Текст книги "Последняя патриотическая"

Как говорил мой замполит в зоне: «До хрена делов!» – мочить полчаса гранатами.

Мы с Лучом оставлены распорядительным командиром у дома Алика, одной машиной «прикрывать» его на ночь.

– В восемь утра вас поменяют. Глаз не спускать! Мышь не должна проскочить!

Давно не светят в окнах огни. Я сижу под грушей напротив двора, в тени от огромной, на все небо луны. Плывут в высоте пропитанные зеленым сиянием облака. В фиолетовом застывшем лесу кружит вальс-бостон ночной листопад. По улице в разноголосье – чужие в деревне – поют свои песни собаки. А я сижу и повторяю, как в «Шоколадке»: «Здесь нет фашистов! А только разборки местных ханов и баев. И ты у их дворцов – бесправный дозорный пес, взятый за черный сухарь».

Над улицей стоит тоскливый протяжный вой, и Алик позвонил Сочи: мол, снимай свою пехоту. Нам звонит Находка:

– Оба в машину. Вас там что, кто-то заметил?

– Собаки, что ли?!

Утром машина засыпана опавшей листвой. Уже прошел назначенный час, и никто не приедет. «Мне некем вас поменять. У меня никто дорогу до вас не знает», – проспавшись, объяснил по телефону Сочи.

А перед этим Док вызвался на замену:

– Командир, я доеду. Найду, поменяю. Только у меня прав нет. Это ведь ничего?

– Да я начальника ГАИ лично расстреляю, если тебя задержат! – замахнулся Сочи выше пьяной своей головы. – Но ты дома сиди.

У батьки нашего Махно

Прошло несколько дней, и мы понемногу втянулись в службу. Мы как-то сразу дистанцировались от «Беркута» и сделались другой кастой, которой мог касаться лишь лично Сочи, но которой не касался отряд. Так было легче – жить с отрядом, но наблюдать его со стороны. День полностью проходил в курилке и на кровати, а ночь собирала нас на какую-нибудь задачу. Оригинальную, как вся их республика.

Но с каждым днем в «Беркуте» от нас как будто уходили силы. Я видел, как менялись друзья, как понемногу пропадала их радость, сменяясь унынием, как из уверенных и сильных они делались молчаливыми и осторожными. Мы ехали сюда помогать, оставили в России все, что насобирали за жизнь – семьи, работу, дома, – а получилось, что всё это зря. За тридевять земель вместо судьбы воинов нам было уготовано место прислуги, а вместо линии фронта – казарма под крышей, где не было и стреляных воробьев.

«Завтра пойдем в атаку, добивать укропский котел, – собирал нас по вечерам Сочи для поднятия боевого духа. – Укропы голодные, холодные, им некуда деться: или подыхать, или уходить с прорывом. У них с собой „грады“, техника, минометы. Вам бить одиночными – это экономит патроны и ясно, что свои: они всегда лупят очередями до последнего. Кому страшно, скажите сейчас, останетесь здесь. Это бывает. У меня у самого перед боем бывало. Это потом втянешься в бой, и вроде уже ничего. В бою побежите – сам расстреляю на месте!»

Мы получали гранаты, патроны и расходились готовиться. А командир проваливался в пьяный угар и через час был уже не в дугу. А день атаки сменялся днем похмелья и новым запоем.

– Я больше не могу так. Я не сюда ехал, – подходили мы поочередно к Орде.

– Я знаю. Всё знаю, – не знал он, что говорить, кроме правды. – Нас всех обманул Находка. У него не хватало людей в свой отряд. Он просто купил нас за одно обещание фронта. Мы ведь не знали, что станем товаром.

И кто-то уже ходил на вокзал, узнавать про билеты обратно домой.

Мы все опоздали сюда. Мы по разным причинам не приехали в срок, а теперь уже поздно махать кулаком. Мы опоздали сюда, и этого не исправить.

Сидят во дворе за столом курилки, щурясь на солнце, полувековые люди.

Орда – соленая на голове седина, зачерневшие от табака зубы, высокий и статный, со смуглым татарским лицом. «Да русский я, – улыбается он. – Лицом лишь не вышел. Меня всю жизнь так припутывают… Хорошо я пожил. И военным был, и опером в милиции работал, до капитана дошел, на пенсию вышел. Сыновей воспитал… Отца схоронил. Мать дома осталась за детьми приглядывать. Я уж давно разведен. Хорошо я пожил. Всё у меня сделано в прошлом: и дом есть, и дети в гору пошли. Идти в жизни уже больше незачем. Сиди, смерти жди. Не буду я ждать. Потому сюда и поехал. Есть еще силы и для жизни, и для войны, а тут уж посмотрим. Останусь я здесь насовсем. Пойду в милицию, мож… Пенсию свою я матери оставил, не переживаю теперь за нее. Самому ничего не нужно. А на сигареты себе как-нибудь заработаю…»

Луч – всю жизнь за баранкой, безвредный водила с помятым, как у пьяницы, лицом. И всю жизнь, какая досталась, вечный денщик какого-то генерала. Приехал сюда, стал снова водителем на извозе, а больше ничего и не надо. Доволен и спокоен судьбой. Уже в привычке что-то ворчать, наставлять молодых, медленно и тепло одеваться, засыпать под гудение телевизора. «Прошел день – и мне спокойней, что всё хорошо. Завтра проживем – и славно тебе», – никогда не противился он судьбе. На политическую и военную обстановку смотрел как на необходимый порядок вещей: «Тут и „Беркут“ в городе, и „Оплот“, и „Восток“, и „Сатурн“, и много еще этого зла…»

Кощей – маленький, тонкий, подвижный, словно и вправду из сказки. Задумчивый мудрый взгляд, и слова щипцами не вытянешь. Бывший офицер-афганец. Сам он свою историю рассказывал один раз, и я узнал о ней через третьи уста. Нагадали Кощею врачи смерть на конце иглы. А игла та в яйце, а яйцо – в зайце, а заяц – черт знает где… У Кощея многолетняя язва, и вот идет дело к развязке. Другой бы стал горевать, вымаливать лишний день, а этот, верный закалке, собрал вещи и подался сюда, где смерти долго не ждут. Не его вина, что попал к Сочи. Уже здесь упал с обострением, попал в хирургию, да снова в строю. «Ангара, говорю, – смеялся Орда, – ты Кощея в больницу ходил навещать? Как он там? Жить будет? А Ангара мне: мол, а что с ним сделается? Он же Бессмертный!» С тех пор за Кощеем завелся второй позывной.

Заспанный, руки в карманах, вышел я из казармы.

– Что, писатель, – двигается для места Орда, – какие успехи?

– Глава две тысячи двадцать вторая, «На Западном фронте без перемен», – безнадежно машу я рукой.

При переходе границы на пропускной приметил Орда молодую деваху: лицо так себе, ничего интересного, но длинные, как тень на закате, ноги, и наполнена до краев грудь. «Док, оцени!» – привлек он бойца. «Десять баллов», – едва взглянув, дал высшую оценку Док.

И вот прошло лишь несколько дней.

– Ты взял самую высокую шкалу, Док, – сижу я теперь в курилке напротив него. – Это правильно. Но тогда не было выше оценки, и никто не знал, что она будет. Но, Док, прошло время, и сегодня я бы дал той девочке двадцать по высшей шкале. А завтра ты дашь уже пятьдесят. И так, пока мы не вернемся обратно. Здесь другие расценки, Док…

Всё люто тут, в «Беркуте».

Рядом метет плац «робот» – пленный из своих, на местном жаргоне. Сидел ночью в подвале, сейчас выпустили на шрафработы. Нагибается подобрать у урны бычки, его бьет сапогом часовой:

– Медленно движешься!

Мы смотрим, не вмешиваемся. Откуда такая жестокость?

– Слышь, друг, за что тебя? – окликает его Орда, когда уходит боец.

– Они говорят: за пьянку! – еще не остыл от волнения «робот», обычный парень, крестьянин или рабочий. – Нарушил, мол, комендантский час и сухой закон республики. Жена вчера сына родила уже в полночь, шел с роддома домой, по дороге выпил бутылку пива – его-то продают при этом сухом законе!.. Меня хватают и тащат – «У нас недельки две посидишь!» За что?!

Местные делятся на две касты: вояки и «роботы». И из первых очень легко перейти во вторые. Не спасают никакие заслуги.

Ночью ушел с поста начальник караула. Третьи сутки в наряде: забыли сменить. Догнали, схвати – ли, разоружили – и в подвал, в «роботы». Утром, уже без ремня, китель навыпуск, разгружает на кухне продукты. Его боец пришел из увольнения с запахом перегара: пил дома вчерашним днем. Выбили зубы, дальше – «робот», подвал. Но рядовой оказался покрепче начкара: «Я, – говорит, – выйду отсюда, так вам, твари, не только зубы – дух из вас вышибу!» Отсидел так два дня, и за забор его навсегда: хромай, мол, отсюда…

Срок жизни «робота» ограничен случаем. Он наступает, как правило, по двум обстоятельствам: по милости командиров, чего не дождешься, и по появлении новых «роботов». Тогда старые освобождаются и вновь переходят в вояки.

Но, как тот недавний отец, есть «роботы» и гражданские. Повар на кухне после обеда стирал в пищевом баке носки. Уже к ужину лишился всех привилегий, получил место в подвале и вместо черпака – швабру с помойным ведром. Девочка, четырнадцать лет, попала в аварию. На место крушения прибыл наш «Беркут», забрал ее сюда и, пока не едут родители (а им наплевать), определил на кухню в помощницы.

Днем в «Беркуте» бунт на корабле – отказался служить целый взвод, девять бойцов. Бросают форму с оружием, выносят из казармы к воротам вещи. На КПП полный досмотр: не унесли бы ружьишко.

Кто-то из наблюдающей толпы во дворе:

– Это же банда Гапона!

Какое поганое имя – Гапон. Но как символично! Гапон – бунтарь, провокатор!

Сам Гапон стоит весь в гражданском, плюется по сторонам:

– Да по миру лучше пойду, чем жить под вашим копытом!

Всем плюнуть по разу – озеро будет. Но бунт подавлен, зачинщиков – за борт!

– Прощайте! – счастливые, уходят в ворота бойцы.

Мятеж случился в неудобное время – днем, когда по важным причинам отсутствовало высшее руководство: Сочи валялся пьяным, его зам по боевой части Сармат пил за забором, зам по тылу Карабах шерстил в городе, а с бунтарями разбирался – ни вода ни каша – Спец. В итоге всех просто отпустили из отряда.

В полночь пьян-распьян, – сухой закон в республике! – в казарму влетает Сармат. Построение отряда по тревоге. Нас не касается, и я стою далеко в коридоре, слушаю, что несет этот черт.

– Кого еще раз поймаю с перегаром, сам лично тут расстреляю! – орет он, плечистый и молодой, на годящихся ему в отцы. Стволом вниз висит на плече автомат, за ремнем – кобура, разгрузка с гранатами.

Рядом Братишка – его тощая жинка, длинный кол с напяленной на него шевелюрой. Редко такое пугало встретишь. У пугала винтовка СВД и пистолетище – не поднять. Тоже пьяна в стамеску. Хороший такой семейный подряд. Вышли надрать уши нашкодившим ребятишкам.

– Я для вас тут всё делаю, а вы мне на голову срете! Самих вас с пылью смешаю! Кто не верит моему слову, поинтересуйтесь за меня в СБУ![4]4
  СБУ – служба безопасности Украины.


[Закрыть] – Сармат выставляет вперед себя хромую правую ногу. – Вот у нее спросите, у ноги моей!

«Попали из танка», – припоминаю я однажды оброненные Сарматом слова.

– Кто тут Гапона выпустил?! Этот Гапон, я вам говорю, дезертир и предатель! Он уже спятисотился[5]5
  «Пятисотый» – трус.


[Закрыть] раз до этого… Кто на посту стоял?! Как они ушли, девять человек?! Я вам говорю: это последний раз, что кто-то ушел! Вы в армии и будете здесь до конца войны! Сейчас перемирие. Сами пришли, а значит, забудьте про дом! И еще… – переходит Сармат к самому важному. – У меня и у Сочи вчера пропало по бутылке «Мартини». Молите бога, чтобы это был кто-то из банды Гапона! Если узнаю про кого-то здесь, я этой крысе ногу во дворе прострелю! Я пьян, но справедлив!

В неподвижном строю молча стоят побежденные. Люди, добровольно пришедшие стоять за республику. А им тут камнем по голове. Да на хрен нужна такая Республика!

После Сармата на сцену является Карабах – маленький, как игрушка, старик.

– Завтра у вас присяга на верность республике. Я старый казак, полковник. Если кто-то здесь в строю считает себя казаком, то вы еще так, говно между пальцами. Учтите, у нас в казачестве к дисциплине очень быстро привыкните. У нас бьют нагайкой. У меня у самого припасена для вас во-о-от такая нагайка, – разводит он высохшими руками. – Ну, кто хочет завтра стать казаком? Выйти из строя!

Тишина. Словно все умерли. Но вот в конце строя неуверенный стук каблуков об пол – раз, два.

– Так… Я не понял, – шарит глазами в строю Карабах. – А еще двое где? Кто нынче ко мне под – ходил.

Да, что-то после Сармата да после нагайки никто уж не хочет быть казаком.

Карабах отыскал их сам, обоих вывел из строя:

– Что, заробели?

Другие глядят на них как на жертв.

После таких событий я завожу среди россиян поговорки: «роботом» может стать каждый; каждому Гапону – по «Беркуту»; все ерунда, лишь бы в казаки не приняли.

Я как-то спросил про нарукавный шеврон отряда:

– Нам тоже его надевать?

– Если такой наденешь, тебе свои сразу пальцы отрежут, – выразил общие чувства один из России.

Ночью, оставив оружие, сбежали из «Беркута» еще три бойца. Один – из будущих казаков.

Утром на плацу торжественный праздник – присяга – и утро стрелецкой казни – прием в казаки. По двум заголенным спинам ходит нагайкою Карабах. Мы с Ордой наблюдаем.

– Вот бы на видео снять.

– Ага, «Вступайте в армию Новороссии!»

Все ночи, полные огня

Мы осели по двум комнатам и посещаем друг друга. Связист мельтешит почаще других и за два дня сожрал у нас большую весовую коробку конфет. Обокраденные, сидим мы на полатях, впустую хлебая чай.

– Конфеты лупить сюда ехал?

– А как вы хотели? Война… – разводит рукам Связь. – Завтра за новой приду, – прощается он у дверей.

Не прошло чаепитие – ночной выезд. Наркоманы ограбили женщину: в поздний час шла домой, остановили, сняли золото, забрали мобильный. Мы прибыли одним экипажем и стоим на проспекте у летней шашлычной. Рядом машина комендатуры, двое бойцов с лейтенантом – вместо милиции, которой фактически нет.

Что-то объясняет муж потерпевшей, говорит, что знает тех наркоманов, называет их адреса. Ехать недалеко и нужно просто их взять. Но – не милиция. Военные. Люди разных мышлений. Был бы наряд ППС, через полчаса наркоши уже лежали бы в отделении, в наручниках и избитые. По другому нельзя. Не доходит до наркоманского сердца самый лютый приговор суда. А удар сапогом в лицо достает до самого дна души.

– В городе много оружия, – мерят боями и фронтами комендачи. – Ночью не стоит. Днем заберем.

«Всё. Глухарь», – мысленно закрываю я уголовное дело.

Выплывает из дворов какой-то военный. Встает на дороге и ловит такси. Пьяный и обе руки до локтей замотаны бинтами. Машет ими, как мумия. По документам – боец «Оплота».

– Домой не могу уехать. А это, – протягивает он перед собой светящиеся во мраке бинты, – собака покусала.

– Железные здесь собаки!

Никогда не видел я таких ран.

Комендантский час. Еще не полночь, не поздно по времени, и тепло – не замерзнешь без куртки. Пусто на улицах. Громадные темные здания вдоль проспекта, большие пятна света от фонарей и мы – молча стоящие в темноте фигуры с оружием.

 
И содрогаясь, в пластмассу закованы,
Воют в витринах голодные клоуны.
Дико скрежещут их желтые пальцы о бледный порог.
Клоуны бьются, выбраться рады бы —
И провожают жадными взглядами
Длинный багровый трамвай,
Проползающий в ночь, как холодный хот-дог… —
 

вспоминаю я к месту стишок. Да вот не ходят трамваи.

У шашлычной еще не прошли разборки по грабежу. Покусанный все еще ждет на обочине. А по ту сторону дороги какой-то цыганский табор. Стоят во тьме на автобусной остановке и галдят на всю улицу.

Подходим к ним с Хантом. Два мужика и две женщины. Одна с перехваченной бинтами головой, от бровей до затылка. Просвечивают сквозь белое кровавые красные пятна. Сама пьяная, взгляд блуждающий.

– Ведро с мусором выносила, упала, – объясняет муж, еще трезвый.

Документы у всех в порядке, а бинты на голове, заметно, наложены в больнице верной рукой.

– Идите, – отдаю я им обратно паспорта.

Вторая женщина бросается целовать нам руки:

– Спасители вы наши! Сыночки! Дэнээровцы!..

Мы пятимся скорым шагом назад.

Кто-то позвонил Сочи, и мы уже летим по Донецку. Потрясающий город. Широкие, в ярких огнях магистрали, пустынные по всей длине, красные и голубые рекламы, черная беззвездная ночь и победное торжественное молчание неба. Мы не таким представляли город. Нам говорили, что Донецк сделался Грозным. Нет! Сохранили, отстояли свою столицу шахтеры Донбасса!

На перекрестке проспектов прямо посередине дороги девка, красивая – разобьешься! Одна в пустом городе. Увидела нас, успела состроить глазки, пока мы не пропали на скорости.

– Понимающая деваха попалась! – тронут я за сердце.

Сочи привез нас к коттеджам. Там две машины с группой бойцов.

– Заберете Багиру? – спрашивает кто-то у командира в окно.

К нам с Хантом на заднее сиденье садится Багира – худющая, вся в черном девица. За спиной автомат, в руках снайперская винтовка – наплодило время баб для войны. Бойкая, веселая, с черными волосами, на шее цветные наколки, от самой пахнет волей и водкой. «Анечка… Мы с Анечкой…» – так называет она свою СВД.

Пятизвездочный отель в центре Донецка. В прошлые времена такой рабочий навоз, как мы, вышвырнули бы с крыльца. Но все поменяла народная власть. Багира и пара бойцов поднимаются в номера. Заранее позвонили, заранее заказа – ли места. Платить не нужно. В холле отеля играют в шашки вооруженные ополченцы.

На базе «Беркута» один поздней ночью сидит в курилке Ара-Артур. Завтра уезжает домой и, видно, не спится. Артур бросил Сочи, с оружием сбежал к какому-то Северу, тоже командиру с другой базы нашего «Беркута», что на передовой. Здесь его объявили предателем и постановили: вернуть и обратить в «роботы». Но Артур через сутки явился сам. Был, верно, прощен и не оказался в подвале.

– Что там у Севера? – садимся мы рядом, воспламененные словом «передовая».

– Там тоже делать нечего, – лениво двигается на лавке Артур. – И здесь нечего. Но здесь лучше.

Вот тебе объяснил.

Я молча гляжу в землю и думаю: «Завтра уезжает Артур. Уже не вернется. А так нужно спросить про расстрел КамАЗа. Больше такого случая не будет – услышать из первых уст. Спрашивал у других, но они вечно меняют число живых и убитых». Но я молчу дальше. «Почему? – спрашиваю себя. – Потому… Я же не журналист, – понимаю я истину, – я писатель. Узнавать и расспрашивать не мое дело. Я хорошо вижу мир, а остальное должен домыслить сам. А если не получается домыслить правду, должен молчать». И ухожу, ничего не спросив.

Утром во дворе прощается с нами Артур. Кто-то сказал ему про меня.

– Семь человек нас в КамАЗе том выжило, – протягивает он мне свою пухлую руку.

За базой место для стрельб – поле под терриконом, отвалом отработанной породы из шахт. Мишени – бутылки и банки – висят на проросших в породе деревьях. Одна на всех настоящая стрельбищная мишень. Мы по очереди отстреливаем по магазину, выпускаем по террикону гранаты.

Не кончились стрельбы, еще бьют с правых двух рубежей, а в поле – гражданский. Шныряет туда и сюда с пакетом в руках.

– Гильзы берешь? – окликаю я мужика.

– На цветмет собираю, – не разгибается он.

– Убьют же…

– Нельзя ждать. Другие возьмут.

Днем взорвали в городе кафе Алика – забегаловку у дороги. Да не укропы, дела бизнеса. Здесь еще 90-е не кончились… Два взрыва с перерывом в десять минут. Пострадали два посетителя, оба с ранами попали в больницу. Приехал сам Алик, обошел все кафе, покрутил у виска пальцем, уехал.

Ночью подъем по тревоге. Сочи строит во дворе интернационалистов. Никогда не скажет, куда и зачем. Дурацкая привычка – «Все за мной в полном вооружении!» Едешь всегда с ним, гадаешь: либо в стремя ногой, либо в пень головой.

– Какие задачи, командир? – останавливаю я Сочи.

– Охранять от мародеров груз, – опять ничего не сказал.

Впереди на машине Сочи с двумя нашими, посередине КамАЗ с прицепной платформой, на которой черным исполином катится в ночь старый угольный паровоз – раритетная вещица с какого-то постамента. В конце колонны «газель», в которой мы вооруженной толпой валяемся на желез – ном полу. Никто и не сомневается, что паровоз, хоть Сочи поклялся, что едет к границе на реставрацию, украден им и едет в Россию на черный металл. А мы на самом деле и есть те самые мародеры.

– Приеду домой, расскажу, как в Новороссии украл паровоз, – идут разговоры в салоне.

– Пусть оценят размеры кражи!

– Не сырок в магазине упер!..

В середине пути остановка на старой заправке. Все перепорчено, исковеркано, валяются рваные шланги, прострелены пулями бензоколонки. Рядом автомойка. Разбиты все окна, хрустит под ботинком стекло, свисает со стен оторванное железо. Стол завален грязной мокрой бумагой, на столе электрический чайник. «Полностью цел», – определяет на вид Кострома. Над заправкой полная ночь – ни звезд, ни луны. Не видя друг друга, мы перекликаемся тихими голосами. У самой заправки автобусная остановка, на перроне три металлических стула. Забрали себе в «газель»: они удобны тем, что можно спать и в движении.

Прокатались всю ночь: довезли паровоз до границы, вернулись обратно.

В комнате снимает с себя разгрузку Шайтан:

– А теперь каждому маленькие медальки дадут с паровозиком и надписью: «Воину-интернационалисту от благодарного народа Донбасса!»

После обеда нас будит Находка. Сидит на краю полатей и прибавляет громкость на телевизоре:

– Вставай давай! Гляди, паровоз наш при свете!

На экране в выпуске новостей украденный нами ночью паровоз. «Ну, молодцы пограничники, перехватили!» – мелькнула у меня первая мысль. А диктор за кадром: «В результате удачно проведенной спецназом Новороссии операции сегодня ночью с триумфом вышел из Донбасса в Таганрог самый старый в Донецке паровоз тысяча девятьсот двадцать девятого года… Будет отреставрирован и возвращен…»

Ошиблись мы в «Беркуте». Все спутала ночь: в ней вечно воруют.

На следующий день уезжает на передовую к Северу Находка с группой интернационалистов.

– Хоть на укропов посмотрите, – напутствует их в дорогу Сочи.

Они собираются на неделю, одалживая в двух комнатах теплые вещи: на пороге зима, а у большинства из них нет и бушлатов.

Выезд в Горловку, город на передовой. Центральная трасса из Донецка перекрыта укропами еще со времен летнего отступления. Путь в Горловку обходными лесными маршрутами. Грунтовая в ямах дорога… Желчно-червонный листопадный лес… Прямо на земле меж деревьев синие туристические палатки – сторожевые посты ополченцев. Живут прямо здесь, словно звери, и сами зверя страшней – страшные бородатые лешие из банд Робин Гуда. Но как символ времени на форме, на автоматах повязаны узкие черно-красные ленты – знамя восстания.

На въезде в Горловку вкопаны в землю (торчат лишь стволы) два танка. У дороги табличка «Добро пожаловать в ад!» – приволокли сюда свой Грозный 1995-го и 2000-го ветераны чеченской войны, что по велению сердца снова вернулись в строй.

Снова на базе «Беркута». Ближе к ночи мы сидим в закрытой столовой и с водкой празднуем день рождения Сапожника – двадцать семь никудышных лет. Днем Хант ходил в город и, раскошелившись, приволок закуски на два стола. В собрании все россияне, да лишь прибились к нашему берегу пьяный Сармат с Братишкой, нелепой своей женой. Сочи еще с вечера предупредил по случаю праздника: «Стоять на ногах, завтра идем в наступление!»

– … Потом армия, после Чечня, – словно подглядел у других, перечисляет Сапог все вехи жизни каждого здесь сидящего. – На гражданке работал грузчиком и таксистом… Думаю вернуться в армию. Только вряд ли возьмут. Рука, вон, сохнет после ранения – тоньше и тоньше с каждым годом, как лист…

– Да… У победителей раны не болят, – подводит черту под нашей жизнью старый Орда.

Наши здесь имена – география великой страны: Орда – огромная грозная Азия, безбожная Дикая степь да горькая полынь половецких полей. Я – сибирская река Ангара, где Сибирь – медвежий угол России, а Ангара – медвежий угол Сибири. Кострома – лапотный город крестьянской Руси, тысячу лет поставлявший солдатчину ко всем горящим границам. Хант – безвестный народ тайги в стране холодных, нетающих льдов, с голубым пламенем северных полярных сияний. Находка – русский торговый порт, забытый на дальнем берегу востока в Японском море, в историческом заливе Америка… Где-то среди войны бродят интернационалисты Тула и Тверь…

На столе колбаса, салаты, окорочка, сыр, жареная картошка, торт и стряпня. Разливает по стаканам белую горячку Доктор. С женой на коленях сидит Сармат, в черной морской тельняшке, сильный и молодой. Сидит капитаном на корабле и учит нас воевать, перебивая наши чеченские тосты. И пока я один вижу, что перед нами обычная мразь, примазавшаяся к победе.

– Я тоже останусь здесь, как Орда. Я тоже думал и вот все решил, – объявляет нам Хант. – Куплю здесь квартиру, пока война, пока не ушла на седьмое небо цена.

– С чем пирожки? – ковыряется в них Кострома. – Я слышал, в этой столовой пропадают люди…

– А мне три ночи снятся госпиталя. – Верный своей установке – не пить! – я не прикасаюсь к водке. – Лежу весь в бинтах, а из-под них трава тянется. Синяя-пресиняя, как пламя в углях… Я ее дергаю, а она в змей превращается, и змеи на руках виснут…

– Время – два ночи! С утра в наступление! – рявкает на Связиста Орда.

– Всё нормально будет… – тянет старлей из-под скатерти новый пузырь.

Ночью льет дождь. И ходит ходуном город – всю ночь фашисты обстреливают из артиллерии Донецк. Дважды поднимает дежурный отряд – прятаться в бомбоубежище.

Связист один не лег спать и полночи бродил босиком по казарме. Утром Сапожник дал ему имя «Апостол».

– Встал я до ветру, гляжу – по коридору тело в тельняшке плывет… И нимб белый над головой… – так вчерашний именинник хохотал над товарищем.

… Уже прошла пора листопада. Закурились синими дымами, запахли туманами и дурманами погребальные костры осени – гигантские вулканы листвы. Окаменело над городом – не сдвинуть, не разломать, – бесцветное бетонное небо. Потекли на дома полноводные, как реки, дожди, и, весь пробитый снарядами, стал уходить под воду Донецк…