Текст книги "Нечистая сила"

Артур Конан Дойл
Нечистая сила

Arthur Conan Doyle

«Lot No. 249»

© ИП Воробьёв В. А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

* * *

Вряд ли кто объяснит причину страшного испуга Обэркомби Смита и ссоры Эдварда Бэллингейма с Вильямом Монгаузеном Ли. Правда, мы слышали самый подробный рассказ Смита, подтвержденный свидетельскими показаниями лакея Томаса Стайльса и более или менее вероятными умозаключениями доктора Петерсена и других компетентных людей, но может быть, все они в то время находились словно под гипнозом Смита, а последнего тоже особенно нельзя винить, потому что, как бы у человека на вид ни была здорова голова, каждое необычное расположение отдельных образований мозга, заключающееся преимущественно в неправильном расположении мозговых извилин, сказываются на субъекте в виде отступлений от нормы в умственной и нравственной сфере. Иначе, как прикажете объяснить заявление Смита и других, что средь бела дня, вдруг, явным образом был нарушен неизменный закон природы, да еще где, в таком центре света и высшей науки, как Оксфордский университет!

Человечество совершает свой жизненный путь по такой узкой и слабо очерченной тропинке природы, несмотря на все усердия с нашей стороны осветить ее наукой, нас на каждом повороте подстерегает столько самых неожиданных случайностей и всяких возможностей, что только очень уверенный и уравновешенный человек удержится от искушения и не свернет в сторону на одну из страшных, но привлекающих своим таинственным, фантастическим мраком неизвестности, боковых тропинок.

В одном из флигелей, так называемого, старого Оксфордского университета, в замечательно древней угловой башне, существует тяжелая, осевшая от времени арка, серые, потрескавшиеся от времени камни которой почти сплошь покрыты мхом, травой и плющом, как будто сама природа, снисходя к их старости, решила предохранить их от ветра и ненастной погоды. Из-под этой арки в первый, второй и третий этажи ведет винтообразная лестница с неровными каменными ступенями, истертыми ногами многих поколений людей, удостоившихся вкусить высшего образования и знания. Мирно и спокойно протекала жизнь по этой ветхой, крутой лестнице, оставив на ней слабые, едва заметные следы. Как силен и стремителен был поток молодой английской жизни, начиная с педантичных времен Плантагенета! И что осталось теперь от всех этих надежд, упований и лихорадочных стремлений? Несколько царапин резцом на разбросанных по кладбищам старого света камнях, да горсть трухи и пепла в гниющих гробах. А бесчувственная лестница и старая серая стена, испещренная трещинами, царапинами и другими девизами жизни, подобно фантастическому калейдоскопу, рисуют в нашем воображении сцены из жизни давно минувших дней.

В мае 1884 года, в небольших квартирах, выходивших на три площадки этой лестницы, жило двое молодых людей. Каждая квартира состояла из одной только комнаты, служившей и гостиной, и спальней. В партере жил лакей Томас Стайльс, прислуживавший студентам, а в соседней с ним не то комнате, не то коморке сохранялся уголь для печей. В том же этаже, по правую и левую сторону, тянулся целый ряд аудиторий и лабораторий, так что обитатели этой старой башни могли пользоваться для своих занятий полным уединением. В то время, о котором идет теперь речь, в верхнем этаже жил студент Смит, а под ним во втором этаже Эдвард Бэллингейм.

Был чудный весенний вечер. Обэркомби Смит лежал, развалясь в кресле, протянув ноги на решетку камина, и курил трубку. По другую сторону камина в таком же кресле и в такой же позе лежал его старый школьный товарищ Джефри Гисти. Оба студента были одеты в спортивные фланелевые рубашки, короткие трусы и чулки.

Достаточно было взглянуть на их энергичные, мужественные, загорелые лица, чтобы сразу причислить к разряду людей, увлекающихся спортом. Действительно, Гисти был даже командором гички, которая неоднократно брала первые призы на гребных гонках.

Положим, Смит греб искуснее своего товарища, но приближение экзаменов заставило его забросить на некоторое время спорт и только для моциона уделять несколько часов времени физическому труду. Оба студента очень хорошо и очень давно знали друг друга, а потому никто не старался занимать друг друга, оба погружены были в свои размышления и общее молчание нисколько их не стесняло.

– Выпей виски! – промолвил наконец Смит, выпуская изо рта клубы дыма. – Шотландский стоит на столе, а если хочешь ирландский, так достань из шкафа.

– Нет, спасибо, я тренируюсь перед гонкой, и потому ничего теперь не пью, – ответил Гисти. – Я тоже во время экзаменов ничего не пью, – сказал Смит.

Гисти наклонил голову в знак одобрения, и они снова замолчали.

– Скажи, пожалуйста, Смит, ты знаком со студентами, живущими этажом ниже? – вдруг спросил Гисти.

– Как тебе сказать! – ответил Смит. – При встрече раскланиваемся, иногда разговариваем, но близко не знакомы.

– Гм! – пробурчал Гисти, – и правильно делаешь. Не советую тебе с ними сходиться. Собственно, против Монгаузеном я ничего не имею.

– Это который? Худой, бледный?

– Да, против него, повторяю, я ничего не имею. Но дело в том, что нельзя быть с ним знакомым, чтобы не познакомиться с Бэллингеймом.

Смит поднял брови и удивленно посмотрел на товарища.

– Тебя это удивляет? – спросил последний. – По чистой совести тебе говорю, не дай Бог иметь дело с этим господином.

– Да отчего же? Что он пьяница, картежник, хвастун? Ты, кажется, раньше не был так строг к этим людским слабостям?

– Ну, значит, ты совсем его не знаешь. Неужели ты не замечал, что в его лице есть что-то демоническое и гадливое? Стоит мне встретиться с ним, чтобы на весь день испортить себе настроение. По-моему, он или до мозга костей пропитан пороком, или страдает от увеличенной печени. И в то же время он очень неглупый господин. Говорят, он чуть ли не самый способный студент в университете.

– Медик или филолог?

– Восточник. Недавно мой хороший приятель Чиллингфор встретился с ним в Индии. Поверишь ли, он и там сумел акклиматизироваться и приводил всех туземцев в дикий восторг. Они готовы были целовать ему руки, ноги и оказывать божеские почести. С арабами он говорил, как урожденный араб, с евреями на чистом еврейском языке, даже с индусами объяснялся совершенно свободно. В самых диких и пустынных местах Индии, на высоких уединенных скалах сидят закоренелые буддисты отшельники, проводящие жизнь в самосозерцании, стремящиеся добиться вечного покоя в Нирване. Они избегают людей и, если кто-нибудь осмелится приблизиться к ним, плюют ему в лицо. Но мой приятель был очевидцем, как эти фанатики встретили Бэллингейма. Едва он приблизился к ним и успел открыть рот, как они, дрожа всем телом, вскочили со своих мест и пали перед ним ниц. Бэллингейма же такое поведение нисколько не удивило. Он принял это как нечто должное и разговаривал с ними, как повелитель. Не правда ли, нельзя не подивиться таким успехам молодого студента, да еще первокурсника?

– Отчего ты говоришь, что Бэллингейм и Монгаузен – два нераздельных существа?

– Очень просто, Бэллингейм с его сестрой Эвелиной… Мне ужасно ее жалко! Такая красивая, славная барышня и вдруг вручает свою судьбу такому негодяю. Брр! Странная пара! Точно жаба с голубкой.

Смит ехидно улыбнулся и стал выколачивать пепел из своей трубки.

– Однако, как ты откровенно открываешь свои карты! – сказал он. – Никогда не думал, что ты способен завидовать. Теперь я понимаю, отчего ты так не симпатизируешь Бэллингейму.

– Ничего подобного! – ответил горячо его приятель. – Я великолепно знаю эту девушку, и потому не могу равнодушно относиться к такому необдуманному и прямо безрассудному с ее стороны шагу. Ты себе представить не можешь, какой это скверный человек! Да зачем далеко ходить? Вот тебе пример. Ты наверно помнишь его историю с Нортоном?

– Как же я могу ее помнить, если только в прошлом году поступил в ваш университет?

– Прошлой весной мы с большой компанией отправились на прогулку вдоль реки. Ты наверно знаешь эту узкую тропинку. Накануне был сильный дождь, и потому по обе стороны ее стояли целые лужи грязи. Пришлось идти гуськом. Впереди всех шел Бэллингейм и тут-то и отличился. Навстречу нам шла старушка – торговка с большой корзинкой, кажется, яблок. Бэллингейм вместо того, чтобы уступить ей дорогу, без всякого стеснения толкнул ее с тропинки в грязь. На что Нортон, всегда очень спокойный человек, но и тот возмутился таким подлым поступком. Он заметил это Бэллингейму, последний ответил ему дерзостью, слово за слово, и дело кончилось дракой. Нортон отдул Бэллингейма и с тех пор они сделались злейшими врагами. Однако уже одиннадцать часов, мне пора домой!

– Куда ты? – остановил его Смит. – Выкури еще одну трубку.

– Нет, не могу. Я тренируюсь для гонки, сам знаешь, какой в это время надо вести правильный образ жизни! Можно взять твой череп? Этот Вильямс уже целый месяц держит мой скелет и не отдает.

– Пожалуйста, бери, – ответил Смит, – только заверни в бумагу.

– Что за нежности, и так донесу! Ну, спокойной ночи, не забудь мой совет насчет твоих соседей.

Лишь только Гисти со своим анатомическим сокровищем исчез за дверью, Смит придвинул кресло к письменному столу и сейчас же, углубился в большую толстую книгу с иллюстрациями из того невидимого, внутреннего царства, которым уже столько веков, не зная почему, зачем и по каким предвечным законам правит человечество. Смит только недавно поступил в Оксфордский университет на медицинский факультет, но в медицине был далеко не новичок, так как уже четыре года изучал анатомию в Глазго, проходил курс медицинских наук в Берлине и сюда приехал только подготовиться к последнему выпускному экзамену. Своим волевым подбородком, высоким лбом и классическими, немного строгими, чертами лица он производил впечатление человека, который хотя и не отличается блестящими, гениальными способностями, но своей настойчивостью, терпением и упорством в конце концов завоюет заметное место в медицинском мире. Такие люди никогда не остаются в тени и без труда выделяются, особенно среди большинства посредственных шотландцев и тугодумов северных германцев. Смит уже хорошо зарекомендовал себя в Глазго, в Берлине и теперь вполне мог рассчитывать на такой же успех в Оксфорде.

Уже около часа сидел он, не отрываясь от книги; часовая стрелка приближалась к двенадцати, как вдруг до его слуха донесся резкий звук, напоминающий вырывающийся со свистом из груди умирающего хрип. Смит положил на стол книгу и стал прислушиваться. Ни рядом, ни наверху над ним никто не жил, так что этот звук мог доноситься только снизу, где жил тот студент, о котором так дурно отзывался Гисти. Он совсем почти не знал Бэллингейма, знал только, что он толстый, бледный и очень усидчивый человек. Последнее качество как будто служило между ними тайной связью. Смиту всегда было приятно сознавать, что не только он сидит до рассвета над книгой и что поблизости находится человек, который так же равнодушен ко сну, как и он.

Нехорошая аттестация Гисти не настроила его враждебно к Бэллингейму. Он отлично знал, что Гисти хороший, но грубоватый, невоздержанный, вспыльчивый, увлекающийся, с чересчур преувеличенными понятиями о рыцарской чести человек. Такие неуравновешенные люди очень часто судят о характере человека по его наружному облику, забывая, что главное влияние на нравственную природу людей оказывают физиологические процессы. Вот почему Смит, обладающий более светлым умом, чем его приятель Гисти, не придавал большого значения довольно нелестной оценке живущего под ним соседа.

В комнате воцарилась тишина, и Смит собирался уже приняться за прерванное занятие, как внизу снова раздался крик человека, который казалось чего-то сильно испугался и похоже даже упал в обморок.

Смит вздрогнул, уронил на пол книгу и, вскочив со стула, побежал к двери. Только что-то по-настоящему ужасное могло нарушить обычную тишину старой башни и встревожить ее скромных обитателей. Выскочив на площадку, он на минуту остановился в нерешительности. Следует ли ему вмешиваться в дела почти совсем незнакомого человека? К тому же он от природы ненавидел всякие скандалы и истории. Но его размышления сейчас же были прерваны быстрыми шагами бегущего по лестнице, бледного как полотно, Монгаузен-Ли.

– Идите, идите скорее! – кричал он задыхающимся голосом. – Бэллингейм умирает! Несмотря на странный случай, приведший Смита в квартиру его соседа, он не мог не обратить внимания на странную обстановку комнаты, служившей, очевидно, и спальней, и рабочим кабинетом, которая скорее походила на музей, чем на квартиру студента. Вся она была заставлена старинными вещами, вывезенными из Египта и Дальнего Востока. По углам стояли высокие человеческие манекены, увешанные восточным оружием, а, над ними на простых деревянных полках красовались изображения божков, будд, бурханов, наконец, древние египетские божества в виде различных животных, высеченных из голубой ляпис-лазури. Из каждого угла, из каждой ниши в стене выглядывали озирисы, изиды, гарусы, между тем как недалеко от двери подвешенный на двух петлях красовался верный сын старого Нила, огромный крокодил с широко раскрытой пастью.

Посредине стоял большой четырехугольный стол, заваленный различными бумагами, склянками, бутылками и сухими листьями какого-то южного растения, похожего на пальму. Все эти предметы были, очевидно, нарочно сдвинуты в одну кучу на край стола, чтобы очистить место для деревянного ящика с мумией. Этот отвратительный, потемневший от времени предмет наполовину был вынут из ящика, так что его костлявые руки лежали на столе.

Около этого странного саркофага, тут же на столе, лежала пачка больших желтых папирос; у стола же в кресле сидел сам хозяин этой комнаты. Откинув назад голову, он с ужасом смотрел широко открытыми, выпученными глазами на висевшего перед ним крокодила, посиневшие губы его судорожно вздрагивали при каждом вздохе.

– Он умирает! – воскликнул Монгаузен Ли, вбегая в комнату.

– Ему не так плохо, как вам кажется – заметил студент медик. – Возьмите его за ноги. Давайте, перенесем его теперь на диван. Только уберите сначала оттуда всю эту дрянь. Поверьте, он сейчас же оправится, лишь только мы расстегнем ему воротник и дадим немного воды. Что с ним случилось?

– Не знаю, право. Я сам прибежал на его крик и сейчас же позвал вас. Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились мне помочь.

– Однако его сердце стучит, как пара хороших испанских кастаньет, – сказал Смит, приложив ухо к груди больного. – Должно быть, он чего-то очень испугался. Брызните на него водой. Какое же у него испуганное лицо!

Студент-медик был прав. В серых глазах его соседа Бэллингейма, неподвижно уставившимися в одну точку, можно было прочесть неподдельный ужас. Его и без того полное тело, казалось еще толще вследствие того, что кожа на нем обвисла и образовала массу больших и маленьких складок. Над бескровным лицом торчали ежом короткие рыжие волосы, а по бокам выдавались какие-то неестественно тонкие уши.

– Что за черт мог его так испугать? – спросил Смит.

– Мумия! – ответил Монгаузен.

– Мумия? Каким образом?

– Не знаю. Сколько раз я ему говорил не возиться с этой дрянью. Прошлой зимой с ним случилось то же самое. Тогда я тоже застал его в обморочном состоянии, перед ним же на столе, как и сейчас, красовалась мумия.

– Что он с ней делает?

– Видите ли, он ярый ориенталист. Его страсть проводить всевозможные исследования. И поверьте, никто лучше него во всей Англии не знает востока. Смотрите, он, кажется, начинает приходить в себя!

На мертвецки бледных щеках Бэллингейма стал появляться легкий румянец, и его веки зашевелились, словно парус под легким дуновением ветерка. Затем он сжал и снова разжал руки, испустил из груди глубокий вздох и, быстро подняв голову, стал озираться вокруг себя, точно соображал, где он и что с ним случилось. Вдруг взгляд его упал на мумию. Тогда он, как сумасшедший, подбежал к столу, бросил в ящик комода свернутый в трубку пергамент, повернул ключ в замке и так же быстро вернулся на диван.

– Что случилось? – спросил он наконец, вопросительно глядя на них. – Что вам надо?

– Ничего нам не надо, – ответил спокойно Монгаузен-Ли. – Из-за твоих глупостей пришлось только побеспокоить твоего соседа. Что бы я один стал с тобой делать?

– Ах, это Обэркомби Смит! – сказал Бэллингейм, пристально глядя на студента-медика. – Хорошо, что вы пришли. Какой же я дурак! Боже, какой я дурак!

С этими словами он опустил голову на руки и разразился истерическим смехом.

– Перестаньте! Слышите, перестаньте! – строго сказал Смит, тряся его за рукав.

– Ты совсем себе расстроил нервы, – заметил его товарищ, – ты обязательно должен прекратить эти ночные игры с мумиями, если не хочешь окончательно себя извести. Смотри, на что ты похож!

– Хотел бы я посмотреть, на что бы вы были похожи, если бы с вами то же случилось, что со мной, ответил Бэллингейм.

– Расскажи тогда, что произошло?

– Ах, ничего. Вы правы, эти ночные сидения с мумией ужасно расстраивают нервы. Теперь мне лучше. Только не уходите ради Бога, подождите несколько минуть, пока я совсем не оправлюсь.

– Здесь очень жарко, – заметил Ли, открывая окно и освежая комнату прохладным ночным воздухом.

– Вот бальзамическое растение, – сказал Бэллингейм, держа над стеклом зажженной лампы засушенные пальмовые листья.

Несколько секунд спустя листья задымились, и комната наполнилась сильным ароматическим запахом.

– Это священное растение, – продолжал Бэллингейм, – растение, которое на востоке имеет право употреблять одно только духовенство. Вы знаете, хоть немного, Смит, восточные языки?

– Ни одного слова.

Этот ответ, казалось, успокоил египтолога.

– Скажите, пожалуйста, – продолжал последний, – сколько приблизительно прошло времени с того момента, когда вы спустились вниз, и до тех пор, когда я пришел в сознание?

– Немного. Минуть пять, шесть.

– Я тоже думаю, что не больше, – ответил он, вздохнув с облегчением. – Однако, какая ужасно неприятная штука – это бессознательное состояние! Например, сейчас я не могу себе дать отчета, как долго продолжалось мое обморочное состояние – секунды или недели. Этот субъект, лежащий на столе, был похоронен при одиннадцатой династии, веков сорок тому назад; но, если бы природа снова вернула ему возможность говорить, наверно он стал бы нас уверять, что только что успел закрыть глаза. Знаете, Смит, это замечательная и единственная в своем роде мумия. Смит подошел к столу и с видом знатока стал рассматривать темную, сморщенную фигуру мумии. Несмотря на страшно исхудалое и сморщенное лицо, тонкие черты его были замечательно красивы; из глубоких впадин выглядывали два маленьких, все еще блестящих глаза. Кости обтягивала смуглая, покрытая желтыми пятнами кожа и длинные пряди черных волос спускались за уши. Два тонких, длинных, как у крысы, зуба выдавались наружу и впивались в иссохшую нижнюю губу. Сжатые кулаки придавали всей этой скорченной фигуре грозный вид; большие ребра сильно выдавались на исхудалом теле, по средине живота сохранился рубец от ножа бальзамировщика; ноги были забинтованы крепкими желтыми бандажами. На теле и в ящике лежали насыпанные кусочки ароматного мура и кассия.

– Я не знаю, как его зовут, – сказал Бэллингейм, нежно проводя рукой по лицу мумии. К сожалению, на саркофаге от времени стерлась надпись. Он значился на аукционе, где я его приобрел, под номером 249, так что волей-неволей иначе не приходится его называть. Вы видите, внизу на ящике проставлен этот номер.

– В свое время это верно был очень видный мужчина, – заметил Обэркомби Смит.

– Не только видный, а прямо великан. Ведь его мумия имеет в длину шесть футов и семь дюймов; знаете, для такой низкорослой расы, как были египтяне – это ужасно много. А посмотрите, какая у него кисть!

– Да, по всей вероятности, он не мало перетаскал камней для пирамид, – вставил свое замечание Монгаузен-Ли, с отвращением всматриваясь в глаза скрюченной мумии.

– Не бойся! – сказал со смехом Бэллингейм. – Этот господин теперь безопасен, он прекрасно замаринован в патроне. А это лучшее доказательство, что он принадлежал к привилегированному сословию. Простых смертных начиняли солью и горной смолой. Вообще хорошее бальзамирование стоило очень дорого, по крайней мере, семьсот тридцать фунтов на наши деньги. Да, наш приятель принадлежал к благородному классу людей и, должно-быть, был богат. А что вы скажете, Смит, насчет этой надписи на ногах?

– Я же вам говорил, что не знаю ни одного восточного языка, – ответил Смит.

– Правда, я и забыл. Здесь должно быть начертано имя бальзамировщика. Видно он был большой знаток своего дела. Интересно знать, какая современная работа могла бы просуществовать столько лет!

Он старался говорить непринужденно и свободно, но от опытного глаза Обэркомби Смита не ускользнуло, что его собеседник не вполне еще оправился от испуга. Его руки и нижняя губа дрожали, а взор испуганно скользил по мрачной мумии. Тем не менее в его голосе и движениях проглядывало какое-то торжество. Глаза его сияли странным блеском и походка, когда он шагал по комнате, была твердая и уверенная. В общем он производил впечатление человека, перенесшего какое-то ужасное тяжелое испытание, благодаря которому тем не менее рассчитывал достичь трудной цели.

– Надеюсь, вы не уходите еще? – воскликнул Бэллингейм, когда Смит поднялся с дивана. При одной мысли, что он останется один, страх опять вернулся к нему, и потому он удержал Смита за рукав.

– Да, мне пора идти, – сказал последний, – у меня еще очень много работы. Теперь вы совсем оправились. Советую вам однако при ваших расшатанных нервах бросить на время эти эксперименты с мумиями.

– Какой вздор! С моими нервами все в порядке. Как будто мне впервые приходится иметь дело с мумиями!

– Ты же сам жаловался, что последнее время тебе сильно нездоровится! – заметил Монгаузен.

– Что правда, то правда. Надо будет попринимать какое-нибудь успокоительное средство или пройти курс лечения электричеством. Ты останешься со мной, Ли?

– Если хочешь, могу остаться с тобой, – ответил последний.

– Знаешь, что? – сказал Бэллингейм после некоторого раздумья. – Я лучше пойду к тебе и буду спать на диване. Прощайте, Смит! Простите, ради Бога, что вас побеспокоил.

Новые знакомые пожали друг другу руки, после чего студент медик ушел от своих соседей и, медленно поднимаясь к себе по железной винтовой лестнице, слышал, как внизу щелкнул ключ в замке и как два приятеля стали спускаться в нижний этаж по той же лестнице.

Таким странным и неожиданным образом произошло знакомство между Эдуардом Бэллингеймом и Обэркомби Смитом, знакомство, которое последний не имел ни малейшего желания продолжать. Но Бэллингейм, очевидно, был совершенно другого мнения, потому что постоянно находил какие-нибудь дела к своему серьезному, необщительному соседу и был так предупредительно мил и любезен с ним, что только очень грубым или невежливым поступком можно было бы его отвадить от себя.

Например, он раза два приходил благодарить Смита и извиняться за причиненное ночью беспокойство, затем постоянно забегал к нему то за книгами, то за бумагой. В общем ничего в этом удивительного не было, потому что между двумя соседями, холостыми студентами, такие отношения почти что неизбежны. Как бы то ни было, Смит нашел его очень начитанным человеком, со строгими католическими взглядами и замечательной памятью. Неприятное первое впечатление, которое он производил на всех своей довольно отталкивающей внешностью, скоро сглаживалось, благодаря его манере и умению хорошо и просто говорить. Таким образом Смит очень скоро изменил о нем свое мнение, стал находить его очень приятным собеседником и даже сам время от времени навещал его. Но чем больше Смит присматривался к своему новому знакомому, тем больше приходил к убеждению, что Бэллингейм, хотя и умный, но довольно неуравновешенный человек; более того, порой казалось что он немного не в себе.

Так, иногда он разражался высокопарной, пламенной речью о возвышенных материях, которая совершенно не гармонировала с его простыми, даже вульгарными взглядами на жизнь.

– Как приятно сознавать в себе великую мощь! – восклицал он. – Как приятно чувствовать, что ты можешь руководить великими силами добра и зла, быть ангелом хранителем для одних и в то же время мстительным демоном для других!..

И после этого моментально переводил разговор на какую-нибудь самую обыденную пошлую тему.

– Вы знаете, Ли очень хороший товарищ, честный малый, но ужасная мямля. Он не может быть товарищем для человека с широким кругозором и большими амбициями. Мы с ним не можем сойтись.

Подобные сентенции очень часто выслушивал Смит, глубокомысленно куря свою трубку, время от времени из вежливости кивая головой в знак согласия и в то же время думая, что его собеседнику необходим строгий режим и лечение свежим воздухом.

Еще одна странность Бэллингейма подтверждала мнение Смита, что у его нового знакомого не все дома: он часто говорил сам с собою. Смит, как мы говорили, очень поздно ложился спать, и вот, сидя за книгой иногда до двух, до трех часов ночи, он явственно слышал то громкий разговор, то сдавленный шепот в квартире Бэллингейма, хотя кроме хозяина в такой поздний час там не могло быть никого постороннего. Смит не раз пытался обсудить это с Бэллингеймом, но тот всегда уходил от разговора и имел страшно сконфуженный вид.

От наблюдательного взора Смита не могло укрыться, что его странный товарищ придает этому обстоятельству гораздо больше значения, чем стоило бы. Кроме Смита, который, не мог не верить собственным ушам, ненормальность Бэллингейма замечал еще старый, испещренный морщинами Том Стайльс, Бог знает как давно прислуживавший студентам в этой башне.

– Как вы думаете, сэр, – говорил он Смиту, приходя к нему по утрам прибирать комнату, – мне кажется, мистер Бэллингейм не совсем здоров?

– Вы говорите, он не здоров, Стайльс?

– Мне кажется у него не все в порядке с головой, сэр.

– Почему вы так решили?

– Ох, сэр, он так изменился за последнее время. У него такая странная привычка говорить у себя в комнате с самим собою. Вообще он не такой хороший господин, как вы или мистер Гисти. Я думаю, он вам очень надоедает. Не знаю, что и делать с ним, сэр.

– О чем вы, Стайльс, так беспокоитесь? Пускай говорит себе на здоровье, коли ему так нравится.

– Ох, сэр, вы не знаете, как я люблю всех моих молодых джентльменов. Сердце у меня обливается кровью, когда я вижу, что с ними что-нибудь случилось. Что же я скажу их родителям? Кроме того, сэр, одному вам я скажу по секрету, потому что знаю, какой вы хороший господин. Ведь у него в квартире кто-то ходит, даже когда никого там нет и дверь заперта снаружи на ключ. – Какие глупости, Стайльс, – ответил Смит.

– Вот вы говорите, сэр, что глупости, а я не раз слышал своими собственными ушами и меня никто в этом не разубедит.

– Ужасный вздор!

– Как вам будет угодно, сэр, – ответил обиженный старик. – Я буду внизу; пожалуйста, позвоните, когда вам что-нибудь понадобится.

Вера старика в присутствие нечистой силы в старой башне не могла не рассмешить Смита. Однако маленький инцидент, произошедший несколько дней спустя после этого разговора, глубоко врезался в память Смита и заставил его серьезнее отнестись к словам Стайльса.

Однажды Бэллингейм, поздно вернувшись домой, зашел к Смиту и увлек его интересным рассказом про каменные могилы святого Хасана в Верхнем Египте. Вдруг Смит, обладавший замечательно тонким слухом, совершенно ясно услышал, как хлопнула дверь в нижнем этаже.

– К вам кто-то пришел или ушел от вас, – сказал Смит.

Бэллингейм вскочил со стула с видом человека, который не то не верит услышанному, не то страшно испуган.

– Не может быть, – наконец произнес он, немного оправившись от волнения, – я уверен, что запер дверь. Никто не мог ее открыть.

– Слышите, кто-то поднимается по лестнице, – снова сказал Смит.

Бэллингейм, как сумасшедший, выскочил из комнаты, с шумом захлопнул за собою дверь и стал быстро спускаться по лестнице. Смит внимательно прислушивался ко всему, происходившему внизу, слышал, как Бэллингейм остановился приблизительно на середине лестницы, с кем-то пошептался, потом подошел к своей двери, нарочно громко отпер и запер ее ключом и вернулся обратно в комнату Смита. Он был страшно бледен, хотя и старался скрыть свое беспокойство.

– Пустяки, – начал он, опускаясь в кресло. – Это моя собака лапами открыла себе дверь. Удивляюсь, как это я забыл запереть ее на ключ.

– У вас есть собака? – спросил Смит, с удивлением глядя прямо в глаза смущенному собеседнику.

– Да, я недавно ее приобрел, но думаю отдать обратно, так как она причиняет мне ужасно много беспокойств.

– Вы правы, – ответил саркастически Смит. – Такую собаку, которая сама открывает двери, нельзя держать дома.

– Не в этом дело. Это очень дорогая собака, и я боялся, чтобы Том Стайльс как-нибудь не выпустил ее на улицу.

– Знаете, я очень люблю породистых собак и кое-что в них смыслю, – ответил на это Смит, продолжая испытующе смотреть на своего собеседника. – Покажите мне ее, пожалуйста!

– Хорошо, только не сейчас, так как я тороплюсь на свидание. Если ваши часы верны, то я уже опоздал почти на четверть часа. Простите, что не могу исполнить вашу просьбу. До свиданья! С этими словами он быстро схватил со стола свою шляпу и вышел из комнаты. Но, несмотря на так называемое свидание, он вернулся прямо к себе в комнату и, как отлично слышал Смит, запер за собою дверь на ключ.

Этот инцидент произвел на студента-медика очень неприятное впечатление. Бэллингейм без сомнения врал ему и притом врал, как человек, у которого есть очень серьезное основание скрывать правду. Смит знал, что у его соседа нет никакой собаки, к тому же и шаги, которые он слышал на лестнице, не могли принадлежать никакому животному. В таком случае, кто же это мог быть? Не мог же Смит согласиться со старым Стайльсом, что в комнате Бэллингейма завелась нечистая сила! Уж не женщина ли это? Если это так, то Бэллингейм страшный нахал и притом сильно рискует, так как если подобный поступок дойдет до слуха начальства, его непременно выгонять из университета. Придя к такому заключению, Смит решил прекратить общение с Бэллингеймом и засел за свои книги.

Но, очевидно, ему не суждено было в эту ночь спокойно поработать. Едва он успел собраться с мыслями и отыскать то место в книге, на котором остановился, как к нему в комнату вбежал его приятель Гисти.

– Опять за книгами! – воскликнул он, бросаясь в свое любимое кресло. – Что за человек! Признайся, что ты не перестал бы корпеть над книгами, даже если бы весь Оксфорд разрушило землетрясением! Ну, да Бог с тобой! Мешать тебе не буду; две, три затяжки и я испаряюсь.