Текст книги "Записки о Шерлоке Холмсе"

– Не важно. Наверняка там есть швейцар или какой другой смотритель…

– Ну да, они держат специального охранника, потому что хранят множество ценных бумаг. Помнится, об этом толковали в Сити.

– Превосходно! Мы ему телеграфируем и узнаем, все ли обстоит как надо, и работает ли там служащий с вашим именем. Все это ясно как божий день, но загадка вот в чем: отчего этот пройдоха, едва только нас завидел, выскочил из комнаты и полез в петлю.

– Газета! – послышался за нашими спинами хриплый голос. Самоубийца сидел на полу с перекошенным лицом и бледный как смерть. Взгляд его приобрел осмысленность, и он нервно растирал широкую алую полосу на горле.

– Газета! Ну да, конечно же! – взвился Холмс, до крайности взбудораженный. – Таких олухов, как я, поискать! Я сосредоточил все мысли на нашем визите, а о газете и думать забыл. Разгадка тайны, несомненно, в ней. – Холмс расстелил газету на столе и не сдержал торжествующего возгласа: – Взгляните-ка, Ватсон! Газета лондонская, утренний выпуск «Ивнинг стандард». То, что нам нужно. Полюбуйтесь на заголовки: «Злодеяние в Сити. Убийство в компании „Мосон и Уильямс“. Грандиозная попытка ограбления. Преступник пойман». Все мы, Ватсон, сгораем от нетерпения поскорее узнать, что там стряслось. Сделайте любезность, прочтите нам новости вслух.

Судя по тому, сколько места отвела газета этому происшествию, оно явилось главным событием дня. Вот что я прочитал:

«Сегодня в Сити совершена дерзкая попытка ограбления. Один человек погиб, преступник схвачен. Некоторое время тому назад известная финансовая компания „Мосон и Уильямс“ приняла на хранение ценные бумаги общей суммой, значительно превышающей миллион фунтов стерлингов. Генеральный директор компании, сознавая возложенную на него громадную ответственность, установил сейфы новейшей конструкции и нанял вооруженного охранника для круглосуточного дежурства. На прошлой неделе штатным сотрудником компании стал клерк по имени Холл Пайкрофт. Принятый сотрудник оказался не кем иным, как Беддингтоном – небезызвестным взломщиком и фальшивомонетчиком, который со своим братом лишь недавно вышел на свободу после пяти лет каторжных работ. Каким-то образом (пока не уточненным) ему удалось под чужим именем устроиться на службу в конторе, благодаря чему он смог подобрать отмычки к нужным замкам и тщательно изучить местоположение кладовой и сейфов.

В субботу служащие компании обычно покидают здание в полдень. Сержант Тьюсон из столичной полиции был поэтому удивлен, увидев джентльмена с саквояжем, спускавшегося по лестнице, когда часы показывали двадцать минут второго. Заподозрив неладное, сержант последовал за неизвестным и при содействии констебля Поллока сумел его задержать, несмотря на отчаянное сопротивление злоумышленника. Не оставалось сомнений, что совершено беспримерно дерзкое ограбление. В саквояже нашли американские железнодорожные облигации стоимостью около ста тысяч фунтов, а также большое количество сертификатов горнорудных и прочих компаний.

При осмотре здания обнаружили скрюченный труп несчастного охранника, засунутый в наиболее объемистый сейф, где он пролежал бы до утра понедельника, если бы не расторопность сержанта Тьюсона. Череп охранника был размозжен ударом кочерги, нанесенным сзади. Очевидно, Беддингтон сумел проникнуть обратно в контору под предлогом, что забыл какую-то вещь. Расправившись с охранником, он проворно опустошил вместительный сейф и попытался скрыться с захваченной добычей. Брат грабителя, обычно действующий с ним в паре, на сей раз отсутствовал, однако полиция принимает самые энергичные меры, чтобы установить его местопребывание».

– Что ж, нам под силу избавить полицию от лишних хлопот, – произнес Холмс, взглянув на жалкую фигуру, съежившуюся у окна. – В душе человека чего только не намешано, Ватсон. Как видите, даже изверг и убийца настолько предан своему брату, что готов руки на себя наложить, узнав о грозящем тому смертном приговоре. Впрочем, как нам поступить, выбирать не приходится. Мы с доктором постоим на страже, а вы, мистер Пайкрофт, будьте добры, сбегайте за полицией.

«Глория Скотт»

– Ватсон, у меня тут хранятся кое-какие бумаги, – сказал мой друг Шерлок Холмс, когда мы сидели зимним вечером у огня. – Думаю, вам стоит их просмотреть. Это документы по делу достаточно необычному – о «Глории Скотт». А вот записка, по прочтении которой мировой судья Тревор, пораженный ужасом, упал замертво.

Холмс вынул из ящика стола пожелтевший от времени бумажный сверток и, развязав тесемку, подал мне короткую записку, нацарапанную на половинном листе серой бумаги:

«Дела не так плохи. Мухоловками заведует Хадсон. Фазан уже запел. Требуется дичь. Давай иди на тягу».

Оторвавшись от этого загадочного послания, я заметил, что Холмс довольно посмеивается над моей растерянностью.

– Вы, кажется, несколько озадачены, – произнес он.

– Не понимаю, отчего эта записка могла внушить такой ужас. По-моему, нелепость – и ничего больше.

– Допустим. И тем не менее факт остается фактом: человека крепкого, немолодого, но в полном здравии, она свалила с ног, точно его хватили по голове рукояткой пистолета.

– Вы разожгли во мне любопытство. Но раз уж вы советуете мне ознакомиться с этим случаем, на то есть какие-то особенные причины?

– Дело в том, что это мое первое расследование.

Я не раз пробовал выпытать у моего компаньона, что побудило его обратиться к расследованию преступлений, однако до сих пор он неизменно отмалчивался. Теперь же, подавшись вперед в кресле и разложив бумаги на коленях, он разжег трубку и некоторое время молча их перебирал.

– Мне не доводилось рассказывать вам о Викторе Треворе? – спросил он. – Он был моим единственным другом за те два года, когда я учился в колледже. Общительность, Ватсон, мне и раньше была мало свойственна: я предпочитал отсиживаться у себя в комнате, предаваясь выработке собственных методов мышления, и с ровесниками приятельства не заводил. Спортом, помимо бокса и фехтования, не увлекался, и характер моих занятий настолько отличался от досуга моих однокашников, что наши интересы решительно ни в чем не совпадали. Знакомство у меня завязалось с одним только Тревором, да и то случайно: его бультерьер намертво вцепился мне в лодыжку, когда я шел в часовню.

Начало дружбы прозаическое, но результативное. Я провалялся в постели десять дней, и Тревор постоянно заходил меня проведать. Поначалу беседа длилась минуту-другую, потом Тревор стал засиживаться у меня все дольше, и к концу семестра мы сошлись очень тесно. Открытый и жизнерадостный, полный энергии и воодушевления, Тревор во многих отношениях представлял мне полную противоположность, но имелось у нас и кое-что общее, а окончательно скрепило нашу близость отсутствие друзей как у него, так и у меня. Наконец он пригласил меня погостить в отцовском имении в Донниторпе, графство Норфолк, и я согласился провести там месяц в летние каникулы.

Старик Тревор, состоятельный землевладелец и мировой судья, явно пользовался в округе уважением. Донниторп – небольшая деревушка к северу от Лангмира, невдалеке от Норфолкских озер. К широко раскинувшемуся кирпичному дому Тревора, выстроенному на старинный лад, с балками из дуба, вела чýдная липовая аллея. На болотах – отличная утиная охота, рыбалка тоже на зависть. В доме (от прежнего, по-видимому, владельца) сохранилась небольшая, но со вкусом подобранная библиотека. На кухне готовили вполне сносно. Словом, только редкий привереда не провел бы здесь время с удовольствием.

Тревор-старший жил вдовцом, и мой друг был его единственным сыном. Дочь, насколько я слышал, умерла от дифтерита в Бирмингеме, куда поехала погостить. Старший Тревор чрезвычайно меня заинтересовал. Заметного образования он не получил, но обладал незаурядным умом и недюжинной физической силой. В книги он вряд ли заглядывал, зато много путешествовал, немало повидал и хранил в памяти весь накопленный опыт. Это был коренастый, плотного сложения человек с копной седоватых волос. На его загорелом, обветренном лице выделялись голубые глаза, глядевшие пронзительно и чуть ли не свирепо. Однако в округе он слыл добряком и щедрым благотворителем, а выносимые им судейские приговоры отличались мягкостью.

Однажды вечером, вскоре после моего приезда, мы, пообедав, сидели за бокалом портвейна. Младший Тревор заговорил о моей наблюдательности и способности к умозаключениям, из которых я уже успел выработать систему, хотя тогда еще не представлял, какую роль она сыграет в моей жизни. Старик, выслушав рассказ о моих двух-трех пустячных достижениях, по всей видимости, считал, что мои таланты сыном явно преувеличены.

«Ну хорошо, мистер Холмс, – молвил он, добродушно посмеиваясь. – Чем я не подходящий объект? Испробуйте ваш метод на мне».

«Боюсь, многого извлечь мне не удастся, – ответил я. – Рискну предположить, что последний год вы опасались чьего-то нападения».

Смех замер на губах старика, и он потрясенно уставился на меня.

«Да, действительно, – подтвердил он и повернулся к сыну: – Ты знаешь, Виктор, когда мы разогнали шайку браконьеров, они пригрозили нас зарезать, и сэр Эдвард Хоби вправду пострадал. Я с тех пор держусь настороже, но как вы об этом догадались?»

«У вас превосходная трость, – пояснил я. – Судя по надписи, она у вас не больше года. Однако вы не поленились просверлить набалдашник и влить внутрь расплавленный свинец, чтобы обзавестись внушительным оружием. Я заключил, что вы вряд ли стали бы принимать такие меры предосторожности, если бы не чувствовали какой-то угрозы со стороны».

«Что еще?» – с улыбкой спросил Тревор.

«В молодости вы довольно много занимались боксом».

«Опять в точку. Как это вы определили? Нос у меня кривоват?»

«Нет, по форме ушей. Они у вас по-особенному сплющены и уплотнены, как это бывает у боксеров».

«Еще что?»

«Мозолистые ладони свидетельствуют, что вы немало потрудились землекопом».

«Да, все свои деньги я заработал на золотых приисках».

«Вы побывали в Новой Зеландии».

«И это верно».

«Посетили Японию».

«Не отрицаю».

«А еще вы были очень тесно связаны с человеком, инициалы которого Дж. А., но потом постарались выбросить из головы всякую о нем память».

Мистер Тревор медленно выпрямился, устремил на меня свои большие голубые глаза, застывшие от ужаса, и рухнул без чувств на скатерть, усеянную ореховой скорлупой.

Можете представить, Ватсон, как мы были потрясены. Впрочем, обморок длился недолго: когда мы расстегнули старику воротник и обрызгали лицо водой из чаши для ополаскивания пальцев, он два-три раза глубоко вдохнул и снова уселся в кресло.

«Ах, мальчики! – с натянутой улыбкой произнес он. – Надеюсь, я не очень вас испугал? На вид я здоровяк, но сердце пошаливает – чуть что, и ноги подламываются. Не знаю, как у вас это получается, мистер Холмс, но, сдается мне, все сыщики – что в жизни, что в книгах – по сравнению с вами сущие младенцы. Это ваше истинное призвание, сэр; поверьте человеку, который немало повидал в жизни».

И вот именно этот совет, вкупе с преувеличенной оценкой моих способностей, впервые – поверьте, Ватсон, – заставил меня осознать, что простое хобби может стать серьезной профессией. В ту минуту, однако, все мои мысли были поглощены внезапным недомоганием хозяина дома.

«Надеюсь, мои слова никак вас не задели?» – спросил я.

«По правде сказать, вы и впрямь коснулись больного места. Могу я спросить, откуда вам это известно и многое ли?»

Тревор силился сохранять полушутливый тон, но его взгляд выдавал глубоко затаившийся страх.

«Объяснение самое простое, – сказал я. – Когда вы засучили рукав, чтобы втащить рыбу в лодку, на сгибе вашего локтя я заметил татуировку – Дж. А. Она все еще была различима, но расплывчата, а кожа вокруг потемнела: ясно, что буквы старались вывести без следа. Очевидно, эти инициалы когда-то были вам очень сродни, но впоследствии вам хотелось о них забыть».

«Ну и зоркость! – воскликнул Тревор с облегчением. – Все было именно так. Но довольно: худшие из призраков – те, кто был нам дорог. Пойдемте в бильярдную и спокойно выкурим по сигаре».

С этого дня, несмотря на всю сердечность, в отношении мистера Тревора ко мне неизменно сквозила тень подозрительности, что не ускользнуло даже от его сына. «Взбудоражили вы старика изрядно, – сказал Виктор мне. – Он теперь не перестанет гадать, что вам еще о нем известно». Мистер Тревор, несомненно, старался держаться невозмутимо, но от этой мысли явно никак не мог избавиться и выдавал себя на каждом шагу. В конце концов я убедился, что стал для него источником постоянной тревоги, и решил покинуть имение. Однако в тот же самый день, прежде чем я уехал, произошло событие, которое повлекло немаловажные последствия.

Мы втроем расположились на лужайке в плетеных креслах, наслаждаясь солнцем и прекрасным видом на Норфолкские озера. Подошла служанка с известием, что какой-то человек желает увидеться с мистером Тревором.

«Его имя?» – спросил хозяин дома.

«Он себя не назвал».

«Чего тогда ему нужно?»

«Он говорит, что вы его знаете; просит вас всего на два слова».

«Приведите его сюда».

Вскоре перед нами предстал иссохший человечек с раболепными ужимками и неуклюжей походкой. На рукаве его распахнутой куртки темнело пятно дегтя. Он носил красно-черную клетчатую рубашку, штаны из грубой бумажной ткани и стоптанные тяжелые башмаки. С его худого смуглого лица не сходила хитроватая ухмылка, обнажавшая неровные желтые зубы. Морщинистые руки то и дело порывались сжаться в кулак – жест, свойственный морякам. Когда он вразвалку приблизился к нам, из горла мистера Тревора вырвался полузадушенный возглас; он вскочил с кресла и ринулся в дом. Вернулся через минуту, и, когда он проходил мимо, я уловил сильный запах бренди.

«Так-так, приятель, – обратился мистер Тревор к гостю. – Чем могу быть полезен?»

Моряк, прищурившись, с развязной усмешкой продолжал вглядываться в хозяина:

«Неужто не узнаете?»

«Бог ты мой, да уж не Хадсон ли это?» – с деланым удивлением протянул мистер Тревор.

«Так точно, сэр, – ответствовал моряк. – Да ведь уж тридцать лет с гаком прошло, как мы не виделись. Вы вот в собственном доме сидите, а я до сих пор таскаю солонину из бочки».

«Ну-ну, прошлого я не забываю, сами убедитесь! – Мистер Тревор подошел к моряку вплотную и что-то сказал ему вполголоса. – Пройдите на кухню, – громко продолжил он, – там вам дадут выпить и закусить. Какое-никакое местечко я вам наверняка подыщу».

«Благодарю вас, сэр, – отозвался моряк, коснувшись пряди на лбу. – Я два года оттрубил на грузовом пароходе. Тащился он со скоростью восемь узлов, да и рабочих рук там не хватало, так что я малость подустал. Задумал передохнуть либо у вас, либо у мистера Беддоуза».

«Вот оно как?! – вскричал Тревор. – Вам известно, где сейчас мистер Беддоуз?»

«Господь с вами, сэр! Мне ли не знать, где все мои старые друзья?» Моряк зловеще осклабился и поковылял вслед за служанкой на кухню. Мистер Тревор промямлил, что сдружился с этим типом, когда оба они служили матросами, возвращаясь морем на прииски. Потом, оставив нас на лужайке, направился в дом. Часом позже, войдя в гостиную, мы обнаружили старика на диване, мертвецки пьяного. Весь этот инцидент показался мне очень неприятным, и на следующий день я без сожаления покинул Донниторп, понимая, что своим присутствием должен вызывать у моего друга чувство неловкости.

Все это случилось в первый месяц каникул. Я вернулся в Лондон и семь недель занимался опытами по органической химии. Но вот однажды в разгар осени, когда каникулы близились к концу, я получил телеграмму от моего друга с настоятельной просьбой вернуться в Донниторп: ему крайне необходимы мой совет и моя помощь. Разумеется, я бросил все дела и вновь отправился на север.

Мой друг ожидал меня на станции в догкарте, и я с первого взгляда увидел, что два последних месяца дались ему нелегко. Он похудел, выглядел измученным, говорил через силу и невесело – совсем не так, как прежде.

«Отец при смерти», – это были первые его слова.

«Невозможно! – воскликнул я. – Что с ним?»

«Апоплексический удар. Нервное потрясение. Весь день на грани. Не уверен, застанем ли мы его в живых».

Вообразите, Ватсон, как меня ужаснуло это неожиданное известие.

«Чем вызван его недуг?»

«В том-то и загвоздка. Садитесь в экипаж, по дороге обсудим. Помните того субъекта, который явился к нам вечером накануне вашего отъезда?»

«Отлично помню».

«А знаете, кого мы тогда впустили в дом?»

«Понятия не имею».

«Сущего дьявола, Холмс!» – выкрикнул мой друг.

Я воззрился на него в изумлении.

«Да-да, это сатана во плоти. С тех пор нам и часа спокойного не выпало. Отец как повесил голову в тот вечер, так больше ее и не поднимал, а теперь жизнь его кончена, сердце разбито – и всему причиной этот треклятый Хадсон!»

«Как же он забрал себе эдакую власть?»

«Да я все отдам, лишь бы это выяснить. Мой отец – добрый, щедрый, великодушный старик – как он мог попасть в лапы этому мерзавцу? Но я очень рад, что вы приехали, Холмс. Целиком полагаюсь на вашу рассудительность и прозорливость. Уверен, что лучшего советчика мне не найти».

Мы неслись по гладкой белой сельской дороге; впереди открывался широкий вид на Норфолкские озера, мерцавшие в алых лучах заходящего солнца. Слева за рощей различались высокие дымовые трубы и флагшток на доме Треворов.

«Отец поставил негодяя садовником», – продолжал мой спутник, – «а потом, когда тот остался недоволен, назначил дворецким. Дом, казалось, сделался его вотчиной: он повсюду болтался и творил что вздумается. Служанки жаловались на его пьяную развязность и сквернословие. Папа, чтобы их как-то вознаградить, повысил жалованье всем без исключения. Негодяй брал у отца лодку, лучшее ружье и вовсю развлекался охотой. И все это – с кривой, насмешливой, наглой гримасой! Я двадцать раз сбил бы его с ног, не будь он меня старше. Поймите, Холмс, я вынужден был все это время сдерживаться, зато теперь спрашиваю себя: дай я себе тогда чуточку свободы, разве пришлось бы мне об этом сожалеть?»

«Так вот, дела у нас шли все хуже и хуже: Хадсон, скотина, зарвался дальше некуда, и как-то раз, услышав, как нагло он отвечает отцу, я схватил его за шиворот и вытолкал вон из комнаты. Он подчинился, но окинул меня злобным и угрожающим взглядом, говорившим о его ненависти ко мне красноречивее всяких слов. Не знаю, что после этого произошло между ним и моим несчастным отцом, но наутро папа пришел ко мне с просьбой принести Хадсону извинения. Я, как вы догадываетесь, наотрез отказался – и спросил, с какой стати отец позволяет этому проходимцу распоряжаться у нас в доме, будто он тут хозяин.»

«Ах, мой мальчик, – услышал я, – тебе хорошо говорить, но ты не ведаешь, в каких я тисках. Скоро, Виктор, ты обо всем узнаешь. Я позабочусь о том, чтобы ты обо всем узнал, а там будь что будет. Ты ведь не подумаешь дурно о своем бедном старом отце – правда, малыш?»

Отец был очень расстроен, заперся на целый день в кабинете, и через окно было видно, как он сосредоточенно что-то писал.

Тем вечером у меня гора свалилась с плеч: Хадсон заявил, что собирается нас покинуть. Он вошел в гостиную, когда мы сидели там после обеда, и объявил хриплым полупьяным голосом:

«Сыт я по горло вашим Норфолком. Нацелюсь на Хэмпшир. Мистер Беддоуз, думаю, обрадуется мне не меньше вашего».

«Надеюсь, Хадсон, вы не держите на нас зла», – кротко отозвался отец, отчего кровь забурлила у меня в жилах.

«Извиниться передо мной так и не удосужились», – угрюмо буркнул Хадсон, метнув взгляд в мою сторону.

«Виктор, – обратился ко мне отец, – признай, что обошелся с этим достойным человеком не совсем вежливо».

«Напротив, – возразил я. – Полагаю, мы оба проявили по отношению к нему чудеса терпения».

«Ах вот вы как! – огрызнулся Хадсон. – Ладно-ладно, приятель. Мы еще посчитаемся!»

Ссутулившись, он выбрался за дверь и спустя полчаса покинул наш дом, оставив отца в самом жалком взвинченном состоянии. По ночам я слышал, как он без устали вышагивает по комнате из угла в угол. К отцу только-только начинало возвращаться прежнее самообладание, когда разразилась катастрофа.

«Что же произошло?» – нетерпеливо перебил я.

«Нечто в высшей степени странное. Вчера вечером отец получил письмо с почтовым штемпелем Фордингбриджа. Прочитав его, отец схватился за голову и принялся кругами бегать по комнате, точно помешанный. Когда мне удалось наконец уложить его на диван, рот и веки у него перекосило, глаза закатились. Мне стало ясно, что его хватил удар. Доктор Фордем явился тотчас же. Мы перенесли отца на кровать, уже полностью парализованного. Сознание к нему так и не вернулось, и я не знаю, дышит он еще или нет».

«Тревор, вы меня пугаете! – воскликнул я. – Что же было в этом письме, если оно привело к такой ужасной развязке?»

«Ничего особенного. Вот это и есть самое необъяснимое. Записка бессмысленная – сущая чепуха… О господи, вот этого я и боялся!»

В эту минуту мы обогнули изгиб подъездной аллеи и в закатном свете увидели, что все шторы в доме опущены. Мы бросились к входной двери; на пороге появился господин в черном костюме, при виде которого лицо моего друга исказилось от горя.

«Когда это случилось, доктор?» – спросил Тревор.

«Почти сразу после вашего отъезда».

«Он приходил в сознание?»

«На минуту до кончины».

«Что-нибудь просил мне передать?»

«Только одно: бумаги лежат в потайном ящике японского шкафчика».

Мой друг поднялся с доктором в комнату покойного, а я остался в кабинете, снова и снова перебирая в голове все связанное с этим делом. Большей беспросветности я в жизни, кажется, еще не испытывал. Каким было прошлое Тревора – кулачного бойца, путешественника, золотодобытчика? Как вышло, что он подпал под влияние этого морячка с ехидной физиономией? И с какой стати было ему падать в обморок при одном упоминании о полустертых инициалах на сгибе локтя? Почему письмо из Фордингбриджа навлекло на него гибель? Мне вспомнилось, что Фордингбридж находится в Хэмпшире и что мистер Беддоуз, к которому отправился морячок (вероятно, с целью шантажа), тоже проживает в Хэмпшире. Письмо, следовательно, пришло либо от Хадсона, сообщавшего о раскрытии им некоей постыдной тайны (очевидно, реальной), либо от Беддоуза, который предупреждал давнего соучастника о неминуемом разоблачении. С этим вполне ясно. Но могло ли тогда это письмо быть бессмысленным – сущей чепухой, как о нем отозвался Виктор? Наверняка он не сумел верно его истолковать. Коли так, то письмо, по-видимому, искусно зашифровано: написано одно, а подразумевается другое. Мне необходимо увидеть письмо собственными глазами. Если в нем запрятан скрытый смысл, я, безусловно, вытащу его на свет. Предавшись раздумьям, я чуть ли не час просидел в полумраке, пока заплаканная служанка не внесла лампу, а следом за ней вошел мой друг Тревор – бледный, но собранный, держа в руках бумаги, которые сейчас лежат у меня на коленях. Он сел напротив меня, пододвинул лампу к краю стола и передал мне короткую записку, нацарапанную, как видите, на листке серой бумаги: «Дела не так плохи. Мухоловками заведует Хадсон. Фазан уже запел. Требуется дичь. Давай иди на тягу».

Должен признаться, что при первом знакомстве с этим посланием лицо у меня вытянулось не меньше вашего. Затем я перечитал записку возможно тщательней. Вне всякого сомнения, как я и предвидел, из этой мешанины следовало извлечь тайный смысл. Или таким словам, как «мухоловки» и «фазан» было заранее приписано какое-то определенное значение? В таком случае догадаться о тайном смысле невозможно. И все же мне не хотелось верить, что так оно и есть; к тому же слово «Хадсон» указывало на то, что я верно угадал тему записки, а ее автором был Беддоуз. Я попробовал прочитать записку задом наперед, но слова «тягу на иди» меня расхолодили. Я брал то четные, то нечетные слова, однако «Дела так мухоловками» и «Не плохи заведует» не бросили свет на загадку. А потом меня словно бы осенило: ключ оказался самым простым. Достаточно было взять каждое третье слово, начиная с первого, чтобы получилось известие, которое и повергло старика Тревора в отчаяние.

Это было предостережение, сжатое и красноречивое. Я прочитал его вслух:

«Дела плохи. Хадсон запел. Давай тягу».

Виктор Тревор дрожащими руками закрыл лицо.

«Да, выходит так! – едва выговорил он. – Но ведь это бесчестье, хуже смерти. Однако при чем тут „дичь“ и „фазан“?»

«В записке это просто слова-затычки, ничего не значащие, но если бы у нас не было иных указаний на отправителя, они послужили бы хорошей наводкой. Смотрите, он сперва написал: „Дела… плохи… Хадсон…“ и так далее. Затем нужно было заполнить пробелы любыми словами – естественно, первыми, какие пришли ему в голову. Если упоминаются „дичь“ и „фазан“, значит автор наверняка страстный охотник или же увлекается разведением домашней птицы. Вам известно что-нибудь о Беддоузе?»

«В самом деле! – ответил Тревор. – Помнится, мой несчастный отец каждую осень получал от него приглашение поохотиться в его угодьях».

«Тогда нет сомнений, что записку послал Беддоуз. Необходимо только выяснить, какую тайну Хадсон повесил дамокловым мечом над головами этих состоятельных и достопочтенных людей».

«Увы, Холмс! Боюсь, что связывали их преступление и позор… Но от вас я не стану ничего скрывать. Вот отчет, написанный моим отцом, когда он убедился, что Хадсон приведет угрозу в исполнение. Я нашел этот документ в японском шкафчике, о котором упомянул доктор. Возьмите и прочитайте его вслух: у меня нет на это ни сил, ни храбрости».

Вот бумаги, Ватсон, которые Тревор мне вручил, и я прочитаю их вам, как прочитал ему тем вечером в старинном кабинете. Как видите, на обороте надпись: «О некоторых подробностях плавания барка „Глория Скотт“, вышедшего из порта Фалмут 8 октября 1855 года и потерпевшего крушение 6 ноября того же года под 15°20' северной широты и 25°14' западной долготы». Отчет имеет форму письма. Оно гласит:

«Дорогой, любимый мой сын! Теперь, когда близящийся позор грозит омрачить мне последние годы жизни, могу открыто и совершенно чистосердечно тебе признаться: не страх перед законом, не утрата общественного положения, не мое падение в глазах всех, кто меня знал, причиняют невыносимую муку. Нестерпима мысль, что тебе придется за меня краснеть, – тебе, кто меня так любит и почти никогда, как я надеюсь, не имел причин отказать мне в уважении. Но если гроза, которая издавна надо мной нависала, все-таки разразится, я хочу, чтобы ты прочитал эти строки – и узнал от меня самого, насколько велика моя вина. С другой стороны, если все обойдется благополучно (да будет на то воля Господа Вседержителя!), а эта бумага случайно уцелеет и попадет тебе в руки, заклинаю тебя всем, что для тебя свято, – памятью твоей дорогой матери и нашей взаимной привязанностью: брось эти записки в огонь и никогда больше о них не вспоминай.

Если же ты продолжаешь читать дальше, то я не сомневаюсь, что меня уже разоблачили и силой оторвали от дома; впрочем, более вероятно иное (ты знаешь, сердце у меня слабое) – уста мои навеки запечатала смерть. И в том и в другом случае пора умолчания миновала: все мои слова от первого до последнего – чистая правда; готов в этом поклясться в надежде на милосердие.

Зовут меня, милый мальчик, совсем не Тревор. В молодости я носил имя Джеймс Армитедж. Ты понимаешь, как я был потрясен, когда не столь давно твой друг мне об этом напомнил: мне показалось, что он раскрыл мою тайну. Я поступил служащим в один из лондонских банков под своим именем – и как Армитедж был осужден за нарушение закона и приговорен к ссылке. Дружок мой, не думай обо мне очень уж дурно. Я обязан был уплатить так называемый долг чести – и рассчитался чужими деньгами в полной уверенности, что возмещу эту сумму гораздо раньше, чем ее хватятся. Но меня преследовал злой рок. Ожидаемые деньги так и не поступили, а непредвиденная ревизия обнаружила недостачу. Сейчас к моему проступку могли бы отнестись более снисходительно, но тридцать лет тому назад законы блюлись гораздо суровей, и вот в тот самый день, когда мне исполнилось двадцать три года, я был закован в кандалы как уголовный преступник – и вместе с тридцатью семью другими каторжниками посажен на борт барка „Глория Скотт“, отплывшего в Австралию.

Шел 1855 год; Крымская война была в разгаре, и суда, предназначенные для отправки каторжников, в основном служили транспортниками в Черном море. Правительство вынуждено было использовать для ссыльных суда меньшего размера и не слишком для того пригодные. „Глория Скотт“ перевозила чай из Китая, но это было тяжелое, неуклюжее, допотопное судно, которое вытеснили новейшие клиперы. Водоизмещение барка составляло пятьсот тонн; кроме тридцати восьми ссыльных, на борту его находилось двадцать шесть человек команды, восемнадцать солдат, капитан, три помощника капитана, судовой врач, священник и четверо караульных. Таким образом, когда мы отплыли из Фалмута, всего на корабле находилось около ста человек.

Переборки между камерами для заключенных были не из прочного дуба, как предписано для подобных кораблей, а довольно тонкими и хлипкими. В кормовой части моим соседом оказался тот, кого я заприметил, еще когда нас вели по набережной, – молодой человек с гладким лицом, длинным точеным носом и тяжелой нижней челюстью. Он шел развязной походкой, высоко закинув голову, и отличался необыкновенным ростом – не меньше шести с половиной футов: вряд ли кто-то из нас доставал ему до плеча. Было удивительно среди такого множества хмурых и унылых физиономий видеть лицо, горевшее энергией и решимостью. Мне оно представилось костром в мареве снежной бури. Поэтому меня очень обрадовало его соседство, а когда я глухой полночью услышал его шепот прямо над ухом – сквозь отверстие, проверченное им в перегородке, – то прямо-таки возликовал.

„Эй, приятель! – зашептал он. – Как тебя звать-называть и за что тебя сюда закатали?“

Я ответил и в свою очередь поинтересовался, с кем разговариваю.

„Меня зовут Джек Прендергаст, и, Бог свидетель, ты еще благословишь мое имя, прежде чем мы разойдемся“.

Я вспомнил о его деле, которое незадолго до моего ареста произвело в стране настоящую сенсацию. Прендергаст воспитывался в хорошей семье, но ему – наряду с немалыми способностями – присуща была неискоренимая порочность. Он изобрел оригинальную схему мошенничества и выудил у ведущих лондонских коммерсантов громадные суммы.

„Ага, так ты обо мне помнишь?“ – не без гордости хохотнул он.

„Еще бы, конечно“.

„В таком случае, быть может, тебе запала в память и одна особенная подробность?“

„А именно?“

„Наличными у меня было около четверти миллиона, да?“

„Так утверждали“.

„И вернуть их не удалось, верно?“

„Да“.

„Куда же, по-твоему, девались эти денежки?“

„Понятия не имею“.

„Я зажал их в кулаке! – вскричал он. – Клянусь небом, фунтов у меня больше, чем волос на твоей голове. А если ты заграбастал их порядочно, детка, и хорошо кумекаешь, как с ними обращаться, любые горы тебе нипочем. Неужто ты думаешь, что такой сам себе господин, как я, намерен протирать штаны в этой дряхлой вонючей посудине, в этом затхлом каботажном гробу вместе с крысами и клопами? Нет, сэр, такой человек усердно позаботится не только о себе, но и о своих дружках. Не сомневайся! Держись за него руками и ногами – и можешь поклясться на Библии, что он дотащит тебя на буксире до самой безопасной гавани“.

Прендергаст продолжал разливаться соловьем и дальше; поначалу я считал его слова пустой болтовней, но через какое-то время – после того, как он меня испытал и заставил принести самую торжественную клятву, – открыл мне существование заговора, имеющего целью захватить корабль. Еще на суше этот план был разработан дюжиной сообщников во главе с Прендергастом, которым он обещал щедрое вознаграждение.

„Я не один, у меня есть компаньон, – втолковывал мне Прендергаст. – Таких, как он, поискать, и надежней не сыщешь. Вот он-то и бережет мой капитал, а где сейчас, по-твоему, этот банкир? Подвизается капелланом на нашем суденышке – ни больше ни меньше! Явился на борт в черной сутане с бумагами, выправленными как надо, а деньжат у него в сундуке хватит на то, чтобы положить это корыто себе в карман целиком, не глядя. Вся команда за него горой. Да он и скупил их оптом за наличный расчет еще на берегу, пока они только нанимались. Подкупил он также двоих караульных и Мерсера, второго помощника; подкупит и самого капитана, коли понадобится“.

„А что нам предстоит сделать?“ – спросил я.

„Что сделать? Разукрасить алые солдатские мундиры, да поярче, чем они от портного вышли“.

„Но солдаты вооружены“, – напомнил я.

„А мы, по-твоему, с голыми руками на них пойдем? Для каждого из наших молодчиков запасено по паре пистолетов, и если при поддержке команды мы не завладеем этой посудиной, то нас самое время отослать в пансион для девиц. Переговори сегодня со своим соседом слева: узнай, можно ли ему доверять“.

Я выполнил это поручение; второй мой сосед оказался юношей, который совершил правонарушение, сходное с моим: подделал вексель. Звали его Эванс, но впоследствии он, как и я, сменил имя, а сейчас живет на юге Англии в полном благополучии и на широкую ногу. Он с готовностью согласился примкнуть к заговору, не видя иного способа спастись, и еще до того, как мы пересекли Бискайский залив, оставалось только двое ссыльных, не посвященных в наш секрет. Один из них был слабоумным, и мы не решались ему довериться, а второй страдал желтухой и вряд ли мог быть нам полезен.

С самого начала не было решительно никаких помех к достижению цели. Команда состояла из головорезов, специально для того и отобранных. Мнимый капеллан заглядывал в наши каморки, дабы направить нас на путь исправления. Он не расставался с черной сумкой, набитой якобы брошюрами благочестивого содержания, и посещал он нас так часто, что уже на третий день у каждого из нас в изножье койки были припрятаны напильник, пара пистолетов, фунт пороха и двадцать пуль. Двое караульных были доверенными лицами Прендергаста, а второй помощник капитана – его правой рукой. Нам противостояли капитан, два его помощника, двое караульных, восемнадцать солдат под командованием лейтенанта Мартина и судовой врач. Несмотря на всю надежность нашего положения, мы решили принять все меры предосторожности и напасть внезапно, ночью. Однако развязка наступила гораздо быстрее, чем мы ожидали.

Шла третья неделя плавания, и однажды вечером судовой врач спустился осмотреть больного арестанта. Опершись рукой на изножье койки, он нащупал там пистолеты. Не подай доктор вида, нас ожидал провал, но выдержкой он не отличался, а потому вскрикнул от удивления и сделался белее мела. Наш товарищ сразу сообразил, к чему дело идет, бросился на врача, прежде чем тот успел поднять тревогу, заткнул ему рот и привязал к койке. Затем отпер дверь на палубу, и мы всей гурьбой ринулись туда. Застрелили двоих караульных и капрала, который выбежал на шум. Кают-компанию сторожили еще два солдата – по-видимому, с незаряженными ружьями, – выстрелить им не удалось, и мы их уложили, пока они пытались привернуть штыки. Потом мы ринулись к каюте капитана, но не успели туда ворваться, как за дверью раздался выстрел. Капитан сидел за столом, поникнув головой на развернутую карту Атлантического океана, а рядом стоял капеллан с дымящимся пистолетом в руке. Двоих помощников капитана захватила команда. Дело, казалось, было успешно кончено.

Кают-компания находилась рядом с каютой капитана: мы набились туда всей толпой, плюхнулись на диваны и заговорили наперебой, опьяненные свободой. Вдоль стен стояли шкафчики: Уилсон, капеллан-самозванец, вышиб дверцу у одного из них и вытащил дюжину бутылок темного хереса. Мы отбили у бутылок горлышки, разлили херес по бокалам и только-только собрались залпом их осушить, как загремели выстрелы и каюта наполнилась таким густым дымом, что мы едва различали друг друга. Когда дым рассеялся, стали видны следы жуткого побоища, о котором мне до сих пор тошно вспоминать. Уилсон и еще восемь наших соратников корчились на полу в предсмертных судорогах, пролитый херес перемешался с кровью. Это зрелище повергло нас в такой ужас, что мы наверняка бы сдались, если бы не Прендергаст. Взревев, точно бык, он метнулся к выходу и увлек за собой оставшихся в живых. Выскочив наружу, мы увидели на корме лейтенанта в окружении десяти его подчиненных. В кают-компании над столом был приоткрыт световой люк, и они стреляли в нас через эту щель. Мы набросились на них, прежде чем они успели перезарядить ружья; они отчаянно сопротивлялись, но у нас было явное преимущество, и схватка продлилась не долее пяти минут. Господи боже! Превращался ли хоть один корабль в такую бойню? Прендергаст свирепствовал хуже разъяренного дьявола: он хватал солдат, будто младенцев, и швырял их за борт, не разбирая, жив кто или нет. Один тяжелораненый сержант поразительно долго держался на воде, пока кто-то из жалости не вышиб ему мозги пулей. Когда битва закончилась, из наших врагов уцелели только караульные, помощники капитана и судовой врач.

Из-за того, как решить их судьбу, и разгорелась перепалка. Многие из нас радовались отвоеванной свободе и вовсе не желали отягощать совесть убийством. Одно дело – одолеть вооруженных солдат, и совсем другое – присутствовать при хладнокровной расправе над беззащитными. Восемь человек – пятеро ссыльных и три матроса – решительно запротестовали, но Прендергаста и его сторонников было ничем не взять. Единственный залог нашей безопасности, сказал он, в том, чтобы довести дело до конца: нельзя выпускать на свободу ни одного свидетеля. Мы едва не разделили участь пленников, однако в конце концов Прендергаст предложил нам отправиться в шлюпке на все четыре стороны. Подавленные кровопролитием, мы ухватились за эту возможность – тем более что ничего хорошего ожидать не приходилось. Нам выдали по бушлату, а также снабдили тремя бочонками – с пресной водой, с солониной и с галетами, не забыли и про компас. Прендергаст кинул нам в шлюпку карту, крикнул, что мы – уцелевшие моряки с корабля, потерпевшего крушение под 15° северной широты и 25° западной долготы, и перерубил носовой фалинь.

А теперь, мой дорогой сын, я перехожу к наиболее диковинной части моего повествования. Во время бунта „Глория Скотт“ стояла носом к ветру, но после нашего ухода курс изменился; подул легкий северо-восточный ветер, и барк медленно начал от нас удаляться. Наша шлюпка плавно покачивалась на невысоких волнах; мы с Эвансом, как самые грамотные, углубились в изучение карты, пытаясь определить, где мы находимся и к какому берегу лучше плыть. Вопрос был не из легких: острова Зеленого Мыса располагались примерно в пятистах милях к северу, берег Африки отстоял приблизительно на семьсот миль к востоку. Ветер менялся на северный, и мы решили, что лучше всего направить шлюпку в сторону Сьерра-Леоне. „Глория Скотт“ к этому времени почти скрылась из вида по нашему правому борту. Внезапно над ней взвилось густое облако черного дыма, повисшее над горизонтом наподобие чудовищного дерева. Чуть позже донесся гул взрыва, схожий с раскатом грома, а когда дым рассеялся, „Глории Скотт“ словно и в помине не было. Мы без промедления развернулись и, налегши изо всех сил на весла, направили шлюпку туда, где над водой все еще висела в воздухе легкая пелена – свидетельство катастрофы.

Добирались туда мы очень долго и вначале боялись, что спасать кого-либо уже поздно. Колыхаясь на волнах, расщепленные обломки рангоута и брусьев указывали на место, где судно пошло на дно, но живой души нигде не было видно. Отчаявшись, мы уже поворачивали назад, как вдруг заслышали крик о помощи: чуть поодаль на обломке мачты простерся человек. Мы втащили его в шлюпку – это оказался молодой матрос по имени Хадсон. Обожженный и обессилевший, он смог рассказать нам о случившемся только на следующее утро.

Сразу после нашего отплытия Прендергаст со своими подручными приступил к расправе над пятью пленниками. Двух караульных застрелили и выбросили за борт, за ними последовал и третий помощник капитана. Затем Прендергаст спустился в твиндек и собственноручно перерезал горло несчастному медику. Живым оставался только первый помощник капитана – человек отважный и способный к решительным действиям. Завидев головореза, идущего к нему с окровавленным ножом, он скинул с себя путы, которые изловчился ослабить, пробежал по палубе и нырнул в кормовой трюм.

С десяток приспешников Прендергаста погнались за беглецом с пистолетами и настигли его у открытой пороховой бочки (на борту их насчитывалась целая сотня) с коробкой спичек в руках. Смельчак поклялся, что если его хоть пальцем тронут, то все до единого взлетят на воздух. Мгновение спустя произошел взрыв – по мнению Хадсона, не от зажженной спички, но из-за неточного выстрела кого-то из преследователей. Так или иначе, „Глории Скотт“ пришел конец, а вместе с ней – и банде, захватившей барк.

Вот вкратце, дорогой мой мальчик, и вся зловещая история, в которой я оказался замешан. Через день нас подобрал бриг „Хотспер“, шедший в Австралию. Капитана без труда удалось убедить, что мы чудом спаслись с затонувшего пассажирского корабля. В Адмиралтействе транспортное судно „Глория Скотт“ занесли в список пропавших без вести; сведения о его судьбе так никуда и не просочились. „Хотспер“ благополучно доставил нас в Сидней, где мы с Эвансом взяли новые имена и отправились на золотые прииски. Там, среди орав, собравшихся со всех концов света, до наших биографий никому дела не было.

Об остальном рассказывать незачем. Мы преуспели, немало поскитались, вернулись в Англию богатыми колонистами, обзавелись имениями. Свыше двадцати лет жили мирно и с пользой, в надежде, что прошлое похоронено навсегда. Вообрази же мое потрясение, когда в забредшем к нам моряке я тотчас узнал человека с „Глории Скотт“! Каким-то образом он нас выследил и решил нажиться на наших страхах. Ты поймешь теперь, почему я старался сохранять с ним мир, и отчасти посочувствуешь преисполнившему меня ужасу – теперь, когда он отправился ко второй жертве с недвусмысленными угрозами».

Внизу документа дрожащей рукой, почти неразборчиво выведено: «Беддоуз шифром сообщил мне, что у Х. развязался язык. Боже милостивый, сжалься над нашими душами!»