Текст книги "Я дрался на танке. Фронтовая правда Победителей"

А в училище мы очень любили такое блюдо – мелко режется требуха и с луком все это тушится в большом котле. Такая получалась вкуснятина, что прямо бежали на кухню.

– Вши сильно заедали?

– Вшей я у нас не помню, даже не знал, что это такое.

– Свою «наркомовскую» норму употребляли?

– Я выпивал. Если не ошибаюсь, водку нам выдавали постоянно только зимой и во время боевых действий. Но до боя мы никогда не пили, и в бой пьяным я ни разу не ходил, потому что под этим делом совсем другие ощущения. После боя да, выпивали, особенно если бой успешный, а до нет. И пьяных я у нас не видел, потому что выдавали всего по 100 граммов, а у нас самих спиртного и не было, только уже в Восточной Пруссии стали появляться какие-то трофеи, а так нет. Откуда нам было его взять? Вот наши технари могли себе, наверное, позволить, а самих танкистов пьяными я не видел ни разу. Нет, каких-то эксцессов из-за спиртного я не помню. И отравлений техническим спиртом у нас тоже не было.

Да и только попробуй у меня напейся. Я вам еще раз повторяю: пока танк не приведешь в порядок, от него никуда. И в мирное время тоже по полдня в парке с машинами возились, чтобы в любое время можно было мгновенно собраться – и вперед. Что в авиации, что у нас – техника прежде всего! Но если у летчиков на каждый самолет есть техники, то у нас нет, только один помпотех на всю роту.

Еще что вспомнил. В последнее время в фильмах о войне дана весьма однозначная характеристика особистам: не воевали, следили, расстреливали, пили, бабами занимались, но это же чушь собачья. На мой взгляд, сейчас больше разговоров об этом, чем было на самом деле. Да, может, кто-то и пьянствовал, но я, например, ни разу такого не видел.

Я, конечно, могу говорить только за себя. Поверьте, у нас никто и никогда не лютовал, показательных расстрелов я не видел ни разу, и вообще за все время на фронте я с особистами хоть и был знаком, но почти и не общался. Например, был такой эпизод.

Когда в январе 45-го мы готовились к наступлению в Восточной Пруссии, на моем танке вдруг потек мотор. И это после длительной стоянки, после того, как мы свою машину постоянно, что называется, облизывали. Встали, тут же немедленно подскочила «летучка», и с ними приехал особист. Начали разбираться, и оказалось, что на валу есть маленькая трещина – заводской брак. Особист сразу и смотался. За ночь поменяли двигатель, и я быстро догнал своих. А сейчас все пишут или снимают: чуть что – сразу расстреливали или в штрафбат отправляли. Чушь полная! Я не помню, чтобы у нас в бригаде хоть кого-то отправили в штрафбат. Мы штрафников и не видели. За весь год на передовой нас только перед одним боем предупредили, что впереди нас стоят штрафники. Но мы сразу ушли вперед, а они остались позади.

Был еще один случай, по-моему, в Прибалтике, а может и в Пруссии. Проезжая в одном месте, мы увидели метрах в пятистах от дороги группу людей и что они чего-то там копошатся. И только потом нам сказали, что это два наших солдата насиловали женщину, и за это их прямо там же на месте и расстреляли… Хотя лично я считаю, что это все-таки неоправданно жестоко.

Или вот у Сашки Моторина был случай. Как-то его отправили в разведку, но он нарвался на плотную оборону и вернулся. Так кто-то, не помню уже кто, может, комбат Кожихин Виктор кричал и угрожал ему оружием, почему он вернулся. А Сашка ответил: «А вы идите и посмотрите, мог я там дальше продвигаться или нет».

Так что, на мой взгляд, в новых книгах и фильмах о войне столько грязи и клеветы вылито на командиров и особистов. По этим «произведениям» создается такое впечатление, что наша армия сверху донизу была заражена предательством, ворами, трусами и негодяями. Но ведь тогда встает законный вопрос: как же мы тогда победили? Видимо, у этих «авторов» стоит задача показать, что при советской власти все было плохо.

Или вот еще вспомнил случай. Как-то мы везли десантников, и когда они спрыгивали, их командир получил ранение в руку из своего же ППШ. Сразу появился особист и начинает разбираться: «Самострел», и надо его арестовывать». Но мы-то знали, что такое ППШ, и я особисту сказал: «Возьми у него автомат, прыгать с танка не нужно, но стукни прикладом о землю». Тот так и сделал, и произошел выстрел. «Вот и лейтенант, когда прыгал с танка и неудачно ударил прикладом о землю». И тот ему сразу отдал автомат и отправил на перевязку. Вот и все мои отношения с особистами.

Понимаете, танковые части – это обособленные, относительно малочисленные подразделения, и я не знаю, кем нужно быть, чтобы откровенно противопоставлять себя коллективу. Мало того, у нас однажды произошел трагический случай, по которому вы сами сможете многое понять.

Как-то в палатке отдыхали два экипажа, и один из заряжающих, по-моему Богданов, чистил у нас в ногах пистолет своего командира экипажа. Почистил, смазал, начал пробовать «щелк, щелк», и тут раздался выстрел. Он попал в своего друга, который лежал рядом со мной, и тот на следующий день умер… Но его не тронули, и он остался воевать дольше, потому что все понимали, что это нелепая трагическая случайность.

Это точно так же, как однажды еще до войны произошло с моим отцом. У нас была смежная комната, а за дверью в другой комнате стояла кровать, на которой сидели две мои сестры и брат. Отец за столом чистил свой «наган», а я как раз сидел рядом с ним. Вдруг раздался выстрел, и пуля пролетела между голов моих сестер. Конечно, он страшно перепугался, но он никак не мог понять, откуда в барабане взялся патрон, если он его только что чистил?

– Подобные несчастные случаи часто бывали?

– Со мной однажды произошел очень неприятный случай. Как-то после боя кто чистил оружие, кто занимался танком, кто что. Два танка стояли рядом, только на моем пушка была повернута назад. Расстояние между машинами было метров пять, я стоял спиной к своей и разговаривал с механиком-водителем. Вдруг крик: «Лейтенант!» Я поворачиваюсь, а на меня ползет машина. Меня прихватило за одежду и начало поднимать, прижимая к открытому люку механика-водителя. И меня бы точно раздавило, но спасло только то, что гусеница попала прямо на гусеницу, машина заглохла и скатилась. Просто передача была включена, а когда Паша задел стартер, то растерялся.

– С особистами понятно. А какие отношения были с политработниками?

– По сути дела, я с ними и не сталкивался. Парторг роты? Это был один из наших офицеров – младший лейтенант Савушкин, который, кстати, и написал обо мне статью в корпусную газету. Парторг батальона Шинкаренко был хороший мужик. Но вообще мало ли среди народа людей? И все ведь разные, как в институте, на заводе, так и в армии. Но у нас не было ни одного гнилого человека. Ни одного! У нас все радовались успехам других. Подбил танк, получил награду? Слава тебе!

– А вы сами когда вступили в партию и как, например, сейчас относитесь к Сталину?

– Я в партии с 46-го года и до сих пор остаюсь коммунистом. И к Сталину сейчас отношусь также, как относилось к нему подавляющее большинство населения нашей страны. А то, что сейчас про него пишут и рассказывают… Нужно отдать ему должное, вряд ли мы без него победили бы в войне. Точно вам говорю. И ни в коем случае нельзя забывать, что, несмотря на все трудности, сколько всего при нем было сделано: индустриализация, коллективизация, качественный скачок в науке, образовании, медицине. Да, карточная система сохранялась до конца 1934 года, но после того, как ее отменили, мы с каждым годом чувствовали, что жить становится все лучше и лучше.

А репрессии и жестокость? Лично меня это не коснулось, и в целом для народа и до нас конкретно это не доходило. Конечно, обида есть у тех, кого это коснулось, и это понятно. Все, как и сейчас. Но таких людей на моей памяти было мало. Но у кого нет недостатков? И кто я такой, чтобы с позиций сегодняшнего дня судить Сталина? Но вы бы видели, как скорбел буквально весь народ, когда он умер. Вы думаете, что народ ничего не понимает и не может оценить своего руководителя? Нет, люди все прекрасно понимают. Тем большим шоком стали для нас разоблачения на XX съезде КПСС. Мы с отцом только после войны стали обсуждать какие-то темы и вести откровенные беседы. И вот он после этого съезда кое-что в отношении Сталина пересмотрел, по некоторым вопросам мы с ним сильно спорили, но все равно оставался убежденным коммунистом.

– Кто-то еще из ваших родных воевал?

– Я потом посчитал, из всей нашей родни: по роду матери, отца и жены, у нас на фронте было восемнадцать человек. Первым под Москвой погиб дядя Сережа – брат моей матери. Дядя Володя вернулся с войны, но вскоре умер. Дядя Костя, как и я, воевал танкистом и вернулся живым. А мамина сестра Варвара в 42-м пропала без вести, и до сих пор непонятно, что с ней случилось и какова ее судьба.

А моего деда по отцу Василия Трифоновича, который жил в Белоруссии в Рудне, за отказ предоставить подводу немцы расстреляли… Со стороны жены погибли двое. И, конечно, я не забываю, что в тяжелейших условиях эвакуации умерли два моих младших брата.

– Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

– После взятия Кенигсберга мы находились в Гумбиннене, ремонтировали оставшиеся танки и готовились к отправке на Дальний Восток. Первый эшелон даже успели загрузить и отправить, но пришла команда, и его вернули обратно.

Вскоре после окончания войны я попросился в отпуск, но вместо него меня назначили на «тепленькое» местечко. Там какая стояла задача. В Восточной Пруссии очень много немцев сбежало на Запад, поэтому часть брошенных ими хозяйств в качестве подсобных распределили между воинскими частями. Всем приказали засеять земли сельхозкультурами и строго за этим следили. И вот меня назначили старшим в наше подсобное хозяйство, а оно было немаленькое: фольварк, 150 коров, 15 лошадей, около 40 свиней, поля, засеянные картошкой, пшеницей, рожью, капустой, свеклой, морковкой. Мне в помощь выделили семь старослужащих из бывших крестьян. Но хорошо, что остался управляющий этим имением. Сам хозяин и все работники сбежали, а управляющий остался. Причем он немного понимал по-русски и начал меня обучать. К тому же мне в помощь прислали 150 немок разного возраста, которые ждали отправки в Германию. Вот тут мне с немцами пришлось много общаться. Помню, управляющий мне сделал замечание: «Слушай, лейтенант. Они коров не выдаивают до конца». – «Что делать?» – «Научись сам, чтобы их контролировать». – «Научи». И он меня научил. Я стал лично ходить с ними на первую дойку, садился к корове, после того как ее подоили, и смотрю – точно, граммов по 150–200 с каждой они недодаивают. Я на них как начал по-немецки ругаться: «Доннер ветэтер нох айн моль», немки аж перепугались: «Герр лейтенант, вы лучше по-русски». Оказалось, что это самое страшное немецкое ругательство, а в переводе вроде все безобидно: «Плохая погода еще раз»… Это еще когда в 1-м классе учился, мы жили в Поволжской республике немцев, и я там у них научился этому ругательству. В общем, шесть месяцев я пробыл в этом хозяйстве, и чему я там только не научился за это время. Какая каторга, что вы. Боев нет, живешь на лоне природы, занимаешься полезным делом. И ничего, справлялись.

А потом я там еще фактически украл пятнадцать наших девчонок, из числа угнанных в Германию. Они работали в соседнем подсобном хозяйстве у летчиков, но были чем-то недовольны, и я им предложил: «Поедем к нам». И ночью увез их оттуда, за что мой коллега, конечно, здорово обиделся на меня. Эти девушки были в основном из Центральной России: рязанские, брянские, воронежские, но они, по-моему, все повыходили замуж за солдат и так и остались жить в Пруссии. И, кстати, многие из моих сослуживцев, около ста человек, тоже остались жить в Калининградской области.

– Наверное, вольготно вам жилось в женском коллективе?

– Нет, у меня ни с немками, ни с нашими ничего не было, потому что я еще на фронте начал переписывался сразу с пятью девушками, одна из которых потом стала моей женой.

– Если можно, расскажите, пожалуйста, об этом.

– В 1944 году началась кампания – многие советские газеты публиковали номера полевых почт, чтобы гражданские люди переписывались с фронтовиками. И два моих члена экипажа Ведищев и Капишников, у которого родители жили в Оренбурге, написали письмо в «Оренбургскую правду»: «Мы танкисты, хотим переписываться с девушками». А уже через месяц им целыми стопками стали приходить письма, в основном от школьниц, девушек, женщин и даже пенсионерок, причем некоторые были с фотографиями. Мы читали эти письма всем экипажем, потому что в них сквозила огромная признательность фронтовикам и самые теплые слова и пожелания. А у меня ведь родители в то время тоже жили в Оренбурге, и я у ребят попросил несколько писем, на что получил благосклонный ответ: «Лейтенант, выбирай любые». В общем, так я начал и долго переписывался с четырьмя девушками из Оренбурга и одной из Уральска.

Со своей будущей женой, Ниной Дробны, я начал переписываться, когда она еще училась в 9-м классе, а в 1945 году решил провести разведку. Написал Нине, что «давно не получал от своих писем. Может быть, вы зайдете к ним и узнаете в чем дело». И она с подругами зашла. Познакомилась с мамой, младшим братом и сестренкой. И когда я в 46-м приехал в отпуск, то меня брат спросил: «А почему ты не идешь к той девушке, которая к нам заходила». – «Даже не знаю». И решился пойти к ней только в самом конце отпуска, а брат меня как конвоир сопровождал до самой квартиры, чтобы я не передумал. Поднялся к ним, а ее мама Клавдия Африкановна ответила: «А Нина сейчас уже должна подойти». Сидим час, нет ее. Приходит ее сестренка Надя, познакомились, и она убежала на улицу. И потом выяснилось, что она побежала навстречу сестре и предупредила ее: «Нина, кто к нам приехал». А я же ее не предупреждал, что приеду и зайду в гости, поэтому она засмущалась и пошла к подруге. Но потом решила, что я ушел, пришла, и мы наконец-то познакомились.

В 47-м я уже не мог к ней приехать, к тому же мои родные переехали в Подмосковье в Монино. А в 48-м я ей пообещал, что приеду. Меня мои встречают: «Где твой чемодан?» – «Я еду дальше», и поехал к ней. Где-то полмесяца гуляли, а в 49-м отца перевели в Кишинев. Когда она узнала, что я должен летом приехать в Кишинев, бросила практику и приехала в Москву. Повстречались и пообещали ждать. В 50-м она должна была окончить медицинский институт и написала мне: «Распределение в этом году такое: Сибирь, Дальний Восток и Арктика. Центральной России нет», и так многозначительно добавила: «Кто вдаль уедет, скажи: любви конец». Я пошел к декану факультета и попросил отпуск, ведь тогда для выезда из Молдавии требовалось специальное разрешение. Декан отпуск мне дал, но предостерег: «Не женись». 28 января я приехал в Оренбург, 29-го пошел в ЗАГС подать заявление, а мне говорят: «Нужно ждать три месяца». – «Не могу, я студент, у меня каникулы только до 7 февраля». И тогда мне пошли навстречу: «Приходите 4 февраля». И вот так мы 56 лет вместе с ней прожили до самой ее смерти. Воспитали дочку и сына, есть внуки.

– А вас, кстати, не должны были отправить на Парад Победы?

– Могли, но мне не хватило двух сантиметров роста, у меня было 176. Вот Героев могли взять и пониже. Так, например, Ваню Чугунова взяли, он пониже меня был. По-моему, от нашего корпуса поехали семь Героев во главе с Бутковым. Зато я участвовал от Молдавии в параде на 50-летие Победы.

– Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

– Я демобилизовался в октябре 48-го. Мог и хотел служить дальше, даже готовился поступать в академию, но из-за язвы желудка меня комиссовали. Приехал к родителям в Монино и начал думать, чем заниматься дальше. Подумывал поступить в юридический институт, но для этого надо было окончить среднюю школу, а я даже в 9-м классе не доучился. Пришлось напрячься и за полгода окончить 9-й и 10-й классы.

В это время отца перевели в Кишинев, а тут находился филиал всесоюзного заочного юридического института. Правда, когда мы приехали, экзамены уже закончились, но к нам в гости приехали из Бельц наши друзья-соседи еще по Энгельсу, и в разговоре они мне посоветовали поступить в университет.

Прихожу с документами, но председатель приемной комиссии Тотров, он был то ли осетин, то ли лезгин, мне отказал: «Вы опоздали, ректор уже ушел. Приходите завтра». На следующий день та же самая история. А на третий день я надел все свои награды, и он как увидел у меня медаль «За взятие Кенигсберга», заволновался испросил: «Тыбрал Кенигсберг?» – «Да». – «Адеревню Зеерапен не помнишь?» – «Помню, конечно. У нас там в конце марта были очень тяжелые бои». – «А меня там ранило». И тут же мне говорит: «Сегодня сдаешь три экзамена и еще три завтра». Вот так я поступил на историко-филологический факультет.

После окончания института меня назначили лаборантом кафедры философии, но уже через месяц вызвали на бюро в горком партии и говорят: «Есть предложение принять вас на должность инструктора в горком. Какие есть соображения?» А до этого по этому поводу со мной уже проводили беседы, но я всякий раз отказывался. Тяну руку: «Сиди, твое мнение мы знаем». Два года проработал в горкоме, а в 56-м Хрущев решил сократить партийный аппарат, и меня порекомендовали на должность секретаря партогранизации «Горремстройтреста». Проработал там пару месяцев, но потом случайно встретил ректора нашего университета Виктора Сергеевича Чепурнова. Просто во время учебы в университете мы с ним почти ежедневно встречались, потому что я был секретарем комитета комсомола университета, председателем профкома, членом партбюро. Мы разговорились, и он мне предложил работу на кафедре истории КПСС. И с тех пор я 38 лет проработал на кафедрах истории Кишиневского университета и педагогического института. Окончил аспирантуру. В 62-м в Одессе защитил кандидатскую диссертацию. Доцент. В 1985 году мне было присвоено почетное звание «Заслуженного работника высшей школы МССР», и, кроме того, я «Отличник народного образования СССР».

И все это время я активно занимался ветеранским движением, участвовал в организации встреч. Поддерживал связь более чем с 650 ветеранами нашего корпуса, а сейчас нас осталось всего двенадцать…

Но самое страшное, что сейчас нас перестали допускать к молодежи, поэтому они и не могут ответить на самые простые вопросы, а это обидно. Создается такое впечатление, что кому-то очень выгодно замазать черной краской нашу великую Победу, да и вообще все семьдесят лет из жизни нашего народа, и именно поэтому исторические факты намеренно искажаются и передергиваются. Становится страшно от того, что молодежи активно навязывают западные идеалы, и при этом она почти не знает свою историю, а ведь без памяти о прошлом не будет любви к своей Родине.

Матусов Григорий Исаакович

В мае 1941 года я пришел в свой военкомат города Артемовска и поинтересовался, почему меня так долго не забирают в армию, большинство моих сверстников 1922 г.р. уже призваны, а я до сих пор остаюсь гражданским. Я же был активным комсомольцем, работал с 14 лет, и мне, как патриоту Советской Родины, было стыдно не служить в РККА. И через пару дней пришла повестка на призыв – 17/5/1941.

Мать устроила у нас дома небольшие проводы, пришли мои товарищи: Вася Большаков, Гриша Чудный и Петя Лященко, другие ребята, а на станции меня провожали мать с отцом. Призывников разместили по вагонам, мы простились с родными, и поезд тронулся в путь, оставляя позади Донбасс. В моем отделении вагона оказалось два Николая, и по их разговорам я быстро понял, что оба они призваны в армию сразу после освобождения из мест заключения. Старшему Николаю лет тридцать, фамилия его была Буслаев, но по национальности он был татарином, а второй «уркаган» был помоложе. На каждой остановке они выбегали на перрон, возвращались с бутылками, и всю дорогу пили водку и безбожно матерились, проклиная тех, кто «забрил» их в армию. Через пару дней пути мы увидели вдали белые пески, и «старший» Николай с верхней полки, увидев вдали «белую землю», сказал, что нас везут в Сибирь, и начал ругаться со своим младшим тезкой, мол, как это? В Сибири они уже сидели и снова туда их везут? – он не согласен.

Я молча слушал их перебранку, мне было все равно, где придется служить. Выгрузили нас в городе Ново-Хоперск Воронежской области и строем повели в часть. Навстречу едет подвода с солдатом. Мы кричим ему: «Ноги подыми!», он поднял одну ногу, мы увидели на ней кирзовый сапог и обрадовались, что с обмотками мучиться нам не придется. Но пришли в часть, нас переодели в красноармейское обмундирование, выдали армейские ботинки и… обмотки, которые мы назвали «гусеницами». Свои «гражданские» вещи нам приказали сложить в вещмешки и чемоданы и сдать. Нас сводили в баню, остригли наголо. Ботинки мне достались на три размера больше, других не было, и я к тому же слишком туго намотал обмотки, но от ощущения гордости, что я наконец-то в рядах Красной Армии, у меня все оттаяло в душе. Выяснилось, что мы попали в новый формируемый артиллерийский полк на конной тяге, часть № 1894, и вскоре нам приказали построиться. К нам вышел командир полка, невысокого роста шустрый майор, и приказал: «Сапожники, повара и портные, два шага вперед!» Оба Николая стали ругаться, кому из них «выходить в повара», и «старший» Николай просто вытолкнул вперед из строя своего «младшего товарища». На призыв майора отозвался еще ряд новобранцев, а нас, «не обладавших блатными специальностями», повели в большой пакгауз, где находились наши казармы. Стояли рядами раскладушки с постельными принадлежностями. Мы разместились, и так началась моя служба. Незадолго до моего призыва из армии демобилизовался мой старший брат Лева, который советовал по прибытии в часть сразу написать заявление с просьбой о направлении в военное училище, но сказал: «Примут тебя в училище или нет, это вопрос, но пока суд да дело, это займет время службы», и на второй день я подал просьбу о направлении меня в танковую командирскую школу. И пока ждал ответа, «впрягся в армейскую лямку». Направляют на дежурство по конюшне, а я в этом деле мало что понимал, я ведь был городской парень. Один сержант мне приказывает «Сделай это!», другой «Сделай то!», распоряжение, отменяющее первое, и я решил вообще ничего не выполнять, за что сразу схлопотал внеочередные наряды, и, находясь при конюшне, давал лошадям сено, водил их на водопой на протекающую в песках небольшую речушку Хопер. Меня определили во взвод управления дивизиона, комсоргом которого был немец по фамилии Майер. Люди в формируемый полк прибывали постепенно, было много новобранцев с западных областей, присоединенных к СССР в 1939–1940 годах, они плохо говорили по-русски, а в начале июня к нам привезли «приписников», взрослых семейных мужиков, призванных из запаса. Один из них, бравый тамбовский дядя, лет 40 от роду, стал командиром нашего отделения. Начались полевые занятия, мы уходили в поле со стереотрубой, шли мимо железной дороги и видели, как по ней, часто на открытых платформах, везут на восток семьи «гражданских», и бойцы-приписники говорили нам, молодым, что это ссылают в Сибирь «бессарабцев» и «прочих западников».

Дисциплину в полку старались поддерживать на уровне, я как-то шел по дороге в санчасть, увидел, что мне навстречу движется какой-то командир, моментально отдал ему честь и пошел дальше. Вдруг скрип тормозов, рядом на дороге останавливается легковая «эмка», и мне сидящий в ней военный приказывает: «Боец, быстро позови сюда этого командира!» Я подбежал к нему: «Товарищ лейтенант, вас зовут!» Подходим с ним вместе к легковушке, оба откозыряли, а внутри машины сидит большой начальник с двумя «ромбами» в петлицах. Начальник стал ругать этого лейтенанта: «Почему вы не отдали честь красноармейцу?! Он вам честь отдал, почему вы не откозыряли в ответ?! Я все видел. Вам Устав напомнить?» Мне приказали следовать в часть, а начальник продолжал распекать командира.

Но вот пример другого характера. Как-то меня позвал Николай Буслаев пойти с ним в столовую, «навестить» второго Николая. Вообще-то кормили нас в полку неважно, давали простую армейскую еду и черный хлеб без ограничения. Буслаев часто ходил выпивший, и в тот день был «под мухой», и когда мы показались в столовой, то он стал орать на кухоный наряд, на поваров и проклинать маршала Тимошенко, заставившего его после отсидки на нарах служить в армии, и «младший» Николай сразу достал ему из борща, из общего котла, большой кусок вареного мяса.

И все молчали, никто не хотел связываться с зэками.

Нас вооружили десятизарядными винтовками «СВТ», выдали каски и сабли (до сих пор помню номер на своем клинке – № 200), подсумки для патронов и вещмешки.

22 июня я с Майером повел лошадей на водопой к реке. Вдруг мы услышали сигнал тревоги. Майер сразу сказал: «Война!», и я спросил: «С кем?» – «С немцами».

Мне это показалось странным, ведь как это так, у нас же с ними Договор о ненападении подписан. Погнали коней обратно к себе, ездовые впрягали лошадей в орудийные упряжки, по четыре лошади на каждое наше 76-мм орудие. Командир отделения сказал нам: «Мы фашистов на третий день в пух и прах разобьем!» Накрапывал мелкий дождь. Весь полк вышел из части, но, пройдя километров пять, был объявлен «Отбой тревоге». Через два дня все повторилось: тревога, выход полка из района дислоцирования, ночной марш по степи и снова приказ вернуться.

И тут выстраивают наш дивизион, выходит к нам начальник штаба: «Кто подавал заявления в военные училища? Выйти из строя! Остальные – кругом!» Вышло человек двенадцать, нас отдельно построили и привели в штаб полка. Здесь выдали предписание прибыть в город Орджоникидзеград Брянской области, назначили старшего нашей команды. Мы простились с товарищами по артполку, пошли строем на станцию, сели в поезд и через два дня прибыли в маленький городок, который и не на каждой карте разыщешь. Недалеко от реки Десна в двух больших 4-этажных зданиях разместилось военно-пехотное училище. Если подняться на возвышенность за рекой, то оттуда был виден сам город Брянск, к нему шла шоссейная дорога и вел мост через реку. За мостом в 4–5 километрах находилось стрельбище училища. Наша группа из 12 человек стала сдавать экзамены, но прошли их только два человека, остальных отправили в какую-то часть. Я удивился, ведь до войны успел закончить всего шесть классов, но экзамены сдал, видно сильно хотел попасть в училище. Наш курсантский набор заново обмундировали, мы получали фуражки с красной пехотной окантовкой, всем выдали самозарядки «СВТ», кирзовые сапоги, пехотные ранцы, по два подсумка, саперную лопатку, каждый получил противогаз с противоипритным плащом из промасленной бумаги и алюминиевую флягу. Касок не было. В казарме в комнатах стояли двухъярусные кровати, на каждую комнатку – одно отделение. Командиром нашего курсантского взвода был назначен недавно закончивший это училище лейтенант Володарчик, молодой светло-русый парень с интеллигентным «польским» лицом. Весь наш набор состоял из кореных русаков, хороших здоровых ребят из Тамбова, Рязани, Брянска, Унечи, Белгорода, Орла, и взаимоотношения между курсантами были нормальными, по-настоящему товарищескими.

Мы приступили к учебе, но вскоре наше пехотное училище поменяло свой профиль и было переименовано в авто-мотоучилище имени Сталина.

Почти каждый день происходили немецкие авианалеты на брянские аэродромы, над нашими головами появлялись немецкие двухмоторные бомбардировщики, и в небе их встречали наши истребители «И-15» и «И-16», завязывались воздушные схватки.

Когда случались ночные налеты, то из разных мест предатели-сигнальщики ракетами направляли немецких летчиков на цель – место дислокации нашего училища, сигнальщиков-корректировщиков было много, стреляли с разных сторон, и мы поражались – откуда столько предателей? По ночам мы дежурили на крыше с пулеметами Дегтярева или нас посылали в оцепление, вылавливать «ракетчиков»-сигнальщиков.

Что в самом деле происходит на фронте, мы не знали и не понимали. Нам приказали вырыть окопы полного профиля по берегу Десны, и ночью мы в полном боевом снаряжении там находились, «дремля вполглаза». Окопы в песке, стенки обваливались, и мы рубили молодую лозу, плели из нее «маты» и укрепляли ими стенки траншей.

И конечно, мы несли патрульную службу по городу.

Как-то идем мы в патруле, мимо нас проходит колонна крупноствольной артиллерии, 152-мм гаубицы на тракторной тяге, и в этот момент к нам подходит женщина и говорит, что видела на углу мужчину в черном кожаном пальто, который, смотря на проходящую технику, что-то записывает в блокнот. Мы подошли к нему, потребовали документы, и он достал из кармана пальто удостоверение майора НКВД.

Несмотря на тревожную обстановку, нас несколько раз выводили на стрельбище, мы учились стрелять из «максима», а вскоре был совершен марш-бросок с полной боевой выкладкой до Карачева. Мы считали, что это учебный марш, но все обернулось иначе. За 4 дня мы прошли свыше 200 километров, многие сбили подошвы в кровь, и некоторые просто плакали от боли, но я терпел, хоть и еле ходил. Дошли до какой-то ж/д станции, нас разместили по домам, где спать пришлось на полу, укрываясь шинелями, и после короткого отдыха нас стали гонять на строевую подготовку. Через какое-то время на станцию подогнали четырехосные «пульмановские» вагоны, нас загрузили, по взводу на каждый вагон, и приехали мы… в город Острогожск Воронежской области. Вышли из вагонов, построились в колонну, прошли по городу, поразившему нас обилием церквей, и оказались на окраине, в старых кавалерийских казармах, где и расположились. Снова началась муштра на строевой подготовке, нашего лейтенанта Володарчика хлебом не корми, только дай нас помуштровать, ох, как он обожал над нами поизмываться. В этом Острогожске мы только и делали, что занимались с утра до вечера строевой подготовкой, уже вовсю шла война, а мы все… «выше ногу, четче поворот». На улицу выйдешь, навстречу идет раненый боец, так мы не знали, куда глаза от стыда спрятать. Страна сражается, а мы маршируем в тылу. Седьмого ноября 1941 года мы приняли присягу.

Я подружился с курсантом Жакаем Асилбековым, казахом по национальности, старше меня лет на двадцать. Когда нам разрешался выход в город, то мы всегда вместе с ним ходили в увольнительную, знакомились с девушками. Жакай был умным человеком, очень смуглый, невысокого роста, коренастый, широкоскулый, почти «без шеи», он очень плохо поддавался этой курсантской муштре, и на строевой подготовке его гоняли больше всех. Мы стали с ним настоящими друзьями. До войны Жакай работал вторым секретарем Кустанайского или Тургайского горкома партии, заместителем по промышленности. Он мне рассказывал, что у казахов есть три главных рода, «жуза», что-то вроде касты, и в каждый род входят множество племен. Роды, с его слов, делятся на род воинов, простого народа и черни. Так Жакай говорил, что он принадлежит к роду воинов, и когда он убьет первого фашиста, то по старинному обычаю вырежет из груди врага сердце, слижет его кровь с клинка и станет бессмертным. Самое смешное, что он искренне в это верил, и я над ним подшучивал по этому поводу. При знакомстве с русскими девушками он называл себя Женей, и когда во взводе об этом узнали и стали над ним подшучивать, мол, «Женя, как дела», то Асилбеков сразу свирепел, бросался чуть ли не в драку: «Я не Женя, я Жакай!» В конце сорок первого года нас снова погрузили в вагоны и повезли куда-то на восток. Ехали долго, несколько недель, и выгрузились на станции Абакан, в Сибири. Колонна курсантов училища совершила марш 30 километров, пройдя мост через Енисей, и мы оказались в старинном купеческом городке Минусинске, где нас ожидали пустые каменные казармы, служившие когда-то кавалеристам. И опять – только строевая подготовка…