Текст книги "Письма Старка Монро. Дуэт со случайным хором. Романтические рассказы (сборник)"

Глава XVI
Последний аккорд дуэта

Для молодых женатых людей нет жизни лучше, чем вдвоем. Но вот в эту жизнь вторгается маленькое шумное существо и нарушает сладостную интимность. Появление этого третьего является началом новой жизни и для них и для него; жизни более полезной и более постоянной, но никогда не более сосредоточенной. Это маленькое существо с блестящими глазенками отвлечет на себя часть внимания и любви матери, так как одни только страдания, сопряженные с его появлением, наполняли ее сердце жалостью к нему. Не так обстоит дело с отцом. К чувству отцовской гордости примешивается чувство вражды за муки, причиненные матери, и воспоминание об этих страданиях еще долго остается в его памяти. Жалость, беспокойство и беспомощность, которые он испытывает, делают и его участником этой семейной трагедии. Недаром часто в таких случаях люди соболезнуют более мужчине, нежели женщине.

Наступило время, когда Мод почувствовала себя больной, затем в продолжение нескольких месяцев она чувствовала себя лучше, и наконец появились указания, что приближается день, одна мысль о котором наполняла душу Франка тоской и смятением. Что касается Мод, то она со стойкостью и мужеством, свойственным в это время женщинам, с суровым спокойствием ждала того, что было неизбежно. Для него это был кошмар, от которого холодело его сердце и он сам весь обливался холодным потом. У Франка были крепкие нервы, когда дело касалось его одного, но они отказывались служить ему, когда страдала Мод. Он нервничал и раздражался и думал в то же время, что никто этого не замечает. Сотни примеров не убедят человека в том, что невозможно обмануть женщину, которая любит. Мод неизменно, но внимательно следила за мужем и строила свои планы.

– Знаешь, дорогой, – сказала она однажды вечером, – если ты можешь получить отпуск на неделю теперь, я думаю, ты превосходно сделал бы, приняв предложение мистера Милдмея провести несколько дней в Норвиче.

Франк широко раскрытыми глазами смотрел на нее.

– Я-то! Теперь!

– Да, дорогой, теперь, сразу же.

– Именно теперь!

Мод взглянула на него тем невинным и чистосердечным взглядом, которым смотрит женщина тогда, когда имеет намерение обмануть.

– Ну да, на следующей неделе. Ты встряхнулся бы и набрался бы сил, тебе это так необходимо. А этого я жду через две недели, не раньше.

– Набраться сил мне? Да при чем тут я! Нет, дорогая, об этом не может быть и речи.

– Но ведь ты мог бы получить отпуск?

– О да, вполне свободно.

– Ну, поезжай тогда, Франк.

– Оставить тебя одну в такое время!

– Да нет же, ведь ты вернешься к тому времени.

– А вдруг это случится сразу, скорее, чем ты ждешь? Нет, Мод, я никогда бы не простил себе этого. Это невозможно.

– Но ведь ради меня…

– Довольно, Мод. Оставь это.

Иногда Франк бывал очень упрям, и Мод поняла, что теперь его будет трудно уговорить. Она была в одно и то же время и обрадована и разочарована, но более обрадована, чем разочарована, и потому подошла и поцеловала мужа.

– Какой ты упрямый мальчик! Наверняка знать, конечно, нельзя.

Мод уступила, но это могло значить только то, что она бесповоротно решила настоять на своем. Она попробовала здесь, попробовала там, сначала через одного приятеля, затем при помощи матери, Но Франк оставался непоколебим. Над страданиями, что ее ожидали, Мод ни минуты не задумывалась, но мысль, что ее Франк будет мучиться, была для нее нестерпима. Она ставила себя на его место и ясно видела, чего это будет ему стоить, если он в это время останется дома. Разными хитростями она пробовала удалить его, но Франк не поддавался. И вдруг она заметила, что было уже слишком поздно.

Наступило утро, когда она вполне убедилась в этом. Франк, забежавший к ней, прежде чем отправиться в город, сидел и ни о чем не догадывался.

– Ты ничего не ела, дорогая.

– Не хочется, Франк.

– Может быть, когда ты встанешь…

– Видишь ли, милый, я предпочла бы остаться в постели.

– Разве тебе…

– Да нет же! Я просто хочу возможно больше пользоваться покоем до следующей недели, когда мне понадобятся все мои силы.

– Родная моя, я десять лет своей жизни с удовольствием отдал бы за то, чтобы только благополучно прошла будущая неделя.

– Глупый человек! Но все-таки я думаю, будет лучше, если я останусь в постели.

– Ну конечно.

– У меня немного болит голова.

– Не лучше ли все-таки посоветоваться с доктором Джорданом, может быть, он найдет нужным прописать что-нибудь.

– Ты думаешь? Тогда заверни к нему по дороге и попроси навестить меня.

Но дело было гораздо серьезнее простой головной боли. Когда вечером Франк вернулся домой, на столе в передней он увидел записку Мод.

«Дорогой мальчик, – писала она в самом чистосердечном тоне, – голова у меня все еще болит, и доктор Джордан нашел необходимым, чтобы меня никто не беспокоил. Конечно, я сейчас же пошлю за тобой, как только мне хоть немного будет лучше, но до тех пор мне следует оставаться одной».

Было так необычно не слышать, возвратясь домой, знакомого шелеста платья, раздававшегося всегда, едва только Франк успевал открыть дверь. Передняя и столовая казались такими неуютными, когда в них не мелькало приветливое личико Мод. Франк, как потерянный, бесцельно бродил на цыпочках по комнатам и, подойдя к окну, увидел, что сосед Гаррисон, с плетеной корзиной в руках, вошел в калитку и идет к дому. Франк отворил ему дверь.

– Не шумите, Гаррисон, – сказал он, – моей жене плохо.

Гаррисон тихо свистнул:

– Уже?..

– Нет, нет, не это. Только ее нельзя беспокоить, у нее головная боль. Этого мы ждем на следующей неделе. Заходите сюда, давайте покурим. Очень любезно, что вы принесли эти цветочные луковицы.

– Я сейчас еще принесу.

– Погодите минутку, успеется. Садитесь и закуривайте трубку. Опять там кто-то ходит наверху. Это, должно быть, эта тяжеловесная Джемима. Еще разбудит Мод, чего доброго. В такое время головная боль должна быть вдвое мучительна.

– Да, у моей жены было то же самое. Нет, благодарю вас, я дома только что напился чаю. У вас усталый вид, Кросс. Не волнуйтесь так.

– Я не могу отделаться от мысли о том, что будет на следующей неделе. Ну что я могу сделать, если случится что-нибудь неладное? Я до сих пор и понятия не имею, до чего может изнервничаться человек. А она – святая женщина, Гаррисон, настоящая святая. Вы представить себе не можете, что она придумала.

– Что такое?

– Она знала, что мне будет стоить сидеть здесь и сознавать, что я бессилен помочь ей, пока она там будет мучиться. И вот она попробовала обмануть меня, – сказала, что это произойдет не через несколько дней, а не раньше, как через две недели, и предложила мне пока что уехать погулять дней на пять или шесть. Это был ее план, и она так ловко уговаривала меня, что я чуть было не попался. Ну подумайте только, как она заботится обо мне и совершенно при этом забывает себя. Ради меня она готова была в такую минуту остаться одна, без всякой поддержки. Она все время старалась спровадить меня в Норвич.

– Она считает вас, должно быть, очень простодушным человеком.

– Да, это была отчаянная попытка обмануть меня. Неужели она хоть на минуту могла подумать, что я инстинктивно не угадаю, когда я ей буду нужен. Но все-таки кто другой на ее месте поступил бы так? Вы меня извините, Гаррисон, что я вам болтаю обо всем этом.

– Дорогой мой, вам именно это и нужно. Вы слишком разнервничались, ведь так и здоровье свое пошатнуть можно. В сущности, все это не так серьезно, как вы думаете. Вы преувеличиваете опасность.

– Вы находите?

– Моя жена уже два раза испытала это. В одно прекрасное утро вы по обыкновению уйдете в город, а когда вернетесь, то все уже будет кончено.

– Ну уж нет. Как только моей жене будет худо, я никуда не уйду из дома. Что бы она ни говорила, я знаю, что это придаст ей силы и мужества, если она будет знать, что я здесь. Я уже предупредил в конторе.

– Вы можете не знать, что оно приближается.

– Нет, я уже позабочусь об этом. Итак, вы думаете, что все это не так страшно, Гаррисон?

– Конечно, нет. Это скоро проходит.

– Скоро! А что вы называете скорым?

– Джордан провел там шесть часов в первый раз.

– Господи боже! Шесть часов! – Франк вытер выступивший на лбу пот. – Они, вероятно, показались целой вечностью.

– Да, они, конечно, показались долгими. Я в это время работал в саду. Это самое лучшее. Нужно только что-нибудь делать, и тогда время не так тянется.

– Совершенно верно, Гаррисон. Вам не кажется, что здесь чем-то пахнет? Как будто какой-то тяжелый сладковатый запах. А может быть, это мое воображение. Нервы у меня так натянулись за последнее время. Но ваша мысль превосходна, я сейчас непременно займусь чем-нибудь. Пойду выкопаю в саду все цветы и пересажу их в палисадник перед домом.

Гаррисон рассмеялся.

– Я предложу вам нечто менее геройское, – сказал он. – Я принес вам луковицы растений, вы могли бы посадить их. А я, кстати, сейчас пойду и принесу остальные. Не запирайте дверей за мной, я вернусь минут через пять самое большое.

– Хорошо, а эти я пока отнесу в теплицу. – Франк взял корзину с луковицами и положил их все на деревянную полку в теплице, прилегавшей к заднему фасаду дома. Когда Франк вышел в сад, он услышал шум, доносившийся откуда-то из кустов, что росли под окнами комнаты, где находилась Мод. Оказалось, что в кустах возился какой-то котенок. Шум был не очень велик, но Франк решил, что все же котенок может обеспокоить Мод, и поэтому, взяв грабли, принялся выгонять его. Вскоре шум замолк; Франк вернулся в столовую, закурил трубку и стал ждать возвращения Гаррисона.

Вскоре надоедливый котенок опять где-то завозился под окнами, но шум был еле слышен, и Франк решил не двигаться с места. Наверху все время слышались тяжелые шаги Джемимы или еще кого-нибудь. Ему вдруг сильно захотелось на цыпочках пробраться наверх и взглянуть на Мод. Ведь ходили же там другие люди, отчего же было не пойти и ему? И все-таки Мод сказала, что когда будет можно, она позвонит или пошлет за ним, так что, пожалуй, будет лучше оставаться в столовой и спокойно ждать. В это время в передней раздались чьи-то тяжелые шаги, и Франк, сидевший в кресле спиной к двери, через плечо, неясно увидел чью-то входившую фигуру, которая что-то держала в руках. Полагая, что Гаррисон мог бы вести себя в передней потише, Франк немного рассердился и даже не повернул головы.

– Снесите в кладовую, – сказал он довольно холодно.

– Зачем в кладовую?

– Мы их обыкновенно там держим. Но вы можете положить это под стол или в угольницу, или куда вам только будет угодно, при условии, что вы, наконец, перестанете шуметь.

– Слушайте, однако, Кросс…

Но Франк вдруг вскочил с места.

– Черт бы побрал этого проклятого котенка. Он, кажется, забрался в комнату.

Перед Франком стоял суровый, но улыбающийся старый доктор. В руках у него было что-то маленькое, круглое, закутанное в темную шаль. Сквозь небольшое отверстие спереди виднелся миниатюрный кулачок с крошечными пальчиками. Затем показалась и вся ручонка, делавшая какие-то движения, как будто ее владелец сам искренно радовался своему благополучному появлению на свет. «Вот и я, добрые люди! Ура!» – говорила, казалось, эта ручонка. По мере того как отверстие увеличилось, Франк вслед за энергичным кулачком увидел широко раскрытый ротик, маленький носик, похожий на пуговку, и два глаза, сжатых так крепко, что казалось, владелец их принял решение ни при каких обстоятельствах не обращать внимания на тот новый мир, в котором ему пришлось очутиться.

– Что! Что это такое?

– Ребенок.

– Ребенок? Чей ребенок?

– Ваш, конечно.

– Мой ребенок? Откуда… откуда вы его взяли?

Доктор Джордан расхохотался:

– Что с вами, Кросс? Вы точно только что проснулись от глубокого сна. Ваша жена целый день чувствовала себя плохо, но теперь все прошло, а это ваш и ее сын – я в жизни не видел лучшего мальчугана, в нем более семи фунтов весу!

Франк был человек очень гордый по природе и не легко выдавал себя. Если бы он был один, он, наверное, упал бы на колени и возблагодарил бы Бога. Но он был не один – и перед доктором стоял бледный, с виду спокойный человек, которому доктор в душе пожелал иметь побольше чувства.

– Ну, – сказал он нетерпеливо, – как она себя чувствует?

– Отлично. Вы не хотите взять вашего сына на руки?

– Могу я видеть ее?

– На пять минут. Это не принесет ей вреда.

Доктор Джордан впоследствии рассказывал, что подымаясь наверх, Франк шагал через пять ступеней сразу. Кормилица, встретившаяся ему тогда на лестнице, до сих пор уверена, что жизнь ее висела тогда на волоске. Мод лежала белая, как подушки, на которых покоилась ее голова. Ее губы, хотя бескровные, все же улыбались.

– Франк!

– Моя милая, славная девочка!

– Ты ничего не знал! Верно, Франк? Скажи мне, что ты ничего, ничего не знал…

При этом жадном вопросе гордость, что до сих пор сдерживала чувства Франка, мгновенно исчезла. Он упал на колени и, обхватив руками любимую женщину, зарыдал, как ребенок. Лицо Мод было мокро от слез. Он не заметил, как вошел доктор и дотронулся до его плеча.

– Я думаю, вам лучше уйти теперь, – сказал он.

– Простите, что я такой сумасшедший, – сказал Франк, густо покраснев. – Это было выше моих сил.

– Извиняюсь перед вами, – отвечал доктор, – я был несправедлив по отношению к вам. Но сейчас будут одевать вашего сына, и в спальной едва ли хватит места для трех мужчин.

Франк сошел вниз, машинально закурил трубку, сел, подперев голову обеими руками и устремив взор в надвигавшуюся темноту. На небе ярко сверкала одинокая звездочка, и глубокая тишина нарушалась только чириканьем какой-то ночной птички. Наверху слышались шаги и глухой шум голосов, а среди всего этого выделялся тонкий резкий крик, – его крик, крик этого нового человека, который отныне будет составлять с ним одно целое. И пока Франк прислушивался к этому крику, к чувству радости стало примешиваться и чувство печали, так как он ясно видел, что теперь все изменится. И как бы ни была стройна и согласна их будущая жизнь, прежнего тихого, задушевного дуэта уже быть не могло. Отныне это было трио.

Глава XVII
Трио

(Отрывок из письма миссис Кросс к автору)

«Мне кажется странным, что вы с такою уверенностью утверждаете, что наш ребенок великолепен, и затем вы еще говорите, что он во многом отличается от других детей. Вы совершенно правы, но ни я, ни Франк не можем себе представить, откуда вы это можете знать. Вы, вероятно, очень умны, если сумели угадать это. Когда вы будете писать нам, пожалуйста, скажите, как вы это открыли.

С вашей стороны очень любезно спрашивать о ребенке, и потому мне хотелось бы рассказать вам о нем, но Франк не советует начинать, так как во всем доме только одна пачка бумаги. Но я буду очень кратка, не потому, что мне нечего рассказать, – вы себе представить не можете, что это за милый ребенок, – но потому, что он каждую минуту может проснуться. И если это случится, у меня останется свободной только одна рука, тогда как другою мне придется его укачивать, а при таких условиях бывает очень трудно сказать именно то, что хочется. Но я должна заметить, что не умею письменно излагать свои мысли. Франк сделал бы это отлично. Но у моего сына так много милых и прямо замечательных привычек, что мне следовало бы уметь рассказать вам о них.

Будет, может быть, лучше, если я нарисую один из его дней – а его дни так похожи друг на друга. Никто не может сказать, что он непостоянен в своих привычках. Утром прежде всего я отправляюсь к его кроватке, чтобы посмотреть, не проснулся ли он – хотя, конечно, я знаю, что этого не может быть, потому что он всегда дает вам знать о своем пробуждении – такой милый мальчик! Тем не менее я все-таки иду и нахожу, что все спокойно и что от моего мальчика виден только крошечный вздернутый носик. У него совершенно такой же нос, как у Франка, с тою только разницей, что у Франка он горбатый, а у этого – вздернутый. Затем, когда я наклоняюсь над его кроваткой, раздается короткий мягкий вздох. Под пуховым одеялом происходит нечто вроде землетрясения, и затем оттуда показывается маленькая ручонка и начинает шаловливо размахивать в воздухе. Один глаз его раскрывается наполовину, как бы для того, чтобы посмотреть, нет ли опасности открыть и другой глаз. И затем, видя, что оставленная им вчера вечером бутылочка пуста, он издает долгий жалобный вопль. В одно мгновение сын в моих руках, и снова совершенно довольный играет кружевом моего пеньюара. Когда же мальчик видит, что все готово к купанью, то совсем приходит в веселое настроение и начинает смеяться. Вероятно, что-нибудь ужасно смешное случилось с ним, прежде чем он появился на свет, потому что с тех пор не было ничего, что могло бы объяснить ту веселость, которая часто мелькает в его глазах. Когда он смеется, Франк говорит, что он походит на доброго старого гладко выбритого монаха, краснощекого и добродушного. Он глубоко интересуется всем, что находится в комнате, следит глазами за кормилицей, взглядывает в окно и критически рассматривает мои волосы и платье. Он любит распущенные волосы, и если его взгляд падет на что-нибудь блестящее, это вызывает его улыбку. А улыбка его – это нечто поразительное. Он лежит, посматривая вокруг себя большими серьезными голубыми глазами, как вдруг все лицо его светлеет, уголок рта поднимается кверху, а щеки покрываются ямочками. У него такой милый и невинный вид, и в то же время он выглядит так хитро и забавно, что его сумасшедшей матери хочется в одно и то же время и плакать и смеяться. Затем начинается купание, причем малютка требует большого доверия к себе. Он убежден, что только его собственные усилия спасают его от потопления, поэтому кулачки его отчаянно сжаты, ножки все время бьют по воде, и он недоверчиво следит за каждым движением матери и кормилицы. После этого его одевают, и это ему нравится. Сначала он улыбнется, но потом вдруг вспоминает, что он еще не завтракал. Улыбка мгновенно исчезает, маленькое личико делается красным и сердитым, покрывается все крошечными морщинками, и раздается отчаянный вопль. Бедный малютка! Если ему немедленно же не подадут его бутылки, он будет отчаянно кричать и колотить руками в воздухе, пока не получит требуемого. Он так напоминает мне иногда своего отца. Мальчик схватывает мои пальцы, платье или еще что-нибудь и подносит их к ротику, но увидя, что это не то, что ему нужно, сердито отбрасывает в сторону. Когда он, наконец, получает свою бутылочку, он немедленно превращается в самое благодушное существо на свете и начинает сосредоточенно сосать большими глотками. После этого, хорошо вымытый и накормленный, он сидит и наблюдает все происходящее вокруг него. Я уверена, что у него отцовский ум и что все свои наблюдения он использует в будущем, потому что он замечает решительно все. Я ранее думала, что маленькие дети глупы и равнодушны – и может быть, другие дети и в самом деле таковы, – но он никогда не бывает равнодушен. Иногда что-нибудь ему нравится, и он радуется, иногда сердится, иногда чем-нибудь особенно заинтересуется, но всегда ум его чем-нибудь занят. Когда я вхожу в комнату, он всегда смотрит на мою голову и очень радуется, если на мне надета шляпа с цветами. Когда я его только увидела, первая мысль, что мне пришла в голову, была о том, как люди могут думать, что дети рождаются грешными. Люди, которые думают так, очевидно, никогда не вглядывались в глаза младенца. Я люблю следить за его глазами; иногда мне кажется, что я могу прочесть в них слабую тень воспоминаний, – как будто бы у него в прошлом была какая-то другая жизнь, о которой он мне много бы рассказал, если бы мог говорить. Однажды, когда я сидела у его кроватки… О боже! Я слышу Его Величество зовет меня. Так жаль! Прощайте. – Преданная вам

Мод Кросс.

P. S. У меня нет времени перечесть письмо, но в случае, если я забыла упомянуть об этом, я все же должна сказать вам, что он действительно замечательный ребенок».

Романтические рассказы

Пробел в жизни Джона Хёксфорда

Странным и удивительным кажется, если посмотришь, как на нашей планете самый маленький и незначительный случай приводит в движение целый ряд последовательных событий, которые переплетаются между собою до того, что их окончательные результаты становятся чудовищными и неисчислимыми. Приведите в движение силу, хотя бы ничтожную, и кто может сказать, где она окончится или к чему она приведет. Из пустяков возникают трагедии, и безделица одного дня созревает в катастрофу другого. Устрица извергает выделения, которые окружают песчинку, и таким образом появляется на свете жемчужина; искатель жемчуга вытаскивает ее из воды, купец покупает и продает ювелиру, который отдает ее покупателю. У покупателя ее похищают два бездельника, которые ссорятся из-за добычи, один убивает другого и гибнет сам на эшафоте. Здесь прямая цепь событий с больным моллюском в качестве первого ее звена и с виселицей в качестве последнего. Не попади эта песчинка во внутренность раковины, два живых, дышащих существа со всеми их скрытыми задатками к добру и злу не были бы вычеркнуты из числа живых. Кто возьмет на себя оценку того, что действительно мало и что велико?

Таким образом, когда в 1821 году дон Диего Сальвадор подумал, что если еретики в Англии платят за ввоз коры его пробкового дуба, то ему стоит основать фабрику для приготовления пробок, то, конечно, никому и в голову не могло прийти, что это может нанести вред интересам части человечества. Когда дон Диего прогуливался под липами, куря папироску и обдумывая свой план, он и не подозревал, что далеко от него, в неизвестных ему странах, его решение вызовет столько страдания и горя.

Так тесен наш старый земной шар, и так перепутаны наши интересы, что человеку не может прийти в голову новая мысль, чтобы какому-нибудь бедняку не сделалось от этого лучше или хуже.

Дон Диего был капиталистом, и абстрактная мысль скоро приняла конкретную форму большого четырехугольного оштукатуренного здания, где две сотни его смуглых соотечественников работали своими ловкими, проворными пальцами за плату, на которую не согласился бы ни один английский мастеровой. Через несколько месяцев результатом этой новой конкуренции было резкое падение цен в торговле, серьезное для самых больших фирм и гибельное для менее значительных. Несколько давно основанных фирм продолжали производство в том же размере, другие уменьшили штаты и сократили издержки; одна или две заперли магазины и признали себя разбитыми. К этой последней злополучной категории принадлежала старинная и уважаемая фирма братьев Фэрбэрн из Бриспорта. Многие причины привели к этому несчастью, но дебют дона Диего в качестве пробочного фабриканта довершил дело. Когда два поколения тому назад первый Фэрбэрн основал дело, Бриспорт был маленьким рыболовным городком, не имевшим ни одного занятия для излишка своего населения. Люди были рады иметь безопасную и постоянную работу на каких бы то ни было условиях. Теперь все это изменилось, так как город развернулся в центр большого округа на западе, а спрос на труд и его вознаграждение пропорционально возросли; с другой стороны, когда плата за провоз была разорительна, а сообщение медленно, виноторговцы Экзетера и Барнстопля были рады покупать пробки у своего бриспортского соседа; теперь большие лондонские фирмы стали посылать странствующих приказчиков, которые соперничали друг с другом в приобретении покупателей до того, что местные торговцы лишились прибылей. Долгое время положение фирмы было непрочно, но дальнейшее падение цен решило дело и заставило мистера Чарльза Фэрбэрна, директора, закрыть свое заведение. Стоял мрачный, туманный субботний день, когда рабочим заплатили в последний раз, и старое здание должно было окончательно опустеть. Мистер Фэрбэрн, с озабоченным лицом, убитый горем, стоял на возвышении возле кассира, который вручал маленький столбик заработанных ими шиллингов и медных монет каждому из дефилировавших мимо его стола рабочих. Обыкновенно служащие уходили поспешно, как только получали плату, словно дети, распускаемые из школы; но сегодня они не уходили, образовав небольшие группы в большой мрачной комнате и разговаривая вполголоса о несчастье, постигшем их хозяев, и о печальном будущем, ожидавшем их самих. Когда последний столбик монет был передан через стол и последнее имя проверено кассиром, вся толпа молча окружила человека, который недавно был ее хозяином, и стояла в ожидании, что он скажет. Мистер Фэрбэрн смутился, так как не предвидел этого и присутствовал при раздаче жалованья по вошедшей в привычку обязанности. Он был молчаливый, недалекий человек, и неожиданный призыв к его ораторским способностям озадачил его. Он нервно провел длинными белыми пальцами по худой щеке и слабыми водянистыми глазами взглянул на повернутые к нему серьезные лица.

– Мне жаль, что нам приходится расстаться, друзья мои, – сказал он надтреснутым голосом. – Плохой это день и для всех нас и для Бриспорта. В течение трех лет мы терпели убытки в делах. Мы продолжали дело в надежде на перемену к лучшему, но оно шло все хуже и хуже. Ничего не остается больше, как отказаться от предприятия, чтобы не потерять и того, что осталось. Надеюсь, что вам всем удастся достать какую-нибудь работу в непродолжительном времени. Прощайте, и да благословит вас Бог!

– Да благословит вас Бог, сэр, да благословит вас Бог! – закричал хор грубых голосов.

– Прокричим три раза «ура» в честь мистера Чарльза Фэрбэрна! – закричал красивый молодой парень с блестящими глазами, вскакивая на скамью и размахивая своею остроконечною шапкою в воздухе.

Толпа ответила на призыв, но в ее крике не было того испытанного одушевления, которое можно высказать только из переполненного радостью сердца. Потом рабочие стали выходить толпою на улицу, где сияло солнце, оглядываясь по дороге назад на длинный ряд столов и усеянный пробками пол, особенно же на печального, одинокого человека, лицо которого вспыхнуло при грубой сердечности их прощания.

– Хёксфорд, – сказал кассир, дотрагиваясь до плеча молодого человека, который предложил толпе прокричать «ура», – директор хочет поговорить с вами.

Рабочий вернулся назад и остановился, неуклюже размахивая своею шапкой перед своим бывшим хозяином. Толпа продолжала, теснясь, идти к выходу, пока в дверях никого не осталось, и тяжелые клубы тумана без помех ворвались в покинутую фабрику.

– А, Джон! – сказал мистер Фэрбэрн, внезапно выходя из задумчивости и беря письмо со стола. – Вы служили у меня с детства и доказали, что заслуживали доверие, которое я оказывал вам. Думаю, я не ошибусь, сказав, что внезапная потеря заработка повредит вам больше, чем многим другим из моих бывших рабочих.

– Я хотел жениться на Масленицу, – ответил рабочий, водя по столу мозолистым указательным пальцем. – Теперь надо будет найти работу.

– А работу, мой друг, нелегко найти. Взгляните, вы провели в этой трущобе всю свою жизнь и неспособны ни к чему другому. Правда, вы были у меня надсмотрщиком, но даже это не поможет вам, так как фабрики во всей Англии рассчитывают рабочих, и невозможно найти место. Это плохое дело для вас и для подобных вам.

– Что же вы посоветуете мне, сэр? – спросил Джон Хёксфорд.

– Об этом-то я и хочу поговорить с вами. У меня есть письмо от Шеридана и Мура из Монреаля. Они спрашивают, нет ли хорошего рабочего, которому можно было бы вверить надсмотр над мастерской. Если вы согласны на это предложение, то можете выехать с первым пароходом. Жалованье гораздо больше того, что я мог бы дать вам.

– Как вы добры, сэр, – сказал молодой рабочий серьезно. – Она – моя невеста Мэри – будет вам так же благодарна, как и я. Я знаю, что мне пришлось бы искать работу; я, вероятно, истратил бы то немногое, что я отложил для обзаведения хозяйством, но, с вашего позволения, сэр, я хотел бы поговорить с ней относительно этого прежде, чем приму решение. Можете ли вы оставить этот вопрос открытым в течение нескольких часов?

– Почта отходит завтра, – отвечал мистер Фэрбэрн. – Если вы решите принять предложение, то можете написать сегодня вечером. Вот письмо, из которого вы узнаете адрес Шеридана и Мура.

Джон Хёксфорд взял драгоценную бумагу. Сердце его было полно признательности. Час тому назад его будущее казалось совсем мрачным, но теперь луч света прорвался с запада, обещая более светлую будущность. Он хотел сказать несколько слов, которые выразили бы его чувства к хозяину, но англичане не экспансивны по натуре, и он проговорил только несколько неуклюжих слов, сказанных глухим голосом, и которые так же неуклюже были приняты его благодетелем. С неловким поклоном он повернулся на каблуках и исчез в уличном тумане.

Туман был так непроницаем, что видны были только неясные очертания домов. Хёксфорд шел быстрыми шагами по боковым улицам и извилистым переулкам, мимо стен, где сушились сети рыбаков, и по замощенным булыжником аллеям, пропитанным запахом селедок, пока не достиг скромной линии выбеленных известью коттеджей, выходящих к морю. Молодой человек постучал в дверь одного из них и затем, не дожидаясь ответа, отпер щеколду и вошел в дом. Старая женщина с серебристыми волосами и молодая девушка, едва достигшая двадцати лет, сидели у очага. Последняя вскочила, когда вошел Хёксфорд.

– Вы принесли какие-нибудь приятные новости, Джон, – вскричала она, кладя руки на плечи и смотря ему в глаза. – Я сужу по вашей походке. Мистер Фэрбэрн намерен все-таки продолжать дело.

– Нет, дорогая, – отвечал Джон Хёксфорд, приглаживая ее роскошные темные волосы, – но мне предлагают место в Канаде с хорошим жалованьем, и если вы взглянете на это, как я, то я поеду туда, а вы с бабушкой можете приехать, когда я устроюсь там. Что вы скажете на это, моя милая?

– Как вы решите, так и будет хорошо, Джон, – спокойно проговорила молодая девушка. Выражение надежды и доверия светилось на ее бледном некрасивом лице и в любящих темно-карих глазах. – Но бедная бабушка, как перенесет она переезд через океан?

– О, не заботьтесь обо мне, – весело вмешалась старуха. – Я не буду вам помехой. Если вы нуждаетесь в бабушке, бабушка не слишком стара для путешествия; а если не нуждаетесь, то ведь она может присматривать за коттеджем, и держать родной дом в готовности принять вас, когда вы вернетесь на родину.

– Конечно, мы нуждаемся в вас, бабушка, – сказал Джон Хёксфорд с веселым смехом. – Вот фантазия оставить бабушку дома! Этого никогда не будет, Мэри! Если вы обе приедете, и мы сыграем как следует свадьбу в Монреале, то обыщем весь город, пока не найдем дом, сколько-нибудь похожий на этот. Снаружи дома у нас будут такие же ползучие растения; а когда мы закроем двери и будем сидеть вокруг огня в зимние ночи, то пусть меня повесят, если можно будет сказать, что мы не дома. Там тот же язык, как и здесь, Мэри, и тот же король, и тот же флаг; не будет похоже на чужую страну.