Текст книги "Лизавета Синичкина"

II

И на все теперь в молоденьком сердце девушке был один ответ: беременна. Закружится голова – беременна. Устала больше обычного – беременна. Рассеянна – беременна. По каждой мелочи у Ирины сжималось сердце, и она не знала, куда во время свадьбы прятать глаза, чтобы кто-нибудь не догадался о ее подозрениях. И в воображении девушки все ее знакомые и даже те, кого она никогда не знала, обратились в беспощадных судий. Представлялось Ирине, что если все так и есть, и она правда в положении.… Да что только не передумала Ирина, но даже в самых страшных прогнозах молоденькое сердце рисовало образ Рафика-соблазнителя, отца возможного ребенка, а, значит, как полагала Ирина, и будущего мужа. Как солнце каждый раз, хотим мы этого или нет, приходит в нашу жизнь, так и мысли о Рафике стучались в сердце Ирины, без ее на то воли, как только она начинала мучить себя мыслью о ребенке. И каждый такой раз в сердце девушки бились надежда и вера, что когда на нее все обрушатся, Рафик ее спасет и как обрадуется, что у них будет ребенок.

Всю ночь перед Галиной свадьбой Ирина промучилась одной и той же мыслью как можно скорей и точней проверить подозрения. Прежде, не заостряя внимание, что старший брат жениха – доктор, Ирина после случившегося разом поняла, как это теперь значительно, и на протяжении всей свадьбы не спускала глаз с дружка. Так что Мусте даже делалось неловко. Ирина не знала, как ему рассказать о своем секрете, боялась, что дружок может кому-нибудь проговориться, и тогда все пропало. И так и эдак Ирина билась над подходами к разговору с врачом, проходили часы, а она все никак не могла начать о главном.

Самым верным способом Ирине представлялось подружиться с серьезным, неулыбчивым дружком. И Ирина то предлагала Мусте яблоко, то подкладывала салата, и, когда вот наконец-то представился случай (дружок с дружкой должны были танцевать), Ирина вместо того, чтобы заговорить, хотя бы о чем-нибудь таком намекнуть, или договориться о встрече, покраснела, как спелая рябина, и только беспощадно наступала на ноги сконфуженному дружку.

Проскурина толкала в бок мать Ирины и смеялась:

– Смотри, смотри твоя совсем уже невеста! Когда замуж выдавать станем?!

– Да типун тебе на язык, – отмахивалась Зина. Девчонка еще она у нас. Вон пусть сначала выучится, училище закончит.

А сама смотрела на зрелую высокую грудь дочери и думала, что и вправду дочь невестой стала, и оглянуться не успели. И радовалось и тревожилось сердце матери.

Это была красивая женщина, такая была у нее и дочь, стройная, высокая, с румянами на щеках. Посмотришь на Ирину, и, само собой, родятся в голове мысли о славянской красоте, той, что не только пленяет взор, но и от которой вдруг так светло станет на сердце. Ничего нестрашно с такой красотой, никогда она не придаст и не обманет, чувствуешь себя с такой красотой, словно у матери под крылом. Но сама такая красота беззащитна, потому что доверчива, доверчива, как ребенок. Вот и мать Ирины смотрела на дочь и начинала бояться, чтобы никто не обманул.

Мысленно Ирина все уже рассказала, а на деле все никак не выходило. Вот уже и за окном темнело, и жениха с невестой стали провожать, а она, Ирина, как сонная тетеря, продолжала сидеть за столом, ничего не видела и не слышала вокруг.

– Да что с тобой, доченька? – спрашивала перепуганная мать.

– Влюбилась, девка, – смеялась выпившая Проскурина и подливала масла в огонь.

– Что? – спрашивала Ирина и недоуменно смотрела на мать, словно так, как будто та не стояла над дочерью долгую минуту, а только подошла.

Мать не знала, что и думать, а Проскурина смеялась:

– Куда сватов засылать?!

И после свадьбы мать полночи допытывалась у Ирины причину ее странного поведения.

– Устала я, мама, – оговаривалась Ирина. – Много задают. Потом вот еще свадьба.

Мать не находила себе места и, когда Ирина уснула, не давала покоя мужу.

– Не нравится она мне, – тревожно говорила Зина. На сердце у нее что-то.

Ломов сердился.

– Мы спать сегодня будем?!

Вставать Ломову было рано. На свадьбе все люди как люди – наливали, закусывали, а он – комбайнер, и значит во время уборки все одно, что проклятый – ни грамма в рот. Да тут еще август-бес. Земля была все одно, что раскаленная сковорода. Горело зерно, не до гулянок.

– Ты мать, тебе видней! – сурово и без участия отвечал комбайнер.

Зина обижалась и не приставала, сжимая в сердце обиду и тревогу о дочери. Но всегда, когда доходило до просьб и споров, прибегала к испытанному средству.

– А что ты потом людям скажешь? Отец! – говорила жена и знала, что теперь мужу было не уснуть.

– Ну что, что хочешь, чтобы я сделал? – спрашивал Ломов.

– Поговори с ней.

– Так она мне и открылась, гляди.

– А ты испытай, испытай, хуже не будет.

Ломов обещал и получал несколько часов права на отдых.

Поднялся Ломов еще до петухов, не выспавшийся, злой. Это был худой, жилистый, сделанный, словно из стального прута человек. Одна единственная вещь на свете заставляла Ломова гнуться, так сказать, уступить, и этой вещью было общественное мнение. Это было удивительно, но так, если наедине Ломов мог обложить председателя, но а если же рядом были знакомые, становился словно шелковый. Что скажут люди, что люди о нем подумают, играло самую значимую для Ломова роль, и он мог поступиться многим, если не всем, лишь бы только чего не сказали и не подумали.

Он вошел на кухню и застал там дочь. Ирина в ночной рубашке, босиком сидела с книгой за столом и пыталась забыться. И во сне девушке не было покоя. Снилось Ирине, как она идет по деревне, а людей вокруг видимо-невидимо, и никто не шелохнется и не проронит ни слова, только смотрят, так что Ирине стыдно. Как будто все всем известно, и теперь Ирине не скрыться, тысячи глаз, как какая-то кровожадная, падкая до чужого несчастья стая зверей преследует Ирину по пятам и тяжело дышит ей в спину. Ирина проснулась и пришла с книгой на кухню, чтобы только не заснуть и снова не увидеть страшный сон, где толпа перемывает ей косточки, улюлюкает и веселится, приходит в экстаз от ее паденья.

Увидев отца, Ирина отложила книгу и стала собирать завтрак.

– Занимаешься? – спросил Ломов.

– Много задают, – отвечала, сжавшись, Ирина и только думала, чтобы отец не посмотрел на книгу и не увидел, что это не какой ни учебник, а сборник стихов.

Отец не посмотрел и не заподозрил обман, мучаясь вариантами, как вывести дочь на откровенный разговор, но так и не смог себе изменить.

– Мать говорит, беспокойная ты!

Ирина отрезала хлеб, и была причина, чтобы не смотреть отцу в глаза, и она готова была нарезать на миллион голодных ртов, лишь бы только не поднимать глаз, только чтобы не догадался.

– Ты вот что, Ирина, – сурово сказал Ломов. Ты знаешь меня, если что, скажи сразу, все равно же выйдет, а начнут болтать. Ты знаешь, хуже будет!

Ирина молчала, и в самом деле хорошо зная отца.

– Так есть что?

– Ничего, папа, нет, пустяки, из-за оценок, – отвечала Ирина, изо всех сил стараясь казаться естественней. И не было, наверное, в тот день такого человека, кто, так же как и Ирина ждал празднования второго дня свадьбы. Все надежды Ирины были связаны с «веселым воскресеньем». Откладывать уже было некуда, и она обещала самой себе, что бы ни стало, заговорить наконец-таки с дружком.

Приготовления развлекли Ирину и даже смогли ненадолго отвлечь от мыслей, истязающих девичье сердце.

Ирину обрядили в жениха, а в невесту взяли первого попавшегося мужичка, в числе первых пришедших на опохмел. Сколько не отговаривалась «невеста», уговорили, и потом все видели, что не зря. Не невеста – мечта вышла из невзрачного мужичка. Бюст только чуть не упирается в небо, такой, что и носа невесты было не разглядеть из-за двух воздушных шаров, спрятанных под безразмерной кофтой. Соломенная шляпа и зеленая фата из москитной сетки. «Невесту» подкрепили водкою на дорожку и пустили под руку с «женихом» и веселой свитой по деревне.

Под звуки гармошки, со смехом, выкриками и звоном пустой консервной банки, привязанной на веревке к ноге «жениха», «молодые», словно необыкновенная передвижная ярмарка, даром раздававшая веселья и радость, на своих двоих катили по деревне.

В алых шароварах, кирзовых сапогах и с подрисованными закрученными усами Ирина вела под руку «суженную» к дому Проскуриной, где все уже было готово, и собирались гости. Опоздавших бесплатно не пускали и просили за вход по целому рублю, но договаривались и сходились на десяти копейках. За столом не у всех оказывались ложки, и с невезучих под дружный смех просили по медному пятаку.

Ряженые жених и невеста уселись на место настоящих молодых и за лапшой ждали выкупа. Проходило время, но жених с невестой, как и родные жениха, так и не появлялись.

Гаврила Прокопьевич, сгорбившись, повесил голову в тарелку, и никто не решался его затронуть. Много знал Гаврила Прокопьевич в жизни трудных минут, но никогда не думал, что может быть так тяжело на душе. Нет, не было ему стыдно, сказали бы ему: сейчас перед тобой будет стоять твоя дочь, прогони всех. И Гаврила Прокопьевич отказался от всего белого света. А потому было так тяжело, что ничего не мог поделать. Нет ничего страшней и невыносимей, когда вот и руки и ноги целы, и жизнь готов отдать, а ничего поделать не можешь. Была теперь у Гали другая семья, муж, а кто он, Гаврила Прокопьевич. И так было больно принять естественное, что у отца накатывались слезы.

Молодые так и не приехали. Загрустила, потускнела свадьба без своих главных героев и стала походить больше на поминки, чем на свадьбу. И бедная Ирина, не дождавшаяся дружка, с новой силой ушла в себя.

До утра она промучилась в своей комнате, боясь попадаться отцу на глаза и вместо того, чтобы отправиться на занятия, пришла под окна зерноградской районной больницы. От Мичетки до Зернограда было пятнадцать минут езды на автобусе. Каждый день Ирина ездила на занятия в Зерноград, а после учебы возвращалась обратно в деревню.

Сразу вот так взять и отправиться на поиски Мусты Ирина так и не смогла, и весь день ждала на лавочке у входа в больницу. Здоровая сильная деревенская девушка, она и в больнице последний раз была еще маленькой девочкой. Ирина пыталась читать, но уже спустя минуту, как бралась за книгу, строчки сначала начинали куда-то плыть перед глазами, а потом и вовсе исчезали, и воображение яркими красками на страницах раскрытой книги только, видимо, для сердца Ирины рисовало ей ее незавидную участь. Ирина не могла сосредоточиться, воскресный утренний разговор с отцом так и всплывал в голове у девушки, и ей было негде скрыться от мыслей. И она с новой силой начинала следить за входом в больницу. Проходили часы. И не знаю, было ли когда еще так неспокойно Ирине, как ей было тогда, на той лавочке.

Муста вышел из больницы в пятом часу. Операций сегодня не было, когда он мечтал с головой уйти в работу, чтобы хоть на минуту, хоть на миг заглушить боль, что судьба так безжалостно преподнесла ему страшный дар. Он был на грани душевного срыва, с воспаленными красными глазами, так, словно не спал последних двое суток. Судьба, словно ножом полоснула по сердцу и навсегда забрала покой.

Во всем, что случилось, Муста всю жизнь станет винить себя одного, и всю жизнь будет стараться исправить. От переживаний и от борьбы за счастье своих близких и просто людей с каждым днем станет становиться выше, находя место подвигу. Он заклянет себя трусом за то, что не сделал большего и, помогая другим, помимо чувства долга, хотел заглушить боль собственных ран, не признавая, что даже потому был героем, что вступил в схватку с судьбой и осознавал свою причастность к трагедии.

И когда Ирина поднялась со своего «поста» и стояла, не проронив ни слова, он потом станет себя корить, что в первый миг подумал, что хоть кому-нибудь сможет помочь и спасти себя. О, если хотя бы каждый десятый из нас в спасении собственной души видел спасение ближнего, ей Богу, мы обошлись бы без романов.

Окутанная тревогой, Ирина была все одно, как раздетый ребенок на лютом морозе, когда даже самый толстокорый человек вдруг вздрогнет и бросится на помощь.

Мусте даже стало не по себе, и хирург понял, что здесь совсем не то, с чем он сталкивался на операционном столе, такое, что не зашить иголкой даже самому искусному хирургу на свете, и тоже вдруг замер с мыслью, справится ли он. Но нужно было идти, чтобы ни стало, нужно было идти. Ирина ждала его, и если пришла, значит, рассчитывала на него.

Муста подошел к Ирине и чувствовал, что девушка напряжена, как стальной трос, что она и хочет все рассказать, но не знает, как начать, какие подобрать слова и это еще больше ее мучает.

– Пошли за мной, – твердо сказал Муста по роду профессии, как никто другой умеющий собраться в трудную минуту.

Железное самообладание врача, словно магнит, потянуло Ирину за собой. Как только потерявшийся ребенок без возражений пойдет за незнакомцем, протянувшим ребенку руку, Ирина пошла за Мустой, почувствовав, что он хочет ей помочь, помочь, чтобы ему это ни стоило.

Они быстро вошли в поликлинику. Ни на чем не останавливаясь, прошли регистратуру, поднялись по лестнице на второй этаж. Со стороны можно было подумать, что хирург со своей ассистенткой спешат на операцию, так были они сконцентрированы и лишены посторонних движений. Так, наверное, все и думали, потому что никто не смел их задерживать.

III

Муста открыл кабинет, пропустил Ирину вперед, вошел сам и на замок закрыл дверь. Кабинет хирурга состоял из двух комнат, одна чуть меньше, где стоял рабочий стол врача, стул для пациента и словно застывшая воздухе, прикрученная к стене, раковина. Была приемная, другая большая, светлая смотровая, с окнами, без занавес, так, что даже с улицы, если позволяла высота, можно было заглянуть во владенья хирурга. Окно в приемной также было без штор, но оно было одно, и все же не так обращало на себя внимание. В смотровой же было шесть окон, они шли друг за другом на ничтожном расстоянии, так что казалось, что стена была словно из одного стекла, и столб света ложился на сверкающий стальной хирургический стол. В прошлом смотровая была главной операционной больницы, потом устроили новую, более современную, а прежнюю отдали перспективному талантливому Мусте под личный кабинет.

В стенах родного кабинета хирург почувствовал себя еще более уверенным. Усадил Ирину на стул, сел напротив и терпеливо стал ждать, давая девушке время на то, чтобы она собралась с мыслями.

Ирина волновалась, говорила нескладно, вдруг краснела и обрывалась на полуслове. Но и без того, даже с тем, что было, разве можно было не понять, о чем так кричало молоденькое сердце, что так хотело сказать. И сказало. У сердца, что и у любви, один язык. Не надо ни переводчика, ни словарей, надо лишь только еще одно сердце, чтобы другому сердцу было с кем говорить.

– Понимаете, – говорила Ирина и входила в ступор, но через миг начинала снова, а чуткий доктор терпеливо ждал. – Я была с молодым человеком, – сказала Ирина так, как что-то страшное, как будто разговор шел о смерти, не хватало только траурно черной одежды.

«А почему собственно нет, – думал Муста. Что за ханжество сидит в половине из нас! Красивая зрелая девушка, почему она не могла быть с молодым человеком? Конечно, была, и теперь она боится. Но почему она боится, потому что никто не научил. Ни мать, ни общество. И теперь же это общество станет ее презирать и пугать другие молодые сердца. А чтобы научить, встать на защиту самих себя. Она боится. Только стала жить и уже боится. Дрожит, глотает слова. Но если б она знала, железно была уверена, что как бы оно не случилось, ее поддержит семья и общество, не отвернется молодой человек. Да разве она боялась бы, да разве она тряслась бы?! Она была бы сейчас не здесь и не изливала бы душу незнакомому человеку, а радовалась бы в объятьях семьи и будущего мужа.

Ответить на главный Иринин вопрос хирург не умел. Здесь нужен был еще один врач. Ирину осмотрели.

Пока шел осмотр, Муста сидел в коридоре и не мог забыть выражения Ирининого лица, когда ее пригласили в кабинет гинеколога. Животный испуг.

«Никто не учил, – так и било в голове у хирурга.

«Природа научила нас не бояться, когда волнительный момент, – думал Муста. Вдруг само собой раскрепоститься и полететь на крыльях чувств и любви. Но природа учит только постулатам, а остальным, не менее важным вещам, мы должны учить друг друга самостоятельно».

Ирину осмотрели и попросили подождать за дверьми. Мусту пригласили в кабинет, и коллега хирурга шептала, что тревоги девушки подтвердились. Беременна, как приговор, прозвучало в устах гинеколога.

Со смешанными чувствами Муста вернулся к Ирине.

«Вроде бы надо радоваться, думал Муста. – Ну, то проклятье, что несет в себе человек. Если Ирина оказалась бы неизлечимо больна, то все, и семья и общество, бросились ее жалеть и скрашивать последние часы жизни. А если вот теперь сам бог благословлял Ирину на жизнь, даря свой самый большой дар – материнство. Общество заерепенится. Ну да, без мужа, ну так что. Выходит, ей лучше было умереть? Никто ничего не ответит, но по поведению и отношению окружающих выходит, что лучше было умереть»

О чем только Ирина не думала, когда все открылось. Об отце и проклятом общественном мнении, засевшим у ее отца, Ломова, в мозгу. О том, что ее теперь ждет и, конечно, о Рафике.

Муста не знал, радоваться ему или нет, что отец ребенка азербайджанец. Восемнадцатилетний юноша в исламской семье ничего не решает. Как скажет отец, так и будет.

Муста не мог просто взять и уйти, что тогда стоили бы все его мысли, если бы он оставил Ирину одну. Муста отвез Ирину домой и, узнав от нее, где жили Мамедовы, поехал к ним.

Отец Рафика Аслан-бек Мамедов был личным шофером председателя сельсовета, а значит по деревенским меркам уже не рядовой колхозник. Если у Проскуриных только летная кухня была из дефицитного белого кирпича, то у Мамедовых целый дом. Теперь представляете, что Аслан-бек думал про себя и про тех, у кого стояли обыкновенные деревянные дома. Тяжелый суровый Аслан – бек ни на секунду не давал забыть своему единственному сыну, что тот без него пустое место, и все, что тот в жизни имеет, и будет иметь, это только благодаря отцу и его связям.

Муста потом себе не раз признавался, что лучше и вовсе не застал бы Аслан – бека и Рафика, тоже так болезненно напомнившему ему о собственных ранах.

Аслан – бек – крупный круглолицый мужчина, с суровым смуглым лицом, стоял над раскрытым багажником служебной волги и доставал запасное колесо.

Еще издалека Муста увидел тяжелые движения шофера. И подумал, как, наверное, этот человек непреклонен и если что решил, то никогда не свернет с дороги. Как Аслан – бек хмурился на русское солнце. Как вокруг всего дома Мамедовых росли только абрикосы.

– Асалам малейкум, поздоровался Муста.

Аслан – бек обмерил Мусту оценивающим взглядом: костюм, начищенные туфли, дорогие часы на руке, и только тогда поздоровался и оставил колесо в покое.

Как-то без слов единоверцы понимали друг друга. Стояли, смотрели в глаза, не произносили ни слова и все понимали.

– Рафик, – позвал Аслан-бек.

Пришел Рафик, такой же круглолицый и смуглый, как отец. На этом вся схожесть между отцом и сыном прекращалась. Маленького роста, чахлый на вид, юноша стоял и боялся поднимать глаза на отца. Кажется, что такой столько наслушался в жизни крика, что только стоит, просто повысь на него голос, и он тут же свалится в обморок. Или, наоборот, только и ждет такой человек, с изуродованной душой, чтобы поскорее самому закричать – заиметь положение, силу и потом всласть отыграться на других за свои обиды и унижения.

Муста со страданием посмотрел на несчастного юношу и сообщил ему новости.

– Твоя девушка беременна! – сказал Муста горько и сам удивился своему голосу, что так страшно сообщает самую счастливую весть.

Рафик дико посмотрел на отца, как может посмотреть ребенок, разбивший вазу, когда вы застаете его на месте происшествия. И какое-то время даже казалось, что он как будто оглушен.

Аслан – бек не сводил глаз с побледневшего сына.

– У меня нет девушки, – ответил юноша, и было видно, как озноб бежит у него по спине. Рафик попытался улыбнуться, но вышло неудачно. Он застыл искривленным ртом, глаза его вдруг стали, как будто наливаться слезами, и он вдруг умоляюще посмотрел на отца, ища его отеческую благосклонность.

Мусте сделалось по-настоящему страшно, и было слышно, как его сердце выпрыгивало из груди. Какой то момент истины был во всей этой страшной картине взаимоотношений отца с сыном. Как будто вдруг и он сам, Муста, стоял и спрашивал у Аслан – бека, видя в нем собственного отца. И все, что будет потом, все, что станет с Рафиком, решалось в эту минуту.

– Что за девушка? – спросил Аслан – бек.

– Сестра жены моего брата, – ответил Муста пересохшим горлом.

– Таджичка? – спорил Аслан – бек, и у Мусты поплыло перед глазами, и он пожелал онеметь.

– Русская, – отвечал Муста и понимал, что Рафик погиб, что все шансы на то, чтобы вырвать юношу из пропасти равнодушия и цинизма, куда его забросил собственный отец, потеряны навсегда.

Рафика шатало, он был белый, как стена. Он не любил Ирину, но в вопросе отца заключалась вся его жизнь. Он женился бы на Ирине и сделал бы все для того, чтобы она была счастлива, но теперь он ненавидел Ирину за то, что она отобрала у него надежду, пусть и призрачную, но надежду на любовь и понимание отца.

– Иди в дом, – сказал Аслан – бек и как ни в чем не бывало, занялся колесом.

Рафик ушел, а Муста еще долго молчал. Муста никогда не признается своему отцу, что женился, страшась одного, что его отец, вот так же, как и Аслан – бек спросит, какой национальности его жена. Ни какой она человек, ни что у нее на уме и в сердце, а таджичка она или нет. И тогда Муста, так же, как и Рафик, возненавидит своего отца, а Муста не желал ненавидеть, и поэтому всю оставшуюся жизнь будет продолжать лгать отцу. И как он мог судить Рафика, по сути бедного, несчастного юношу, если он, самостоятельный, блестяще образованный человек – хирург не мог ничего сделать, чтобы изменить своего отца, и поэтому будет продолжать лгать. Что же тогда мог Рафик?!

И пусть Фирдавси женил младшего сына на русской, что это меняло. Он и только он выбрал Зарифу жену. Был ли у Зарифа шанс, если бы это был его собственный выбор в разрез мнению и решению отца? Муста знал, что нет, не было бы ни малейшего шанса. И это словно нож резало сердце Мусты.

Аслан – бек посмотрел на Мусту и изобразил удивление, что тот был еще здесь.

– Я накажу Рафика, – сказал Аслан – бек, чтобы Муста уже успокоился и ушел и не мешал ему заниматься делами.

«Накажу» – как нелепо звучали слова Аслан-бека после того, как он «вырвал у сына сердце из груди и растоптал ногами». Все одно, как: «я тебя накажу, – сказал палач обезглавленному туловищу».

– А что же с девушкой? – спросил Муста, окончательно потерявшийся после череды каких-то просто зловещих ответов «отца». И боялся, что вот Аслан-бек снова что-нибудь ответит и окончательно убьет веру.

– У нее есть свой отец, чтобы наказать, – ответил Аслан-бек, и Мусте хотелось убежать прочь от этого страшного человека. Он отвернулся и стал уходить, еле сдерживая себя, чтобы и вправду не побежать.

Но скоро остановился. Слова Аслан – бека о том, что у Ирины есть свой отец, словно стрела пронзили Мусту.

«Как только он мог забыть! – ругал себя Муста. Ведь, конечно, еще не все потеряно. Родители Ирины поддержат ее и тогда.… Тогда не так будет страшно, тогда все окажется по плечу, каким не казалось бы тяжелым».

Муста, задыхаясь, побежал к своим «Жигулям». Торопясь, подвернул ногу и упал, но словно и не заметил. Он тут же поднялся и в пыли, не чистив костюм, сел в машину и погнал по узкой накатанной деревенской дороге.

Было ли у Мусты право разговаривать с Ломовым, или дочь должна была сама объясниться с отцом. Муста не думал. Он ошалело смотрел на дорогу и за каждым поворотом, за каждым деревом, не отдавая себе отчета, искал глазами отца Ирины. Он столько совершил, считал чуткий справедливый Муста, что теперь сидеть, сложа руки, будет все одно, что подписывать собственноручно смертельные приговоры.

«Он образованный, мыслящий, – думал Муста. Кто, если не такие, как он, должны разметать смрад от заблуждений, окутывающий человеческую жизнь, чтобы давать дорогу спасительному свету. Зачем он тогда учился, зачем впитывал в себя знания, накопленные тысячелетиями? Не для того же, чтобы закупорить себя в бутылку и сидеть, сложа руки. Разве этого хотели и преследовали мыслители мира? Разве того добивался бессмертный Сервантес, подвергая своего Донкихота сотням унижений, чтобы хихикал читатель? Разве затем Достоевский доводил своего князя Мышкина до исступления, чтобы и вправду его великий герой предстал в глазах читателя идиотом. Нет, нет, – кричало внутри Мусты. Они хотели, чтобы человечество наконец-то прозрело и, как в зеркале, в мире романа увидело самих себя и содрогнулось и бросилось себя спасти! Но не продолжало все новые и новые сотни лет множить страданья. Да, да, – соглашался Муста. Даже если и всем разом опомниться и прозреть, беды и горести, которые обрушивались на головы старых и молодых, так и будут следовать за человеком по пятам, делая его сильней, напрочь выкорчевывая из жизни. Да, я принимаю, что беды, может, и есть архитектор человеческой жизни, не будь на свете невзгод, человек, может, и поныне прозябал бы где-нибудь в теплой берлоге. Но нет, человеку нужно было бороться, порою отдавая жизнь за мимолетное счастье, чтобы потом после него другие воспользовались его даром и стали еще на один шаг ближе к всеобщему счастью. Может быть, все началось с обыкновенного стула. Какой-нибудь первый первооткрыватель угробил себе руки на изготовлении первого стула, чтобы потом человеку было на чем удобно устроиться, но ведь не только, не только, чтобы принимать пищу, отдыхать, но все же чтобы и учиться. Учиться на ошибках и бедах других, хотя бы в память о тех, кто погиб, своими победами отдавая дань и уважение прошлым поколениям. Но почему же не учимся? Почему?»

Муста остановил машину и лег на руль, но вдруг понял, что не знает, где и какое поле убирает комбайнер, и заплакал. И ему показалось, что он не может помочь. Муста как будто не отдавал себе отчета, что можно подождать пару часов, да хоть до завтра. Мусте вдруг стало казаться, что все рушится, и дело было не во времени. Его знания не помогут, потому-то ему придется снова встречаться с ограниченным человеком, а может, и того страшней, с черствым сердцем. Муста зарыдал. Он не мог научить Аслан – бека прислушиваться к сердцу собственных детей, не мог в одиночку научить младшего брата Зарифа любить людей, независимо, кто перед ним, русский или мусульманин, он не мог обратить время вспять. Упущенное время. Как никто другой Муста всю жизнь будет думать об упущенных возможностях. Всю жизнь станет казнить себя, что он когда-то упустил время, когда можно, можно было еще спасти.