Текст книги "Последняя патриотическая"

Легенды Олимпа

Короток на шахте осенний день. Темнеет, и нечего делать разведке, когда одна задача ей – наблюдать. И вот мы плетемся обратно к позднему ужину в «Пантеоне богов». Так я нарек пансионат после «Пристани отчаяния».

И вот вечера в «Пантеоне богов».

Когда собрали отряд, мы даже не поняли, что здесь за люди. Такая бездна меж ними и «чиполлинами» Сочи. «Уж не россияне ли? Не интернационалисты?» Нет ведь. Все местные. Просто не в кабаках сидели, а черту в зубы смотрели.

Мы сидим разной публикой в комнате командиров взводов – щуплого Рощи и плечистого Зема. Первому двадцать семь, второму двадцать один. Где-то еще носит Синего, что мельтешит по всем этажам. Революция всегда выдвигает молодых. Старики не могут снести перемен.

Зем – это не человек. Это песня. Песня, которую до войны знала до буквы вся Украина. А он бросил всё на Украине и ушел в ополчение в Донбасс. Штурмовал в апреле Луганскую СБУ, записался в «Восток», попал в мае в Донецкий аэропорт, прошел там самые первые, самые жестокие бои, в июле вернулся живым с Саур-Могилы, да в августе поймал в Ясиноватой залп «града». Потом госпиталь, потом «Беркут».

– Мы по девятьсот мин в день из одного ствола выстреливали. У подносящего из ушей и носа кровь шла. У нас потом пушку заклинило… И позицию не меняли – не до того было. Они же перли и перли. – вспоминает Зем минувшее лето.

Пулеметчик Шаман – бывший солдат Украины. До призыва жил в Запорожье, работал кочегаром в котельной. Дезертировал на сторону Новороссии еще в мае и всю кампанию, с начала боев за Донецкий аэропорт, провоевал против укров.

– А что я, по своим буду стрелять? – возмущается он Украиной.

Пулеметчик Казах – публика из Афгана. Вынимает из ранца солдатскую панаму – ту самую, старую и побелевшую, с красной советской звездой.

– Тридцать один год ей, ребята, – держит он в руках свою ностальгию.

Азербайджанец Архан – бывший гвардеец президента Алиева. Крепкий, тяжелый, из чистых, как статуя, мускулов. Закончил у себя на родине институт, десять лет назад приехал в Донецк, завел здесь семью, работал на стройке разнорабочим, вышел в архитекторы. В мае пошел воевать. Сначала у Беса, нынче у Севера.

– У тебя дети не знают, как взрываются мины, а моя дочка знает, – говорит он не для упрека кому-то в дверях.

Только что сел рядом Синий. Но он вечно на шиле и не может оставаться больше пяти минут. Бывший менеджер, тайком от родителей сбежал на войну и врет им по телефону, что четвертый месяц отдыхает в российском Крыму. В отряде ходит рассказ. Синий отбивает атаку, бьет с АГС по укропу, в кармане звонит мобильный. Синий берет паузу у атаки, прикладывает к уху трубу и вслух: «Алле! Добрый день! К сожалению, мы не можем поставить вам гвозди. В настоящий момент наша фирма временно приостановила свою торговую деятельность. Мы позвоним вам, когда снова откроемся… Очень приятно. До свидания». Кладет мобильный в карман и снова за АГС – тах-тах-тах…

Но было еще раньше. Отряд Севера дрался с украми на Грабском. Для Синего это был первый бой. Когда их зажали на краю села в трех двухэтажках и с тыла стали отрезать техникой и пехотой, побежал от страха, оставив ПК, фланговый пулеметчик. Синий упал к пулемету. Упал и кричит Архану, который в полусотне метров хлещет с «утеса»: «Как работает пулемет?!» И Архан, ведя бой, объясняет ему, как открывать, заряжать и стрелять. А в поле смыкают за ними кольцо украинская броня и пехота. Синий справляется с пулеметом, начинает бить по врагу, и вместе с Арханом они четыре часа дер – жат другим коридор.

– И сколько убил? Прямо по наступающим цепям бил? – бывший сам в том бою, сидит в казачьей папахе Японец, накручивает на палец черную свою бороду.

– Ну, я ж не считал! – скороговоркой, как привык, откликается менеджер. – Стрелял, когда цепи вставали, и заваливал их обратно. И не стрелял, как ложились. А после вставали не все. Ну, грех на душу не беру, врать не стану, – оборачивается он ко всем, – а человек сорок я там уложил…

Японец. На этого просто не напасешься страниц.

– Я же во всех жопах здесь был! Только на Саур-Могиле я не был, – говорит он сам про себя. – На нас танки на Грабском шли!.. А мы гонялись за этими танками, как туземцы с копьями. Только вместо копий гранатометы. С нами афганцы были, те очумели. Они такой войны и не видели. Подбили так танк, загорелся. Он еще с километр ехал, горел, потом встал. Мы когда укропов разбили, пошли посмотреть. Люки открыли, а там танкисты сгорели, сидят за штурвалом обугленные. Так и не вылез никто. Чеченцы с нами были откуда-то. Сидели вчетвером в одной воронке, и мина к ним прилетела. Все в клочья. Другие чеченцы нам после боя: «Ребята, вы под чем?» Да ни под чем! Мы родину свою защищаем! Из них многие после того боя сломались – выкопали своих убитых, сказали: «Идите вы на хрен со своими разборками!» – и вернулись в Чечню.

Японца тяжело контузило в том бою, и командир сдал его в группу раненых. Наказал шоферу-чеченцу: «Этого в любом случае увезти!» Только пропал командир, Японец встал с носилок и пошел. Ему: «Куда?! Тебя сказали забрать!» А он: «Так это Японца сказали забрать. А я не Японец. – И на какого-то ополченца показывает: – Японец вон, по двору у вас ходит». И шагом обратно в бой.

– Я простой русский мужик, – сидит он, с круглым вперед животом, неуклюжий, как плюшевый медвежонок. Так это ведь не в бою. – Мне царь нужен. Какой-никакой, а царь. Хоть Путин, хоть Сталин.

Иногда появляется Север – посчитать души. Широкоплечий, в казачьей папахе, с русыми усами и голубыми глазами.

– Я у тех танкистов телефоны забрал, – спокойно говорит командир. – Звоню матерям: «Ваш сын, Петя и Вася, нами убит. Он пришел на чужую землю уничтожать мирных людей. Стрелял в наши семьи, разрушал наши города…» А мне там никто не верит. Одна смеется и называет дебилом: «Иди к дьяволу! Мой сын на учениях в Днепропетровске!» Другая кричит: «Какой Донбасс?! Он там никогда не был.» А их ведь на самом деле якобы на учения в Днепропетровск отправляли. А самих сюда… Ведь не они же семьям соврали. Им самим в шапку наложили.

Малой – старший сын Севера. Двадцать лет, везде за отцом. На счету подбитый танк и две БМП. «Этот не паникует, – слышал я про него. – Увидит, что на него броня лезет, присядет, положит у ног автомат, возьмет из-за спины „муху“, прицелится – всё аккуратно, не торопясь, – и уж тогда бахнет. И не промажет».

Как началась война, а батя из дома – старший за ним.

– А ну дома сидеть!

– Не возьмешь с собой, пойду к другим и буду у них. Всё равно уйду!

Приоткрыто окно, и течет в комнату холодный осенний ветер, но накурено и душно в нашем собрании, где всё перемешано, как в толпе: и негодяй, и святой, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега. Идет военный откровенный разговор, дымятся кофе и сигареты, ходят по комнате люди и боевые истории, рисуются планы разгрома врага; как на поверке, называются вслух имена не наших уже городов: Львов, Киев, Полтава… Брошен на табурет телефон, и слышится негромкая песня: «По дорогам гибели мы гуляли, друг! Раскаленный добела, отзвенел песок. Видно, время пробило раздробить висок!..»

Шахтеры, трактористы и кочегары. Такие люди, что прошел бы мимо и никогда не взглянул. А они здесь танки, как пух, жгли.

Сидит у окна хватанувший где-то спирта Сапожник. Траурный, как всегда, когда пьян, с накрененной головой, а всё со своими шутками-проститутками:

– Аля-улю, гоню гусей!.. – ощупывает он пальцами сломанный нос.

Раздолбай, что девать некуда, а воин отменный. Работает пулеметом, что бог. Валит цели вчистую. Остался на контракт после срочной. Служил в разведке, излазил все горы в Чечне, в Дагестане. Участвовал в русско-грузинской восьмого года. Где-то оторвало ему большой палец на правой руке. Принес в тряпке в военный госпиталь – снова пришили. Работает, как только из магазина. Но порвал связки на левой, стала сохнуть рука. Тут и комиссовали: не годен. Работал таксистом в Ростове-на-Дону, пока не потащило сюда.

На кровати, нога на ногу, перебирает пальцы интеллигенция – тонкий, с манерами франта азербайджанец Стоматолог, бывший зубник в донецкой больнице. За спиной Аэропорт, Иловайский котел да такие палестины, что кто бы слыхал: Ясиноватая, Еленовка, Зуевка, Зугрэс, Кировское, Зеленое, Грабское…

– Я десять лет прожил в Донецке, и мне не безразлично, что с ним случится. А кто здесь писатель? – стреляет он глазами по россиянам.

– Тебе зачем? – выдаю я себя.

– Интересно пообщаться с интеллигенцией, – показывает он белые зубы.

Еще один их с Арханом земляк – Брат Али. Снайпер-разведчик и сам длинный, как снайперская винтовка. Вечно сам по себе, заросший темною бородой. До войны работал в Донецке сам на себя. «Смысли, торговлем занимался», – говорит он, коверкая русский. Отметил 31 мая день рождения и на следующий день пошел в ополчение. Сначала на блокпостах, потом попал к Северу, в его первый отряд в девятнадцать бойцов.

– Я про Севера знай. Такой камандир, он никогда не боялся. Всегда в бой шел первый. Мы без Севера никто были… – тихо заявляет он свою окопную правду. – Такие, как Север, освобождали Донбасс.

– Да нам ничего не нужно. Ни наград, ни известности. Жили – никто не знал, и дальше так же тихо свое проживем. Лишь бы всё это кончилось, – один за всех говорит Японец.

– Мы в семьи свои хотим вернуться, – продолжает за ним Шаман.

В белой вязаной шапочке Роща. Не может простить былому, что его обмануло:

– Если б тогда. С этим количеством людей и техники. Мы бы до Львова дошли. – Он должен выяснить всё для себя. – И деньги вам за это не платят? И в военный билет не запишут? И в стаж не пойдет? – сидит он на тумбе против меня.

– На все вопросы – нет, – спокойно допиваю я кофе.

– Просто так? Сами? – вмешивается кто-то еще. – Но ведь не ваша война. Наша!

– Я тоже думал, что не моя.

Хочу я что-то сказать, но так и не заканчиваю для них свою мысль. А просто сижу и молчу. Да разве здесь всё объяснишь?

Вечера в «Пантеоне богов»… Длинные да былинные… Куда слетелись переломать старый мир, да вот завязли в болоте, все герои Олимпа. Вечера в «Пантеоне». Здесь, на земле, не на небе, на переднем крае, лицом к Украине, спиной к Новороссии. Когда сзади бои, а впереди – Иисус сохрани. Синие афинские вечера – банки-жестянки с холодной тушенкой да жидкой сгущенкой, отсыревший в карманах табак, дурной да с хандрой самогон, пир на столах да дыра в карманах. А в рядок на скамьях – нищие боги со скатками на плече да с заплатками на рукаве.

Висит за ЦУМом в центре Макеевки огромный рекламный щит с обрывками прошлых афиш. А в середине – уже замытый дождями плакат: бородатый ополченец в тельняшке, с автоматом наперевес. И точно огонь слова: «Стань легендой! Армия Донецкой Республики».

Какие судьбы! Какие люди!.. Вся жизнь – неслыханный шедевр!

Вам жить сто лет и не дотянуться, не дорасти до них никогда. Никогда не стать этой легендой.

Дом с добром

Ночью тревога. На улицу тянут разведку. С передовой ушли стрелковцы и группа крымчан.

Что там случилось, нам неизвестно. И без того сами себе хозяева, они, не докладывая, лишь хлопнули дверью: «Уходим!» На линии фронта образовалась дыра во весь город.

И вот стало явным: нечем заткнуть дыру! И в городе и за городом можно собрать резервы – бегают разные там отряды, мутят там разные полководцы. А вот на передовую, прямо в окопы – это вам шиш!

И в самом городе не пойми чья власть – вытаптывая всё на пути, бегут по нему красные, белые, серые… Нарисовался в городе какой-то отряд. Как говорят местные: «А мы их знаем – сброд наркоманов да уголовников!» Весь этот сброд, не будь дураками, объявил себя бойцами республики, получил оружие и в первой же «боевой» операции захватил в городе власть: напал на местный РОВД, где держали против него оборону четверо милиционеров, ранил их в перестрелке, захватил всё здание, а следом взял штурмом комендатуру.

Первая половина ночи ушла на войну, вторая – на праздник победы. Праздновали до утра, а с рассветом командира унесла с собой «швидка допомога». Диагноз – алкогольное отравление. Еще через день кто-то из бойцов отобрал на улице у старика деньги – двести гривен. Немного, но – гадость! Еще скоро отжали – взяли себе бесплатно и безвозвратно – у кого-то машину. И так, где пусто, где густо, а начали зашибать трудовую копейку. У всех отрядов, у всех батальонов свои имена – оригинальность этой войны. Этот мародерский нарек себя вызывающе и потрясающе – «Добро»!

Вот так! «Добро» берет за ребро.

К нам из города приходили люди, просили: «Спасите нас от этого „Добра“!» И некоторым я без издевательства отвечал: «А как вы хотели? От „Добра“ добра не ищут! Забыли?…»

И в душах достойных, кто с первого дня в окопах и не бегал до тыла, начали понемногу всходить поганые семена этой войны.

– Не знаю, как быть… Я не за этим на танки с одним пулеметом ходил, – гасил темные свои глаза кавказец Архан.

– У нас тоже такие вот ополченцы заняли в городе милицейский отдел, – с сердцебиением начинал Синий. – Люди приносили еду, деньги, вещи. А они напились раз, утром пошли похмеляться: В соседнем дворе старики играют в лото. Одному в зубы дали, у второго деньги забрали. После кто-то пришел в отдел и от всех дворов передал: «Мы вас ночью сожжем!»

И в «Беркуте», и у Михалыча, и где-то еще сами возмущались «Добром»:

– Штурмануть их! Там и военных нет, поразбегутся, рожи помойные! Прижать их к ногтю.

Но другое дело, что будет, когда в городе кончится «Добро»?

– Придет зло! – опять верно предупреждал я.

– Самим, что ли, городом управлять? Кто научил бы… Пусть уж в Донецке решают. Им выше виднее, – сходились на одном бойцы с командирами.

И над городом, как черная туча, продолжало висеть «Добро».

А что на Украине?

Да там то же самое! Только не в меру хуже! Потому еще и стоим!

Какое уж там «Добро» у себя во дворе! Кому оно нынче, к черту, нужно?… За городом в поле стоит Абсолютное Зло! Вот куда нужно смотреть!

Итак. Хаос в тылу, прореха во фронте. Пытались растянуть на всю дыру роту Ольхона – те не поняли замысла, послали подальше. Пробовали воткнуть в окопы Михалыча с его полусотней – заупрямился вредный старик. Хотели всем составом отправить «Беркут» – у Севера свои атаманы в казачестве, дал только группу разведки. Тянули за уши кого-то еще – не вытянули, надорвались.

Не ожидая окончания спора, дала подмогу соседняя Луганская Республика. Дыру на фронте заткнули усиленной ротой «Лавина». У наших командиров солдат не нашлось.

А пока всё это вертится и выясняется, садится на шахте наша разведка. Мы заходим туда в два часа ночи, словно в пустыню – ни писка, ни взвизга. Молча ползем по лестнице вверх, в полной тьме, взмокшие, нервные, и только гремит под ногами железо.

Толкаем последнюю дверь, а оттуда из глубины:

– Кто идет?!

И предохранители: щелк, щелк!..

– «Беркут!» – шатнулись мы в сторону.

На этаже Алекс и Че Гевара.

– Ты знаешь, что это расстрел? – напоминает Алексу законы войны Орда.

Мы сидим в их каморке, пятеро на огромной шахте, допиваем остатки кофе из чайника. Ушла вся группа крымчан, а эти двое не подчинились приказу. Один командир, другой – его зам.

– Мы никуда не пойдем. Я пришел сюда за весь Крым. Потому что велики между нами счеты! – за что-то свое ненавидит Алекс укропов. – А с вами я в разведку ходил, – ставит он точку Орде.

– А я не крымчанин, – сидит у дверей хмурый, как ночь, Че Гевара. Щуплый, словно подросток, очкастый, будто интеллигент. – Я сам себе приказы выписываю.

Че Гевара. Про него позже рассказала женщина, дежурный вахтер «Комсомольца Донбасса»:

– Это кто это с вами?… Я ж его как облупленного знаю! Он в милиции раньше работал, а после на шахте. Здесь же, в местном забое. Это самая пьянь из пяти тысяч пьяных рабочих. У него здесь только два адреса прописки и было: слева от ворот за забором в канаве да городской вытрезвитель. А туда же!.. Трезвые не пошли. А этот автомат носит!

– Так он исправился! – заступались мы за него. – Он в Славянске был. У него три ранения… Больше не пьет!

– Ну, Бог милостив… – смутилась тогда вахтерша.

Так начались у нас эти бесконечные ночи на шахте. Два-три бойца из нашей разведки, Алекс да Че Гевара. В узкой каморке, с тремя деревянными лавками на компанию, остальные на стульях. С электрическим тэном и чайником, с игрой в дурака или в тысячу. Ночью никто не смотрел за фронтом: у нас были только дневные приборы слежения. И слышать ничего было нельзя: на этой высоте на таких басах играли ночные ветра, что я помню только постоянный рев в ушах.

А потом наступало утро. Мерзлое утро осени. Стояли над степью умирающие бесцветные звезды, дул все тот же холодный ветер, а вдоль дороги раскачивалась, как на балу, и пахла живой и мертвой водою полынь… Мы шли в полный рост по дороге, зная, откуда за нами следят. Шли, уставшие и равнодушные, обратно в пансионат, не оборачиваясь на фронт. Вчера или позавчера украинский снайпер убил на пограничном ставке местного рыбака. Тот ходил на озеро снимать сети и был-то один да при веслах – не перепутаешь с «сепаратистом».

Зачем убил? «Голодом они без крови сидят. Фашисты они! Потому и убивают за так. За людей нас не держат», – точно ответил Север.

Еще в одну из ночей нацисты из «Правого сектора» разнесли артиллерией «Пристань отчаяния». Кто-то из взвода Синего специально ездил туда посмотреть, но почему-то не добрался до места.

Кто скажет теперь, как же там «Пристань отчаяния»? Неужто ничего не осталось? Куда ж мы пойдем теперь после смерти? Пойдем собирать ракушки на берег безмолвия…

А пока мы идем по дороге, где слаще духов веет сухая полынь. У ворот шахты блокпост с бородатым лесным мужичьем – луганчанами и дончанами из «Лавины». Среди военных топчется с ведром и бидонами женщина – не старая, но уже и не молода. Сварила на дому, принесла сюда кашу, супы. «Ребята, одна просьба, – поправляет она на голове шерстяной платок, – посуду возвращайте. Вы у меня уже четвертые здесь. Я посуды не напасусь». Мужики бережно принимают у нее блюда: «Спасибо, родная!»

Рядом с блоком шахтенные казенные гаражи, открытые настежь для света. Как символ тщеты бытия валяется перед ними дохлая серая кошка. Внутри чего только нет кроме техники. Брошены наземь и волочатся за ногу размотанные кассеты магнитофонов – грошовый багаж прошедшего века. Пережила все века убогая мебель у стен. В углах разбитые чайники и стаканы. На столе журналы рекламы и маленький флаг Украины с рисунком: Янукович Витька над цифрой 2010 – годом, как стал президентом. «Сбежал он, ваш президент», – прохожу я мимо агитки.

В закутке железная кровать с рваным матрасом, в головах подушка, на подушке рыжий кирзовый сапог. В комнате сразу четверо настенных часов, на всех разное время. Смотришь с одних на другие и понимаешь, что никакие не врут. Здесь не нужно время. И потому оно кончилось… Даже кошка сдохла. Семь жизней потратила, дожидаясь, когда сдвинется время. Не дождалась – сдохла.

Вечером Север вызвал Орду: «Ищи своей разведкой место для ПТУРа. Накормим укропов!»

Нейтральная полоса

У нас ничего не клеилось с ПТУРом. То мешала зеленка, то спорили из-за места, то из-за цели.

Я снова морозил на шахте и в поле кости, рисовал карту для операции. Сидели мы над ней не по одному часу в день. Но никуда не лез этот ПТУР! Ну не получалось одной ракетой накормить всех укропов. Промажешь – и больше сюда никого не дождешься. Нужно было врезать наверняка. А это только тесный контакт.

Решили бить всю колонну. Классическая на дороге засада: удар огнеметами, работа пулемета и автоматчиков, бросок к дороге группы захвата, как минимум один пленный врага – и улепетывать, пока не прилетела подмога.

Всё шло у нас складно, да вот кончилось время передовой, и нужно было возвращаться обратно в пьяную берлогу Сочи. Откуда до нас изредка долетали слухи о «боевых буднях» макеевского отряда: «Да вчера опять ездили шлюх охранять…», «Лежим на кроватях.», «Пьяный караульный сам в „роботы“ сдался.», «Сочи себе новое звание присвоил – полковник.»

Как можно было добровольно возвращаться в этот кошмар? И Орда ежедневно отправлял в ту сторону сказки, что мы скоро вернемся, вот только закончим одну операцию. А с той стороны кипел в приемной у Сочи Находка – мелкокалиберный интриган, что остался без славы: «Это измена! Они специально сбежали, чтобы предать! Это всё черт их седой – Орда! Он у Севера сидит на ушах, а тот его слушает. Они скоро весь твой отряд к себе перетащат. Тебе некем будет командовать… Надо их срочно вернуть! Оружие отобрать! Арестовать, если что!..» И всё в таком духе.

И Сочи под напором непьющего оратора потихоньку и сам начал подозревать нас в измене. «Подождем еще, – ворочал он пересохшим с похмела языком (всю неделю обмывали „полковника“). – Значит, нужны. Я Северу верю».

Тогда Находка разливал свое бешенство среди оставшихся россиян: «Мне передали, что они там говорят: мол, мы-то парни крутые на передке, а там, в тылах, захудалые дрянь мужичонки сидят!» И скоро с нами перестали общаться, звонить и писать оставшиеся на базе интернационалисты. А затем мы и сами махнули на них рукой: извините, ребята, мы в Донбасс не шалав ехали охранять. У нас получилось уйти от Сочи, и вы сами хозяева своих судеб.

Не дождались разгрома колонны, пропали с шахты Алекс и Че Гевара. Говорят, вернулись к себе в отряд, и там их приняли заново.

Через нейтралку туда-сюда весь день ездят местные – кто на машине, кто на велосипеде, а кто и пешком из Новороссии в Украину и обратно. К ним все привыкли, и мало кто обращает внимание. У людей работа в соседних поселках, родственники, дела. Ни мы, ни укропы не делаем им препятствий. Лишь иногда просим открыть паспорта.

Пришел один местный прямо к Орде: «Дай телефон. Поговорить с тобою хотят». Уже вечером позвонили с той линии фронта. На проводе командир роты майор ВСУ, что напротив. Смеется:

– Мы вас знаем! Видели, как вы у нас под носом лазите… Слушай, я тут сейчас по нацикам минами долбану. Вы не вмешивайтесь, если что. Ну, по нам не стреляйте. Идет?

– Идет! – тоже смеется Орда. – Встретиться надо, командир.

– Завтра на дамбе.

– Значит, созвонимся.

И вот через полчаса украинский «Правый сектор», что окопался вправо по фронту, ловит с небес украинские мины. Откуда им знать от кого. Наконец и от правосеков вышла ответка: пошли в белый свет как в копеечку нацистские мины. Летит где-то над городом, летит прямо в город, летит и свистит. Бомбят как картошку солят.

Утром пораньше Орда появился на передовой дамбе – насыпи между ставком и оврагом, – прихватив с собой пулеметчика Архана. По дамбе до войны шла дорога, сейчас в середине гигантская воронка – взорвали, чтоб не проехала техника. За дамбою поле нейтралки, дальше поселок, где уже вражеская земля. В поле уже с утра, к нам и от нас, ходят люди. Архан на дамбе заговаривал с каждым по-азербайджански и делал страшное лицо. Протоптались они с полчаса и ушли.

Укропы прикатили в обед. На БТРе, с пехотой поддержки, с двумя флагами на броне – «жовто-блакитным» и белым. Оставили технику с края поселка, спрятали в кустах снайперов и «утес». Это мы со Связистом всё точно видели с высоты шахты, где под прицелом две стороны. Нас оставил наблюдать Орда, сам же подался на встречу с Доком и Сапогом.

Втроем они идут через поле, по черной дороге в желтой, как масло, степи. Навстречу шагает украинский ротный с двумя своими бойцами. Две сотни метров меж ними, и садится у обочин прикрытие. Орда с ротным идут навстречу друг другу, с поднятыми руками, давно сложив на землю оружие. Оба в зеленых ношеных камуфляжах, в черных вязаных шапках, в голубых десантных тельняшках… Оба молятся одному Богу, оба говорят на одном языке. «Что ж вы, славяне, наделали?…» – гляжу я с высоты голубого неба под ноги, в желтую степь. А они идут, идут и идут. Длинные, с поднятыми руками, всматриваясь в лица друг друга.

И вот подошли. И вот сразу с размаху обнялись.

– Ну!.. – отступило у нас со Связистом от сердца. – Встретились русские! Хорошо, что не будем своих убивать!

Связист снимает бинокль и перебрасывает в руку с плеча автомат.

– Приказ Орды. – смотрит он на меня и тянет резину. – Приказ Орды, который тебе велено не говорить. Если что-то пойдет не так, валить всю группу. Его и Сапожника с Доком. Чтоб в плен не попали, – наконец выдыхает Связист.

– Врешь! – сразу поверил я напарнику. – Может, что перепутал? Может, только Орду?

Он сидит с испариной на лбу.

– Может, правда, попутал немного… Может, только его. – проводит ладонью по лицу бывший старлей.

– Я буду бить по укропам. И по тебе, если станешь стрелять по своим, – выставляю я в окно автомат.

– С ума сошел, – негромко проговаривает Связист, давая понять, что сам не исполнит приказа.

В середине поля стоят два офицера. Нашли же где встретиться.

– Тельняшку по праву носишь? – первое, что спрашивает Орда.

– По праву… – вдруг сразу захлебнулся майор.

– Ладно. Давай к делу, – круто сворачивает Орда. – Сдавайтесь!

Мы уже владеем кое-какой информацией на – счет врагов. Ровно против шахты стоит территориальный батальон «Волынь» ВСУ. Укропы вышли в поле не просто так. Местные соглядатаи, что носятся через фронт, доложили еще с первых дней: «К ополченцам зашла рота русского спецназа!» Это про нас, пятерых интернационалистов. А нам в свою очередь передали: «Там не хотят с вами драться. Там вообще не хотят воевать. Понимаете?» И Орда верно предложил сразу плен.

– Я буду разговаривать только с россиянином. С командиром роты спецназа. Ни с кем из местных, – медленно приходит в себя майор, сразу сбитый с катушек наглым противником.

– Я командир. Я россиянин, – спокойно достает Орда паспорт. – Сдавайтесь. Ну что мы, свои в своих, будем стрелять, что ли?… Всем обещаю сохранить жизнь, вывезти отсюда в Донецк или переправить в Россию. Это по желанию каждого. А кто не сдастся, тех перебьем, – уверенно глядит он в глаза.

– С вами чеченцы? – уточняет майор.

В точку сработал визит Архана на дамбу четыре часа назад!

– Да, взвод кадыровцев, – врет как часы Орда.

– Не надо резать ребят, слышишь? У нас ребята не хотят с вами драться, – говорит командир за всю роту. – Так и молвят: «Зачем воевать?» У меня пацаны по восемнадцать лет. Нам бы только месяц этот достоять до ротации, и мы уйдем. Мы стрелять в вас не будем. Но и сдаваться тоже дело серьезное. Конечно, многие бы пошли, но дома семьи. Что после с ними нацики сделают, пока мы в плену?… Мы без боя тоже сдаться не можем. Ты человек военный, понимать должен.

– В твоей роте тоже нацики есть! И замполит у тебя – дерьмо! – точно всё знает Орда. – Сколько их? Человек восемь-десять с замполитом?

– Ну да… – удивлен верностью ротный. – А откуда ты в курсе про замполита?

– А все замполиты – дерьмо! – знает про всех них Орда. – Ты ставь его в караул, а на посты – всех этих десятерых с национальностью. Мы придем ночью и вырежем всю компашку, а роту в плен заберем. Ну, постреляем в воздух, для отвода глаз. Так идет?

Они стоят уже боком друг к другу, словно друзья, и вместе смотрят на один горизонт. И нет для них никакой войны. Курят на мерзлом ветру, поднимают воротники, один чешет в ширинке, другой отряхивает ватный рукав…

– Ты подожди. – не может решиться майор. – Не всё сразу, нужно подумать. Нужно роте сказать. Там ведь не против. Просто ребята не хотят обмануться. Возьмите в плен, только не убивайте. И еще. Мы ополченцам сдаваться не будем: не доверяем. Только России. Но нужно точно план обсудить. Я не могу тебе прямо ответить. Мне нужно время. Хотя бы парочка дней.

– Через пару дней может быть уже поздно, – качает головою Орда. – Утечет информация.

– Не обману. Можешь в залог взять поселок. Давай мы подвинемся. Отдадим тебе весь поселок. Занимай прямо завтра, – без боя сдает он землю со своей линии фронта. – Никто не будет стрелять. Слово офицера!

Вот снова обнялись, махнули своим, что всё кончено, и пошли друг от друга, не оборачиваясь, с поднятыми к небу руками. Не оборачиваясь, пока не встают из жухлой травы им навстречу обе разведки.

Есть верная в жизни примета: обернешься – не вернешься…

Утром на шахте скопилась штурмовая группа «Беркута». Всего ничего – пятнадцать бойцов. Брали самых проверенных, из-за чего в колхозе случился скандал. Демонстративно расплевались с другими и хлопнули дверью пансионата те, кто считал себя мастером Иоганом Кнастером, а его не позвали с собой.

– Они же все спецы и все рейнджеры, – ходит во дворе шахты, руки в карманы, на затылке папаха, Японец. – Только вот почему-то одна гранатка упадет с неба, и после опять Японец будет бегать по подвалам их собирать. Как уже было.

– Опять АГС?! – возмущается, выбирая для расчета позицию, Синий, подвижный как ртуть. – Я что, всю войну на нем просижу?

Настрой небывалый – идем отжимать украинский поселок! Ломать фронт. На ура! По-русски! По прямой дороге, по голому полю, без техники, с собою только пулеметы и огнеметы, а с шахты прикрывают «утес» Архана и АГС Синего. Впереди украинский батальон «Волынь». Триста каких-то там западенцев! Что уже завтра будут у нас в плену.

У смелого сорок дорог, у труса – всегда одна, и по той волки бегают.

Но взлома фронта не состоялось. Ночью на шахту прилетали орлы какого-то там отряда: подкатили на «газели» втроем, привезли с собой фугасов и мин и растыкали их на дамбе да по дороге. А рота «Лавина» полночи еще дружески помогала таскать из машины взрывчатку.

– А кто такие, мы не спросили. Вроде из штаба армии, – хлопает глазами Колобок, командир из «Лавины». – Сказали, свои. Шевроны вроде Донецкой Республики… Да и видать, что свои…

– Какой еще армии?! Какая здесь у вас армия?! – не может поверить Орда. – Как?! Ну как вы их пропустили?! Зачем заминировали?!

– Чтобы укропы вдруг не полезли, – всё ясно для Колобка.

– Идем! – поворачивается на пятках Орда. – Покажешь, где мины.

– А нас самих прогнали, когда их закапывали. Мы и не видели.

Орда идет к отряду как вешаться. С опущенными плечами, потрясенный финалом зачистки.

– Это хохлы, – разводит он руками. – Это страна такая – Чипольдория.

На второй день украинский майор позвонил насчет встречи: «Завтра. В то же время, на том же месте». И вот мы на шахте.

Эти дни требовались противнику, чтобы про – мыть спиртом мозги, прибрать в кучу нервы, поверить в себя. Встряхнуться, запросить подкрепления, выйти оттуда, куда он забрел, собраться из тряпки в кулак.

Вдобавок кволынцам примчалась разведка из «Правого сектора»:

– Що ви ходити з «колорадами» шепотитися?

– Та шоб вони, злидни, по мирним не стреляти!

– Ну дивитеся у нас!..

Да и у нас в эти дни не окрепло, а больше пошло вразнос. Поселок мы проиграли – раз. Никто не увидел роту русского спецназа с взводом чеченцев – два. Но это всё ерунда. Хуже другое. В городе молнией пронеслась среди ханов и атаманов наградная весть: сдается полным составом украинский батальон. И кому? Какому-то «Беркуту»? Этим ослам на двух копытах? Да мы сами шевелим усами! И уже замерещились разным Михалычам и Стаканычам ордена на жирную грудь.