Текст книги "На высотах твоих"

– Если наше правительство виновно в нарушении закона, мы заслуживаем, чтобы палата покрыла нас позором. Если министерство по делам гражданства и иммиграции, пренебрегая принятыми парламентом законами, проявило неспособность исполнить свой долг, я смиренно склоню голову и приму осуждение парламента. Но поскольку мы неповинны ни в том, ни в другом, я заявляю вам, что не приемлю ни того, ни другого.

Джеймс Хауден поймал себя на том, что мысленно пытается внушить Харви Уоррендеру умерить агрессивный тон.

В палате общин бывали случаи, когда требовалась размашистая неистово-дерзкая тактика, но только не сегодня. Здесь и сейчас спокойная и трезвая рассудительность была бы намного эффективнее. К тому же премьер-министр с тревогой улавливал истерические нотки в голосе Уоррендера. По мере того как он продолжал свою речь, они становились все явственнее:

– Чем же вызвано обвинение в низости и бессердечии, которое выдвигает перед вами лидер оппозиции? Да просто тем, что правительство не поступилось законом, что министерство по делам гражданства и иммиграции с неукоснительной честностью выполнило свои обязанности в точном соответствии с законом Канады об иммиграции.

Да, все было правильно. Более того, заявить что-нибудь в подобном духе было просто необходимо. Вот если бы только сам Харви слегка поумерил свой пыл…

– Лидер оппозиции говорил о человеке по имени Анри Дюваль. Давайте на минуту оставим вопрос о том, должна ли наша страна брать на себя бремя, которое отвергли все остальные, должны ли мы распахнуть двери человеческим отбросам моря…

Могучий рев протестующих голосов по мощи превзошел все, что сегодня довелось услышать залу палаты общин. Харви Уоррендер зашел слишком далеко, Хауден понял это мгновенно. Даже на правительственной стороне мелькали потрясенные, негодующие лица, всего лишь несколько депутатов нерешительно и без всякого энтузиазма, скорее по обязанности, пытались дать отпор бушевавшей оппозиции.

– Мистер спикер, я решительно возражаю… – поднявшись на ноги, заявил Бонар Дейтц, поддерживаемый возмущенными возгласами своих сторонников.

Среди нарастающего шума Харви Уоррендер с упрямой решительностью продолжал:

– Я сказал, давайте оставим в стороне насквозь фальшивые сантименты и обратимся к одному только закону. Закон был соблюден…

Один голос вознесся над всеми остальными.

– Мистер спикер, не объяснит ли министр по делам иммиграции, что он подразумевает под человеческими отбросами?

Встревоженный Хауден узнал задавший вопрос голос. Он принадлежал Арнольду Джини, “заднескамеечнику” от оппозиции, который представлял один из беднейших округов Монреаля.

Арнольд Джини обладал двумя отличительными чертами. Он был калекой, всего пяти футов ростом, с частично парализованным и скрюченным туловищем и с лицом, настолько неподражаемо безобразным и непропорциональным, будто природа специально задумала произвести его в качестве образчика человеческого уродства. И все же, несмотря на свое невероятное увечье, он сделал замечательную карьеру как парламентарий и поборник дела всех сирых и обездоленных. Сам Хауден относился к этому человеку с острой неприязнью, считая его позером, бесстыдно спекулирующим своим физическим недостатком. В то же самое время, прекрасно сознавая, что народные симпатии всегда будут на стороне калеки, премьер-министр неизменно проявлял крайнюю осторожность и осмотрительность, схватываясь с Арнольдом Джини в дебатах. Джини тем временем не унимался:

– Пусть министр разъяснит свои слова “человеческие отбросы”!

Лицо Харви Уоррендера вновь задергалось в нервном тике. Джеймс Хауден мог предугадать ответ, на который с необдуманной поспешностью был способен министр по делам иммиграции: “Никому лучше, чем достопочтенному депутату, не известно, что значат мои слова”.

Такой промах, решил Хауден, надо предотвратить любой ценой.

Встав из кресла, премьер-министр заявил, перекрывая несшиеся со всех сторон крики:

– Достопочтенный депутат от Восточного Монреаля делает упор на отдельных словах, несомненно, случайно вырвавшихся у моего коллеги.

– Тогда пусть он сам так и скажет! – выкрикнул через центральный проход Джини, с мучительной неловкостью поднимая на костылях свое изуродованное тело.

Его поддержал дружный хор: “Пусть министр откажется от своих слов!”, “Пусть он возьмет свои слова обратно!”. На галереях люди бесстрашно перегибались через ограждения, разглядывая бушевавший под ними зал.

– К порядку! К порядку! – голос спикера едва слышался в неистовом гаме.

– Я не возьму назад ни одного слова! – с побагровевшим лицом и вздувшимися на шее жилами уже совсем вне себя взвизгнул Харви Уоррендер. – Слышите, вы! Я не откажусь ни от единого своего слова!

И в ответ ему новый всплеск невообразимого гвалта. И новый призыв спикера к порядку. “Редкостный случай в парламентской практике, – подумал Хауден. – Только уж очень глубокие разногласия или вопрос о правах человека “могли взбудоражить палату так, как это случилось сегодня”.

– Я требую, чтобы министра заставили ответить! – это опять пронзительный голос Арнольда Джини.

– К порядку! Вопрос… – во всяком случае, теперь спикеру удалось добиться, чтобы его голос был слышен в зале.

На правительственной стороне премьер-министр и Харви Уоррендер с подчеркнуто почтительным видом опустились в свои кресла. Несшиеся со всех сторон выкрики постепенно стихали. Один лишь Арнольд Джини, покачиваясь на костылях, продолжал демонстрировать открытое неповиновение спикеру.

– Мистер спикер, министр по делам иммиграции говорил в этом зале о человеческих отбросах. Я требую…

– К порядку! Я прошу депутата сесть на свое место.

– А я настаиваю…

– Если депутат не сядет на свое место, я буду вынужден удалить его из зала.

Создавалось впечатление, что Джини сознательно навлекает на себя гнев спикера. Правила палаты совершенно ясно предписывали, что, когда спикер встает, все остальные должны подчиниться. Если Джини будет упорствовать в своем неповиновении, какие-то дисциплинарные меры против него неизбежны.

– Я даю достопочтенному депутату еще одну возможность, – сурово предупредил спикер. – В противном случае мне придется удалить его из зала.

Арнольд Джини строптиво ответил:

– Мистер спикер, я выступаю в защиту человека, находящегося в трех тысячах миль отсюда, человека, которого правительство презрительно называет “отбросами”…

Его замысел, осенила Джеймса Хаудена внезапная догадка, до восхищения прост. Джини-калека стремится разделить участь несчастной жертвы с Дювалем-скитальцем. Блестящий – пусть и циничный – политический маневр, который Хауден должен предотвратить.

Встав, премьер-министр поспешил вмешаться:

– Мистер спикер, я полагаю, что мы можем уладить этот вопрос… – Он уже решил, что от имени правительства возьмет обратно оскорбительные слова, как бы к этому ни отнесся Харви Уоррендер…

Слишком поздно.

Не обращая внимания на премьер-министра, спикер непререкаемым тоном объявил:

– К сожалению, мой долг требует удалить достопочтенного депутата от Восточного Монреаля из зала.

Поняв, что гамбит он проиграл, Хауден вне себя от ярости сел на свое место.

Теперь без промедления последовали необходимые формальности. Удаление спикером депутата палаты из зала было шагом, к которому он прибегал весьма редко. Но когда это случалось, дисциплинарные меры со стороны остальных депутатов принимались автоматически и неотвратимо. Власть и авторитет спикера должны поддерживаться превыше всего. Ибо они символизировали власть и авторитет самого парламента и народа, завоеванные в упорной борьбе на протяжении столетий…

Премьер-министр передал записку Стюарту Коустону, лидеру большинства в палате. В ней было всего два слова:

“Минимальное наказание”. Министр финансов согласно кивнул.

После лихорадочно торопливого совещания с сидевшим позади него министром почт Коустон поднялся на ноги и объявил:

– В свете вашего решения, мистер спикер, у меня нет иного выхода, как выдвинуть следующее предложение, поддержанное министром почт мистером Голдом:

“Удалить достопочтенного депутата от Восточного Монреаля из зала до окончания сегодняшнего заседания”.

Премьер-министр огорченно заметил, что галерея для прессы опять набита битком. Собираются материалы для вечерних программ новостей телевидения и радио и для завтрашних утренних выпусков газет.

Голосование по предложению Коустона заняло двадцать минут. “За” был подан 131 голос и 55 – “против”.

Спикер официальным голосом объявил:

– Предложение принято.

В зале наступила гнетущая тишина.

Судорожно дергаясь на костылях, Арнольд Джинн с мучительной осторожностью поднялся на ноги. Страдальчески медленно, один тягостно неуклюжий шаг за другим, он влачил свое изуродованное, беспомощно раскачивавшееся на костылях тело мимо передних рядов оппозиции в центральный проход. Джеймсу Хаудену, знавшему Джини по палате общин много лет, казалось, что тот никогда еще не передвигался так медленно и с таким трудом. Повернувшись к спикеру, калека с трогательной вымученностью изобразил поклон, и на мгновение у депутатов сердце замерло в испуге, что он сейчас упадет лицом на пол. Едва удержавшись на костылях, Джини в несколько приемов повернулся и с такой же болезненной медлительностью, рывками раскачивая скрюченное туловище, направился вдоль прохода. В конце его – еще один поворот и еще один поклон, как пытка, и вот Джини наконец исчез через широко распахнутую для него служителем дверь. По залу пронесся дружный вздох облегчения.

Спикер спокойно произнес:

– Слово имеет министр по делам гражданства и иммиграции.

Харви Уоррендер, правда, уже не столь решительно и агрессивно, продолжил свою речь с того места, где его прервали. Но Джеймсу Хаудену было совершенно ясно – что бы сейчас ни произошло, нанесенного им ущерба не восполнить. Арнольд Джини был, несомненно, справедливо удален из зала, причем всего лишь на какие-то несколько часов, за вопиющее нарушение правил палаты общин. Но пресса выжмет из этой истории все возможное, и публика, которой неведомы или безразличны правила дебатов, живо увидит лишь двух обездоленных людей – калеку и одинокого скитальца, ставших жертвами жестокого и деспотичного правительства.

И впервые Хауден задумался над тем, как долго еще правительство может позволять себе терять популярность, которая начала падать с появлением Анри Дюваля.

Глава 3

В записке Ричардсона говорилось: “Ждите в семь”. Без пяти семь Милли Фридмэн, совсем еще не готовая к его приходу и только что выходившая, роняя капли воды, из ванной, очень надеялась, что он опоздает.

Милли частенько спрашивала себя, впрочем, довольно равнодушно и мимоходом, почему она ведет все свои – кстати, и Джеймса Хаудена тоже – дела с выверенностью прецизионного механизма в конторе и почти никогда – дома. На Парламентском холме она была неизменно пунктуальна до секунды, в домашнем кругу ей это удавалось крайне редко. Офис премьер-министра служил образцом порядка – от аккуратнейшим образом расставленных чашек до изобретенной ею самой системы хранения досье, откуда она в течение считанных секунд могла извлечь написанное от руки письмо пятилетней давности от какого-нибудь безвестного субъекта, само имя которого было давно забыто. А вот в данный момент, что для нее было весьма типично, Милли в полной растерянности шарила по всем являвшим собой невообразимый хаос ящикам в неприбранной спальне в поисках неизвестно куда запропастившегося чистого бюстгальтера.

Она полагала – когда ее посещало желание над этим задумываться, – что ее умеренная неорганизованность во внеслужебное время есть проявление внутреннего протеста против влияния чужих порядков и покушений на ее личную жизнь. Ей всегда был свойствен мятежный дух, принимавший порой даже извращенные формы, в отношении посторонних дел или высказываемых другими идей, которые касались ее лично.

Противилась она и тому, чтобы кто-то другой планировал за нее ее будущее, даже если такие попытки предпринимались с самыми благими намерениями. Однажды, когда Милли еще училась в колледже в Торонто, ее отец настоятельно советовал ей пойти по его стопам и заняться юридической практикой. “Тебя ждет огромный успех, Мил, – предсказывал он. – Ты умна, у тебя быстрая реакция, а твой склад ума помогает тебе сразу постигать самую суть вещей. При желании тебе ничего не стоит заткнуть за пояс мужчин вроде меня”.

Впоследствии она рассудила, что, если бы она сама додумалась до этого, она вполне могла осуществить подобную идею. Однако ее возмущала сама мысль, что кто-то – пусть даже ее собственный отец, которого она искренне любила, – мог вместо нее принимать решения, затрагивающие ее личную судьбу.

Конечно, теория эта была довольно спорна и противоречива. Невозможно вести полностью независимое существование – так же, как нельзя совершенно отделить свою личную жизнь от жизни на службе. “В противном случае, – подумала Милли, пытаясь застегнуть наконец-то попавшийся под руку бюстгальтер, – не было бы романа с Джеймсом Хауденом, да и предстоящей сейчас встречи с Брайаном Ричардсоном”.

А нужна ли эта встреча? Должна ли она была соглашаться на визит Брайана? Не лучше ли было бы, если бы она проявила твердость в самом начале и настояла на том, чтобы ее личная жизнь осталась в неприкосновенности? Та самая личная жизнь, которую она заботливо и тщательно устроила себе с того дня, когда наконец осознала, что у них с Джеймсом Хауденом нет будущего.

Личная жизнь, отгороженная от внешнего мира и достаточно счастливая, стоила многого. Не рискует ли она с возникновением Брайана Ричардсона утратить это немалым трудом взлелеянное чувство покоя и довольства и ничего не получить взамен?

Ей потребовалось немалое время, чтобы после разрыва с Джеймсом Хауденом приспособить свой образ жизни к постоянному одиночеству. Однако благодаря глубоко укоренившемуся инстинктивному стремлению к самостоятельному решению личных проблем без посторонней помощи ей все же удалось, как представляла себе Милли, приспособиться до такой степени, что нынешняя ее жизнь протекала в довольстве, душевном равновесии и вообще очень успешно. Теперь Милли вполне искренне перестала завидовать – как было прежде – замужним подругам с их вечно занятыми своими трубками мужьями-покровителями и расползавшимися по всем углам детишками. Напротив, иногда, чем больше она за ними наблюдала, тем скучнее и постылее казалась их жизнь по сравнению с ее собственной независимостью и свободой.

Весь вопрос заключался в том, не подтолкнут ли Милли ее чувства к Брайану Ричардсону назад к мыслям об общепринятом укладе жизни?

Открыв дверь шкафа, Милли задумалась, что бы ей надеть. В тот вечер, в Сочельник, Брайан сказал, что в брюках она выглядит на редкость сексуальной… Она выбрала ярко-зеленые брюки, затем принялась искать по ящикам белый свитер с глубоким вырезом. Когда она наконец сунула босые ноги в открытые белые туфли и слегка подкрасилась – Милли терпеть не могла обычного нынче для женщин сложного макияжа даже по вечерам, – было уже десять минут восьмого.

Она провела рукой по волосам, потом решила, что лучше все же причесаться, и поспешила в ванную.

Глядя в зеркало, она сказала себе: “Да не о чем, совершенно не о чем беспокоиться. Если признаться честно, я могла бы влюбиться в Брайана, а может быть, уже и влюбилась. Но Брайан не свободен, и такое положение его устраивает. Так что, дорогая, никаких вопросов”.

Но один вопрос все же никак не выходил у нее из головы. А что будет потом? Когда он исчезнет, и она снова останется одна?

На мгновение Милли замерла. Она вспомнила, как это было девять лет назад. Пустые дни, одинокие ночи, вечностью тянутся даже недели… Она проговорила вслух:

“Нет, этого мне еще раз не пережить”, – а про себя сказала: “Сегодня, наверное, надо кончать”.

Она еще была погружена в невеселые воспоминания, когда раздался звонок в дверь.

Не снимая тяжелого пальто, Брайан поцеловал ее. Лицо его обросло щетиной, он весь пропах табаком. Милли охватила какая-то непонятная слабость, решимость быстро покидала ее. “А он мне нужен, я хочу этого человека, – подумала она, – на любых условиях”. И мельком вспомнила мысль, посетившую ее несколько минут назад: “Сегодня, наверное, надо кончать”.

– Милли, детка, – тихо заметил он, – выглядишь ты потрясающе.

Она выскользнула из его объятий и озабоченно посмотрела на него:

– Брайан, у тебя усталый вид.

– Так оно и есть, – кивнул он. – И побриться не мешает. Я прямо из палаты общин.

Не испытывая сейчас на самом деле ни малейшего интереса, она для проформы спросила:

– Как прошло заседание?

– А ты не слышала? Она покачала головой.

– Я рано ушла домой. А радио не включала.

– Ну, ничего, – многозначительно заверил ее Брайан, – Скоро наслушаешься.

– Плохо?

Ричардсон угрюмо кивнул:

– Я сидел с репортерами на галерее. До сих пор жалею. Господи, что они с нами сделают завтра в газетах!

– Давай выпьем чего-нибудь, – предложила Милли. – Тебе, похоже, не повредит.

Она приготовила мартини, скупо добавляя вермута, чтобы было покрепче.

Вернувшись из кухни и протягивая ему стакан, произнесла почти игриво:

– Вот это тебе поможет. Обычно всем помогает. Значит, никакого прощания сегодня не будет, мелькнула у нее мысль. Может быть, через неделю. Или через месяц. Но не сегодня.

Брайан Ричардсон сделал глоток и отставил стакан.

Неожиданно, без всякого вступления, заявил:

– Милли, я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. На секунды, показавшиеся часами, в гостиной воцарилась тишина. Он вновь окликнул ее, на этот раз почти шепотом:

– Милли, ты меня слышала?

– На минутку мне показалось, – проговорила Милли, – да нет, я могла бы поклясться, что ты попросил меня выйти за тебя замуж.

Она вслушивалась в свои слова, звучавшие странно плоско и гулко, голос был ее, но доносился словно бы откуда-то издалека, голова у нее кружилась…

– Не надо этим шутить, – хрипло проговорил Ричардсон. – Я совершенно серьезно.

– Брайан, дорогой, – в голосе Милли звучала неподдельная нежность, – я и не пытаюсь шутить. Правда, нисколечко.

Он подошел к ней, и поцелуй их был долгим и страстным. Потом Милли прижалась лицом к его плечу. Стойкий и сильный запах табака щекотал ноздри.

– Обними меня, – прошептала она. – Обними меня крепко-крепко.

– Может быть, все же дашь мне какой-нибудь ответ, – проговорил он, касаясь губами ее волос.

Соглашайся, требовало все ее женское естество. Да и настроение, и момент были самыми подходящими для незамедлительного согласия. Разве не этого она все время хотела? Не она ли сама признавалась несколько минут назад, что примет Брайана на любых условиях? Так вот они, такие условия, каких она и ждать не могла, – супружество, постоянство…

Все так легко. Вымолвить несколько слов согласия, и все будет кончено, никакого пути назад…

Вот эта-то окончательная бесповоротность и пугала Милли. Это уже не мечты, все стало явью. Неуверенность охватила Милли знобкой волной. Другая Милли в ней, рассудительная и осторожная, предостерегающе шепнула: “Не торопись!”

– Похоже, я не такой уж и подарок, – продолжал Брайан, его дыхание шевелило ей волосы, ладонь нежно ласкала шею. – Малость потасканный, утратил, так сказать, товарный вид… Да и развод еще надо получить, хотя с этим-то никаких проблем не будет. У нас с Элоизой по данному пункту полное взаимопонимание. – Он помолчал, потом медленно произнес:

– Я, кажется, люблю тебя, Милли. По-моему, я и вправду тебя люблю.

Она с глазами, полными слез, подняла к нему лицо и коснулась щеки Ричардсона поцелуем.

– Я знаю, Брайан, дорогой мой. Думаю, что я тоже тебя люблю. Но мне надо быть уверенной. Дай мне, пожалуйста, немного времени.

Лицо его исказилось подобием улыбки.

– Ну вот, – сказал он. – А я столько репетировал. И, кажется, все испортил.

“А может быть, я слишком долго тянул, – думал он. – Или не правильно себя повел. Или это мне возмездие за то, как все начиналось – полное равнодушие с моей стороны и только одна забота, как бы избежать глубокой привязанности к ней. Теперь как раз я сам этого хочу, но меня отложили про запас, как джокера”.[65]65
  Дополнительная карта в колоде, которую в покере можно добавлять вместо недостающей в любую комбинацию.


[Закрыть]

Но, во всяком случае, утешил себя Ричардсон, неопределенности пришел конец, не будет больше душевных терзаний: он понял, что Милли для него важнее всего. Сейчас без нее одна лишь пустота…

– Пожалуйста, Брайан. – Милли немного успокоилась, к ней постепенно возвращалось обычное самообладание. Очень серьезно она продолжала; – Я польщена такой честью, милый, и думаю, что отвечу тебе “да”. Но я хочу быть полностью уверенной – ради нас обоих. Пожалуйста, милый, дай мне немного времени.

Он спросил с грубой бесцеремонностью:

– И сколько же?

Они сидели рядом на диване, склонив головы друг к другу, пальцы их тесно переплелись.

– Не знаю, дорогой, честно, сама не знаю и очень надеюсь, что ты не будешь настаивать на какой-то определенной дате. Я не вынесу, если надо мной будет висеть какой-то точный срок. Но я обещаю тебе, что скажу сразу, как только сама пойму.

“Да что же это со мной творится, – подумала Милли. – Что я, боюсь жизни, что ли? Зачем колебаться, почему не решить все прямо сейчас?” Но тот же рассудительный голос вновь настойчиво предостерег: “Не спеши!”

Брайан раскрыл объятия, и Милли прильнула к его груди. Губы их встретились, он стал осыпать ее жаркими поцелуями. Милли почувствовала, как в ней пробуждается желание, сердце бешено заколотилось. Она ощутила на своем теле его ласковые руки…

Ближе к ночи Брайан Ричардсон принес в гостиную кофе. Милли осталась на кухне нарезать салями для сандвичей. Она только что заметила, что оставшаяся после завтрака грязная посуда все еще лежала в мойке. “А действительно, – мелькнула у нее мысль, – не мешало бы и домой привнести кое-что из служебного обихода”.

Ричардсон подошел к портативному телевизору Милли, стоявшему на низком столике перед одним из просторных кресел. Включив аппарат, он позвал Милли:

– Не знаю, смогу ли это вынести, но, думается, лучше нам знать – пусть даже самое худшее.

В то время, когда Милли вошла с тарелкой сандвичей, Си-би-си[66]66
  Сокращенное название Канадской радиовещательной корпорации.


[Закрыть] начала передавать программу новостей.

Как стало обычным в последнее время, первые сообщения касались ухудшения международной обстановки. В Лаосе начались мятежи, подстрекаемые Советами, и на американскую ноту протеста Кремль ответил с враждебной воинственностью. В европейских странах – сателлитах Советов отмечалась массированная концентрация войск. Москва и Пекин, подлатавшие свои взаимоотношения, обменялись новыми сердечными любезностями.

– Надвигается, – пробурчал Ричардсон. – С каждым днем все ближе и ближе.

Настала очередь дела Анри Дюваля.

Холеный диктор объявил: “Сегодня в Оттаве вокруг Анри Дюваля, человека без родины, ожидающего сейчас в Ванкувере депортации, разразился скандал в палате общин. В разгар стычки между правительством и оппозицией Арнольд Джини, депутат от Восточного Монреаля, был удален из зала до конца сегодняшнего заседания…”

Позади диктора на экране появилась фотография Анри Дюваля, за ней – снимок крупным планом увечного депутата. Как и опасались Ричардсон и Джеймс Хауден, эпизод с удалением Джини из зала и фраза Харви Уоррендера о “человеческих отбросах”, которая его вызвала, стали “гвоздем” всей истории. И как бы объективно ни подавалось сообщение, скиталец и калека неизбежно выглядели жертвами жестокосердного и неумолимого правительства.

“Вот как описывает события в палате корреспондент Си-би-си Норман Дипинг…” – продолжал диктор, и Ричардсон выключил телевизор.

– Нет сил на все это смотреть, – сказал он. – Ты не возражаешь?

– Нет, конечно, – покачала головой Милли. Понимая всю значительность того, что она увидела в телепередаче, Милли сегодня вечером тем не менее не могла заставить себя проявлять к этому должный интерес. Самый важный для нее вопрос оставался пока нерешенным…

– Черт бы их всех побрал, – Брайан Ричардсон ткнул пальцем в сторону погасшего экрана телевизора. – Ты знаешь, какая у них аудитория? От побережья до побережья. Добавь к этому радио, местные телестудии, завтрашние газеты… – Он в полной безысходности пожал плечами.

– Я все понимаю, – ответила Милли. Она попыталась отвлечься от своих забот. – Жаль, что ничем не могу помочь.

Ричардсон поднялся из кресла и принялся расхаживать по гостиной.

– Ты уже помогла, Милли. Ведь это ты обнаружила… – он оставил фразу незаконченной.

Им обоим, догадалась Милли, одновременно вспомнилась фотокопия, секретная сделка между Джеймсом Хауденом и Харви Уоррендером. Она осторожно спросила:

– А тебе удалось?.. Он замотал головой:

– Да будь оно все проклято! Ни одной зацепки… Ничего…

– А знаешь, – медленно произнесла Милли, – в мистере Уоррендере есть все-таки что-то странное. Его манера говорить, все поведение – будто он в постоянном нервном напряжении. А то, как он боготворит своего сына, – ну, того, что погиб на войне…

Милли оборвала себя, испугавшись появившегося на лице Брайана Ричардсона выражения. На нее уставились вдруг остекленевшие глаза, челюсть его отвисла.

– Брайан, – несмело позвала она его.

– Милли, крошка, повтори, что ты сказала, – хриплым шепотом попросил он.

Она в полной растерянности послушно повторила:

– Мистер Уоррендер… Я сказала, что есть что-то очень странное в его отношении к сыну. Я слышала, он у себя дома даже какой-то храм устроил в его честь. Об этом все говорят.

– Ага, – кивнул Ричардсон. Он изо всех сил старался скрыть охватившее его возбуждение. – Ну да. Ладно, по-моему, ничего такого в этом нет.

Он начал обдумывать, как бы поскорее вырваться отсюда. Необходимо позвонить немедленно – но не от Милли. Кое-какие вещи.., шаги, которые ему, возможно, придется предпринять.., об этом Милли никогда не должна узнать.

Через двадцать минут он уже звонил из круглосуточно открытой аптеки.

– А мне плевать, сколько сейчас времени, – заявил Ричардсон абоненту на другом конце провода. – Я сказал, чтобы вы сию минуту были в центре, жду вас в “Джаспер лаундж”.

Бледный молодой человек в очках в черепаховой оправе, которого подняли из кровати, нервно вертел в руках рюмку.

– Но я действительно не уверен, что смогу это сделать, – опечаленно заявил он.

– Это еще почему? – требовательным тоном настаивал Брайан Ричардсон. – Вы же работаете в министерстве обороны. Вам стоит только попросить, и все дела.

– Все не так просто, – возразил молодой человек. – К тому же это секретные данные.

– Да какого черта! – запротестовал Ричардсон. – Сколько лет прошло – кого это теперь волнует?

– Вас, к примеру, – заявил молодой человек с некоторой даже отвагой. – Вот это-то меня и беспокоит.

– Даю слово, – горячо заверил его Ричардсон, – что как бы я ни воспользовался тем, что вы мне дадите, вас это никак не коснется. Да вас никто и не заподозрит!

– Да и найти будет трудновато. Эти старые досье свалены где-то в подвалах… Займет несколько дней, а то и недель.

– А это уже ваша проблема. Да и ждать неделями я не могу, – грубо отрезал Ричардсон. Он поманил официанта. – Повторим.

– Нет, спасибо, – отказался молодой человек. – Мне хватит.

– Как хотите, – Ричардсон кивнул официанту. – А мне то же самое.

Когда официант отошел, молодой человек упрямо сказал Ричардсону:

– Очень сожалею, но, боюсь, мне придется отказаться.

– И мне очень жаль, – пугающе сочувственным тоном ответил Ричардсон. – А ведь ваше имя уже было почти в самом верху списка. Вы конечно знаете, о каком списке я говорю, не так ли?

– Да, – подтвердил молодой человек. – Знаю.

– По роду моей работы, – вкрадчиво продолжал Ричардсон, – мне постоянно приходится заниматься отбором кандидатов в парламент. И, знаете ли, говорят, я так здорово с этим справляюсь, что все предложенные от нашей партии кандидатуры побеждают на выборах.

– Слышал, – согласился молодой человек.

– Конечно, последнее слово за партийными организациями на местах. Но ведь они всегда поступают так, как рекомендует премьер-министр. Или, если хотите, так, как я советую премьер-министру рекомендовать.

Молодой человек промолчал, облизывая кончиком языка вдруг пересохшие губы.

Брайан Ричардсон понизил голос.

– Предлагаю сделку. Сделайте, что я прошу, а я поставлю ваше имя первым. И в таком округе, где избрание вам гарантировано.

Щеки молодого человека медленно заливались краской. Он спросил:

– А если я откажусь?

– В таком случае, – ласково объяснил Ричардсон, – я вам с такой же определенностью гарантирую, что, пока я в партии, вам никогда не попасть в палату общин, более того, вам и кандидатом-то в депутаты никогда не стать. Будете помощником, пока не сгниете, и никакие деньги вашего папочки вам не помогут.

– Вы предлагаете мне начать политическую карьеру с такой грязи, – едко заметил молодой человек.

– Говоря по правде, – возразил Ричардсон, – я оказываю вам огромную услугу. Открываю глаза на некоторые реалии из нашей жизни, и учтите, многим, чтобы познать их, требуются годы и годы.

Подошел официант, и Ричардсон поинтересовался:

– Ну как, не передумали? Может, еще рюмочку?

– Ладно, – сдался он. – Давайте.

Дождавшись ухода официанта, Ричардсон спросил:

– Если предположить, что я не ошибся, сколько времени вам потребуется?

– Ну-у… – заколебался молодой человек. – Пару дней, я думаю.

– Выше нос! – приободрил его Ричардсон, подавшись вперед и похлопав собеседника по колену. – Через два года вы и не вспомните о том, что произошло.

– Вот этого я и боюсь, – печально ответил молодой человек.

ЗАДЕРЖАТЬ И ВЫСЛАТЬ

Элан Мэйтлэнд невидящим взглядом уставился в лежавший перед ним на столе приказ о депортации Анри Дюваля.

“…настоящим приказываю задержать и депортировать вас в место, откуда вы прибыли в Канаду, или в страну, уроженцем или гражданином которой являетесь, или в такую страну, каковая может быть одобрена…”

За пять дней, прошедших со времени вынесения эдикта в результате специального расследования, текст приказа настолько врезался в его память, что Элан мог наизусть воспроизвести каждое слово с закрытыми глазами. Он и в самом деле повторял их чуть ли не постоянно, отыскивая в казенной фразеологии какую-либо крошечную лазейку, уязвимое место, едва заметную брешь, куда можно было бы вонзить лезвие закона.

Ничего.

Он читал своды законов и старые судебные дела, сначала дюжинами, потом сотнями, продираясь сквозь их вычурный и высокопарный язык, засиживаясь до поздней ночи; глаза его воспаленно покраснели, тело ломило от недосыпания. В дневные часы к нему присоединялся Том Льюис, и они вместе вели поиски в библиотеке Верховного суда, изучая указатели, просматривая аннотации, исследуя отчеты о судебных процессах в старинных, редко кем открываемых фолиантах.

– Обедать не буду, – заявил на второй день Том. – Пылью сыт по горло.