Текст книги "Лизавета Синичкина"

Золотые, запашистые, горячие, в топленом масле, готовые блины, сложенные в стопку, заставят русского человека улыбнуться, а иностранца восхититься, и лишь только какой-нибудь немец или француз откусит от блина кусочек, он закроет глаза и в истоме подумает: Россия. И в тот же миг закружится, запоет, предстанет перед ним вся хлебосольная Русь. Сойдут с кустодиевских полотен румяные дородные купчихи, пустятся вприсядку бородатые мужики и Чичиков в своей коляске, и Ноздрев со своим щенком, и Коробочка с возом булок да ватрушек, Собакевич с целым бараном – да чего только не явится. И, конечно, масленица с ее миллионом блинов, потехами и красными сапогами на столбе.

Коля улыбнулся стопке блинов, сверкающему самовару, встречавшему его на столе, и Лизоньке, что сделала старику такой праздник.

– Спасибо, дочка. Ну, ты это лучше, поспала бы. Я бы уже как-нибудь так перекусил.

– Еще чего выдумали! – ответила Лиза.

– Да не выкидывать же?! Вон и хлеб я вчера не доел и колбасу.

– Хлеб воробьи склюют. А колбасой вон пусть Васька лакомится.

Васька, рыжий кот, с длинными усами, облизнулся, когда речь зашла о колбасе, словно понимал и, мурлыча, затерся об ноги хозяйки.

Старик умилялся.

– Все у тебя в добро обращается.

– А как же оно иначе, – удивлялась Лиза. Вон ведь каждое доброе дело, пусть и самое небольшое на вид, то, как корм для птички, дорога к престолу отца нашего. Надо только смотреть по сторонам да вокруг себя.

– Да как все увидеть? – вздыхал старик.

– Совсем и не трудно, надо сердце открытым держать. На то оно и сердце, Богом нам дано, чтобы видеть и слышать то, что можно и глазами не разглядеть и ухом не услышать.

Лиза улыбалась и наливала старику в фарфоровую чашку чаю. Садилась рядом и смотрела, как Коля ест блины, и запивает их горячим чаем.

От блинов с пылу-жару и горячего чая у старика на лбу проступила испарина, и он расстегивал ворот рубашки и вздыхал от тепла и удовольствия.

– К Савельевой подруга приехала. Галей зовут, – стал рассказывать Коля, с наслаждением отпивая из кружки чай.

– Подруга! – удивлялась и радовалась Лиза за Савельеву.

– Да! Двадцать лет не виделись, и на тебе. И кто виновник, я вас спрашиваю!?

Коля любил похвастать, а еще приукрасить. Так порою заврется, что местные мужики от смеха надрывали животы. И никогда не обижались, если Коля их приплетал в свои рассказы, больно забавно выходило у Коли: что ни рассказ, так анекдот.

Лиза улыбнулась и стала внимательно слушать.

Коля преобразился – хоть сейчас на трибуну. Отставил чашку с чаем и принял серьезный вид, подступая к рассказу.

– Лежу я, стало быть! А что не отдохнуть?! Лето – земля теплая. Сам бог велел!

– Где лежите?

Коля фыркнул.

– Что значит, где? У дома Савельевой разумеется!

Лиза покачала головой.

– Не пьяный я был, просто лежу! Что, человеку нельзя и полежать? Они там все за границей лежат. Разлягутся и млеют, черт их возьми.

Лиза рассмеялась:

– Так они ведь, наверное, на траве лежат. Лужайка называется!

– Во-во!

– И где же вы такое видели?

– Видел! Вон по телевизору показывали. Вон, смотрите, какая у них там райская жизнь и цивилизация. А по мне, так брешут. Тоже мне рай! Вон, у нас, где хошь лежи и что оно, манна небесная? Э, нет, лежи, не лежи, а сытую жизнь не вылежишь. Прежде чем оно лежать, повкалывать должно. А что я?! Я на пенсии. Свое отработал. Теперь оно мне лежать и положено. А где я лежу, кому какое дело. Ну, вот лежу я, никого не трогаю и тут чувствую, что кто-то меня берет за руку. Да ласково так берет! Ну, все, думаю, смерть пришла! Говорит: вставай, Николай Карлович Пономарев, пора, что зря лежать!

Лиза покачала головой.

– Клянусь тебе, Лиза! Я как подумал, что смерть. Решил, э, нет, не проведешь, притворюсь, что уже того, а потом, когда уйдет, ноги в руки, и только ищи ветра в поле. Ну а, конечно, смерть не – жена, поженился – не развестись! Но все равно жить-то хочется! А как же. И вот затаился и думаю, что хошь делай, а не откроюсь. И что ты думаешь?! Тут все и закрутилось!

И старик пустился в один из своих рассказов, таких, который, извините, сам Пушкин повторить не сумел бы.

По рассказу Коли выходило, что Галя приехала чуть ли не навсегда. Убедиться в этом Лиза могла сама и уже совсем скоро, так как Савельева со слов Коли передавала, что вместе с Галей сегодня придет в гости к Лизавете.

– Да где уже сегодня! – сомневалась Лиза. Сегодня не придут. Они, вон, сколько лет не виделись. Столько всего рассказать надо.

– Придут, вот увидишь. Может, вон, уже и собираются, – убеждал Коля, а сам косился на двор.

Лиза уже знала, что Коле не терпелось встретиться со знакомыми мужиками, а значит, он снова уйдет, и хорошо, если только до вечера. Бывало такое, что Коля мог только прийти переночевать и снова не появляться долгие недели. Лизе вдруг стало тоскливо, и она тяжело вздохнула, но и удерживать насильно старика не могла и не хотела.

Коле стало стыдно.

– Да, я это, ненадолго. Приду.

– Придете.

– И заметить не успеешь. И потом Савельева же придет. Обещала. Тогда я вам только мешать стану.

Во дворе послышался бойкий голос Веры.

– Лиза, гостей встречай, – весело кричала выпившая Савельева и вместе с Галей поднималась на резное деревянное крыльцо.

Коля от ликования не мог усидеть на месте, можно было подумать, что он выиграл миллион в лотерею. Теперь можно было со спокойной совестью на время оставить Лизу и идти похмеляться.

– Говорил я тебе! – ликовал Пономарев.

Лиза от неожиданности даже растерялась.

Счастливый старик смеялся.

Савельева открыла никогда не запиравшиеся здешние двери.

– Легки на помине, – выкрикнул Коля.

Лиза здоровалась и с женским любопытством смотрела на Галю.

Галя входила робко. Стояла тихонько, словно чего боялась. Было видно, что в незнакомой обстановке ей не по себе.

Лиза это почувствовала, сразу подошла к настороженной гостье и по-доброму, как только, наверное, может сердечный внимательный человек, взяла Галю за руки, все одно, как родную сестру, встретившись с ней после долгой разлуки.

Ничего Лизонька не говорила, а лишь только тепло улыбалась. И слетел, ей богу, так и упал камень с сердца Гали. Галя улыбнулась в ответ, словно знала Лизу всю жизнь.

– Устала, – сказала Савельева и села на стул. – Галя, подруга моя. Да ты уже, наверное, знаешь.

Савельева сдвинула брови на Пономарева.

– Много чести, – ответил Коля.

– Поговори мне еще! Небось, с три кучи наплел.

– Не ссорьтесь! – весело попросила Лиза.

– Да с чего взяла. Это я так, так.

– Чай пить давайте! – сказала Лиза и стала усаживать Галю за стол.

– Мы только поздороваться! – отказалась Савельева.

Лиза заметно погрустнела.

Савельева мысленно поругала себя и скорей взялась исправляться.

– Наливай, Лиза, грех отказываться, если от чистого сердца. Успеем, наливай.

– Ну, слава богу, слава богу, – закряхтел Коля и стал собираться за порог.

– Уже намылился, – бросила Савельева.

– Я туда и назад, туда и назад. Одна нога здесь, другая там.

– Знаем, видали. Еле потом на этих ногах приползешь.

– Не пить я, не пить. Только так, похмелиться!

– Пусть идет. Совсем ведь измучился, – вздохнула Лиза.

– Если моего увидишь, скажи, пусть готовится. Я ему устрою, и Ткаченко скажи.

– Скажу, все передам, – и Коля со спокойной совестью скрылся за дверьми

Коля ушел, а между женщинами протекал привычный разговор, один из тех многих, что случаются в жизни так часто, что не станем придавать тому разговору значение. Савельева не могла долго усидеть на месте и уже скоро стала собираться и обещала уже скоро прийти снова. Все виделся ей ее Ковалев, нетрезвый, с растрепанными волосами, скорее всего, где-нибудь на берегу Дона, а если точнее, непременно на лодочной станции, где у Ковалева был собственный гараж и катер с мотором.

На склоне правого берега Дона сразу против проходной стекольного завода за железной дорогой начиналась та самая лодочная станция. Словно в какой-то городок холостяков за последний десяток лет превратилась лодочная станция и была единственным домом для многих одиноких рыбаков. Узкие железные ступени и железные круглые перила помогали рыбакам и их гостям спускаться к гаражам с катерами и лодками. Над гаражами были устроены железные будки – дома рыбаков с верандами, с которых открывался вид на романтический умиротворенный пейзаж левого берега Дона – песчаные полоски дикого пляжа, гнувшийся на ветру камыш, заводь с плещущей рыбой.

Ветер растреплет волосы, пропоет под ухом железную песню «товарняк», повеет прохладой с мутноватой воды, и на мгновенье забудешься – Дон. Такой Дон был в станице Аксайская в Ростове и еще на некоторых, все больше мелких, станциях, где вдоль берега по железной дороге проносились поезда и, окунувшись в донской воздух, подхватив с берега песчинки, развозили по всей России от Черного моря до Дальнего востока пейзаж вольницы казаков нижнего Дона.

Летом на стальную песню поездов и прохладу Дона Ковалев менял толстые стены казачьего дома Савельевой, и все свободное время проводил на лодочной станции, а когда просто не ходил на завод, оставляя весь мир где-то там за железной дорогой, окунаясь совсем в иную, необыкновенную жизнь рыбака-дикаря. И только перешагнув стальные сверкающие полосы железной дороги, оказавшись в месте, где все его обитали, были сродни ему по духу, Ковалев забывался. И уходил на лодочную станцию, когда вздорил со строптивой и бойкой Савельевой. Подолгу мог не приходить, но всегда возвращался, хоть мог и не вернуться, и как казак Чермаш и мужики жить на лодочной станции круглый год. Зимой греться от электрической печки, а летом спать на веранде, дыша прохладой с мутноватой воды. Жить рыбой. Резать на катере с мотором водную гладь, заплывая в богатые рыбой заводи. А если будет зимой долгий крепкий мороз, греясь водкой, дышать над лункой, выдыхая горячий, пахнущий спиртом, воздух.

С Савельевой Ковалев познакомился и в первый раз встретился на лодочной станции. Коренной ростовчанин Ковалев с каждым новым днем после развода все чаще с работы бежал не к матери в дом, а в станицу на лодочную станцию, где за удочкой или просто в компании рыбаков забывался, а утром на электричке ехал в Ростов на завод. И так несколько лет, пока местные бабы хорошо зарабатывающему по станичным меркам ростовчанину фрезеровщику не сосватали Савельеву, с домом и со всем, что нужно мужику для счастья. «Чтобы не мотался туда-сюда, и потом оба разведенные, что не попытать судьбу», – думали бабы и, недолго посовещавшись, воплотили задуманное в жизнь.

Мимо горячей яркой Савельевой нельзя было пройти стороной, как нельзя пройти мимо, чтобы не вздрогнуть, заслышав удалую казачью песню. Бедовая Савельева своим напором кипучего характера с первого взгляда, с первого жеста покорила городского Ковалева. А он по-казацки, приносивший в дом мешки рыбы, носившийся с Верой на катере наперегонки с ветром и с участием слушая бабскую болтовню, постепенно завоевал уважение и любовь Савельевой. И иногда стареющим любовникам казалось, что если бы они встретились двадцать лет назад, жизнь сложилась бы по-другому.

Как и думала Савельева, Ковалев с Ткаченко отыскались на лодочной станции.

Галя пришла и стояла тихо, приученная молчать в присутствии мужчин, и только смотрела на отворачивающегося от нее захмелевшего Ткаченко. Савельева, сама немного выпившая, стала отчитывать мужиков и натиском, и обхождением пугала подругу.

– Спалю я вашу будку. Вот увидите, спалю. Ты что, Ковалев, молчишь, воды в рот набрал? Так выплюнь, вон, ее сколько, не жалко. А тебе не стыдно у бабы на водку деньги брать? Ты давал ей деньги?! Сначала заработай, дай бабе деньги, а потом проси.

– Не жена она мне, – бросил Ткаченко, и Галя как-то вся съежилась, словно хотела от чего-то спрятаться. «Ведь и вправду не жена», – думало сердце Гали и отдавало какой-то страшной безысходностью.

– А что же ты к ней ходил?

– А что все ходят, то и я ходил!

– Ты мне поговори еще, завтра же вылетишь. Вот, деньги бабьи потратил, теперь иди и на лодке катай. А ты иди, садись вон в ту лодку, – и Савельева показывала Гале качающуюся на волнах потемневшую от времени казанку. – И пусть отрабатывает. Пусть, не облезет.

С непривычки Галя, высоко задирая ноги, чуть не упала, забираясь в лодку.

Ткаченко оттолкнул лодку и, запрыгнув, взялся за весла.

– Да, это, – кричала Савельева вдогонку набирающей скорость казанке, – катайтесь, как следует и, смеясь, заталкивала Ковалева в будку и крепко закрывала за собой двери.

Галя молчала. Ткаченко смотрел на будку Ковалева и, словно видя сквозь металлические стены, начинал разгораться, представляя, как Ковалев мнет красивую, раскалившуюся Верку, а баба извивается под ним и стонет в сладкой истоме. Как Ковалев целует ее белые груди, и как от этих поцелуев сладость стоит во рту у мужика, словно они у казачки из сахара. И Ткаченко быстрей гнал лодку на левый берег Дона на дикий безлюдный пляж и с каждым стоном Верки, словно застрявшим у него в ушах, сильней налегал на весла. И когда они наконец-то доплыли, он так бросал весла, словно они были раскалены до красна и жгли ему руки.

Задыхаясь в нетерпении, Ткаченко за руку тащил Галю из лодки на берег и, повалив на горячий песок, задирал Гале платье. Судорожно трясясь, снимал большие бабские трусы, задыхаясь от захватившей страсти. Подчиненный страсти и следуя тайным желаниям сердца, смотрел на Галю и видел перед собой красивую, недоступную Савельеву и жадно и страстно целовал живот и бедра некрасивой Гали.

А спустя каких то три дня, как Галя приехала в дом подруги, Ткаченко возненавидел нежданную гостю, что словно мешок взвалила ему на плечи бойкая красавица Вера.

«Ну, было дело, – восклицал Ткаченко. Что мне теперь, жениться на этой уродине?»

По мнению Веры выходило так, но если и не жениться, то жить до смерти. До самых последних мгновений сносить выражение влюбленной дуры, и шага чтобы не ступить одному.

Ткаченко себя проклинал, что постился, и теперь мучайся всю жизнь. Куда ни шло, с недельку-другую, на всю жизнь Ткаченко был не согласен. Ладно бы с Верой, и красивая и свой дом, а что есть у этой Гали? Другими словами, решил Ткаченко, что не бывать этому никогда. Последней каплей стал случай, который никак не выходил из головы Ткаченко и, как оно говорится, только подлил масла в огонь. Да что там подлил, так плеснул, что Ткаченко неизвестно как себя еще сдержал.

Возвращались с Дона.

Вера шла под руку с Ковалевым, Галя все равно, как собака плелась за Ткаченко. Куда он, туда и она.

Вера долго смотрела на такую жалкую неприятную картину, и, как говорится, допекло.

– Ты бы, что ли бабу под руку взял. Кавалер еще называется, – сказала Вера Ткаченко.

– Еще чего, кто она мне! – пробурчал Ткаченко.

– А я тебе говорю, возьми. Иначе, чтобы завтра духу твоего не было.

Ткаченко плюнул на землю и нехотя, рассердившись, взял Галю под руку.

И надо же такому случиться, повстречались на дороге знакомые бабы, да не то, что там какие негодные, как вот эта Галя, а все как одна, прямо картины – дородные румяные, как караваи, так бы и полакомился. Такие бабы, за которых и жизнь не жалко отдать, если, конечно, прежде рассвет позвали бы вместе встречать.

У Ткаченко аж дух перехватило.

На одну он уж давно глаз положил, соседка Веры. Не баба – огонь, рыжая с фигурой все одно гитара.

Ткаченко было трудно дышать.

– Здравствуйте, – поздоровалась Вера.

– Здрасьте, – отвечали бабы и с интересом изучали незнакомую Галю да еще под руку с Ткаченко.

– Подруга моя, Галя, – сказала Вера. Жена Кости, к мужу приехала.

Бабы удивились, помня, как Ткаченко с ними заигрывал и трепался, что холостой и никогда не был женат.

Ткаченко хотел, было, открыть рот, чтобы начать возражать.

Но Вера опередила.

– Да и детишки у них, – и засмеялась. Опоздали, бабы.

– Да больно надо, холостых полна улица! – фыркнули бабы и поспешили прочь.

Ткаченко с силой вырвался из-под Галиной руки.

– Ты, – закричал Ткаченко, на Веру.

– Что. Будешь знать, как бабам головы дурить.

– Да пошутила она, – успокаивал Ковалев.

– А ты молчи, – топнула Вера на Ковалева. Ишь, защитник выискался. Было б, кого защищать. Смотри у меня.

Ткаченко махнул рукой и пошел вперед.

– Иди, иди, тоже принц. Ничего, пусть теперь знает, что ему теперь все дорожки закрыты. А то расфуфырился, павлин. Галя, к нам иди, а он пусть идет. Солнышко спать ляжет, другое запоет. А ты его не слушай, разок проучи, пусть один ночует. Будет знать, как брезговать!

И с того самого момента Ткаченко только и стал думать, как ему отделаться от некрасивой Гали. Но как все провернуть, не знал. Не в Дон же ее, в самом деле!

Рассказывала Галя, что она замужем за каким-то таджиком, что брат у того таджика богач, хирург, в Зернограде работает.

Да что с того, не поедет же Ткаченко, в самом деле, искать ее мужа.

«Еще чего недоброго, прирежут», – думал Ткаченко и не знал, как быть, пока ему не пришел на ум один местный участковый.

Часть вторая. Рафик и Ирина

I

В последнюю ночь перед Галиной свадьбой в доме невесты за накрытым столом шушукались, весело перемигивались и смеялись девушки. Родители Гали готовились к свадьбе в доме Проскуриных, не мешали откровенничать молодежи и пришли только поздно ночью, когда все уже разошлись.

На столе были больше сладости. Печенье, душистые казинаки, большие заварные пирожные из зерноградской кондитерской. Ириски «золотой ключик» горкой были насыпаны в стреляные вазочки. Коробочка дефицитного «Птичьего молока» покоилась в центре стола только с одной конфетой, судьбу которой все никак не могли решить подруги и знакомые невесты. Стеснялись. Каждой было неловко съесть последнюю конфету. Так часто бывает, и вот так какая-нибудь конфета лежит себе и лежит весь праздник, а потом, когда все разойдутся, хозяйка или хозяин, убирая со стола, со спокойной совестью отправят лакомства в рот.

И начатая бутылочка красного домашнего вина, которое вместе с дефицитными конфетами передала тетя Валя. Вино рубиновым ярким цветом горело в граненых стаканах на донышке. Девушки, полные знания дела подносили стаканы к алым нежным губам, делали вид, что пьют, кривились, дышали, словно от жгучего спирта, показывали друг другу языки и, соглашаясь друг с другом, что вино крепкое, пьянели без вина от тайных разговоров.

За накрытым столом были одноклассницы Гали, двоюродная сестра по материнской линии Ирина Ломова и еще несколько девушек, едва знакомые с невестой, пришедшие вместе с Ириной за компанию, чтобы было веселей.

Все девушки были не замужем и почти все ровесницы семнадцатилетней Гали. Некоторые даже ни с кем не встречались, но как оно бывает в семнадцать лет, каждая без исключения могла бы рассказать на целый роман.

Некрасивой Гале завидовали, но виду не показывали. То, что жених нерусский, только разжигало всеобщий интерес к предстоящей свадьбе и совместной жизни.

Красивая чернобровая Светлана Дегтярева наводила страх, что нерусские мужчины строго обходятся со своими женами и никуда их не пускают.

– А что ходить?! – удивлялась Паша Май-борода, полная серьезная девушка с косой. Замуж вышла – сиди дома, жди мужа.

– Еще чего, – не соглашалась Дегтярева. Я никогда замуж за нерусского не пойду!

– Утопишься что ли?!

– Еще чего! Сбегу!

– Ерунду говорите, – вмешалась Ирина Ломова, которой завтра предстояло быть на свадьбе дружкой, стройная девушка с красивой высокой грудью и румянами на щеках от откровенных разговоров. – Все везде они ходят, только вместе. И не разведутся они! Не то, что у нас. Не слушай их, Галя.

– Они работать заставляют! – не успокаивалась Дегтярева.

– Тебя заставишь! – дружно раздалось со всех сторон за столом.

– Зато они любят, не то, что русские, – сказала Ирина, и все затаились и с любопытством и страхом смотрели на разгорячившуюся Ирину, так смело и решительно отстаивавшую нерусских мужчин. Ирина Леонтьевна Ломова покраснела, как спелый помидор.

Нерусских молодых людей в Мечетки было двое: армянин Ашот и азербайджанец Рафик. Нет, были еще, конечно, но больше корейцы и еще раз армяне, но или уже немолодые или школьного возраста. Большие нерусские семьи в зерноградском районе можно было пересчитать по пальцам. Мусульман и того подавно. В деревнях, в станицах и в селах за сто с лишним километров от областного центра нерусских семей все же было не так много. Местные всех знали по именам и в лицо. И все тогда за столом гадали, Ашот или Рафик? Даже завтрашняя свадьба отошла на второй план. «Ашот или Рафик, Рафик или Ашот?» – крутилось в головках девушек, и они сводили с ума пристальными испытывающими взглядами проговорившуюся о своем секрете Ирину. То, что что-то было, ясно. Если ничего не было, так бы не покраснела.

– Рафик! – выдохнула бедная Ирина не в силах больше терпеть. – Только отцу не проболтайтесь, он меня прибьет!

Девушки зацокали, заохали, не передать словами, что бывает в подобную минуту в девичьих глазах. Молнии, искры, огонь, пожарище и любопытство острее сабли. Общественность требовала подробностей и еще раз подробностей. Ирине теперь уже было не отвертеться.

– После танцев напросился провожать, – стала рассказывать Ирина оправдывающимся голосом, – как пристал, не отцепишься! Говорит: если не согласишься, руки на себя на ложу! А если и вправду повесится?! Не врет он, вижу, что не врет. Глаза красные, дрожит. Схватил меня за талию, а сам еле на ногах стоит, как пьяный какой, и меня всю как заколотит. Голова кругом. Целует так, что у меня все словно загорелось внутри. И думаю, хоть бы кто шел, хоть одна бы живая душа. Никого! Куда там. Мы специально за коровниками пошли. Коровы мычат, ничего не слышно. Он меня к коровнику прижал, чуть сердце из груди не выскочило. И целует, и целует, гад такой. Сил уж больше нет, как целует, я и сдалась.

С минуту молчали. Представляли, завидовали, осуждали, не понимали.

– А в чем же отличие? – серьезно спросила Паша Май-борода.

– Всегда раньше держалась. А Рафик вот приступом взял.

– Он тебе просто нравится! Не нравился бы, ты бы с ним тогда специально за коровниками не пошла бы.

Ирина покраснела еще гуще.

– Но хоть обошлось, – забеспокоились подруги.

– Обошлось, я сама пока не знала, спать не могла.

Все, кроме Паши, с облегчением выдохнули, даже нецелованные.

– Это еще ничего не значит, – огорошила серьезная Май-борода. Мне Зоя рассказывала, она в Ростове на акушерку учится, – сказала Май-борода и погрузила всех, и особенно Ирину, в тревогу и в страшное волнение.

За полночь, сопереживая Ирине, девушки расходились, и каждая втайне друг от друга как можно скорей хотела увидеть Рафика. Заглянуть Рафику в глаза. Обмерить взглядом невысокого круглолицего восемнадцатилетнего азербайджанца. Никто из девушек его особо не жаловал. Вроде бы и не слюнтяй, с характером, но какой-то скользкий. Сходился лишь с теми, от которых была бы Рафику польза, и не важно, хороший это человек или последний мерзавец. Знакомых девушек брал на испуг – мастак притворяться. Повесился бы он? Нет, скорее всего, сам бы повесил, если хватило силенок. И вроде как бы был не виноват. Рос Рафик под пятой отца-деспота, и выходил из Рафика, как само собой разумеющееся, холодный расчетливый человек. За годы Рафик, сам того не заметив, научился подстраиваться под настроение отца, а затем и под окружающих и обстоятельства. Мог стерпеть, где смолчать, и отравился подхалимством и заискиванием, угождая тяжелому нраву отца. Но после случившегося Рафик, словно как тот рядовой, негаданно для всех получивший офицерский чин, стал для девушек интересным. Казался выше и привлекательней. Из мальчишки вдруг как бы превратился в глазах девушек в мужчину.