Текст книги "Письма Старка Монро. Дуэт со случайным хором. Романтические рассказы (сборник)"

Больная полулежала на кровати, обложенная подушками, и ее лицо было повернуто прямо по направлению к Джону в то время, как он смотрел в открытую дверь. Он чуть не вскрикнул, когда ее глаза остановились на нем, так как это были бледные, некрасивые, нежные, простые черты Мэри, такие же нежные и не переменившиеся, как будто бы она была все еще тем полуребенком-полуженщиной, какою он прижимал ее к сердцу на набережной Бриспорта. Ее спокойная, лишенная событий жизнь не оставила на ее лице ни одного из тех грубых следов, которые свидетельствуют о внутренней борьбе и беспокойном духе. Целомудренная печаль облагородила и смягчила выражение ее лица, а то, что оно потеряло вследствие утраты зрения, было возмещено тем выражением спокойствия, которым отличаются лица слепых. Со своими серебристыми волосами, выбившимися из-под белоснежного чепчика, она была прежняя Мэри, выигравшая во внешности и развившаяся с примесью чего-то небесного и ангельского.

– Вы найдете человека, который присмотрит за коттеджем, – сказала она священнику, который сидел спиною к Джону. – Выберите какого-нибудь бедного достойного человека в приходе, который будет рад даровому жилищу. А когда он придет, вы скажите ему, что я ждала его, пока не была вынуждена уйти, но он найдет меня там по-прежнему верной и преданной ему. Здесь немного денег – только несколько фунтов, но я хотела бы, чтобы они достались ему, когда он придет, так как он, может быть, будет нуждаться в них, и тогда вы скажите человеку, которого вы поместите в коттедже, чтобы он был ласков с ним, так как он будет огорчен, бедняжка, и скажите ему, что я была весела и счастлива до конца. Не говорите ему, что я беспокоилась когда-нибудь, чтобы он также не стал беспокоиться.

Джон тихо слушал все это за дверью и не раз был готов схватить себя за горло, чтобы удержать рыдания, но когда она кончила и он подумал о ее долгой, безупречной, невинной жизни и увидал дорогое лицо, смотрящее прямо на него и, однако, не способное увидеть его, то почувствовал, что его оставляет мужество, и разразился неудержимыми, прерывистыми рыданиями, которые потрясли все его тело. И тогда случилась странная вещь, так как, хотя он не сказал ни слова, старая женщина протянула к нему свои руки и вскрикнула: «О, Джонни, Джонни! О, дорогой, дорогой Джонни, вы вернулись ко мне опять!» И прежде чем священник мог понять, что случилось, эти два верных любовника держали друг друга в объятиях; их слезы смешались, их серебристые головы прижались друг к другу, их сердца были так полны радости, что это почти вознаградило их за пятьдесят лет ожидания.

Трудно сказать, как долго предавались они радости. Это время показалось им очень коротким – и очень длинным почтенному джентльмену, который думал, наконец, скрыться, когда Мэри вспомнила о его присутствии и о вежливости, которую обязана иметь по отношению к нему.

– Мое сердце полно радости, сэр, – сказала она. – Божья воля, что я не могу видеть моего Джонни, но я могу представлять его себе так же ясно, как если бы он был перед моими глазами. Теперь встаньте, Джон, и я покажу джентльмену, как хорошо я помню вас. Ростом он будет до второй полки; прям, как стрела, его лицо смугло, а его глаза светлы и ясны. Его волосы почти черны и усы также. Я не удивилась бы, если бы узнала, что у него в настоящее время есть также бакенбарды. Теперь, сэр, не думаете ли вы, что я могу обойтись без зрения?

Священник выслушал ее описание и посмотрел на изнуренного, седовласого человека, стоявшего перед ним, не зная, смеяться ему или плакать.

К счастью, все кончилось благополучно. Был ли то естественный ход болезни, возвращение Джона подействовало ли благоприятно на ее течение, достоверно только то, что, начиная с этого дня, здоровье Мэри стало постепенно улучшаться, пока она совершенно не выздоровела.

– Мы не будем венчаться потихоньку, – решительно говорил Джон, – а то как будто мы стыдимся того, что сделаем, как будто бы мы не имеем большего права венчаться, чем кто бы то ни было в приходе.

Итак, было сделано церковное оглашение и три раза объявлено, что Джон Хёксфорд, холостяк, и Мария Хаудлен, девица, намереваются сочетаться браком, и так как никто не представил возражений, то они были надлежащим образом обвенчаны.

– Мы, может быть, не очень долго будем жить в этом мире, – сказал старый Джон, – но, по крайней мере, мы спокойно перейдем в другой мир.

Доля Джона в квебекском предприятии была ликвидирована, и это дало повод к возбуждению весьма интересного юридического вопроса, мог ли он, зная, что его имя Хёксфорд, все-таки подписаться именем Харди, как это было необходимо для окончания дела. Было решено, однако же, что если он представит двух достойных доверия свидетелей своего тождества, то все обойдется, так что имущество было реализовано и дало в результате весьма приличное состояние. Часть его Джон употребил на постройку красной виллы как раз за Бриспортом, и сердце собственника на набережной террасы подпрыгнуло от радости, когда он узнал, что коттедж будет, наконец, покинут и не будет больше нарушать симметрию и ослаблять эффекта ряда аристократических домов.

И там, в этом уютном новом доме, сидя на лужайке в летнее время и у камина в зимнее, эта достойная старая чета продолжала жить много лет невинно и счастливо, как двое детей. Те, кто знал их хорошо, говорят, что никогда между ними не было и тени несогласия и что любовь, которая горела в их старых сердцах, была так же высока и священна, как любовь любой молодой четы, которая когда-либо стояла у алтаря. И по всей округе, всякому, кто, будь он мужчина или женщина, был в горе и изнемогал в борьбе с тяжелыми обстоятельствами, стоило только пойти на виллу, и он получал помощь и то сочувствие, которое более ценно, чем сама помощь. Так что, когда, наконец, Джон и Мэри, достигнув преклонного возраста, заснули навеки, один через несколько часов после другой, между оплакивавшими их были все бедные, нуждающиеся и одинокие люди прихода, которые, разговаривая о горестях, которые оба они перенесли так мужественно, приучались к мысли, что их собственные несчастья также только преходящие вещи и что вера и правда получат вознаграждение в этом или в будущем мире.

Как синьор Ламберт покинул сцену

I

Сэр Вильям Спартер был человеком, которому достаточно было четверти века, чтобы превратиться из простого подмастерья морских доков Плимута с жалованьем в 24 шиллинга в неделю во владельца собственного дока и целой флотилии судов.

Любопытным и по сие время показывают еще домик в Лэк-Роде в Лэдпорте, в котором сэр Вильям, будучи еще простым рабочим, изобрел котел, который получил его имя.

Теперь в пятидесятилетием возрасте он обладает резиденцией в Лейнстерских Садах, деревенской усадьбой в Тэплоу, охотой в графстве Аргайльском, отличным погребом и самой красивой женщиной во всем городе.

Неутомимый, непоколебимый, точно любая из построенных им машин, он посвятил всю свою жизнь одной цели – приобретению всего, что имеется лучшего на земле.

Обладатель квадратного черепа, могучих плеч, массивной фигуры, глубоко посаженных глаз, он казался олицетворением энергии и упорства.

За всю его карьеру последняя не была омрачена ни малейшей неудачей публичного характера.

И, несмотря на это, он споткнулся все-таки на одном пункте, и на самом чувствительном из всех.

Ему не удалось завоевать себе чувства своей жены.

Когда он женился на ней, она была дочерью хирурга и первой красавицей одного из городов севера.

Уж и в это время он был богат и влиятелен, и это-то обстоятельство заставило его забыть двадцатилетнюю разницу между собой и молодой девушкой.

Но с того времени он ушел далеко-далеко вперед.

Грандиозное предприятие в Бразилии, превращение всей своей фирмы в акционерное общество, получение титула баронета – все это произошло уже после свадьбы.

Он мог внушать страх своей жене, терроризировать ее, возбуждать удивление своей энергией, уважение перед упорством, но не мог заставить ее любить себя.

И не то чтобы он не добивался этого.

С неутомимым терпением, бывшим главной его силой в делах, он пытался в течение нескольких лет добиться ее взаимности.

Но именно те качества, которые были так полезны ему в общественной жизни, делали его невыносимым человеком в частной.

Ему не хватало тактичности, искусства приобрести симпатию. Подчас он оказывался вовсе грубым и вовсе не умел найти тонких оттенков в поступках и речи, которые ценятся большей частью женщин куда выше всех материальных выгод.

Чек в сто фунтов стерлингов, переброшенный через стол за завтраком, в глазах женщины не стоит пяти шиллингов, когда последние свидетельствуют о том, что давший их потрудился, чтобы добыть их ради «нее».

Спартер сделал ошибку – он никогда не думал об этом.

Постоянно погруженный мыслями в свои дела, вечно думая о доках, верфях, он не имел времени для тонкостей и возмещал их недостаток периодической щедростью в деньгах.

Через пять лет он понял, что скорее еще больше потерял, нежели выиграл в сердце своей дамы.

И вот ощущение разочарования разбудило в нем самые скверные стороны его души. Он начал чувствовать приближение опасности.

Но увидел и убедился он в ней лишь тогда, когда получил в свои руки благодаря предателю-слуге письмо своей жены, из которого он убедился, что она, несмотря на свою холодность к нему, питает достаточно сильную страсть к другому.

С этого момента его дом, крейсера, патенты не занимали больше его мыслей, и он посвятил всю свою огромную энергию на гибель того человека, которого возненавидел всей душой.

II

В этот вечер за обедом он был холоден и молчалив.

Жена его дивилась, что бы такое могло стрястись, что произвело в нем такую перемену.

Он не произнес ни слова за все то время, что они провели в салоне за кофе.

Она бросила на него два-три взгляда; они были встречены в упор глубоко посаженными серыми глазами, направленными на нее с каким-то особенным, совершенно необычным выражением.

Ее мысли были заняты каким-то посторонним предметом, но мало-помалу молчание ее мужа и это упорное каменное выражение его лица обратили на себя ее внимание.

– Не могу ли я что-нибудь для вас сделать, Вильям? Что случилось? – спросила она. – Надеюсь, никаких неприятностей?

Он не ответил.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла, наблюдая эту женщину редкой красоты, которая начала бледнеть, чувствуя неминуемую катастрофу.

– Не могу ли я что-нибудь для вас сделать, Вильям?

– Да, написать одно письмо.

– Какое письмо?

– Сейчас скажу.

Комната снова погрузилась в мертвую тишину.

Но вот раздались тихие шаги метрдотеля Петерсона и звук его ключа, повернувшегося в скважине; он по обыкновению запирал все двери.

Сэр Вильям минуту прислушивался.

Затем он встал.

– Пройдите в мой кабинет, – сказал он.

Затем он встал.

«Пройдите в мой кабинет», – сказал он.

III

В кабинете было темно, но он повернул кнопку электрической лампы под зеленым абажуром, стоявшей на письменном столе.

– Сядьте к этому столу.

Он закрыл дверь и сел рядом с ней.

– Я хотел только сказать вам, Джеки, что мне все известно относительно Ламберта.

Она раскрыла рот, вздрогнула, отодвинулась от него и протянула руки, точно ожидая удара.

– Да, я знаю все, – повторил он.

Тон его был совершенно спокоен. В нем звучала такая уверенность, что она не имела сил отрицать справедливость его слов.

Она не ответила и сидела молча, не сводя глаз с серьезной массивной фигуры мужа.

На камине шумно тикали большие часы; если не считать этого звука, в доме царило абсолютное молчание.

До этого момента она не слышала этого тиканья; теперь звуки его казались ей рядом ударов молота, вколачивающего гвоздь в ее голову.

Он встал и положил перед ней лист бумаги.

Затем он вынул из кармана другой лист и разложил его на углу стола.

– Это черновик того письма, которое я попрошу вас написать, – сказал он. – Если угодно, я прочитаю его вам:

«Дорогой, милый Сесиль, я буду в № 29 в половине седьмого; для меня крайне важно, чтобы вы пришли прежде, чем уедете в оперу. Будьте непременно – у меня есть серьезные причины, в силу которых мне необходимо видеть вас. Всегда ваша Джеки».

– Возьмите перо и перепишите это письмо, – закончил он.

– Вильям, вы задумали мщение. О, Вильям, я оскорбила вас, я в отчаянии, и…

– Перепишите это письмо.

– Что вы хотите сделать? Почему вы хотите, чтобы он пришел в этот час?

– Перепишите это письмо.

– Как можете вы быть так жестоки, Вильям? Вы отлично знаете…

– Перепишите это письмо.

– Я начинаю ненавидеть вас, Вильям. Я начинаю думать, что вышла замуж за демона, а не за человека.

– Перепишите это письмо.

Мало-помалу железная воля и безжалостная решимость оказали свое могучее влияние на это создание, сотканное из нервов и капризов.

С видимым усилием, против воли, она взяла в руки перо.

– Вы не думаете причинить ему зло, Вильям?

– Перепишите это письмо.

– Пообещайте мне простить его, если я напишу?

– Перепишите это письмо.

Она взглянула ему прямо в глаза, но не выдержала его взора.

Она походила на полузагипнотизированное животное, которое хоть и упирается, но повинуется.

– Ну вот, теперь вы довольны?

Он взял письмо, которое она подала ему, и вложил его в конверт.

– Теперь адрес.

Она написала:

«Сесилю Ламберту, 133 bis, Хаф-Авон-стрит». Почерк был неправилен, лихорадочен.

Муж холодно приложил пропускную бумагу и бережно спрятал письмо в портфель.

– Надеюсь, что теперь вы довольны? – с худо скрытой растерянностью спросила она.

– Вполне. Можете вернуться к себе. Миссис Макей получила от меня приказание провести ночь в вашей спальне и наблюдать, чтобы вы не отправили какого-либо письма.

– Миссис Макей! Вы намерены подвергнуть меня унижению нахождения под надзором моей собственной прислуги?

– Идите к себе.

– И вы воображаете, что я подчинюсь приказаниям горничной?

– Идите к себе.

– О, Вильям, кто мог бы подумать в то незабвенное время, что вы станете обходиться со мной так? Если бы моя мать подумала бы…

Он взял ее за руку и подвел к двери.

– Идите к себе в комнату, – сказал он.

И она очутилась в слабо освещенном вестибюле.

IV

Вильям Спартер закрыл за ней дверь и вернулся к письменному столу.

Он вынул из ящика две вещи, купленные в тот же день.

Это был номер журнала и книга.

Журнал был последним выпуском «Музыкального вестника», содержавшим в себе биографию и портрет знаменитого синьора Ламберта, чудесного тенора, очаровавшего своим голосом публику и приведшего в отчаяние конкурентов.

Портрет изображал мужчину с открытым лицом, довольного самим собой, своей красотой и молодостью и обладавшего большими глазами, вздернутыми кверху усами и бычачьей шеей.

В биографии сообщалось, что ему было всего 27 лет, что карьера его была сплошным триумфом, что он всецело посвятил себя искусству и что его голос приносил ему, по самому скромному подсчету, 20 000 фунтов в год.

Вильям Спартер внимательно прочел все это, сильно сдвигая свои густые брови, так что между ними легла глубокая складка, похожая на рану.

Она появлялась на его лбу всегда, когда он сосредоточивал на чем-либо все свое внимание.

Наконец он сложил журнал и открыл книгу. Это было сочинение, мало подходящее для легкого чтения; то был технический трактат об органах речи и пения. В нем имелась масса раскрашенных рисунков, которым он уделил особенное внимание. Большинство из них изображало внутреннее строение гортани и голосовых связок, блиставших серебристым оттенком среди красноты зева. Сэр Вильям Спартер провел, сдвинув свои энергические брови, большую часть ночи над рассматриванием этих иллюстраций. Кроме того, он читал и перечитывал пояснительный текст к ним.

V

Доктор Менфольд Ормонд, знаменитый специалист по болезням горла и дыхательных путей, был сильно удивлен на следующее утро, когда лакей подал ему в его приемный кабинет карточку сэра Вильяма Спартера.

Несколько дней назад он встретился с ним вечером на обеде у лорда Мальвина и вынес о Спартере из этой встречи впечатление как о человеке редкой физической силы и здоровья.

Он вспомнил это впечатление, когда в кабинет ввели знаменитого судовладельца.

– Рад снова видеть вас, сэр Вильям, – сказал известный специалист. – Надеюсь, что вы вполне здоровы?

– О да, благодарю вас.

Сэр Вильям уселся на стул, указанный ему доктором, и спокойно оглядывал комнату.

Доктор Ормонд с некоторым любопытством следил за ним глазами, потому что у его посетителя был такой вид, точно он ищет что-то, что ожидает найти.

– Нет, – произнес, наконец, последний, – я пришел не ради здоровья, я пришел за справкой.

– Я вполне к вашим услугам.

– В последнее время я занялся изучением горла. Я читал трактат на эту тему Макинтайра. Полагаю, что этот труд заслуживает одобрения?

– Он элементарен, но составлен добросовестно.

– Я думал, что у вас должна иметься модель горла.

Доктор вместо ответа открыл крышку желтой полированной коробки.

В ней заключалась полная модель органов человеческого голоса.

– Вы, как видите, не ошиблись.

– Хорошая работа, – сказал Спартер, вглядываясь в модель опытным взором инженера. – Скажите, пожалуйста, это вот гортань?

– Совершенно верно; а вот голосовые связки.

– А что было бы, если бы вы их перерезали?

– Что перерезал?

– А эту штучку… эти голосовые связки.

– Но их невозможно перерезать. Такая несчастная случайность невозможна.

– Ну а если бы она все-таки случилась?

– Такие случаи неизвестны, но, конечно, особа, с которой случится такой инцидент, онемеет, по крайней мере на некоторое время.

– У вас большая практика среди певцов.

– Огромная.

– Я полагаю, вы согласны с мнением Макинтайра, что красота голоса зависит отчасти от связок.

– Высота звука зависит от легких, но чистота ноты связана со степенью господства, приобретенного певцом над своими голосовыми связками.

– Значит, стоит только надрезать связки, и голос будет испорчен?

– У профессионального певца – наверное; но мне кажется, что ваши справки принимают не совсем обычное направление.

– Да, – согласился сэр Вильям, беря шляпу и кладя на угол стола золотую монету. – Они как будто не подходят к избитым дорожкам – не правда ли?

VI

Вурбуртон-стрит принадлежит к тому клубку улиц, которые соединяют Челси с Кенсингтоном; она замечательна огромным количеством помещающихся на ней ателье артистов.

Знаменитый тенор, синьор Ламберт, снял себе квартиру именно на этой улице, и на ней часто можно было видеть его зеленый «брухам».

Когда сэр Вильям, закутанный в плащ, с небольшим саквояжем в руке, повернул за угол улицы, он увидал фонари «брухама» и понял, что его соперник уже на месте.

Он миновал «брухам» и пошел по аллее, в конце которой сверкал огонь газового фонаря.

Дверь была открыта и выходила в огромный вестибюль, выложенный ковром, на котором была масса следов грязных ног.

Сэр Вильям приостановился, но все было тихо, темно, за исключением одной двери, из-за которой лился в щель поток света.

Он открыл эту дверь и вошел.

Затем он запер ее на ключ изнутри, а ключ сунул в карман.

Комната была огромная, с более чем скромной обстановкой, освещена она была керосиновой лампой, стоявшей на столе в центре комнаты.

В дальнем конце ее сидевший на стуле человек вдруг поднялся на ноги с радостным восклицанием, перешедшим в крик удивления, за которым последовало ругательство.

– Что за дьявольщина? Зачем вы заперли эту дверь? Откройте ее, сэр, да поскорее.

Сэр Вильям даже не ответил.

Он подошел к столу, открыл свой саквояж и вынул из него целую кучу вещей: зеленую бутылочку, стальную полосу для разжимания челюстей, какие употребляют дантисты, пульверизатор и ножницы странной формы.

Синьор Ламберт глядел на него округлившимися глазами, точно парализованный гневом и удивлением.

– Кто вы такой, черт возьми? Чего вам нужно?

Сэр Вильям снял плащ, положил его на спинку стула и впервые поднял глаза на певца.

Последний был выше его, но гораздо худощавее и слабее.

Инженер, несмотря на невысокий рост, обладал геркулесовской силой; мускулы его еще более укрепились благодаря тяжелому физическому труду.

Широкие плечи, выпуклая грудь, огромные узловатые руки придавали ему сходство с гориллой.

Ламберт откинулся назад, испуганный странным видом этой фигуры, ее холодным безжалостным взором.

– Вы пришли обокрасть меня? – задыхаясь, спросил он.

– Я пришел, чтобы поговорить с вами. Моя фамилия Спартер.

Ламберт сделал усилие вернуть себе хладнокровие.

– Спартер! – повторил он тоном, которому старался придать небрежный оттенок. – Значит, если я только не ошибаюсь, сэр Вильям Спартер? Я имел удовольствие встречаться с леди Спартер и слышал, как она говорила про вас. Могу я узнать цель вашего посещения?

Он застегнулся нервной рукой.

– Я пришел, – сказал Спартер, вливая в пульверизатор несколько капель жидкости, заключающейся в зеленой бутылочке, – я пришел изменить ваш голос.

– Мой голос?

– Именно.

– Вы с ума сошли! Что это значит?

– Будьте добры лечь на эту кушетку.

– Но это сумасшествие! Ага, я понимаю. Вы хотите запугать меня. У вас имеется для этого какой-нибудь мотив. Вы, вероятно, воображаете, что между мной и леди Спартер существует связь. Уверяю вас, что ваша жена…

– Моя жена не имеет никакого отношения к этому делу ни в данный момент, ни раньше. Ее имени нет надобности произносить. Мои мотивы чисто музыкального характера. Ваш голос не нравится мне: его надо вылечить. Ложитесь на кушетку.

– Сэр Вильям, даю вам честное слово…

– Ложитесь.

– Вы душите меня! Это хлороформ. На помощь! Ко мне! На помощь! Скотина! Пустите меня, пустите, вам говорят! A-а! Пустите! Ля-ля-ля-я!..

Голова его откинулась назад, а крики перешли в несвязное бормотание.

Сэр Вильям подошел к столу, на котором стояла лампа и лежали инструменты.

VII

Несколько минут спустя, когда джентльмен в плаще и с саквояжем показался снова в аллее, кучер «брухама» услыхал, что его зовет какой-то хриплый гневный голос, раздающийся внутри дома.

Затем послышался шум неверной походки, и в кругу света фонарей «брухама» показался его господин с лицом, побагровевшим от гнева.

– С этого вечера, Холден, вы больше не состоите у меня на службе. Вы разве не слышали мой зов? Почему вы не явились?

Кучер испуганно взглянул на своего принципала и вздрогнул, увидав цвет груди его сорочки.

– Да, сэр, я слышал чей-то крик, – доложил он, – но это кричали не вы, сэр. Это был голос, которого я ни разу не слышал раньше.

VIII

«На последней неделе меломаны оперы испытали большое разочарование, – писал один из наиболее осведомленных рецензентов. – Синьор Ламберт оказался не в состоянии выступить в разных ролях, о которых было давно объявлено.

Во вторник вечером, в последнюю минуту перед спектаклем, дирекция получила известие о постигшем его сильном нездоровье; не будь Жана Каравати, согласившегося дублировать роль, оперу пришлось бы отменить.

Далее было установлено, что болезнь синьора Ламберта гораздо серьезнее, чем думали; она представляет собой острую форму ларингита, захватившего собой и голосовые связки, и способна вызвать последствия, которые, быть может, окончательно погубят красоту его голоса.

Все любители музыки надеются, что эти новости окажутся слишком пессимистическими, что скоро мы снова будем наслаждаться звуками самого красивого из теноров, которые когда-либо оглашали собой лондонские оперные сцены».