Текст книги "Я дрался на танке. Фронтовая правда Победителей"

Калиненок Марат Александрович

Я родился 21 июля 1925 года в Казани, потому что в то время мой отец, который был военным, преподавал в военной татаро-башкирской школе. Вообще со мной получилось довольно интересно: имя французское, фамилия белорусская, родился в Татарии, а сам русский.

И тем, что меня назвали в честь Жан-Поля Марата – «друга народа» и одного из героев Французской революции, я тоже обязан своему отцу. Он родился на окраине Белоруссии, в местечке Рудня, в обычной крестьянской семье, но потом попал в водоворот революционных событий, участвовал в Гражданской войне, в бою под Перекопом был ранен. Вступил в комсомол сразу после его создания еще в 1918 году, а уже в 20-м и в партию. Всю жизнь прослужил политработником в армии и, являясь убежденным коммунистом, подобрал для меня такое «революционное» имя.

А мама у меня из семьи московских рабочих. Ее семья жила на Малой Грузинской улице, отец работал каллиграфистом, и она сама в юности тоже работала в типографии словолитчицей, но после того как вышла замуж, то уже занималась только домом. Ведь у нас в семье было восемь детей, из которых я был самым старшим.

– Расскажите, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи. Где вы учились, задумывались ли о том, кем хотите стать в будущем?

– Отца по службе часто переводили с одного места на другое, поэтому мне пришлось учиться в школах разных городов. В первый класс я пошел в Энгельсе, потом учился в Ленинграде, в Куйбышеве, в Карачеве, а войну встретил уже в Конотопе, где отец служил комиссаром военного авиационного училища.

Еще в школе у меня уже появилась мечта – стать историком, и, например, во время гражданской войны в Испании я внимательно следил за сводками боевых действий и даже рисовал карты. И еще в детстве я очень много читал. Например, до сих пор храню отцовский трехтомник «История Гражданской войны», который, несмотря ни на что, я провез через все эвакуации. Еще у нас были книги из серии «Библиотека офицера», и после войны отец сильно жалел, что мне не удалось их сохранить. Но как я мог о них думать, когда мы с мамой везли пятерых детей, да еще и чемоданы. Зато моя мама умудрилась сохранить швейную машинку «Зингер», которая у нас до сих пор хранится в качестве семейной реликвии.

– Спортом занимались?

– Конечно, особенно мне нравился велосипедный. Одно время я и в футбол играл, вратарем, но как-то мне на поле сильно засыпало песком глаза, и после этого решил с футболом завязать.

– Ваш отец был кадровым военным. Его никакие затронули политические репрессии?

– С 1934 года мы четыре года прожили в Ленинграде, потому что отец учился в Военно-политической академии имени Ленина, получил там звание летнаба, и я помню, что среди руководителей академии были проведены аресты. Например, мы жили в коммунальной квартире на одной лестничной площадке с начальником академии, которого вначале отправили служить куда-то в Среднюю Азию и уже там арестовали. Отец, наверное, об этом знал, но мы узнали об этом, когда однажды ночью в его квартире устроили обыск. Над нами жил начальник штаба академии, так его тоже арестовали при нас, но моего отца не тронули.

Мне, кстати, довелось видеть живого Кирова. Когда асфальтировали улицу Воинова, то мы с ребятами увидели, что собралась толпа народу. Подбежали и увидели, что люди собрались вокруг какого-то человека, и только потом узнали, что это, оказывается, был сам Сергей Миронович Киров. А когда его убили, мне довелось увидеть и все наше правительство, включая и самого Сталина, потому что мы жили на улице Слуцкой, около музея Суворова, а это совсем недалеко от Таврического дворца, в зале которого для прощания был выставлен гроб Кирова. Но то, что это были сам Сталин, Ворошилов и другие наши знаменитые руководители, мы узнали только позже.

– Лично у вас были предчувствия скорого начала войны? Может быть, на эту тему вы разговаривали с отцом?

– Конечно, общее предчувствие было, потому что всю нашу страну и нас, молодежь, в частности, словно исподволь готовили к защите Родины и социалистических завоеваний. Все эти патриотические фильмы, песни, военная подготовка, все это, конечно, настраивало на боевой лад, но у нас, подростков, именно конкретного ощущения скорой войны не было. Мы о таких серьезных вещах еще не задумывались, а с отцом на такие темы я в то время не разговаривал, в этом отношении он был с нами скуп и своими мыслями не делился.

– Как вы узнали о начале войны?

– Как я уже сказал, в то время мы жили в Конотопе, потому что отец там служил заместителем начальника авиационного училища по политчасти. И еще в 4 часа утра его по тревоге срочно вызвали в училище, а уже через полчаса он нам позвонил: «Война!», хотя по радио об этом было объявлено только в 12 часов дня. Первое, что мы с ребятами подумали: «Вот сейчас наши им дадут!» Когда 23 июня немецкие самолеты прилетели бомбить училищный аэродром, мы полезли на крышу нашего четырехэтажного дома, чтобы увидеть, как немцам дадут прикурить. Но как посыпались бомбы, то мы аж покатились с крыши… Вот тут мы и поняли, что война – это не шутка… Но у нас у всех было одно общее желание – пойти на фронт.

В начале августа училище начали готовить к эвакуации. Но семьи комсостава было решено отправить в тыл раньше, поэтому отец остался в училище, а мы с мамой и пятерыми моими младшими братьями и сестрами, где-то за неделю до падения Киева, отправились в Башкирию, куда добирались дней двадцать.

– Насколько организованно проходила эвакуация?

– Достаточно организованно, хотя, конечно, пришлось увидеть и много неприглядного. Правда, у нас в эшелоне ничего такого не было, но как-то на одной из станций под Куйбышевом мы видели драпающих из Москвы высоких чинов. Возле эшелона, состоящего из пассажирских вагонов, стояли часовые, и потом мы узнали, что это арестовали драпанувших «шишек».

Атак, что вам еще рассказать? Посадили в каждую теплушку по 3–4 семьи, причем и вещей особенно и не было, потому что у военных почти все казенное, таки ехали.

– В дороге ваш эшелон бомбили?

– Под бомбежку мы попали один-единственный раз на перегоне от Конотопа до города Суммы. Но нам повезло, потому что прямых попаданий не было и обошлось без потерь.

В общем, кое-как доехали в Белорецк. Там я записался в школу, но уже на второй день нас мобилизовали для работы в колхозе. Мне вручили подводу, и я возил на ней картошку из колхоза в город.

Но оказалось, что училище отправили в Грозный, поэтому месяца через два за нами прислали одного старшину, который забрал нас и семью Крассовских, и мы через Сталинград поехали на юг. Буквально за неделю до падения Ростова успели проскочить узловую станцию Тихорецкую и уже 24-ю годовщину Октябрьской революции встречали в Грозном.

Накануне ее в городском театре устроили торжественное собрание, а после перерыва даже дали небольшой концерт. И мне особенно запомнилось, что на это собрание пришли представители только что сформированной чеченской дивизии, которую мы тогда называли «дикой». Причем одеты они были с иголочки: в папахах, с козырями, с автоматами. В общем, эти красавцы нас приветствовали, а уже ночью подняли восстание и все сбежали в горы… И это восстание разным частям пришлось подавлять 22 дня.

– В этот очень непростой период для нашей страны у вас не появились мысли, что мы можем проиграть войну?

– Сразу вам отвечу – нет! Хотя взрослые с нами на такие темы не разговаривали, но мы с ребятами были твердо уверены, что все равно разобьем немцев. И все мои ровесники стремились попасть на фронт. Например, мой будущий сокурсник по танковому училищу Лель Валуев был вообще 26-го года, но он пошел добровольцем. Не знаю, с чем это больше связано, может быть с тем, что был еще очень молод и многого просто не понимал, но поверьте, за всю войну у меня ни разу не возникло сомнений в нашей Победе. И не только у меня, но и еще у очень многих людей. Например, я на всю жизнь запомнил стихотворение танкиста Сергея Орлова, написанное им еще в ноябре 41-го и где-то прочитанное нами в годы войны:

 
В машине мрак и теснота.
Водитель в рычаги вцепился…
День, словно узкая черта,
Сквозь щель едва-едва пробился.
От щели, может, пятый час Водитель не отводит глаз.
А щель узка, края черны,
Летят в нее песок и глина,
Но в эту щель от Мги видны Предместья Вены и Берлина.
 

Вот такая в нашем народе была огромная вера, что еще в самом начале войны люди писали стихи о Победе!

– Сколько вы прожили в Грозном и чем в это время занимались?

– В Грозном я прожил почти год, правда, за все это время ничего особенного или интересного со мной не произошло. Кстати, бросалось в глаза, что Грозный немцы не бомбили, видно берегли нефтепромыслы для себя.

В конце 41-го отец ушел на фронт, а в каникулы после 2-й четверти я, как и многие наши ребята, получил повестку на учебу в фабрично-заводское училище. Месяца четыре там учился на токаря по металлу, получил 4-й разряд и стал работать на заводе «Красный молот», который производил мины для 82-мм минометов. А знаете, как работали во время войны? Чуть ли не по шестнадцать часов, поэтому мы даже домой не ходили, а спали у своих станков. Так что, кроме своей работы, я почти ничего и не видел. Но мы хоть и недоедали, и недосыпали, и сильно уставали, но все равно работали очень хорошо. Например, мы с моим другом внесли рацпредложение, какое уже, правда, не помню, но оно позволило увеличить производство мин больше чем на 100 процентов. За это нам выдали большую денежную премию.

А в августе 42-го я получил повестку из военкомата, даже успел уволиться с работы, но по какой-то причине меня не призвали и разрешили доучиться в 9-м классе. Но как раз в этот период на Грозный наступали немцы, и училище было решено эвакуировать в глубокий тыл. На этот случай отец заранее договорился с командованием училища, и нашу семью вместе с училищем отправили в Среднюю Азию. Поехали через Махачкалу и Баку. Помню, как недели две ждали парохода на станции Аляты. Причем все это время жили под открытым небом и лежали на голом песке, потому что местное население отказалось нас пускать в свои дома: «Немцы придут, и вас и нас убьют…»

Наконец дождались парохода, но он оказался переполнен просто ужас как. Хорошо, капитан попался порядочный человек, и когда он увидел женщину с детьми мал мала меньше, то взял маму к себе на мостик, но мне, правда, сказал: «А ты уже взрослый. Ступай на палубу и будь вместе со всеми».

Из Красноводска нас отправили эшелоном. Но представьте себе, мои братья и сестра совсем маленькие, а воды не было, ее привозили только утром и вечером. Правда, руководство училища, чем могло, старалось помогать.

В конце концов училище привезли на станцию Усатьевскую, что в 120 километрах от Ташкента. Нас у кого-то поселили, и я устроился работать экспедитором при училище. Но тут у нас случилось горе: в одну неделю умерли сразу два моих младших брата: Саша и Володя, одному четыре года, другому год… Видимо, какая-то инфекция…

И в этот тяжелый момент я сказал маме: «Все, иду на фронт». В училище мне предложили: «Давай к нам», но я отказался: «В небо не хочу». Просто я уже насмотрелся, как курсанты бьются. Это было, конечно, нечасто, и всякий раз это считалось огромным ЧП, но все равно в небо меня уже не тянуло.

– А мама вас не попрекнула, ведь вы фактически ее оставили совсем одну? Все-таки вы были самым старшим из детей и во всем ей помогали.

– Нет, таких разговоров не помню. В общем, я услышал, что в городе Мары есть танковое училище, и решил поступать туда. Начальник конотопского училища написал мне рекомендательное письмо, но когда я приехал, выяснилось, что, оказывается, они добровольцев не принимают. Но я начал настаивать: «Отец на фронте, два брата умерли – я хочу на фронт», и меня все-таки приняли. Это было в марте 43-го.

Так как меня приняли самым первым, то сразу назначили начальником карантина. И тут сюрприз: приезжает мой приятель Игорь Чумачев. Его отец был начальником медслужбы училища, и мы с ним учились в одном классе еще в Конотопе, а потом и в Грозном. Но когда мне пришла повестка учиться в ФЗУ, ему дали доучиться в 9-м классе. Оказалось, что он тоже доброволец: «Я хочу быть танкистом!» И таких добровольцев в нашем учебном взводе было много: Лель Валуев, Володя Сергиевский, Николай Кривец, Сашка Моторин. Наш балагур Рачья, Рачик Капланян, который после войны стал народным артистом СССР, тоже, в общем, вся наша разнородная братия была едина в своем желании – мы хотим на фронт.

Мы должны были проучиться максимум полгода, и нас как раз должны были отправить на Курскую дугу, но едва ли не перед самой отправкой на фронт в училище пришли танки новой модификации Т-34-85, и нас всех оставили и начали переучивать на них. Именно поэтому нас выпустили только в начале 44-го. Присвоили звания младших лейтенантов и отправили на фронт.

– Мне бы хотелось услышать более подробный рассказ о времени, проведенном в училище. Все-таки вы в нем проучились целый год. Как вы там жили, учились, какой был состав курсантов, преподавателей? Как кормили, а самое главное – насколько хорошо вас там подготовили.

– Я считаю, что нас подготовили очень хорошо. И хотя у нас все преподаватели были только фронтовики, но я не могу сказать, что, приехав на фронт, мы оказались полностью готовыми воинами, все-таки боевой опыт нельзя заменить никакими знаниями, а он приобретается только при непосредственном участии в боях. Но вот в плане знания техники и досконального освоения всех специальностей экипажа танка нас подготовили очень хорошо.

Мы могли и наводчиками быть, и на рации работать, а уж про вождение танка я и не говорю. Помню, как-то уже на фронте мы ехали ночью, но танк что-то подозрительно сильно вилял. И когда мой самый первый механик-водитель Серафим Васильевич Февралев признался, что он в темноте из-за куриной слепоты почти ничего не видит, то я его спокойно заменил. Да и потом частенько тоже садился за рычаги. Взаимозаменяемость у нас в экипажах была полная, каждый мог подменить каждого.

А среди курсантов были как бывшие фронтовики, направленные из госпиталей, таки вчерашние школьники. Во всяком случае, вспоминая их, могу сказать, что у нас были самые разные ребята и полный интернационал. Например, вместе со мной учились армяне Рачья Капланян и Артем Захарьян, который погиб самым первым из нашего выпуска… Александр Стребков с Урала, Николай Кривец из Казахстана, Сашка Моторин из Ташкента, беспризорник, между прочим, Семен Ходжаш из крымских татар, Володя Сергиевский из Москвы, Лель Валуев из Белоруссии. Иван Куценко – украинец, наш комсорг Сергей Медведев из Молдавии, Бехкатуров – казах, но в основном, конечно, славяне.

Как кормили? Вот вы мне дали прочитать несколько интервью с вашего сайта, в которых ветераны описывают ужасы курсантской жизни в училищах, что они там чуть ли не как в блокадном Ленинграде голодали. Не знаю, скажу лишь за себя. Думаю, что нас кормили нормально, но просто и нагрузки у нас были колоссальные, ведь гоняли нас будь здоров, а ребята же все молодые, поэтому, конечно, нам казалось, что не очень. Нам не хватало, вечно ходили полуголодные, поэтому все рвались на дежурство по кухне, а по ночам еще и приворовывали с полей виноград.

– В самоволки, кстати, ходили?

– Ив увольнения ходили, и в самоволки бегали. Вот, кстати, вспомнился такой анекдотический случай. В Мары помимо нашего был развернут еще целый ряд училищ, точно помню артиллерийское, пограничное и какая-то авиационная академия. Поэтому в городском парке на танцах за девушек была большая конкуренция, даже до драк доходило. И вот как-то пошли мы в гарнизонную баню, а на мосту через Мургаб нам навстречу летчики. Нас всего несколько, а их значительно больше: «Мы в небе, а вы по земле ползаете», и нас в реку с моста…

Но о водных процедурах мы там и сами мечтали, потому что туркменская жара это нечто, никогда ее не забуду. Когда нас летом выводили на полевые занятия, то мы занимались только по ночам, потому что из-за жары в 40–50 градусов броня раскалялась до такой степени, что до нее просто невозможно было дотронуться. Поэтому занятия на танках проводились только ночью. А знаете, как мы обедали в эту жару? Когда нам приносили еду, мы раздевались и прямо с котелками залезали в арыки в воду по грудь и так ели. Сырые яйца чуть присыпешь песком, так через 5 минут уже можно есть. В час послеобеденного отдыха палатки обливали водой, сами оборачивались в мокрые простыни, но уже через 15 минут все были абсолютно сухие.

Что еще вам рассказать? Еще в самом начале нашей учебы наш комсорг Медведев спросил: «Ребята, кто из вас может на слух быстро записывать сообщения?» Говорю: «Я могу». – «Тогда будешь по утрам принимать сводки Совинформбюро. Как запишешь, будешь относить машинистке, а когда она распечатает, будешь разносить по всем четырем батальонам». И помимо учебы я занимался еще и этой работой.

– Большое было училище?

– В каждом батальоне было по 4 роты, а в каждой роте около 100 человек. Точно помню, что при выпуске в двух наших батальонах было 450 офицеров.

В общем, в начале весны 44-го нам присвоили звания младших лейтенантов и отправили за танками. Но перед самым отъездом я отпросился у командования повидать своих родных. К тому времени моего отца перевели в Чкаловское летное училище, поэтому в Ташкенте я оставил адрес своих родных в Оренбурге, пересел на пассажирский эшелон и уехал вперед, но меня строго-настрого предупредили: «Ну, смотри». И действительно, получилось очень удачно, пока ждал свой эшелон, провел три дня с родными.

А уже из Оренбурга половину наших ребят отправили за танками в Нижний Тагил, а нас отправили в Горький на завод «Красное Сормово». Там в запасном полку мы получили новые танки Т-34-85, сформировали экипажи и целый месяц проводили тренировки, стрельбы, слаживание экипажей.

Я на фронте на каких-то обрывках бумаги делал краткие записи, фактически вел что-то вроде дневника, и поэтому у меня сохранился и список моего первого экипажа, и разного рода подробности. Вот, например, такая запись:

«Сегодня, 25 мая 1944 года на заводе № 112 получили машину под номером 4090260. Скоро на фронт. По слухам, нас отправят на Украину».

В первый мой экипаж попали: механик-водитель – Серафим Васильевич Февралев, 1908 г.р., из Бурятии. Впоследствии он был ранен и до самой его смерти я с ним переписывался. Наводчик – Николай Ведищев, 1920 г.р. Заряжающий – Павел Деленда с Алтая, 1924 г.р., до сих пор живет в Кемеровской области. Стрелок-радист – Кривенцов. При формировании экипажей, конечно, не разбирали, приятный-неприятный, нравится, не нравится, вам вместе воевать, и точка.

И через Москву нас отправили не на юг, как мы ожидали, а на западное направление. Вся наша рота попала в 86-й разведывательный батальон 1-го танкового корпуса. До этого в состав разведбатов танковых корпусов танки никогда не входили, потому что их просто не хватало, были только мотоциклисты, мотопехота, кто-то еще, и только наш набор был впервые.

А когда началась операция «Багратион», то мы пошли вперед по северу Белоруссии от станции Ветрено, что между Полоцком и Витебском.

– А вас обрадовало или расстроило, что вы попали именно в разведбат?

– Честно говоря, мне было совсем безразлично. К тому же к этому времени я уже четко усвоил истину, что в армии не рассуждают, а выполняют приказы.

– Помните свое боевое крещение?

– Именно первый бой как таковой и не помню, но могу рассказать про самое запомнившееся задание из того периода.

Нам поручили разведать маршрут по направлению к городу Браслав. Идем на скорости. Впереди командир взвода Иван Дубовик, за ним Володька Сергиевский, а я третьим. Получаем сообщение: «Впереди в селе Озеровцы немцы». Мы сразу орудия ежом, т. е. одно вперед, другое влево, третье направо. А шли по проселочной дороге, и пылища поднялась просто страшная. Вдруг командир взвода пропадает, не видим его машины.

Оказалось, взводный на 10-метровом мосту через речушку упал на бок в воду, а Володька, стремясь догнать его, набрал высокую скорость и проскочил по нему как по мосту и только в конце села подорвался сразу на трех противотанковых минах, правда, не сильно повредился. Оказывается, там, в окопчике сидели немцы, которые на веревках подтаскивали мины под танк.

Догоняет меня Попов из 2-го взвода: «Нужно идти вперед и выполнять задание». Я форсировал речушку рядом с мостом и устремился вперед. Где-то через километр расстреливаем противотанковую пушку, вторую давим гусеницами, но там местность болотистая, и танк Попова крепко застрял в болоте. Я под огнем начал его вытягивать и сам увяз…

Вот тут уже началось по-настоящему, с трех сторон по нас лупили. Но если с машиной Попова ничего, то мне в корму сразу пять снарядов, и танк загорелся. Как потом выяснилось, это по нас стреляла немецкая самоходка «Фердинанд».

Вытащили пулеметы и заняли круговую оборону. А когда к вечеру нас стали окружать, мы приняли решение отходить через ржаное поле. Я и оглянуться не успел, как мой экипаж скрылся в высокой ржи, а я остался последним с «наганом». Вы ведь знаете, что танкистам выдавали не «ТТ», а револьверы, потому что сквозь заглушку в башне, для того чтобы отстреливаться, можно было просунуть только ствол «нагана». Прихожу в село, а мой экипаж у костра уже чаи гоняет: «Молодцы, ребята, командира бросили». А на следующий день немцы отошли, и мы вытащили свои машины и отправили их в ремонт. Вот это мое самое первое крупное столкновение с немцами, а так в те дни мы постоянно ходили в разведку.

Вскоре меня перевели в 3-й батальон 89-й танковой бригады, причем я опять попал в разведвзвод. Нашей задачей было выяснить, где находятся передовые позиции немцев, поэтому мы шли впереди, а уже за нами вся бригада и другие части.

– Насколько хорошо видно из танка, тем более на ходу?

– Тут, конечно, нужен определенный навык, но если говорить совсем уж откровенно, из танка ни хрена не видно. Поэтому в разведке приходилось поступать так: открывал люк, становился на корточки на сиденье и смотрел в бинокль. Конечно, это было опасно, потому что можно было получить пулю в голову, и такие случаи бывали, но зато и видимость намного лучше. Помню, в одной разведке, где-то в Восточной Пруссии мой экипаж шел первым. Все нормально, и вдруг получаем удар в борт. Сразу скомандовал наводчику: «Орудие вправо. Огонь!» Одновременно командую механику-водителю: «Короткая!» Получаем второй удар, а затем и третий. И все-таки немецкое орудие мы успели уничтожить, но и наша машина задымилась.

Мы с экипажем бросились к фольварку, а взводный, увидев, что я дымлю, сразу подъехал под прикрытие этого фольварка и начал оттуда постреливать. Но потом мне говорит: «Пойдем к твоей машине, она не горит». – «Горит, Ваня, я же чувствую». Поползли к машине, и только скинули брезент с моторного отделения, как она сразу полыхнула… «Ну что, – говорю, – горит?»

– В каких случаях разрешалось покидать танк, и в каких ситуациях нужно было продолжать вести огонь из него?

– Если машину подбивали, но она не горела и могла передвигаться, то оставались внутри. Но если двигаться уже не могли, то сразу покидали. Правда, в бою если что и могли отремонтировать собственными силами, то только гусеницы, а другое, что там исправишь?

В общем, общими усилиями подавили батарею, которая меня сожгла, а наших все нет. Оказалось, что они поняли, что в этом месте немецкий заслон, и пошли стороной. Дубовик мне говорит: «Надо выбираться». Его механика ранило, поэтому за рычаги сел я. Выскакиваю на скорости на отличное шоссе, но не могу развернуться, и, перескочив на другую сторону, на приличной скорости пошли к своим. Но тут налетел немецкий самолет и начал нас обстреливать. Ваня мне командует: «Давай-ка в лесок». Я через ров и теряю обе гусеницы, хорошо, самолет улетел. Пока гусеницы натянули, только километров через десять догнали своих.

– Кстати, много танков потеряли от немецкой авиации?

– Не думаю. Я точно не знаю, но, по-моему, в нашей бригаде всего один танк самолеты подбили. Вот тяжелых самоходок боялись, потому что расстояние прямого выстрела у них было заметно больше и они нас к себе попросту не подпускали. Даже «Тигров» не так боялись, как этих «Фердинандов». И фаустпатронов тоже опасались, это штука опасная. В каком-то немецком городке мне засадили однажды метров с тридцати, наверное. Но повезло, только сорвало ленивец, гусеница спала, танк на месте крутанулся, и лишь радиста ранило осколками брони.

– В качестве защиты от фаустпатронов на броню не наваривали экраны, сетки, может быть, специально обкладывали танки каким-то грузом?

– Нет, мы ничего подобного не делали. Вот вы спросили про авиацию, и я вдруг вспомнил, что однажды нам досталось от своих «илов». В прорыве под Кенигсбергом мы оторвались от всех частей фронта на 40 километров. И на марше налетели наши самолеты, видно, они подумали, что это немцы удирают, хотя наши успели подать им сигнал, и штурманули по нас. По-моему, одну машину все же подожгли, а экипаж погиб. Ну, ругались, конечно, а что сделаешь…

– А вам по своим не приходилось бить?

– А черт его знает, но вроде не было такого. Вот когда 9 мая узнали о Победе, то все как начали стрелять из всех видов оружия, в том числе и из орудий, вот тогда были раненые и даже погибшие. Узнали ведь ночью, а во всей округе масса войск. И такая пошла стрельба, словами не передать. Там до самого утра был ад кромешный, ведь постоянно кто-то присоединялся. Помню, у каких-то пехотинцев на машине стояла счетверенная пулеметная установка, так когда они открыли огонь, такой стоял грохот.

Через какое-то время командир бригады приказал офицерам пойти по подразделениям и остановить стрельбу. Этих пехотинцев тоже остановили: «Стрельбу прекратить! Пулеметы зачехлить! Установку в парк!» Они сделали, но отъехали недалеко, расчехлили – и опять.

А потом из разных мест пошли сообщения, что есть раненые и погибшие, но об этом не пишут. Было горько и больно осознавать, что люди погибли уже после окончания войны.

– А вы сами как узнали о Победе?

– При штурме Кенигсберга наша бригада потеряла остатки техники, поэтому в ожидании новых машин нас отвели в Гумбинен. В ночь с 8 на 9 мая я был дежурным по батальону, и тут мне кричит наш радист: «Лейтенант, Победа!»

Забежал в комнату уцелевшего дома, в котором мы жили, у меня под кроватью лежал немецкий карабин, хватаю его. Меня спрашивают: «Ты что делаешь?» – «Победа!» Мой комбат Виктор Кожихин как был в кальсонах, только шинель накинул и приказал ординарцу: «Тащи ящик с патронами на улицу». Сел на улице и давай стрелять…

– В Восточной Пруссии были настолько тяжелые бои, что ваша бригада потеряла все танки?

– Когда в середине января 45-го мы пошли в наступление по Восточной Пруссии, то наш корпус был укомплектован по полной, но за 10 дней наступления до пригородов Кенигсберга у нас из 180 машин осталось всего 27 машин… Мы сильно оторвались от других передовых частей, и когда ворвались в пригороды Кенигсберга, то оказалось, что немцы нас совсем не ждали: в домах горел свет, музыка играет…

Потом нашей бригаде собрали еще с десяток машин со всего корпуса, и пошли на Пиллау. Хорошо тоже рванули, только возле Фишхаузена остановились. Говорили даже, что Черняховский спросил: «Куда эти бандиты бутковцы сунулись со своими остатками танков?» А я как раз сидел на рации на машине командира бригады, и когда Черняховский вышел на связь, то попросил позвать к рации командира корпуса Буткова или нашего комбрига Соммера. Что он там им сказал, я не знаю, но мы получили команду возвращаться в Зидлунг.

А в самом Кенигсберге было три дня тяжелых боев. И дело даже не в уличных боях, а в том, что нам пришлось брать сильно укрепленную крепость. В этих боях мы шли как поддержка штурмовых групп пехоты, подавляли огневые точки. Из всего нашего корпуса танков оставалось фактически только на одну бригаду, и еще хорошо, что в марте нам в бригаду прислали танковую колонну «Лембиту» – 37 танков, построенных на добровольные пожертвования эстонского народа.

– Раз уж мы заговорили о потерях, то мне бы хотелось задать один из важнейших вопросов нашего проекта. Во время войны у вас было ощущение, что мы воюем с неоправданно высокими потерями, что людей у нас не берегут?

– На этот провокационный вопрос мне трудно ответить объективно. Посудите сами, когда кончилась война, мне еще не исполнилось и двадцати лет, и что я мог в этом вопросе знать и понимать, ведь, как простой командир танка, выше своего носа я мало что видел и знал. Поэтому как я могу давать оценку в этом вопросе? Я лишь могу сказать, что мы безотказно ходили в бой и воевали хорошо. Теряли боевых друзей, вон их сколько погибло… Но как я могу кого-то винить? Откуда я, совсем пацан еще, мог знать, правильно или неправильно действовали старшие командиры?! У меня что, были для этого необходимые опыт и знания? Я могу лишь судить о том, что лично видел. Да и имею ли я право кого-то судить?

Я видел лишь своих непосредственных командиров, и могу сказать, что это были такие же воины, как и мы. Командиры батальонов наравне с нами ходили в бой, а командир бригады Соммер иногда даже на «Виллисе» ходил в атаку. Но перед ними стояли поставленные задачи, которые нужно было выполнять быстро и четко.

И что бы я еще хотел добавить. Вот вы мне дали почитать интервью Иона Дегена, с которым мы, кстати, шли почти параллельно. Оба родились летом 25-го года, оба с Украины попали на Кавказ, а оттуда в Среднюю Азию. Только он окончил Чирчикское танковое училище, а я в Мары. Ему пришлось наступать в районе Витебска – Полоцка, и мне тоже. Он воевал в Литве и Восточной Пруссии, и я рядом. Его в части называли счастливчиком, и меня тоже. Вы посмотрите, сколько общего, но у нас почему-то совсем разное ощущение тех событий. В его интервью все мрачно, все плохо, все отступали, бежали. Все в черных тонах, да еще и коммунистический режим. А ведь мы тогда и слов-то таких не знали. Но я убежден, что воспоминания надо писать как ВОСПОМИНАНИЯ, а не оценивать все с позиции сегодняшнего дня.

Да, в начале войны было много плохого, даже ужасного, но повального бегства не было, армия не бежала, а отступала. Молдавию, например, защищали почти месяц и отошли только по приказу. А разве не героически сражались пограничники, разве Брестская крепость не держалась? Ленинград не держался? Так где же повальное бегство? Но читаешь его интервью, и создается такое ощущение, как будто некому было защищать. Но кто-то же держал фронт? Если все бежали, то почему немцы не взяли Кавказ, Сталинград? А в его интервью все мрачно и черно…