за Днепра прилетели наши ПО-2 и без звука, выключив моторы, бомбили немцев с планирования.

Я заснул. Под утро ребята меня разбудили, поел гороховой каши, выпил свои 100 граммов под кусок жесткого мяса. Начинался очередной день войны на плацдарме.

В лощине, в 100 метрах от нас, появились бойцы, которые ставили в длинную линию, в два ряда, ящики с PC наклоном к фронту, готовились к ракетному залпу. Пришел Лосев, предупредил, что будет наступление, сразу после залпа PC. Мы были готовы к атаке, механик прогрел мотор. В семь часов утра в небо взлетела сигнальная ракета и эрэсы, один обгоняя другого, полетели в сторону немцев, и мы рванули вперед. Танк, идущий слева, подорвался на мине, но лавина «Валентайнов» шла по большому ровному полю на немцев. В этот момент над нами появился самолет и сбросил на танки контейнер, из которого посыпались сотни гранат. Идем по чужому танковому гусеничному следу и упираемся в стоящую «валентину», вся башня в крови, гудит рация, внутри убитый механик-водитель, пахнет кровью и горелым. Рядом еще один наш застывший навеки танк. Запах гари. Наши танки скапливались правее от нас, в балке, и я выехал к обрыву и увидел, как вдали в клубах дыма и пыли отходит колонна немецкой техники. Я выпустил по ним с десяток снарядов и отъехал от края балки, где стали рваться снаряды. Стоит метрах в ста от нас еще одна «валентина», подбегаю к ней, снял с пояса гранату, стучу ею по броне. Вылезает из башни командир танка, спрашиваю: «Где ротный?» – «Убило Лосева. Теперь Савиных нами командует». Пошел по тропке до края балки, где находилось несколько наших танков, увидел там Савиных, доложил ему, что по дороге отходит немецкая колонна. Он приказал мне бить по этой колонне, пока остальные танки попытаются под немецким артогнем выехать из балки. Мой танк выехал на край, мы снова стреляли по колонне, которая скрывалась в громадных клубах пыли и дыма, пока Савиных с другими танками не вышел из балки, а потом и сами двинулись вперед, в направлении деревни Букрын. Ехали по полю, я стрелял из пулемета по хатам, вышли на полевую дорогу, ведущую прямо в село, и заехали в проулок. Смотрю, справа от нас немецкое орудие, стал поворачивать башню, успел увидеть, как немцы отбегают от орудия, и тут… адская боль в руке, я сполз с сиденья, танк сильно качнуло, грохот, и машина остановилась. Мы наехали на пушку и раздавили ее. Меня вытащили из танка через башню, сзади уже подбегала наша пехота. Чистяков мне забинтовал кисть правой руки, кровь сочилась через бинты, и я сказал заряжающему, чтобы он взял у меня из левого кармана еще один индивидуальный пакет и наложил его на первый бинт. Я сказал экипажу, чтобы ждали, кого-то пришлют мне на смену, попрощался с механиком и заряжающим и, стоная от боли, пошел в тыл, к Днепру, по грунтовой дороге. Навстречу мне шла цепью наша пехота. Смотрю, на дороге стоят два «Тигра», один против другого, слева резкое возвышение дороги, а справа обрывистый скат. Эти подбитые «Тигры» закрыли собой проход для колесных машин, которые догорали, окутанные чадящим дымом. Несколько грузовиков, легковушка, три покореженные разбитые пушки, трупы… и снова горящие машины… Все брошено впопыхах. Видимо, первый подбитый немецкий танк, стоящий поперек и уткнувшийся пушкой в возвышенность, собой перекрыл дорогу, и вся колонна оказалась в ловушке, никто не смог развернуться, с другой стороны – обрыв. Я шел, и радость от увиденного немного приглушала сильную боль в раненой руке, я думал, что тут и моя работа, ведь это был именно тот участок дороги, по которому я стрелял из танка.

Стал рассматривать первый «Тигр», на трансмиссии была натянута мелкая сетка, наверное, чтобы брошенные бутылки КС не разбивались, и покрытие, кажется, мягкий асбест. Я сполз по обрывистому скату, вдали блестел Днепр, и пошел к реке…

На мосту стояли военные с красными околышами на фуражках, энкавэдэшники из заградотряда. Среди них был один капитан, который крикнул кому-то из своих: «Проверь танкиста! Небось руку кровью обмазал и бежит!» Заградотрядовец стал разматывать бинты на руке, видит, из под них сочится кровь, и говорит мне: «Извини, браток, проходи». – «А где тут госпиталь?» – «На той стороне, пройдешь прямо по дороге до села километра три, там увидишь госпиталь». Иду, вижу несколько хат с соломенными крышами и большая брезентовая палатка с красным крестом. Мне в палатке сделали укол от столбняка, повели на санобработку, обмундирование кинули в прожарку, и я, кряхтя от боли, пытался как-то помыться. Повели в палатку, сняли мои бинты, промыли рану, положили гипс до локтя. Завели в хату, там на полу настелена грязная солома и лежит на ней один младший лейтенант из пехоты, жизнерадостный и веселый татарин. Ему осколок попал в ягодицу, и я сказал: «Ты, видно, драпал, если тебя в такое «интересное» место ранило». Он рассмеялся, мол, точно драпал, да сзади мина разорвалась. Из соседней команты раздавались стоны, и пехотинец сказал, что там лежит сильно обгоревший капитан-танкист. Ночь я провел в стонах, боль в руке усиливалась, и мне казалось, что стоны помогают ее терпеть, а в соседней комнате орал от боли обгоревший танкист. Пришла медсестра, сказала, что капитан не жилец, и помочь ему медики уже не могут. Мне тоже хотелось кричать от невыносимой боли, рука под гипсом горела, я озверел и как ошалелый зашел в палатку, где находилась женщина-врач, капитан медслужбы. Я кричу: «Гипс снимите! Боль адская», а капитанша заявляет, что гипс наложен на две недели, и только потом его снимут. Я стал орать, что сам сорву этот гипс, тогда военврач говорит медсестре: «Сними с него гипс». Срезали гипс ножницами, а под ним кругом черный гной. Стали промывать рану, и из нее вываливается осколок. Мне стало легче, боль затихла. Я лежал в госпитале, наши уже взяли Киев, но рана не заживала, а два крайних пальца скрючило контрактурой, они были загнуты к ладони.

Наш полевой госпиталь в ноябре перебазировали в Пуще-Водицу и на окраине Киева нас разместили в хорошем уцелевшем здании, где уже были железные кровати с постелями. Рядом с госпиталем роща и конечная остановка киевского трамвая. Стал осматривать меня главный хирург госпиталя, зондом тыкал в мою рану, пока не пошла кровь с гноем, и после сказал, что надо делать операцию по удалению осколков из руки. Привели в хирургическое отделение, привязали за руки и за ноги к операционному столу, сделали блокаду, обкололи всю руку, хирург сделал разрез и стал копошиться в ране.

Я только слышал, что он говорит ассистенту и операционной медсестре: «Запишите, разрез длиной 13 сантиметров, чистка лучевой кости»… После этой операции мое состояние улучшилось, но тут пришло письмо из Артемовска, в котором кто-то мне сообщил, что вся семья Матусовых погибла от рук немцев. Мне стало тяжело на душе, не хотелось жить…Я стал для себя никчемным человеком, который никому не нужен и которого никто уже не ждет. Только одна мысль – побыстрей выписаться и снова пойти воевать и мстить. В ране оставалось еще сантиметра четыре незажившего шва, и я пошел к главному врачу госпиталя и попросился на выписку. Он ответил: «Пока рано. Да еще и так бывает, есть такие ловкачи, которые специально выписываются с незажившим ранением пораньше, чтобы потом растянуть лечение в другом месте и не попасть на фронт. Я о вас так не думаю, но если вы хотите выписаться досрочно, то пишите заявление с просьбой». Я раненой рукой кое-как написал заявление и 5/2/1944 меня выписали из госпиталя. Выдали старую солдатскую шинель и направление в сторону Винницы, где в каком-то штабе я должен был получить назначение. Добирался на попутках, и как-то слез в какой-то безлюдной деревушке, где повсюду валялись трупы немецких солдат. Проехал до следующей деревни, машина дальше не шла, в какую хату дверь ни открою, все битком забито нашими солдатами. Смотрю, вдали лесочек, а на опушке стоит одинокая хата. Пошел туда по полю, снег по колено, открываю дверь, в сенях никого нет, захожу в комнату и вижу, что за столом сидят двое. Один из них, здоровяк с наголо бритой головой, сидит ко мне спиной. Спрашиваю: «Можно здесь заночевать?», а мне «спина» отвечает: «Здесь расположена армейская штрафная рота, и посторонним тут находиться запрещено!» Я вышел из хаты, куда идти не знаю. И тут за мной выходит этот бритый здоровяк: «Извини, товарищ лейтенант. Зае…сь эти танки. У меня на Дону четверо ребят батьку ждут!» Я обернулся и сразу узнал Мыколу Васильева, своего бывшего механика-водителя. Он добавил: «Я здесь в штрафной роте по ночам штрафникам на передовую обед доставляю. Заходите, товарищ лейтенант, не обижайтесь». Я зашел в хату, Васильев говорит своему товарищу: «Это мой командир танка». Сели за стол, старшина достал бутылку самогонки, разлили ее по кружкам и молча чокнулись. Я подумал, вот гад, и в штрафной роте пристроился, чтобы не воевать, нашел теплое местечко. Постелил шинель на пол и заснул. Ночью ушел из этой хаты, ни с кем не прощаясь. На дороге поймал попутку и доехал до города, явился в штаб БТ и МВ, показал документы и справку в одном из кабинетов и сказал, что разыскиваю свой 53-й ТП 69-й механизированной бригады. Офицер взял мои справки, вышел из комнаты и, вернувшись, заявил: «Твой полк давно на Урале, отправлен на переформировку. Мы решили направить тебя на другой фронт. Поедешь в Карелию, финнов бить».

У меня даже не было сил удивляться, неужели на Украине нет танковых частей, нуждающихся в танкистах, зачем гонять офицера через полстраны куда-то на север. Полнейший абсурд. Мне выдали направление, продаттестат. На товарняке добрался до Киева, дальше на Харьков, где мне предстояла пересадка на Москву. На вокзале встретил старшину-танкиста, который сказал, что помнит меня по мехбригаде и что меня за бои на Букринском плацдарме наградили орденом Красной Звезды. Где сейчас наша часть, он точно не знал, поскольку тоже возвращался из госпиталя. Пошел в Харькове на вокзальный медпункт поменять бинты на руке и встречаю там двух офицеров, один из них старший лейтенант из нашего училища. Говорит мне: «Покажи награды», а я ему показываю на бинты и думаю, вот наивный парень, спешит на фронт за орденами, а я на войне о них и не думал и не стремился что-то получить… В Москве, в комендатуре, мне объяснили, на какой вокзал надо перейти, я залез в поезд, идущий на Мурманск, мне досталась узкая третья багажная полка, и чтобы не слететь с этой полки во сне, я привязывал себя поясным ремнем за трубу. Через несколько дней я слез на станции Беломорск, и в каком-то штабе мне дали направление в часть в город Кемь, куда я и прибыл в начале марта 1943 года. В трех километрах от станции Кемь находились бараки, в которых размещался танковый резерв.