Текст книги "Как слышно"

Шумы и мелодии

Встретились на «Савеловской» у вокзала. Уже по дороге на «Флакон» было заметно, что Аня нервничает. То она озиралась по сторонам, то разглядывала свою одежду, стряхивая невидимую пыль с кричаще-бирюзовой косухи и зауженных джинсов. Глеб обрадовался: «Раз волнуется, значит, словилась не только ради концерта». И тут же возникло предположение, что, может быть, Аня просто всегда такая. В кафешке она торопилась на пару, в учебном театре спешила к метро.

С прошлой встречи Аня будто бы исхудала: скулы торчали, а губы обветрились рваной полоской. Глеб вдруг подумал, что, наверное, объективно Аня не очень-то и красива. Высокая и какая-то вся заостренная – не девушка, а готическая церковь.

– Ты не боишься темноты в городе? – спросила она, когда свернули на безлюдную улицу.

– Нет, – ответил Глеб. – Вообще, район спокойный. Разок одному парню ногу прострелили. Но я тогда мелкий был.

– Мне иногда кажется, что в подвалах таких домов живет гигантское чудище. И ночью оно выходит. И может забрать. Меня, например.

– Если чудище живет в подвале, оно слабое, – ухмыльнулся Глеб, косясь на самые обычные серые многоэтажки. – Там ведь темно, сыро и нет витамина D. Тебя оно не уделает.

– Я думаю, чудище позаботится, чтобы на мне были наручники.

– А как оно выглядит?

Аня не ответила. Возможно, отвлеклась, потому что как раз пришли. Теплый сухой день сливался в бежевый закат, обещая холодную ночь, и в сумерках «Флакон» походил на военный форт из какой-нибудь игры. Только в железных фургончиках вместо боеприпасов была еда. Например, тот же поке. А в краснокирпичном штабе стояли вешалки и стеллажи с одеждой. Собственно, Глеб зазвал Аню именно в это место, потому что считал его обителью всяческой моды.

– Круто, что народу мало.

– Сюда у меня мама однажды выступать ходила. – Аня остановилась возле логотипа из трех розовых штрихов. – Говорят, их теперь закрыть могут.

Она рассматривала темную стеклянную дверь рядом с логотипом телеканала, словно за ней была не лестница, а шифр, древние письмена-подсказки, которые стоило разгадать.

– Ты был зимой? – спросила Аня куда-то в пустоту, застопорившись на полуслове, но так, что Глеб все равно понял, о чем идет речь. – Меня не пустили.

– Меня бы тоже не пустили. Я, если честно, и не рвался митинговать.

– Почему?

– Политических разборок я конкретно насмотрелся дома. Еще и на улице смотреть?

– Резонно. Только там не разборки, а русское рулетище. Типа с болью и унижением вместо патрона.

– Тогда вообще странный прикол.

Аня стала молчаливой, будто бы потерянной, и Глеб поторопился увести ее на концертную площадку. Компания там собралась попугаистая: стареющие хипстеры с холеными бородками, стройные студенты со скейтами и сутулые студенты с наплечными сумками, печальные девушки с блестками на лице и нарочито веселые девушки с дымящимися айкосами. Встречались и явные Глебовы ровесники, и динозавры-говнари, чьи шипастые напульсники в сумерках легко было спутать с кастетами.

Чуть ли не единственная из всех, Аня надела респиратор с красным пятачком-фильтром. Глеб тоже принялся шарить по карманам в поисках маски – обычной, по сути, медицинской тряпки на лямках. Ладони потели, не чувствовали, где проездной, а где просто ткань джинсов. Аня встала чуть поодаль и уткнулась в смартфон. «Сейчас она решит, что я верю в чипирование, – подумал Глеб. – Или, наоборот, может, лучше не позориться с мятой маской?» Пока Глеб копошился в карманах, Аня изучала что-то в смартфоне и вдруг подпрыгнула в своем респираторе, как поросенок.

– В номинации! Сразу в двух! – Она радостно приобняла Глеба, отчего тот невольно отстранился и тотчас мысленно себя за это обругал.

– Что такое?

– Давай встанем вон, где потише, объясню. – Аня стянула респиратор на подбородок.

Они отошли к длинной одноэтажке, в дальнем углу которой зияла яма, раскопанная ремонтниками. Аня снова и снова заглядывала в смартфон, набирала кому-то краткие торжествующие сообщения.

– Мой проект с одеждой а-ля гранж получил номинашки на хорошем конкурсе. У меня «Дебют» и, слава богам, «Альтернатива». Там топовые перспективы могут быть для номинантов. Если лауреатство, еще и бабки.

– Я гранж в основном как музыку слушал, – сказал Глеб.

– И кто, по-твоему, круче всех?

Вопрос был, очевидно, с подвохом. Но «Нирвану» Глеб и так бы не выбрал. Кобейн казался ему неопрятным торчком. А из остального гранжа он знал только одну группу.

– Pearl Jam, – произнес Глеб с натренированным на курсах британским акцентом.

– Точно! – Аня отвлеклась от чтения сайта, где выложили список номинантов. – У них мелодика грубая, как надо, но при этом Веддер умеет в нормальное пение.

– Вообще, мне показалось, что их альбом первый… – Пытаясь объяснить, что имеет в виду, Глеб рыскал глазами в поисках подсказки, но взгляд упирался то в толпу, то в дорожную яму. – Как такой карьер… песчаный и глубокий. Похожее бывает от некоторых треков «Бульвара». Пока слушаешь, ты вроде карабкаешься из карьера, с трудом карабкаешься, тонешь в песке, но поднимаешься наверх. Или как будто в яме разгребаешь дерьмо лопатой. Но разгребаешь. Не закапываешься в нем.

Аня посмотрела на Глеба, будто последнюю фразу сказал не он, а какая-то деталь его одежды или, допустим, нос.

– Да ты прям чувствуешь. Мое уважение. – Губы сжались в полуулыбке. – Нет, я серьезно.

Концерт был ужасен. Небритый мужик мотался по сцене пельменем, будто не знал, куда положить микрофон. Он орал не в ритм, причем орал всякую лирику, то про расставание, то про какую-то «золотую крошку». «Главное, самому не наговорить ничего такого», – стыдился Глеб, как если бы группа выступала от его имени. И хотя гитаристы с барабанщиком играли сносно, а соседи-скейтеры умудрялись даже дрыгаться под нехитрые запилы, после третьего трека Глеб наклонился к Аниному уху и сказал: «Если хочешь, уйдем». Она согласно кивнула.

– Шум реально, а не музыка, – заметила Аня по дороге. – Правда, иногда шум бывает искусством. Типа там нойз, например.

– Не. – Среди многоцветья бутиков Глеб ощутил странную уверенность; о жанре нойза он только слышал от Нади, и в целом слово ассоциировалось у него с олдскульным рэпером. – Я думаю, нойз и есть как раз музыка. Просто музыка, которую слепили из шума, переделав его в мелодии. А сам по себе шум – противоположность музыки. Он всегда нелогичный и тупой. Головная боль.

– От нойза, – Аня недоверчиво прищурилась, – башка может болеть, что дай боги. Там скрежет и свист.

– Но ты ждешь это. И звуки упорядочены уже конкретно тем, что их запихнули в трек. А шум – незваный гость.

Аня остановилась. Они снова проходили студию с розовым логотипом.

– Вот, – указал Глеб в сторону офиса телеканала, – и всю политику я игнорю, потому что их споры вечные для меня как шум.

Он резко замолчал, испугался, что тирада получилась чересчур лихая. Но Аня ответила скорее сочувственно:

– Я бы поделилась кое-чем по этому поводу. Только давай решим сначала, куда пойдем. Ты ведь хотел поке?

Глеб обратил внимание, что Аня кутается в косуху. Ближе к ночи заметно похолодало, а поке бы пришлось жевать на улице.

– Наверное, погода не для поке. А ты бы куда хотела?

Аня вздрогнула, будто не желала отвечать:

– В киэфси. Тут есть рядом?

– Прямо через дорогу. Может, застегнешься?

– Нет. Мне нормально.

– Могу вообще дать пальто.

– А сам в чем останешься?

Курицу в панировке Глеб на деле терпеть не мог. Зато идти туда действительно было близко, и уже через пять минут капиталистическая версия Троцкого приветствовала ехидной улыбкой. По пути Глеб ломал голову, уместно ли платить за двоих. Мама и отец называли это хорошим тоном, да и Вика, он помнил, убеждала, что раздельный счет на свиданиях – некруто. А вот Надя, несмотря на вечное безденежье, башляла принципиально сама и однажды при Глебе окрестила Володины попытки угостить ее раменом «сраным одолжением». Глеб не жалел денег, но спрашивать Аню напрямую стеснялся, как если бы такой вопрос был официальным заявлением: «Коллега, в данный момент я намерен к вам клеиться. Что скажете?»

– Надо, чтобы кто-то последил за вещами, пока заказываем, – пробормотала Аня, швырнув косуху на диван у единственного свободного столика. О каких вещах идет речь, кроме той же Аниной косухи, которую спокойно можно было бы пока не снимать, Глеб не понял. Но повод избежать неловкостей с оплатой нарисовался отличный, поэтому он согласился:

– Давай сгоняю и возьму, а ты посторожи. Ты что будешь?

– Твистер. Неострый. И чай. Зеленый, если есть.

Небольшое помещение строило из себя американский салун, но среди ковбойского интерьера сплошь и рядом проскальзывала слепящая, фастфудная краснота логотипов и объявлений. Отстояв очередь, Глеб так и не придумал, что взять, кроме такого же стаканчика чая, как у Ани. Колу он, как подобает зожнику, презирал.

«Наверное, странно, что я не ем ничего, а она ест», – мелькнула идея в духе маминых назиданий. И испарилась. Ане было все равно. Она жевала свое подобие шаурмы с неподдельным аппетитом и одновременно трепалась, измазываясь в майонезном соусе, роняя крошки на стол и себе на джинсы. «Вот она и есть мелодия, не шум», – думал Глеб, чувствуя, как что-то требует действовать уже сегодня. Но поцеловать Аню значило прыгнуть с вышки. Прыгнуть в мутную воду, температура которой сродни коту Шредингера – одновременно и теплая, и обжигающе ледяная, словом, она неизвестна, пока не прыгнешь.

– Я тоже устаю иногда от споров. – Аня откусила разом чуть ли не четверть ролла. – У нас же сейчас постправда, и мы носимся… не со своими правдами даже, а с идеальными моделями мира из головы.

– Мне кажется, дело вообще в интернете, – сказал Глеб. – Много людей сразу слышно. А у меня и дома раньше…

– Да ну, не в технологиях дело. Они – всего лишь огромное результатище чьих-то идей.

Глеб хмыкнул:

– Угу, а по цивилизационной теории – у нас на курсах рассказывали, – какие технологии, такое и общество.

– Одно другому не мешает. Проблема во взгляде. Мы приучили себя, что мы центр Вселенной. С эпохи Возрождения. Ты, как историк будущий, должен знать.

– Дипломат, – поправил Глеб.

– Ну или да. По-любому наша проблема в том, что мы считаем себя пупом земли. Ценим субъективность и смотрим из себя типа, снизу. А надо опять сверху попробовать. Или лучше сбоку.

– Ты же политеистка, – подколол Глеб. – В Ренессанс возрождали античность твою любимую.

– Там по-христиански ее возрождали, – спокойно объяснила Аня. – У христиан же все либо высокое, либо низкое. Либо ад, либо рай. Либо палач, либо жертва. И центр – либо человек, либо Бог. По-политеистски на мир смотреть – это именно сбоку.

– Как?

Аня взяла сразу четыре салфетки. Вытерла руки и лицо, достала из кармана антибактериальные влажки и стала драить ими стол, распространяя мыльно-озоновый запах.

– Наверное, это когда в центре и люди, и боги. Тру политеисты умерли давно. Но я стараюсь понять. Ладно, чего гружу тебя. Расскажи лучше, как в театралке дела. Вы сейчас что-то ставите?

Пока убирали подносы и выходили, Глеб объяснял, почему ему не понравилось на актерских курсах, стараясь не показать себя неженкой. Улица обдала автомобильным гулом и холодным, трясучим ветром. Вечер будто поторапливал машины, отблески фар высвечивали цветомузыкой уже совсем зеленые кроны деревьев.

– Не знаю, – сказала Аня. – Я думаю, тебе бы пошло играть в театре. А лучше в кино. Ты фактурный – для актера идеально.

Она затормозила, видимо соображая, где метро, хотя проход в подземку маячил снующими людьми совсем близко.

– А ты тоже… – выдавил Глеб, потерявшись на середине фразы.

– Чего я тоже? – Аня повернулась к нему с веселым любопытством, и стало ясно, что пора решать, прыгать с вышки или не прыгать. Глеб мысленно разбежался и прыгнул. Получился скорее не поцелуй, а касание сухих губ почти такими же сухими губами. Похожим аккуратным движением иногда убирают застрявшее в чьих-то волосах подушечное перо.

– А ты молодец, – сказала Аня.

– Тебя проводить? – спросил Глеб и услышал утвердительное угуканье.

Обещание

Приглашение. Вот уж чего Глеб не ждал. Так обычно в сериалах делают, после того как в баре наклюкаются. Взрослые делают. Хотя постойте. Ане восемнадцать. Неужели настолько быстро все легчает, когда год рождения вычитается из текущего года, оставляя палочку с вертикальной бесконечностью?

Бесконечно долго ехали в вагоне, сидели полуобнявшись, и было даже жарко. Болтали про преподов, о насущном. Аня сказала, что живет в квартире покойного дедушки. Глеб сказал, что у него тоже оба деда умерли, давно, оба от инсульта. Потом опять говорили про учебу, смешливо жаловались. На «Теплом Стане» народ из вагонов посваливал, Аня сняла респиратор, и поцеловались наконец нормально, с языком. «Вот он, оказывается, какой, “Теплый Стан”», – радовался Глеб. Говорят обычно: заводит. Заводит она или он. Но человек – не заводной апельсин. Завести его нельзя. Зажечь можно, как звезду у Маяковского. Глеб зажегся. До «Ясенево» пара минут осталась, а он думал, упадет в обморок на креслах драных, под свист состава. Думал, что все, допрыгался – готическая церковь. В ней, как водится, свежо и кружится голова. И вроде Аня курицы тошной поела недавно, а не скажешь. Свято место всегда чисто. Почти как улицы в Ясеневе. По улицам они шли мимо длинной стены из плотно стоящих подряд высоток. Шли за руку, и некоторые высотки тоже друг за друга держались арками. В одну такую арку Аня увела спустя пару кварталов – три одинаковых двора замелькали чередой. В Ясеневе Глебу все казалось одинаковым, как будто строители в реальности овладели копипастом. На четвертом дворе Аня махнула рукой в сторону подъезда, который Глеб вроде уже пару раз видел за последние минут пять. «Вот мой дом». Ничего особенного. Островерхая крыша навеса, скалится кодовый замок. Глеб тут погнал прощальную мантру: «Встретимся на неделе, как приду, обязательно напишу». Аня театрально зевнула: «Зайти ко мне ненадолго не хочешь?» Глеб учуял, что отказываться не стоит. Согласился.

Лифт был в допотопном стиле, тросами и балками наружу. Коробка на виселице. Внутри не целовались, потому что банально. Целовались уже в прихожей. Квартира – двушка на советский лад. Лакированный стол в гостиной, на столе серебристый макбук уснул пришельцем из будущего. Помыли руки по очереди, а потом заварили на кухне чай. Черный чай Аня не пила, предложила на выбор: зеленый или иван. Глеб выбрал иван, как выяснилось, не зря – тот отдавал кислинкой и свежим сеном. Потом, как сено несвежее, хрустели красные пуфики. На них переместились, когда Аня показывала свою комнату. Полулежали, целиком обнимались. Глеба поразила люстра – уменьшенная модель хрустального архипелага. Он пытался на люстру смотреть, но слепило. Немудрено – восемь ламп светятся.

– Трудно смотреть на солнце, – сказал. И добавил: – Сегодня вообще как-то трудно. Кажется, кругом солнце.

Аня ответила матерной рифмой к «солнцу» и начала опять про гранж:

– Надо написать старшекурснице одной, она обещала пригласить, если что. Мы сделаем коллекцию, может, и для «Енота». А то «Енот» загибается. Это дизайнеры такие питерские, типа профсоюзище у них топ, кооперация… по крайней мере, стоит попробовать. И мне еще зачет должны, я надеюсь.

Глебу нравилось, как она говорит. Нравилось, как Аня делает паузы, как звучит голос, как двигается лицо: рот, скулы, брови. Это зажигало его не меньше, чем Анина внешность. Глеб слышал как-то, что женская красота в первую очередь считается визуальной. Тут эта гипотеза рушилась на глазах, вернее на ушах. Едва Глеб напомнил, что метро закрывается через полчаса, но он может вызвать такси, Аня ответила: «Хочешь, оставайся у меня до утра». И Глеб опять поцеловал ее, и Аня погасила большой свет, оставив ночник. В полумраке раздевались одновременно, косились друг на друга – следили, как бы не перегнать визави. Все изменилось, как только упали на плед, и ночник Аня тоже выключила. Глеб чувствовал колючее, потом алкогольно-ягодное, хотя никто не пил, потом началось гладкое с теплым, потом секунду он гадал, правильно ли зажал резервуар, а то вдруг воздух не выпустил, но сразу забыл об этом – осталось гладкое, потом туманное острое морское, потом ненадолго возникло шершавое холодное, он чувствовал горькое-кислое-сладкое-соленое разом, чувствовал ветер, какой-то пыльный чулан, даже каштаны чувствовал почему-то пятками.

Не чувствовал он, правда, при этом толком ни себя как такового, ни Ани.

Когда Глеб вернул свет, чтобы найти разбросанную по комнате свою и Анину одежду, ему показалось, что все видимое бесстрастно и скучно, а по-настоящему сексуальна темнота. Была только что. Глеб выкинул презерватив в мусорку, собрал одежду и снова лег, натягивая трусы. Вспомнил, что смартфон в джинсах вибрировал, когда доставать его было неуместно. Аня прильнула задумчивым эмбрионом. Глеб в тот момент подумал, что никакая перед ним, конечно, не Афина Паллада, а нежная девочка, может быть, в чем-то даже младше него. Он вдруг пообещал себе, что не бросит Аню первый. Пообещал с той кинжальной ясностью, с какой дают клятвы, хотя слова «клятва» в голове не звучало. Он спросил:

– У тебя получилось?

– Никогда так не интересуйся, – поморщилась Аня. – Если не любишь вранье слушать. Но раз уж мы с тобой два человека в поисках истины, скажу вот что: в целом было прекрасно, хотя в следующий раз можно помедленней.

– Я просто девственник. Был, – признался Глеб.

– Я тоже была. Год назад.

Глеб смутился и решил сменить тему:

– Мне, видимо, родители звонили. Надо им набрать.

– Ага, я слышала, как жужжит. Мне тоже, кстати, надо отписаться, добралась ли до дома. Я же типа праздную свои номинации и рискую напиться в дуплище. А ты можешь пока на кухне со своими поболтать.

Звонил отец. Четыре сообщения и три пропущенных. Глеб должен был ночевать у него, якобы после встречи с друзьями. Рассказывать родителям о свидании не хотелось, так как было опасение устать от расспросов.

– Привет, пап. У меня все в порядке. – Глеб сидел в одних трусах на жестком табурете около вытяжки.

– Ты живой? Еще пару часов, Глеб, и я бы звонил Василичу из ментовки, чтобы тебя искать. А ты знаешь, как я не люблю возиться со знакомыми из ментовки.

Отец говорил сердито, но спокойно. Видимо, не волновался, понимая, что Глеб скорее всего тупо загулял на вписке.

– Угу. Вообще я не думал, что так получится… просто… у меня появилась девушка, и я у нее сегодня.

– Какая девушка, Глеб, ты бухой, что ли? Скажи адрес, я за тобой заеду. Или вызывай такси и сам приезжай. Мигом.

Глеб оторопело сглотнул слюну. Покидать Аню почти сразу после секса казалось чем-то ужасно неправильным.

– Извини. Я не могу от нее уехать прямо сейчас. Некрасиво будет.

– А то, что ты обещал ко мне прийти в одиннадцать, Глеб, а уже час ночи, красиво? – не отступал отец.

– Нет, извини, просто…

– Дуй ко мне без разговоров. Если барышня твоя реальная, не обидится. План был, что ты сегодня у меня.

Глеб ощутил невыносимую, давнюю тяжесть, будто у него на плечах лежал гигантский мешок с картошкой, который он раньше отчего-то не замечал. Мешок хотелось скинуть. Помолчав в трубку несколько секунд, Глеб сказал:

– Нельзя всегда по плану. Может, сделаем исключение?

Отец продолжал ругаться, доказывать свою правоту и, вероятно, добился бы результата, но Глеб ему больше не ответил. Он сбросил вызов, потому что за стеной раздался краткий выкрик и громкий треск. Уши дернуло давней знакомой – колючей проволокой. Глеб оставил смартфон на кухне и побежал к Ане.

– Что случилось?

Аня сидела у стены на полу. В расстегнутой рубашке, она вытянула вперед голые ноги и сверлила немигающим взглядом потолок.

– Что случилось?

Вокруг были разбросаны стеклянные ошметки смартфона. Не оборачиваясь, Аня выговорила будто бы небрежно, но с явным усилием:

– Да маму, похоже, в тюрьму хотят посадить.

Интерлюдия

Светлана уже могла бы позволить себе личного водителя, но любила метро и прогулки пешком. Выходя с работы, она проезжала по прямой пять станций на север. Две из них специально, чтобы вернуться домой через парк. Она жила в квартире, купленной еще вместе с бывшим мужем. Иногда каталась на дачу, где росло немного клубники. Дачу Светлана выбрала себе тоже относительно скромную, не то что некоторые коллеги, каждый уик-энд откипавшие в роскошных коттеджах, – она любила это невзначай подчеркивать в разговорах с вышестоящими. Светлана нанимала для дачи сторожа на зиму и помощницу на лето, ухаживать за ягодами.

На что Светлана тратила остальные деньги? Салоны красоты, допобразование для сына, дорогая одежда, доставка – стандартный набор человека и с куда меньшим доходом. Что-то она откладывала на валютный счет, который де-юре принадлежал не ей, но в целом предпочитала сиюминутные траты. Например, дизайнерские очки с линзами, делающими предмайскую Москву темно-розовой. Розовая свежевыросшая зелень, розовые мостовые и розовое одиночество в розовой толпе, семенящей прочь из подземки.

Раньше Светлана розовый ненавидела. Это был цвет людей, которые корчили из себя властителей мира – корчили в клубах, ресторанах, на выставках, по телевизору и в культурных центрах. Она сразу замечала их – по розовому блеску кожи. Неважно, будь то стареющая интеллектуалка на радио, которая самодовольно посылает всех налево и направо, или молодой коммерс на «мерседесе», который тебя, секретутку, желает склеить за обед в суши-баре. Приятельницы намекали Светлане, что следует нравиться подобным людям. Что коммерс на «мерседесе» – принц на белом коне. Светлана кивала, а про себя думала сломать систему. Стать королевой без принца.

Правда, принц вскоре появился, причем почти такой, какого Светлана хотела в школе. Не на коне, а в военной форме и со служебным оружием в сейфе. Оружие нравилось Светлане больше, чем долларовые банкноты. В оружии была драконья красота. В банкнотах – змеиная фальшь.

Считается, что змий в русской традиции – синоним дракона. Светлана видела разницу. С красивыми драконами боролись рыцари из европейских легенд, по факту либо неприкаянные полуразбойники, либо облапошенные идеалисты. Неуклюже длинного змия побеждали богатыри: либо талантливые рекруты из простого люда, как Никита Кожемяка, либо святые вроде Георгия Победоносца. В мире Светланы, полном символизма, банкиры и дельцы поклонялись противным змеям, военные – крутым драконам.

Герб Москвы неслучайно вызывал у Светланы чувства сродни тем, какие некогда она испытывала, проходя мимо сталинки аспиранта РГГУ, в которого была влюблена до знакомства с принцем. Аспирант водил на свидания, окрестил «эльфийкой», целовал в шею три раза на прощание, а потом тупо надоел. Надоел разговорами о единении с народом, нездоровой любовью к противным устрицам и кожей, подернутой розовым блеском. Именно тогда Светлана стала этот блеск различать.

Принц из драконьей касты появился после аспиранта. Первые пару лет он был могуч, свиреп и прекрасен. Потом у них родился сын, синеглазый и крикливый младенец. У Светланы появились бессонные ночи и два седых волоса. У принца все чаще появлялись командировки и какая-то печаль вместо былой свирепости. Вскоре оказалось, что принц фанатеет по змеям сильнее, чем по драконам. И даже якшается тайком с иными гадюками. Светлане оставалось только пожимать плечами. Сын уже учился в школе, когда она поняла, что ей нужен какой-нибудь Федот-стрелец, а не особа благородных кровей. Благородные сплошь предавали драконов в пользу змей. И принц, считала она, предал ее во всех смыслах, предал непростительно. А вот Георгий Победоносец ни за что не предаст, Светлана точно знала. Едва она увидела флаг с гербом города, развевающийся около пруда в парке, то решила подойти поближе, к берегу.

Она искренне гордилась, что была частью команды, которая сделала город по-настоящему клевым. Например, снесла под корень прыщи-ларьки чуть ли не за одну ночь – лихо, по-богатырски очистила улицы от ужей и медянок. В этом парке возле дома тоже чувствовалась рука команды: ровные тротуары, элегантная металлическая оградка, ухоженный пруд.

Светлана часто бродила здесь после рабочего дня и представляла, что рассказывает какой-нибудь молодой журналистке о своей жизни, дает интервью и справедливо костерит розовых людей-змеепоклонников. Она видела себя в ряду хозяев страны, видела, как одним фактом своего успеха унизит всех обидчиков и вероломного принца, сделает это без прямой мести, о которой тоже порой мечталось, но которая пока казалась совсем уж крайним вариантом.

От подобных фантазий отвлекло совпадение. Светлана даже сняла очки. На берегу, у раскидистого дерева, сидел сын. Прямо на траве, растрепанный, в школьной форме. Вместе с девушкой. О девушке сын упоминал вскользь, дескать, из-за нее поругался с папашей-принцем. Что ж, поделом папаше.

Да какое совпадение? Все логично: сын и Светлана, понятно, живут недалеко, тут ближайший к их квартире красивый парк. Куда еще вести девушку, если тусишь с ней на районе? Девушка Светлане понравилась: остроугольная, не слишком красивая, но и не уродина. Усталые глаза выдавали усердную натуру. Парочка разглядывала уток, которые клевали что-то в воде посреди пруда.

– Я рад, что обошлось, – сказал девушке сын.

– Не обошлось, – ответила та. – Просто пока не так серьезно, как мне казалось. Есть пространство для маневра, и то ладно.

– Опять у тебя пространства… – Сын робко приобнял девушку. Она сидела мрачная, чуть нахохлившись. На горке поодаль стояла открытая беседка с колоннами, и оттого пруд, переливаясь ртутной белизной, напоминал озеро при древнем святилище.

– Что за утки? Оранжевые какие-то…

– Огари, ты не знаешь?

– Нет. – Девушка придвинулась к воде. – Они здоровые, выглядят как сказочные лебедища… или фениксы.

– Значит, – сын заискивающе улыбнулся, – утки-фениксы. Зимой замерзают, превращаются вообще в снег, а по весне возрождаются. Ну, из растаявшей воды.

Глаза девушки вдруг зажмурились. Так Светлане показалось. Она не стала подходить, смущать. У сына, похоже, первая серьезная пассия. Очки Светлана надела обратно, вернула презираемый розовый оттенок. Вздохнула и зашагала в сторону дома. Воображаемый журналист спрашивал: «Ваш сын – атташе в нашем посольстве в Германии. Помогла ли ему в карьере очевидная связь с вами?»

«Нет, никаких связей. Моя поддержка всегда была – отправить на подготовительные курсы, накормить, поделиться советом. Оплатить репетитора, если требуется. Но сто процентов ничего больше. Мы не продаемся за деньги и не покупаем никого, кумовством не страдаем. Мы служим».