Текст книги "Мы кому-то нужны"

3

Валентина поняла – надо что-то делать. Встала и пошаркала на кухню.

– Сготовлю поесть.

Варлам промолчал, а она открыла холодильник. Вытащила кастрюльку с остатками супа, банку сметаны, поставила суп на огонь, сметану на стол. Снова обернулась к холодильнику, думая, что продукты теперь пропадут, раз нет электричества. Особенно боялась за сливочное масло. Остальное можно съесть, тем более, осталось немного. Пока разогревался суп, Валентина нарезала оставшуюся колбасу, вынула из баночки несколько солёных огурцов, положила их на тарелку. Настрогала ломтиками и оставшийся хлеб, почти превратившийся в сухарь, намазала его маслом, остатки же масла закрыла в пластмассовый контейнер и, открыв люк в погреб, спустилась в прохладную тьму. Фонарик не зажигала – знала наощупь, что и где. Вернувшись, бросила на сковородку оставшиеся варёные картофелины, слегка размяла их, стала разогревать, а когда они поджарились, прибавила последнее яйцо. Вот и отлично. Ничего, считай, не пропадет, к тому же, неплохой обед получится. Молока нет, но к этому она привыкла. Три года назад для операции Виктору требовались деньги, и корову пришлось продать. Молоко покупали у соседей, а когда на этом берегу не осталось тех, кто держит скотину, стали ходить за реку. За рекой была жизнь, тут – она угасала год за годом. «Теперь дождь смоет все её следы, – думала Валентина, водя деревянной лопаткой по сковороде, – останется бескрайнее море».

Варлам, когда она позвала его обедать, сначала мрачно отмахнулся, но Валентина настояла. Деверь встал с дивана и, бросив взгляд на занавеску, за которой лежал мёртвый брат, пошёл на кухню. Супа хватило как раз на две тарелки разлить. Валентина подвинула Варламу хлеб – простые ломти и бутерброды с колбасой и маслом; он взял простой, пощупал, бросил в тарелку и начал придавливать хлеб ложкой, чтобы тот впитал бульон; Валентина, не спросив, положила ему сверху ложку сметаны.

– Нужно доесть. Пропадёт, – бросила она в ответ на его взгляд. Он кивнул.

Варлам теперь был вроде как за хозяина, и все привилегии, в том числе сидеть на месте брата, перешли к нему.

Не глядя друг на друга и не говоря ничего, они ели и брякали ложками по тарелкам. Варлам причмокивал в своей манере, но её это не раздражало. В представлении Валентины деверь всегда был кем-то вроде большого ребенка, а детям что – им многое прощается.

Протянув пустую тарелку невестке, Варлам глянул в окно. На его лице застыло кислое выражение, глаза сделались тусклыми. Валентина поняла, о чём он думает и что вгоняет его в тоску.

Разложив по тарелкам картошку, залитую яйцом, она добавила к ней остатки сметаны, поводила внутри банки куском хлеба, бросила в рот. Варлам яростно тыкал вилкой в куски картофеля, поддевал их, макал в сметану, жевал зло, сопел. Валентина, украдкой поглядывая на него, думала о завтрашнем дне и пыталась представить, что будет дальше. Если прекратится дождь, они подождут, когда сойдет вода; потом – останься мост целым, отправятся за помощью; а нет – будут ждать. Временный мост наладят быстро, и Афонино снова получит связь с большой землей.

«Витю похороним, – подумала Валентина. – В конце концов, жизнь войдёт в прежнее русло…»

Но пришла, незваной, и другая мысль, нелепая и пугающая: «А если дождь не прекратится?» Валентина даже на миг дыхание задержала, боясь, что подавится; по всему телу начала растекаться мерзкая ноющая слабость; в желудке похолодело, а потом стало тяжело – и удержать в нём еду стоило усилий. Отпустило не сразу, какое-то время дышать было трудно, и руки подрагивали.

Делая вид, что ничего не случилось, Валентина подвинула деверю блюдце с огурцами; взглянула пристально, даже с вызовом. Однако Варлам ничего не замечал, глаз от тарелки не поднимал, так же, не глядя, взял огурец, откусил, жуя и хрустя; его лицо было серо-розовым, напряженным.

Валентину так и подмывало задать ему прямой вопрос: «Что дальше?» Сказать: «Ты теперь тут за хозяина, за брата своего!» Однако порыв быстро прошёл.

Вскоре поспел и чайник. Валентина убрала тарелки в таз для грязной посуды, положила чайные пакетики в кружки и залила кипятком. Пока настаивалось, Варлам курил. В сумерках красный кончик его сигареты рдел злобно-красным цветом, точно звезда, предвещающая недоброе. Валентина чувствовала себя неловко, вертясь у плиты, охая и ругая себя мысленно за глупость, смотрела в окно и цыкала языком. Или вздыхала: ай-ай, что делается. Наконец, уже не могла остановиться, желая, скорее, досадить себе самой, чем деверю.

– Да сядь ты. Голова болит, – не выдержал её мельтешения Варлам. – Чего ты, в самом деле?

– Сама не знаю.

Она отвернулась, вынула пакетики из кружек, подвинула Варламу остатки печенья, на что в ответ он покачал головой. И от сахара он тоже отказался. Вцепившись в кружку обеими руками, начал пить короткими глотками. Валентина, глядя складки его кожи на лбу, почти слышала, как зло и гулко, словно пчелиный рой, летают его темные мысли. Варлам искал ответ, пробовал придумать выход из положения. Ладно бы речь шла о них двоих, но Виктор! Валентина не представляла, что теперь им делать с телом.

Новый порыв ветра хрястнул чем-то на крыше, а потом во двор упал продолговатый кусок шифера. Варлам посмотрел на потолок, затем в кухонное окно.

– Дело дрянь, – сказал он. – Заливать будет.

В его голосе была обреченность.

– Давай починим, – ответила Валентина, но деверь посмотрел на неё пустыми глазами. – На чердаке плёнка есть. Давно лежит. Мы с Витей парник хотели сделать, но руки не дошли. Можно дыру изнутри закрыть.

Варлам опять закурил.

– Да. Точно. Сейчас. Ещё покурю.

Валентина, сердитая, встала из-за стола, пошла в прихожую, отыскала под лавкой небольшой ящичек с инструментами: там лежали молоток и гвозди. Не дожидаясь, пока деверь докурит, шагнула к вертикальной лестнице, ведущей на чердак, поднялась, убрала крючок и толкнула крышку. Ветер бросил ей в лицо запах чердака, в котором до сих пор чувствовался неистребимый нафталин – от давно выброшенных вещей, «сокровищ» семьи, копившихся десятками лет. Валентина присмотрелась, чувствуя впереди какое-то неясное, тревожащее движение. Представились ей чужие люди, бродившие по сумеречному пространству, их недовольные злые лица и немые вопросы: «Для чего ты пришла? Зачем будишь призраков?»

Она закрыла крышку люка, осторожно начала спускаться, чувствуя онемение в руках. В какой-то миг даже испугалась, что пальцы соскользнут с перекладин.

«Никого там нет. Это ветер задувает в зазор. Неужели ты не понимаешь?» – подумала Валентина.

Снизу донеслось ворчание Варлама:

– Иду, иду.

Валентина сошла на пол, а деверь, вооружившись молотком и сунув гвозди в карман, стал карабкаться на чердак.

Вскоре он был уже наверху, его шаги порождали скрип и сухой скрежет.

– Где плёнка-то? – спросил деверь, перекрикивая шум бури, которая с каждой минутой становилась сильнее.

– На ящике там, в дальнем конце, – сказала Валентина, задрав голову к темному квадрату над головой.

– Чёрт, я фонарик-то и не взял. Будь добра, подай.

Валентина закрутила головой, пытаясь вспомнить, где Виктор держал фонарик и батарейки. Не сразу, но нашла целлофановый шуршащий пакет на верхней полке возле одёжной вешалки. Вытащила самый большой фонарь, проверила, батареек внутри не оказалось; зарядила дрожащими пальцами, одну выронила, проверила снова – горит.

Голова деверя высунулась из люка.

– Давай.

Валентина подала ему фонарик, он запыхтел, потянувшись, а потом исчез наверху, в тёмной клетке со свистящим вздыхающим зверем.

– Идёшь, Валь? Поможешь? – спросил вскоре Варлам. – Тут надо держать с одной стороны.

– Погоди.

Валентина беспомощно огляделась и, поняв, что ей все равно не отвертеться, полезла наверх. Со светом и в компании Варлама всё стало другим, чердак выглядел просто хранилищем хлама. А ещё, испачкав подол юбки и руки, она сообразила, что здесь, наверное, годами не делали уборку. Хороша хозяйка.

Варлам развернул плёнку на полу и достал из кармана перочинный нож.

– Там прижми. Столько хватит?

Валентина подошла, осторожно опустилась на колени и прижала один край к полу. Ветер влетал в брешь, откуда вырвал недавно кусок шифера, швырял в людей холодную воду. Снова начало грохотать. Сверкнуло где-то поблизости, и по небу над их головами словно прокатился исполинский шар. Валентина зажмурилась. Варлам, втянув голову в плечи, тихо сматерился. Он продолжал резать перочинным ножом, пока не отделил кусок достаточной величины. С этим куском переместился к дыре, махнул Валентине. Она подошла, прижала свой край плёнки к деревянной балке, как деверь показывал. Плёнка тут же стала натягиваться, стоило труда удержать её, особенно, когда ветер не просто давил, а словно пинал это неожиданно возникшее для него препятствие. Валентина прижала плёнку к полу сильнее.

– Потерпи, сейчас мы его… – донеслось до неё. Варлам уже вколачивал гвозди в деревяшку со своей стороны. Валентина представила себе, что оба они матросы на кораблике, несущемся через бурю.

Варлам покончил со своим краем, перешёл к Валентине и заставил её посторониться. Ветер ударил, чуть не вырвав плёнку. Деверь снова ругнулся. Он бил молотком с яростью, словно представлял, что это голова врага.

Потом они отошли посмотреть на результат, и Валентина тут же поняла: надолго не хватит. Сверху и снизу плёнка ни к чему не крепилась, через эти щели проникал дождь и свистел в ярости ветер. Словно говорил: вам не победить.

– Ладно, – проворчал Варлам. – А ну, давай ещё.

Они вырезали новый кусок, на этот раз больший, и приколотили его к узким продольным доскам, чтобы закрыть щели. Куда лучше, но все-таки недостаточно. В конце концов решили повторить вариант номер один, так что вышло три слоя плёнки. И вот, довольные работой, они отошли посмотреть. Теперь заплата лишь колыхалась, капли дождя били в неё, точно в натянутый барабан, производя глухое «тун-тун-тун». Зато больше на чердак не текло, и исчез звук, будто трубит громадный слон.

– До утра авось выдержит. Там и дождь кончится, – сказал Варлам бодрым голосом, которому Валентина не поверила ни на грош. Неужели он не понимает, что это конец? Ничего уже не будет как прежде. Буря если и стихнет, то на её место придёт другая, ещё злее. Потом река, выйдя из берегов, доползет и сюда, чтобы затопить дом вместе с ними.

Ничего из этого Валентина вслух не сказала. Варлам не поймёт. Скажет, она выдумывает. Плохо с погодой, конечно, плохо, но дождь не может идти всё время; даже в каких-нибудь джунглях, на далеких югах, такого не бывает. И вообще – подумает, горазды бабы разводить нюни на пустом месте, фантазировать, плести небылицы. Может, он и прав. Может, теперь и возраст у неё такой – старушечий. Старухи мнительны и боязливы, что поделать, особенно, когда остаются одни.

Валентина утёрла потное лицо и оглядела напоследок чердак. Какие-то ящики, старый сундук в дальнем углу, два сломанных стула, доски, рабочая одежда Виктора – со старых времён, когда он работал в колхозе водителем – неужели это тряпьё до сих пор здесь? – старая цинковая детская ванна, в которой купали не только Валентину, но и её мать, доска для стирки, кипы газет советских времён, старая громоздкая радиола, картина в раме, колёса от велосипеда, старые валенки, три пары, лыжи и керосиновая лампа с треснутым плафоном. Много лет Валентина не заглядывала сюда и теперь с трудом припоминала историю этих вещей. В основном они предназначались на выброс – когда отлежат своё, но руки у них с Виктором до генеральной уборки так и не дошли.

Неприятными на вид были эти свидетели прошлого, словно через щель во времени смотрела Валентина в исчезнувшую жизнь. Не на ту её сторону, где радостно и легко, а на другую, изнаночную, где ломаются полезные вещи, а тени некогда живых людей бесцельно бродят в поисках чего-то. Возможно, это они спрашивали у неё, зачем она здесь. Возможно, ей не показалось.

Чувствуя, что в груди растёт тяжесть, Валентина вспомнила свои недельной давности сон. Умершая мать будто бы пришла к ней пить чай с тортом. Она принесла его с собой, торт в квадратной коробке, каких уже не делают. И вот ставит она его на стол и говорит: «Виктор-то обещал заглянуть, но, видимо, забыл! Где он?» Валентина ответила: «Так занят. Сделает все дела – и придет». Садится мать на табурет, развязывает шпагат, которым обвязана коробка, снимает крышку; сама же Валентина хлопочет над чаем, думая – во сне: «Зачем пришла? Что Витя ей обещал? Ведь покойница». Проснулась тогда Валентина с колотящимся сердцем и пульсацией в висках.

Сопел муж на своей половине кровати.

Валентина никогда не была такой суеверной, как бабка. Та бы точно сказала: «Мать твоя его с собой зовет. Дурной знак, Валька».

Варлам прикоснулся к её руке. Мигом разлетелись колючие мысли.

– Идём. Нечего тут делать.

Она спускалась первой, пока деверь стоял наверху и светил на пол прихожей фонариком.

4

На кухне неслышно юркнула во тьму тень Барсика. Валентина достала корм и насыпала ему, машинально, не думая, полную миску. Жаль было кота почему-то. Что теперь будет с ним? Что с ними всеми?

Варлам пристроился курить у косяка, а Валентина вытащила свечи, зажгла и расставила по кухне.

– Веришь в сны? – спросила она у деверя, хмуро взирающего на свои ногти.

– Нет, конечно.

Тогда она рассказала ему о сне, где с ней разговаривала мёртвая мать.

– Не бери в голову. Чушь, – сказал Варлам.

– А вдруг нет?

– Да чушь, – он выдул дым к потолку. – Ну, даже если где-то там твоя мать и есть, то зачем ей Витька?

– Не знаю. Мне досадить. Она меня ведь не простила, что я поперек её воли за него вышла, – сказала Валентина.

Варлам покривил губы, отрицательно качая головой.

– Я того не знаю. Ваши с ней терки, Валь. Просто… это бабкины сказки.

Валентина опустила голову, наблюдая, как Барсик проходит мимо неё к своей миске; кот демонстративно не замечал человека, которого терпеть не мог, показывал, что не боится.

– Эта твоя баба Вера всё сочиняла.

– Не сочиняла. Передавала то, что услышала.

– Ну да. Один дурень наплёл сто лет назад, десять других повторили, – улыбнулся Варлам.

– Не сто, – упрямо бросила Валентина. Возмущение её охватило не от того даже, что деверь смеялся над суевериями – она и сама не собиралась сражаться за них, – а от его снисходительного тона. Так мужчина говорит с женщиной, сводя на нет её мнение, опыт и знания. Так его учили, исподволь, в семье и окружении, таким и вырос – и умрёт: типичный мужик. – Не сто, Варлам. Тысячу бери. Традиция это.

Впрочем, конечно, насчет сказок он прав. Не верила Валентина, что мать могла её мужа забрать на тот свет. Или что Виктор сам пошёл бы к ней по какому-то делу. Смешно. У него своя семья, свои покойники родители, туда и дорога ему.

Варлам шагнул к столу, чтобы потушить сигарету. Барсик от неожиданности присел, поджал уши, напрягся, но через секунду после того, как деверь вернулся обратно к двери, продолжил хрустеть кормом. С явным вызовом.

– Разбаловали котяру, – заметил Варлам. – Корм. Город что ли здесь? Кот, он что? Питается со стола, чем бог пошлет. Или мышами. А тут! – Деверь хрипло засмеялся, тряся головой.

Снова этот снисходительный тон. «Разбаловали» – на неё намек. Она, дескать, чудит.

– А чего такого я животному дам с нашего стола-то? Каши пшенной? – спросила Валентина, переходя в атаку. – Ему витамины нужны, вещества всякие. Сам говоришь о суевериях, а сам как старый пень рассуждаешь. Своих котов и корми всякой дрянью!

Варлам ошарашенно заморгал. Шутил, дескать, ты чего? Валентина бросила на него злой взгляд, который показался ему взглядом ведьмы; встала, налила из банки кипячёной холодной воды, выпила и пошла мимо – в прихожую.

– У меня и кота-то нет, – услышала она за спиной.

– Заведи. Может, научишься на старости лет любить кого-то, кроме себя, – бросила Валентина, испытывая почти ярость. Резким движением она сорвала с крючка мужнину штормовку, запахнулась в неё, накинула капюшон.

– Ты куда это? – спросил Варлам.

– В уборную.

– Да чего ты взбеленилась. Я чего? Только пошутил.

Валентина повернулась к нему, держа на весу один резиновый сапог. В груди у неё кипело, хотелось высказать все-все, о чём мечталось много лет, но в глубине души она понимала: какой смысл? Не время сейчас и не место. Им надо держаться друг за друга, ведь впереди только мрак, через который ещё предстоит найти дорогу. Поодиночке пропадут.

И всё же злые слёзы, как Валентина ни старалась подавить их, пришли; противно защипало в носу, и задрожала нижняя челюсть. Сама себе она показалась капризной маленькой девочкой, решившей сорваться на отца за какую-то давнюю обиду. И хотя говорила себе прекратить немедленно, взяться за ум, выпалила:

– Я думала, ты пришёл мне помочь, а ты усмехаешься. Кота моего оскорбляешь и меня в моем доме. Это мой дом, ты помнишь? Мой дед его построил! А Барсик – это мой кот, и я его люблю! Я его маленьким комочком взяла, тёпленьким, беззащитным, ты не видел, каким он был! Пищал, как ребёночек, хотел тепла и любви. Ты понимаешь, каково это? Ну? Я кормила его с маленькой ложечки. Он спал у меня на груди и сопел, как малыш! Я ему мамой стала. Так что, теперь я Барсику из-за тебя корма пожалею?

Слыша её крик, кот отошёл от миски, затем на полусогнутых лапах убрался во мрак большой комнаты. Знал он этот хозяйкин тон.

Валентина осеклась. Посмотрела на сапог в своей руке. Согнулась, начала натягивать его на левую ногу.

– Валь, ну ты… извини. Я шутил же… – пробормотал Варлам, багровея. – Зачем сразу?..

– Сразу! Сразу! Не сразу! Почему, когда мне больно, ты ещё считаешь, что должен обязательно оттоптаться на моем сердце?

Натянув второй сапог, Валентина утёрла глаза рукавом, шагнула к двери и рванула задвижку.

– Извини. Шутил я.

Варлам твердил своё, но она не слушала.

5

Злость перехватывала горло, жар поднимался изнутри, и на всё уже было наплевать. Валентина толкнула дверь, шагнула в яростный ветер, крутящуюся воду, оглушающий свист. Капюшон тут же сорвало с головы, но она не повернула назад. Пригнувшись, сошла с крыльца и зашагала через двор к туалету, стоящему в дальнем его конце, за сараем. Однако уже вскоре поняла, что сделала глупость. Идти в ураган, рискуя упасть, поскользнувшись на грязи или мокрой траве, получить травму: что глупее может придумать старуха? И всё же она не остановилась. Ветер бил её с боков, толкал в спину, но с ещё большей охотой раздавал мокрые холодные пощёчины. Валентина терпела, уже не обращая внимания на воду, текущую за шиворот, на то, что полы штормовки распахнулись и развеваются у неё за спиной, как разорванные флаги.

Горе, которое она позволила себе отпустить лишь сейчас, требовало выхода. Все эти тёмные часы ожидания, безнадёга – всё сошлось в одной точке. Не видя, куда шагает, и, забыв зачем, Валентина плакала навзрыд, однако буря уносила её голос, поглощала без остатка. И самой ей хотелось раствориться и исчезнуть из этого мира. Уйти с дождевой водой в землю, стать бестелесным духом, для которого человеческие заботы и страдания ничего не значат. Ощутить лёгкость, сбросив ненавистное, неповоротливое старушечье тело. Вернуться и навсегда остаться в воспоминаниях о детстве, где она – девочка в коротком платье, бегущая по берегу реки, невесомая, словно пух лебяжий; уйти бы туда, остаться, снова увидеть молодых маму и папу, живых и здоровых; остаться – и каждое утро встречать с непоколебимой уверенностью в собственном бессмертии и вере в то, что мир прекрасен и всегда будет таким. И никогда, никогда не умирать в одиночестве.

Валентина шла через двор, ветер отворачивал её голову, с большим трудом она видела свои зелёные резиновые сапоги. Споткнулась обо что-то, машинально вскинула руки вперед, но всё же не упала. И это резкое движение вытащило её из глубины, где она могла бы оставаться неизвестно сколько, и заставило осознать происходящее. Буря шумела в небесах, гнала над землёй валы ливня, поднимала и швыряла разный мусор, набирала силу, нацеливаясь на хлипкие человеческие жилища. Гром гремел, словно приветствуя Валентину и суля ей несчастья. Смеялся. Похвалялся силой. «Проклят будь», – подумала она. Всё равно, кто там, великан из страшной сказки, какой-то языческий идол, решивший вернуться, или сам бог, о котором молятся в церквях и о котором долдонила Валентине полоумная бабка. Всё равно. Будь проклят тот, кто наслал эту бурю.

Шла Валентина, пока не упёрлась в поленницу, тогда лишь и очнулась по-настоящему. По лицу её текла вода: слёзы и дождь. Голова была мокрой, и Валентина вся походила на губку, однако почти не чувствовала влаги и холода. Куда шла? Зачем? Валентина огляделась. Двор тонул в стремительной круговерти дождя, ветер кидался то туда, то обратно, то взмывал вверх, то падал и разбрызгивал лужи, словно балующийся ребенок. «Когда же ты угомонишься?» – подумала Валентина, обходя поленницу. Подумалось, что нынешнее лето войдёт в историю, и умные люди, учёные, будут рассуждать ещё через век о причинах этой страшной бури. Пришло на ум: наверное, много народа погибло уже, и если река пошла сюда, то и к большой земле тоже; ветер ломает крыши, валит сараи, обломки настигают убегающих в панике людей – подобные картины, теперь живо вставшие в её воображении, она наблюдала давным-давно по телевизору. «Только в южных странах бывает такое, – подсказала память, – все эти землетрясения, наводнения катастрофические, цунами. Почему же у нас, вдали ото всего мира, происходит то же самое?» Валентина переставляла ноги. Выплакала, выдавила из себя горечь и боль. Разогнала яростью страх, выплеснула негодование, став пустотелой, звенящей, словно труба. Странным был этот звук, который ей мерещился. Ветер дул в неё, ища нужные ноты, и Валентина слышала хаотичные переливы у себя в голове. Обернулась: может, идёт за ней Витя? Кто сказал, что он умер? Пошутить решил просто, разыграл, притворяется – и как только терпения хватает лежать неподвижно столько времени? Валентина замедлила шаг, остановилась. Повернулась всем телом к дому, скрытому за стеной ливня. Несколько страшных мгновений, когда словно земля ушла у неё из-под ног, Валентина готовилась броситься назад, тормошить мужа, бить по щекам мерзавца, воздать ему за то, что сделал; а потом покачала головой: нет, все не так. Виктор мёртв. И никогда не пришла бы ему в голову эта глупая идея, прикинуться мертвецом. Неправильно это, неприлично. Нечестно – после стольких лет. После целой жизни.

Валентина провела рукой по лицу. Время и место пропали, осталась одна буря. «Если ещё стоит дом, и крыша в основном цела, то самое страшное впереди», – подумала она, приближаясь к туалету. С рассеянной полуулыбкой на лице, открыла дверь, вошла и, пока мучилась с мокрой одеждой и пристраивалась, слушала свист ветра снаружи. Теперь поздно плакать о том, что упущено. Афонинцам предлагали помочь с переездом, – районные власти, дескать, деньги из бюджета выделим на обустройство, компенсируем. Это им, чиновникам, было дешевле, чем строить капитальный мост для горстки жителей «пустыря». Говорили афонинцам, зачем вы цепляетесь за свои дома? За рекой всё есть, все свои, ваши родственники, соседи, знакомые. А вы? Вы отрезаны ото всех, от мира. Каждую весну – паводок. И дело даже не в мосте. Вы живёте далеко от всего, от элементарных благ цивилизации. Зачем? Кто-то, впрочем, соглашался, молодые, лёгкие на подъем. Перебирались через реку, где и магазины, и почта, и фельдшерский пункт. Кого-то уносило и вовсе в большой мир с его непонятными событиями, шумом и опасностями. Ещё десять лет назад Валентина спрашивала у мужа: «Может, переехать нам?» – «Нет, – отвечал Виктор. – Куда ехать? За рекой одни дурни, я их терпеть не могу». На это Валентина напоминала ему, что ей тогда на работу не надо будет таскаться далеко, и девчонки с почты все там. Думал Виктор, но серьезность напускал для вида, потому что уже решил: «Нет, Валь. Никуда подружки не денутся. А дом куда? Твой дом, между прочим. Нельзя так». В те времена Валентина ещё чего-то хотела, чем-то грезила, к чему-то стремилась. Тогда жизнь ещё хотелось обустраивать, улучшать, украшать, переходить на новый уровень. Чем же она хуже других? Ничем. Только вот прав был Виктор: дом не бросить, хотя и не о доме он говорил, а о корнях. Не молодые уже, приросли к земле. Если вырвут из неё себя, то погибнут. Далеко отовсюду, да, но им и здесь хорошо. Предки жили, они точно проживут. Не нужен им большой мир, всё у них для жизни свое. Не сразу, но приняла Валентина эту мысль. Годы брали своё, и то, что казалось важным, к чему стоило идти, вдруг потеряло ценность, поблекло. Подружки, с которыми она отработала на почте много лет, кто уже умер, кто уехал, кто просто отдалился. В конце концов, Валентина перестала не только ходить к ним за реку в гости, но и звонить. Вы так, ну и мы тоже, думала она с горечью, когда узнавала, что кто-то из девчонок «позабыл» пригласить её отметить рождение внука или правнука, свадьбу сына или дочери. За рекой была жизнь, в которую её со временем перестали звать, а когда на пенсию вышла, то и вовсе, словно не стало Валентины. Выбиралась в магазин, здоровалась издали, иногда и у прилавка или на крыльце беседовала с бывшими сослуживицами, но недолго – у всех были дела, всем надо было бежать. И бежали, оставляя её одну, старуху, никогда не справлявшую ни дней рождений собственных детей, ни их свадеб, ни каких-либо дат вообще. Однажды, полгода тому назад, когда с Валентиной перестали здороваться, она поняла, что её окончательно вычеркнули. Чудной старухой оттуда, с того берега, вот кем она стала для всех. Плечи согнуты, походка шаркающая. Взгляд пустой, в землю упёртый. Всё кончено для неё. О чем говорить? Тогда и поняла Валентина по-настоящему, что жизнь прошла, теперь остаётся не жить, а доживать, коптить небо в дальнем углу, куда никто не заглядывает. И власти уже не смотрели в сторону Афонино, уже ничего не предлагали и забыли благополучно и о своём обещании наладить мост. К чему? Только агитаторы по случаю выборов сюда и добирались. Шумные, говорливые, нездешним отвратительным духом от них несло. Врали агитаторы от души, обещали золотые горы, а в день выборов возвращались вместе с людьми из приёмной комиссии, наблюдали, как Валентина и Виктор опускают в урны свои бюллетени. Давали какие-то подачки: крупу, дрянную тушенку, открытки с глупыми надписями. Однажды Виктору подарили бутылку хорошей водки, он взял, не пропадать же добру. Потом уносило весь этот шумный табор за реку, в большой мир, и Афонино снова погружалось в сонный полумрак. День тут как столетие, а год – эра. Но кому-то этого и нужно.

Одежда вся мокрая, до самого белья. Валентина уже чувствует, как холод лезет со своими объятиями, как дрожь охватывает сначала ноги, потом ягодицы, затем поднимается по спине. Вышла из туалета, запахнула штормовку, накинула капюшон и пошла обратно в дом. Ветер опять накинулся, хотел сбить с ног. Валентина обругала его, ускоряя шаг. Не добегая до крыльца, бросила взгляд вверх и вздрогнула от страха. Прямо над ней пронёсся, вырванный с корнем, ствол молодой березы. Словно спичку, метрах в пяти над землей, нес её ветер. Валентина тут же подумала, что случится, если такой врежется в дом? Или ствол будет гораздо больше? И окончательно поняла: стихия не успокоится.

В тот миг, когда она забежала на крыльцо, Варлам, ждавший её, открыл дверь.

– Долго чего-то.

На лице у него застыла хмурая озабоченная гримаса. Ничего не говоря, Валентина проскользнула в дом и, скинув сапоги, тут же ринулась к печке. Надо затопить, согреться, показать буре, что есть тут ещё жизнь, теплится и не собирается сдаваться. Варлам вызвался помочь, но Валентина отказала, мысленно бросая вызов буре. Ну же, давай, погаси огонь, который я разведу! Силёнок-то хватит? Принесла из прихожей сухих дров, сунула в печь, недолго возилась, а потом дерево резво занялось, осветило её прищуренное лицо оранжевым. Деверь, стоявший у двери кухни, кивал тем временем каким-то своим мыслям. Из печного зева полилось тепло. Валентина бросила на Варлама короткий взгляд – точно заготовила вопрос, но передумала задавать, – и ушла переодеваться.

Шла через большую комнату с маленьким фонариком, с колебанием отодвигала занавеску, входила в спальню. Быстро открывала шкаф и доставала одежду, боясь мёртвого мужа, шарила в комоде в поисках белья.

– Ты не заходи, – бросила, выскочив из-за занавески в комнату, Валентина.

– Я того… Я скоро, – отозвался деверь. Судя по звукам из прихожей, он натягивал сапоги.

– Что? Куда?

– Пойду… посмотрю, что у реки. Как дела.

– Зачем?

– Надо, – деверь смущенно откашлялся.

Больше ни слова. Валентина хотела остановить его – куда в бурю, дурак? – но осталась на месте, слушая, как прогремели кратко его шаги, а потом чуть скрипнула и брякнула входная дверь. Непослушными руками переодевалась, рисуя в уме всякие ужасы. Если ветер целые деревья с корнем вырывает и носит, словно щепочки, то что он может с делать с человеком? Пусть Варлам мужчина и тяжелее и больше, чем она, но буре какая разница?

Надев сухое, Валентина побежала к окнам, приникла к одному, к другому, силясь рассмотреть фигуру деверя; потоки воды мешали видеть что-либо уже на расстоянии метра от завалинки. «Варлам на мотоцикле, значит, не пешком будет…» – подумала она, но шума двигателя так и не услышала.

– Ох, зря…

Барсик запрыгнул на диван, отчаянно дёргая хвостом. Свет фонарика отразился в его зелёных злых глазах.

Валентина прошла к входной двери, осторожно взялась за ручку, приоткрыла. Ветер тут же попытался вырвать дверь у неё из руки и ворваться в дом. Валентина не дала, хотя удержать ручку оказалось трудно. Вцепившись в неё всеми пальцами, она бросила взгляд в пустой двор. И закрыла, вернула задвижку на место. Ушёл деверь.

Вернётся ли?