Текст книги "Лизавета Синичкина"

VI

После случившегося с Ириной в том же году Аслан-бек отдал сына в армию, вместо того чтобы отправить учиться, как собирался прежде. Имея за плечами «высоких покровителей» отца, Рафик проходил службу в родной области в поселки Ковалевка совсем не далеко от Ростова.

«Сборная Кавказа» – называли роту капитана Морозова. Потому что кого в ней только не было: горячие армяне, неунывающие грузины, гордые осетины и непреклонные дагестанцы, и, когда призвали Мамедова, командир части сказал: «Ну вот, полный боекомплект». И все удивлялись, как капитан Морозов только не путается в сложных для русского уха фамилиях и именах. А было все проще, чем могло показаться. Чтобы не забивать себе голову, разбитной капитан перетолковывал имена военнослужащих на свое усмотрение, чтобы легче запоминалось. Например, Сурика Ваградяна, коренастого крепыша из Еревана, Морозов звал Шура. Друга Сурика Давида Арустамяна звал художником, потому что Давид был писарем части. Про Рафика Аслан-бека Мамедова капитану Морозову, словно сам Бог нашептал на ухо, повелев Рафика звать Беком. По крайней мере, так говорил Морозов, и все стали звать Рафика Беком. Рафик по первому времени обижался, а потом настолько сжился со своим новым именем, что все последующие годы после службы до самой смерти так и представлялся: Бек. Как корабль назовешь, так он и поплывет. И Рафик, и без того несчастный и озлобленный человек, с каждым днем, как только получил новое имя, менял свою бессмертную душу на наживу и выгоду, превращаясь в какого-то гнилого хитреца с сотней масок под рукой. Лживого притворщика из восточной сказки, что танцует под все дудки, и если что, внимает только одну корысть.

Художник Давид сошелся с Рафиком в силу служебных обязанностей. Срок службы Давида подходил концу, и он должен был передать свое дело способному военнослужащему, а то, как говорил командир части, оставим на второй срок. Как это бывает после первого месяца службы с человеком, когда тот начинал приходить в себя от свалившегося на его голову «счастья», начинали разговаривать и спрашивали, что кто может.

Рафик, слышавший одним краем уха про мастерскую воинской части, сказал, что неплохо рисует. И все, прощай утомительные многочасовые марш-броски, к черту грохочущие стрельбы и чистка оружия, когда твои руки насквозь пропахнут оружейной смазкой и порохом. К черту плац с его «тяни носок». Увольнительная каждые выходные мед, а не служба. От службы обыкновенной армейской Рафика мутило, первые недели в армии казались Рафику карой небесной, это «равняйся», «смирно», взводного хотелось убить. «Как он смотрел на меня, но ничего, я ему еще покажу, – думал Рафик. А капитан – сволочь последняя. Беком обозвал, ничего, я потерплю, потерплю». И Рафик терпел, исправно делал, что от него требовалось, не жаловался. К удивлению Морозова и всей части он был в числе первых, не только из числа «молодых», но и многих старослужащих. Попадал, как какой-то снайпер только в десятку, так чеканил шаг на плацу, что сам замполит останавливался перед марширующим рядовым Мамедовым и ставил его всей части в пример. И если кому скажи, что вот этот молодец – краса и гордость всей части, перерезал бы горло своему командиру, продал бы весь личный состав в вечное рабство. Да вас расстреляли бы на месте, даже не дали бы договорить. И когда вдруг выяснилось, что рядовой Мамедов ко всем прочим талантам якобы умеет держать в руках кисть. Ну, вы себе представляете, более подходящий кандидатуры на будущего писаря части и мечтать нельзя. Приедет командование с проверкой, а ему Мамедова перед носом как чудо какое. И стреляет и рисует, а как марширует, да хоть сейчас на красную площадь в самый почетный караул страны. Но так далеко Мамедов не собирался, его вполне устраивала художественная мастерская воинской части. Прежде это было заброшенное помещение, которое только могло мечтать, что в нем когда-нибудь разалеются запахи красок, и кисть ляжет на холст. Но словно из ниоткуда появился Давид, он вдоль и поперек исшагал заброшенный каменный сарай, наделал пыли, заглянул в каждый уголок и счастливый с ног до головы, весь в паутине, вышел на свет.

Ну, приходил, посмотрел. Через день старые стены, повидавшие на своем веку, забыли Давида. Но прошли считанные дни, и юноша вернулся с «армией». Необыкновенные воины, вооруженные тряпками и какими-то длинными палками, привели стены в ужас. Стены «задрожали», но просто так сарай решил не сдаваться. Что только не делало беспощадное войско с сараем: поливало из ведер водой, елозило тряпкой по полу. Варвары – стряхивали вековую пыль. Ничего святого не было у их главнокомандующего. А как он радовался и улыбался, когда от несчастного пола отчищали грязь, а видели бы вы, что было с ним, когда из высоких углов безжалостно снимали пыль. О, боги, какую резню против разрухи и бардака устроил тот страшный завоеватель, и в страшном сне ничего подобного сарай себе представить не мог. А эти тряпки, веники, – ничего подобного он не виден отродясь, а если и видел, то это было так давно, что забыл. «И за что такие муки, за что, боги, это все на нас свалилось. Ну, нет, знай же, проклятый безжалостный генерал, разоритель гнили и грязи, не видать тебе очередной легкой победы. На баррикады!» Словно кричали стены, явив перед изумленным войском чистоты огромные завалы всякого хлама, за которым таились главные силы и надежды разрухи: невесомая пехота из тучи паутины и вековых залежей пыли и тяжелая кавалерия из толстого слоя грязи, что намертво срослась с полом.

Но не дрогнул наш полководец и вышел перед своей армией и, как библейский Давид, лишь одним взмахом руки наповал сразил Голиафа, поразил мерзкого великана в лице разрухи, грязи и бардака. С криком он бросился на завалы, тащил и растаскивал гнилые матрасы, сломанные столы и всякую дрянь, и воодушевленная армия следовала за своим повелителем. Пали оковы разрухи. Давид ликовал. Чистые стены и пол без слоя грязи чувствовали себя неуютно, все одно, как голые. Но недолго были их мученья, безжалостный повелитель снизошел до милости и стал дарить им новые одежды. Через пару дней после сраженья, когда стены и пол были готовы к примерке, их принялись красить и белить. Прошло еще время и о, боги, стены не узнавали себя. «Что за блеск, что за чистота. А посмотрите на меня, – шептал крашеный пол. Как вам мое рубиновое платье? Только полюбуйтесь, как я сверкаю на солнце!» И когда снова пришел завоеватель, стены и пол смотрели на Давида, как на благодетеля. «Где же он был раньше? – спрашивали побеленные стены. Слава богу, что он пришел! – шептал крашеный пол».

Работать для части для художника было необременительно, написал пару заповедей, что-нибудь вроде, что тяжело в учении, легко в бою, изобразил на ростовой мишени для автоматной стрельбы врага и занимайся, чем хочешь. Хочешь, в увольнительную, а хочешь, днем и ночью сиди с мольбертом в руках. Давид так прямо и спал в мастерской, и можно было посчитать по пальцам, когда он ночевал в казармах. Никто не возражал. Давид сам делал из мешковины холсты, смешивал краски, добиваясь необыкновенных оттенков и втайне от всей части писал портреты товарищей. Писал и складывал, собираясь перед окончанием службы каждому, кого знал, подарить портрет на память. Вот такой необыкновенный человек на вид, как будто самый заурядный. Невысокого роста, с орлиным профилем, как положено у настоящего армянина, и только если чем отличался Давид, так невероятной добротой. Он просил за всех: и армян и русских. Если надо было в увольнительную, просил, если надо было в отпуск, тоже просил. А сам Давид уже два года не был на родине. Давиду нельзя было отказать, то есть не ему самому, а его работам. В кабинет командира части Давид приходил с портретами. Приезжал в часть какой-нибудь генерал с проверкой, Давид только смерил того одним глазком, и на утро уже портрет генерала. За такие выгодные работы командир части готов был хоть целыми ротами отпускать в отпуск. А Давида отпускать боялся. Боялся, что тот уедет в свой Ереван, и ищи потом другого художника. А где их искать. Говорят, что настоящий художник один на сто миллионов. Это же сколько народу нужно было призвать. «Нет, не пущу, и не проси, – отвечал командир части на просьбы Давида отпустить его на побывку домой. За кого хочешь, проси, а про себя забудь, забудь на два года». И другой, наверное, обозлился бы, возненавидев свой дар и товарищей, но только не Давид, который просил за других, как за самого себя, как бы при этом его самого не ела тоска по родной солнечной Армении.

Рафик Мамедов всегда, словно сердцем чувствовал таких людей, от которых мог что-нибудь выгадать. Давид ему сразу показался таким, кто не придаст и будет выгораживать, если благородное дело, если это будет ради спасения человека. Ну а суметь притвориться для человека, годы просыпавшегося под чужие желания и мысли, дело ценой в три копейки. Рядовой Мамедов с благословления замполита части пришел в мастерскую к Давиду и рапортовал, что его прислали продолжить славное и полезное начинание.

В мастерской было светло, пахло краской, рабочий беспорядок говорил о том, что местный владыка находился в постоянном поиске. Мастерская была и в самом деле как настоящие жилища большого мастера. В самом центре была большая панорама, посвященная освобождению Кавказа от фашистских захватчиков. Уже долгие месяцы Давид работал над панорамой и обещался закончить до демобилизации, до которой оставались считанные дни. На гигантском полотне плескалось море, подпирали небо кавказские горы и где-то на горизонте лежали донские степи. По морю бежали военные корабли, а от них трусливо спасался бегством пылающий фашистский флот, в долинах гор красная армия обращала в ужас знаменитый немецкий эдельвейс, а где-то на заснеженном Дону освобождали Ростов. По замыслу художника панорама должна была отражать победу всего кавказского народа, про то, как в каждом его уголочке доблестная народная армия громит фашизм и огненной метлой военной мощи гонит прочь с родной земли. Как живые, смотрели герои, как по-настоящему грохотали пушки, и фашисты как взаправду драпали с кавказских просторов.

Мамедов даже опешил, так все было на картине, как по-настоящему.

Давид обрадовался помощнику и продолжателю, как, наверное, любой настоящий мастер обрадуется ученику.

Весь Давид был настоящий, от него пахло настоящей масляной краской, он по-настоящему расстраивался, когда не мог помочь, и неподдельно радовался, когда выходила польза. И когда уже совсем скоро выяснилось, что самым большим успехом рядового Мамедова как художника был с горем пополам осиленный школьный забор, который Мамедов красил неделю, доведя до мигрени школьного завхоза, Давид долго молчал, и было видно, как художник расстроился.

– Почему сразу не сказал? – спросил Давид у Мамедова.

Рафик уже знал, как он поступит, что скажет, чтобы сделать доброго Давида счастливым. Он специально выждал несколько дней, отговаривался, не брал в руки кисть, втираясь к Давиду в доверие, все делая для того, чтобы добрый честный художник к нему привык и считал своим долгом помочь.

– Я боялся, что прогонят, – отвечал Мамедов, дежурно опустив голову. А мне нужно, во что бы то ни стало, нужно себя беречь.

– Беречь! – удивился Сурик, присутствующий при разговоре. Надо сказать, этот коренастый невысокий рядовой только и делал, что пропадал в мастерской. До рисования он имел такой же интерес, как комбайнер до мольберта, но родом с одной улицы с Давидом он считал за долг оберегать своего земляка и соседа от подобных Мамедовых, пытавшихся за счет доброты Давида превратить военную службу в курорт. И Мамедов был не первым, кто хотел пробраться в теплое место, так что Сурик не удивился и в любую секунду готов был начистить шею лжецу и выгнать вон, а потом пусть Морозов разбирается. И Сурик уже намеревался воплотить в жизнь задуманное, как вдруг Мамедов полез в карман и достал стопу писем. И прикрывался письмами, словно щитом, как будто имея эти письма, он имел право найти понимание и остаться.

Давид, никогда не разделяющий методов земляка, даже как будто обрадовался. Бескорыстный добрый человек, он до последнего надеялся, что, может, у Мамедова есть тайна – причина, по которой он пробрался к нему. Что, может, Мамедов преследовал совсем не выгоду, не просто там намеренья отсидеться, а что-то более значимое и важное толкнуло его на обман. Высшая благородная цель. Давид был настоящим художником и во всем хотел и видел тайный смысл, а еще, конечно, хотелось быть не просто обманутым. На что порою не пойдешь, чтобы не знать ощущения, когда вас предали, порою до последнего будешь хвататься за соломинку, соломинку, которую выдумаешь сам, придумаешь и собственноручно подбросишь тому, кто вот-вот рассмеется тебе же в лицо. В надежде, что вдруг засовестится, вспомнит, что человек, и не засмеется. И именно так бывает с добрыми людьми, которые верят, что честности и света в мире больше, чем предательства. И пусть будут благословенны такие люди, умеющие до последнего верить в человека, ведь потому что они же не могут всегда ошибаться. Не ошибается лишь черствый человек, потому не ошибается, потому что никогда не желает спасти. Давид верил, надеялся до последнего, и вот оно, доказательства, да он, прямо сейчас не читая писем, бросился бы к Мамедову, если Сурик не взял бы письма, и целовал бы Мамедова, как родного брата, и на коленях вымаливал прощения, что усомнился в нем.

Писем было несколько, по штампам, где проставлялось число, можно было догадаться, что письма без устали писались друг за другом. Почерк был тяжелый, написанный печатными буквами, словно писал какой-то несчастный или несчастная в сильном расстройстве. В графе, от кого, стояло Мамедова Ирина.

Сурик открыл первый попавшийся конверт и стал читать вслух:

Здравствуй Рафик, пишет тебе твоя жена Ирина. Вот только сегодня отнесла на почту письмо и сразу пишу тебе снова. Мне столько надо нового тебе рассказать. У твоего сына сегодня прорезался первый зубик, и потому Коленька проплакал целую ночь. Я говорила ему: Коля не плачь, терпи, вон, папа твой в армии служит и ничего. Но он все равно плакал и плакал. Но его можно простить, маленький. А вот что я, спрашивается, плачу и плачу, ведь все у нас хорошо, что, спрашивается, плакать, кликать беду. Коленька растет, служба твоя идет. Ты скоро к нам приедешь, и мы станем жить все вместе. Ведь, правда, Рафик миленький, так и будет. Когда ты уже приедешь? Ну, прости меня, прости, я знаю, что ты там не развлекаешься, а отдаешь родине долг и не можешь взять и приехать, пока не выйдет срок, сколько бы я не лила слез. Ты только не сердись, я все сделаю, как ты захочешь, только береги себя, слышишь, береги себя.

Месяц Ирина пролежала в больнице. За все дни, проведенные в больничной палате, Ирина не произнесла ни слова и только, когда вернулась домой, заговорила.

Утром во время завтрака Ирина вдруг встрепенулась.

– Слышите?! – Ирина выронила вилку, и как только может мать, когда чувствует сердцем, что ее дитя чем-то напугано и вот-вот собирается разрыдаться, бросается теплом материнского сердца бороться с печалями и слезами малыша, побежала в свою комнату.

И несчастный Леонтий заплакал.

Приходила Проскурина. Зина проводила Валентину к дочери в комнату, и Ирина просила не шуметь, чтобы не разбудить Коленьку.

С красными, опухшими от слез глазами Ирина держала на руках куклу, завернутую в голубое одеяльце, и писала Рафику письма в армию.

Ирина нервным почерком выводила каждую букву и роняла слезы на бумагу. Снова и снова слеза плюхалась кляксой на написанные строки, и соленая горькая печаль слез заставляла расплываться чернила. Уже много недель Ирина была не в себе и не выходила из дома. Те письма, которые получал рядовой Мамедов, мать Ирины собственноручно носила втайне от всех на почту в надежде, что молодой человек сжалится и напишет хоть пару строк ее несчастной дочери. Проходили недели, а писем все не было, и тогда мать сама написала письмо для Ирины, как будто бы от Рафика.

Здравствуй, Ирина, пишет тебе твой Рафик, письма твои получаю вовремя. Все у меня хорошо. Не переживай и не беспокойся, служба пролетит незаметно. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я вернусь, и мы поженимся, только не плачь и не расстраивай маму.

С любовью, твой Рафик.

После первого письма матери пришлось написать снова и снова, и в конце дошло, что несколько раз на день, чтобы только хоть на миг успокоить дочь. Скоро уже не надо было конвертов, не надо было просить Ирину танцевать и радоваться. Зина просто приносила в комнату дочери письмо, оставляла на постели и уходила в другую комнату рыдать и задыхаться от боли.

Леонтий Андреевич ушел с работы, чтобы следить за дочкой, чтобы, не дай бог, чего не сделала, но, наоборот, с каждым проведенным днем около дочери несчастный Леонтий хотел сделать, что-нибудь над собой.

Много раз советовали Леонтию показать дочь врачам, но тот все откладывал. Нет, он не стал снова, как прежде, бояться о том, что кто скажет или подумает. Нет, Леонтий боялся, что у него навсегда заберут его дочь.

Все перестали ходить в дом Ломовых, только Столовы наведывались иногда. Но те не могли оставаться подолгу, несчастья обоих семей если и сближали друг друга, то неизменно напоминали о той страшной неизбежности, что теперь до смерти поселилась у них у всех в сердцах, и только разыгрывалась и душила сильней, когда они собирались вместе.

А Рафик все не писал. После случившегося с Ириной в том же году Аслан-бек отдал сына в армию, вместо того, чтобы отправить учиться, как собирался прежде. Имея за плечами «высоких покровителей» отца, Рафик проходил службу в родной области в поселке Ковалевка, совсем недалеко от Ростова.

И каждое письмо, что он получал от несчастной Ирины, рядовой Мамедов носил с собой, как какой-то гарант.

И вот сработало!

– Что же ты молчал?! – закричал Давид, он был потрясен. Сурика тоже словно выбили из седла. Тревоги армян каким-то чудесным образом перекликались с положением Мамедова.

Мамедов рассчитывал на успех, но такой триумф и представить себе не мог и еле сдерживался от ликований. Про то, что он остается при мастерской, даже и не требовалось говорить. Успех был на лицо. Давид нервно кружил вокруг холстов. Сурик растерянно смотрел на Мамедова, всем своим видом прося у того прощенья.

Закреплять победу было лишнее, но Рафик не смог отказать себе в удовольствии, чтобы окончательно не добить армян.

– Только прошу вас, никому не говорите. Никто не знает, – с тревогой в голосе призвав лживое волнение, попросил рядовой Мамедов.

Давид бросился обнимать Рафика и клясться тому в вечной дружбе.

В заключение Рафик солгал, что ослушался родного отца и втайне от семьи женился на русской. От чего армяне вообще чуть не сошли сума, как будто они всю жизнь поджидали рядового Мамедова и его «подвига». И теперь уже окончательно не находили себе места, прежде перед разговором собираясь в увольнительную. В Ростове сегодня должна была состояться встреча века – Арарат против СКА Ростов, как говорится, полцарства, чтобы посмотреть. С покровительством художника уйти в увольнительную не занимало особого труда. Друзья почти в любое время, за исключением, когда проходили проверки высшего командования, покидали часть. И как специально тогда было такое время. С день на день ждали какого-то генерала.

Капитан Морозов предупреждал. Если и станут кого проверять, так в первую очередь тех, кто должен был демобилизоваться на днях. Давиду с Суриком оставалось семь дней.

– Сами думайте, – отчеканил Морозов. У меня выговоров больше, чем у всей красной армии вместе взятой. Если засада, вас никто не отпускал, вы самовольно покинули расположение воинской части. Не мне вам рассказывать, что за самоволку может быть. Не первый день, слава богу, служите. Вон Бек свидетелем будет, я вас предупреждал.

Арарат против СКА Ростов и тут еще рядовой Мамедов с его откровениями. Да боже мой, один раз живем, решили друзья, тем более когда друзей у входа на стадион должны были встречать их девушки. Судьба ликовала! И сразу после «исповеди» рядового Мамедова армяне, пребывая в какой-то эйфории, ушли в самоволку.

Чуть ли не каждый день Давид и Сурик отправлялись в соседний с частью Аксай.

Прошлым летом друзья познакомились с двумя аксайчанками: Ольгой Бережной и Верой Савельевой. Сурик стал встречаться с Ольгой, Давид с Верой.

Солдаты добирались до Аксая на попутках или на автобусе. В увольнительную армяне, как это неудивительно, всегда ходили в гражданском. Модно одетые во все импортное: джинсы, фирменные рубашки. Родной дед Давида в середине шестидесятых иммигрировал в Америку. Давид блоками получал жевательную резинку и сигареты. Не знал, куда девать дефицитные модные вещи. Прямо каким-то баловнем судьбы был Давид, и вот еще Вера. Давид влюбился с первого взгляда. А тут еще гордая, неприступная Вера на первой поре отмела все попытки завидного Армянина. Ни деньги, ни подарки Давида не имели успеха. Все было безуспешно, все разбивалось о строптивое сердце казачки. Пока Давид не пригласил Веру к себе в мастерскую.

К радости Давида Вера сразу согласилась. Кто бы мог подумать, но Вера сама всегда мечтала поступить в художественное училище, втайне писала картины, но так и не поступила. Из-за драки была исключена из школы, и только чудом получилось пристроить Веру в ПТУ, где она выучилась на повара. При всей своей красоте и пристрастии к искусству Вера была самой настоящей бестией для всех в округе. Такой атаманшей в юбке. Редкий молодой человек мог бы потягаться с Верой Савельевой. Камень Вера кидала на сто шагов и, поверьте на слово, с первого раза попадала в голову. По отцу у Веры было немало видных казаков. Удаль и подвиги дедов обязывали Веру гордо нести казачью породу. И Вера несла к непрекращающейся головной боли родителей.

Прежде бойкая Вера, как только оказалась в мастерской Давида, присмирела и, как завороженная, всматривалась в работы художника. Умилялась смеющейся детворе, резвившейся в каком-то дворе. Незлобно, по-детски смеялась над какой-то полной смешной дамой. Удивлялась живой игре в карты двух солдат. Как игроки хитро щурились с картины и старались друг друга надуть. И мечтала на пару с какими-то влюбленными молодыми людьми. Молодой человек и девушка, трепетно взявшись за руки, смотрели в ночное небо, и словно как будто только для них двоих горели миллионы звезд, проносилась комета, оставляя после себя светящийся след, и улыбалась луна, расплескивая над влюбленными свет и счастье.

Давид подошел к Вере и взял за руку, как на картине. И вот как будто это они, Давид и Вера, стояли под луной, и только для них двоих горели звезды и просили о поцелуе. Улыбалась луна. И с того самого дня, когда Давид с Верой расставались, они клялись встретиться снова, чтобы, когда придет время, не расставаться никогда.

И вот теперь, когда Давид узнал историю рядового Мамедова, словно что-то перевернулось в сердце художника. Время пришло. Давид больше не боялся осуждения родственников. Если надо, он останется с Верой в России. И Сурик останется, теперь уж, наверное, останется точно.

До Ростова друзья добирались на автобусе. Салон был переполнен, ехали стоя, но Давид как будто не замечал неудобств, ничего не видя вокруг, кроме своего счастливого будущего, которое художник рисовал в воображении. И вот уже картины счастливой совместной жизни с Верой стояли пред глазами Давида. Восторг и счастье так и захлебывали Давида, он без устали говорил, не замечая, что привлекает к себе внимание. Ему, наоборот, хотелось делиться своим счастьем с окружающими, со всем миром. Он был молодым, талантливым, его любила та, которую он считал идеалом. Он верил в добро, потому что умел отыскать надежду даже там, где ее не было. Через считанные часы Давид погибнет. Он больше не сможет говорить, не сможет писать картин, не сможет любить и переживать. Давид умрет, но та любовь, что он дарил людям, его безграничная вера в людей будет жить. Не печалься, читатель, что Давида не станет. Не надо, как бы не было тяжело. Ведь страшней, если Давида не было бы вовсе. Не бойтесь смерти – страшитесь оставить после себя пустоту.

– Ты только представь, – говорил счастливый Давид. Что все это значит. Весь этот рассказ Мамедова, и на что он пошел ради любви. То, что не надо бояться. Если любишь, ничего не бойся! С любовью как бы ни было трудно, можно все преодолеть. Ты строитель своего счастья, только ты. Как ты поступишь, так и будет. Бог каждого наградил выбирать. Никто, никто не должен решать твою судьбу. Если ты любишь, почему ты должен оставить любовь, если против отец. Ошибись, разбей голову в кровь, но сам, слышишь, сам. Но знай, так и знай, если ты не струсишь, только если не струсишь, скажешь себе: Я буду терпеть, я перенесу все тягости, все испытания ради любви. Тогда и Бог на протяжении всего твоего пути будет с тобой рядом и не оставит тебя, и в конце наградит тебя по-царски. Тем наградит, что заслуживаешь, ни больше, ни меньше.

На всю жизнь Сурик запомнит слова Давида, не оставит Ольгу и получит то, что заслужил, за то, что когда-то не дрогнул.

– Я верю, ты сможешь, – говорил Давид. Каждый может, только ленится, ищет, что легче, и потом это «легче» обращается в каторгу. Я сам прежде боялся, боялся, что скажет отец семьи. А теперь не боюсь. Не боюсь. Ты знаешь, какое это счастье не бояться?! Будь счастлив – не бойся. Может оно и есть это самое счастье, когда не боишься. Не боишься, не боишься, – стал кричать Давид и смеяться.

– Сумасшедший, сказал кто-то из пассажиров.

– Не боюсь, – отвечал счастливый Давид.

– Смотри, сынок, беду накликаешь, – сказала какая-то старушка.

– И беды не боюсь!

– А Бога боишься?

– Тоже не боюсь, – весело отвечал Давид. Не за что мне Бога бояться. Раньше было, теперь не за что.

– Покаялся что ли?

– К истине пришел, бабушка, к истине.

– К истине! – подивилась старушка.

Автобус остановился, Давид с Суриком стали выходить.

– Так в чем же истина? – спросила старушка.

– Если любишь, ничего не бояться! – отвечал Давид, соскакивая с автобуса.

– Блаженный, – шептала старушка и крестила Давида вслед.

Шел первый снег. Белые хлопья таяли, как только касались еще теплой земли.

Матч еще не начался, а стадион уже ревел.

В джинсах и дорогой замшевой куртке Давид привлекал к себе внимание и еще, потому что всем улыбался. Судьба, зная, что Давиду оставались считанные часы, дарила погостившему истину, все, что только желало его сердце. Давиду смеялись и улыбались в ответ. И Армяне выиграют у ростовчан со счетом 2:1.

– Вон, они, – выкрикивал счастливый Давид и бежал навстречу своей Вере.

Савельева стояла в драповом коротком пальто и не могла насмотреться, как ее художник бежал к ней на встречу. Как Давид радовался, улыбался. Савельева на всю жизнь запомнит эту минуту, и когда в ее жизнь станет приходить беда, вспоминать. Светлым лучом надежды станет эта минута, когда вокруг Савельевой будут сгущаться тучи. Судьба и ангелы смотрели на Давида и Веру с небес и знали такое, о чем влюбленные еще не ведали, такое, что когда это у тебя есть, и умереть не так обидно. И все время, что длился матч, влюбленные держались за руки. И словно многотысячный стадион только и собрался ради них одних. И словно все только и скандировали про то, что постиг художник. Так говорило сердце художника и заглушало все вокруг. Когда кончилось добавочное время матча, встреча закончилась, и на табло уже навечно застыл счет встречи 2:1 в пользу армян. Армяне танцевали, целовались друг с другом и от чистой души благодарили русских, что они подарили армянам такой праздник. Одни болельщики СКА Ростов хмурились, другие приплясывали вместе с армянами. Футбольный сезон страны подходил к концу. СКА уверенно шел в лидерах. Победа Арарата и в самом деле была большим праздником только для армян и, конечно, не могла быть досадой для ростовчан. Самый хмурый болельщик СКА Ростов так не считал и не спускал глаз со счастливого Давида. Хмурый болельщик не знал, что за счастье разливалось в груди у Давида. С тех пор прошло много лет, и Давид давно простил того, кто незаметно в толпе пырнул его раскладным ножом. Ведь разве мог горемычный убийца понимать что-нибудь в счастье, если боялся даже того, что проиграла его футбольная команда?

Мамедов не умел держать в руках кисть, даже тот незатейливый шрифт не давался ему и выходил, как у курицы лапой, и вроде бы лететь ему из мастерской с шумом и треском на следующий день после гибели Давида, но нет. Что-то посильней, чем талант, тогда было на стороне рядового Мамедова. Колесо фортуны несло Мамедова, и он был богом положения, ему благоволила судьба, подарив такого особого пса-поводыря, что проведет тебя через все рифы и подводные камни, вдруг ни с чего отрастит крылья и пронесет через любую преграду. Даже палец об палец не ударишь, а вот оно, счастье. «Это судьба», – выкрикивает человек и хватает за поводок, подавшись соблазнам обрести легкое счастье.

Страшись, человек, такого подарка, ибо, если счастье без жертвы – небо проклинает тебя, взамен настоящему счастью дарит в прислужницы удачу. Так небо испытывает тебя и дает последний шанс на возращение. И брось страшного пса и беги от сомнительной манны небесной, потому что если удача без усилий с твоей стороны, это неба проклятье. И необыкновенный поводырь служит совсем не тебе, а бежит на оклики королевы судьбы, ослепляя тебя сомнительным счастьем, страшный зверь ведет тебя к пропасти и сбросит вниз головой, как слепца. Никого не слушай, человек, судьба всегда была и будет только в твоих руках, потому что поводок от того страшного поводыря у тебя. И никто не может повелевать тобой насильно, ни Бог, ни черт. Выпусти, брось, ничего не страшишь, кроме собственной трусости.

Но рядовой Мамедов ничего не хотел слушать, наивно считая, что судьба на его стороне, если на каждом шагу оставляет для него такие подарки.

Разве не удача, считал заблуждавшийся рядовой, что он один только знает, что капитан Морозов, зная о том, что армяне собираются уйти в самоволку, ничего не предпринял. Разве он не мог теперь прижать Морозова к стенке? Мамедов слеп с каждой минутой, всецело вверяя себя страшному псу. Последней каплей стало то, что Мамедов нашел работы Давида – портреты, которые художник собирался подарить товарищам, и просто все, кого знал, от командира до врача санчасти. О, только надо было видеть, что сделалось тогда с несчастным рядовым. Мамедова трясло от свалившейся на голову удачи. До конца дней Мамедова будет сопровождать просто какое-то невероятное везение, он будет выходить сухим из воды, из самых безвыходных ситуаций, удача и счастье, словно сами будут идти ему в руки, но лишь только затем, чтобы подвести как можно ближе к краю пропасти, подвести и оставить.