Текст книги "Добрые люди"

– Не начинайте, очень вас прошу…

– Я не начинаю и не заканчиваю, дон Эрмес. На мой взгляд, реформировать обычаи можно только с помощью разума и хорошего вкуса.

Библиотекарь вновь возражает с присущим ему простодушием:

– Дорогой адмирал, благочестивые люди…

– Не благочестивыми должны быть люди, – перебивает его адмирал, – а порядочными, трудолюбивыми, образованными и жизнерадостными… Вот почему я заговорил о театре: будучи главным национальным развлечением, именно он способен создать разумную модель патриотизма, сделать необходимыми образование, сознательный труд, культуру, добродетель, показывая примеры, которые превозносили бы свободу и защищали невинность… Театр, основой которого были бы благородство и здравый смысл, ставший общественным достоянием.

– Ах, дорогой адмирал… Охота вам ждать яблок от вяза.

– Если вяз хорошенько потрясти, какое-нибудь яблочко нет-нет да и упадет… Между прочим, тут будет и наша с вами скромная роль: это путешествие за запретными книгами – чем не достойный способ тряхануть вяз?

Лошадь продвигается медленно, ее копыта тонут в дорожной грязи. Дождь хлещет с прежней силой, мгновенно заполняя водой две параллельные колеи, которые оставляют колеса берлинки, продвигающейся вперед с черепашьей скоростью. Паскуаль Рапосо, пригнувшись к шее коня, щурит глаза, чтобы хоть как-то укрыться от колючих водяных струй, которые хлещут ему в лицо, до половины укрытое потерявшей форму и насквозь промокшей андалузской шляпой. Под утлой шинелью, едва ли защищающей от непогоды, одинокий всадник чувствует себя окоченевшим, промокшим насквозь, бесконечно усталым. Чего бы он только не отдал сейчас в обмен на очаг, к которому можно придвинуться вплотную, пока от одежды не повалит пар, или хотя бы за то, чтобы постоять под крышей, чтобы немного передохнуть от дождя. Но ничего похожего ему по дороге не попадается. Имея за плечами кавалеристскую службу, Рапосо привык к подобным испытаниям, однако течение времени, годы, которые убегают безвозвратно, с каждым разом делают их все более и более тягостными. В один прекрасный день, с тоской размышляет он, ему станет трудно добывать свой хлеб так, как он делает это сейчас. Хорошо было бы не остаться с пустыми руками. Заиметь на этой случай крышу над головой, жену, миску с горячей похлебкой на столе. Размышление – или воспоминание – об этих трех необходимых вещах сейчас, под проливным дождем, неожиданно погружает его в тусклое, безнадежное отчаяние, в глубочайшую тоску.

Конь спотыкается, пересекая каменный мост, под которым бешено клокочут мутные потоки. Бормоча проклятия, Рапосо дергает повод, спешивается с коня и осматривает его ноги, неожиданно горячие по сравнению с ледяной водой, льющейся сверху. Проклятия сменяются яростной руганью, когда Рапосо обнаруживает, что на одном из конских копыт не достает подковы. Поплотнее завернувшись в шинель и укрывая лицо от дождя, который временами прямо-таки ослепляет, он открывает котомку и достает запасную подкову, нож, гвозди и молоток. Затем, зажав конскую ногу коленями, стряхивая время от времени тыльной стороной руки дождевую воду с лица, он зачищает копыто, прикладывает подкову и прибивает ее гвоздями как можно тщательнее. Вездесущая вода заливает ему лицо, просачивается сквозь швы и складки застегнутой шинели, сбегает, вызывая дрожь, по затылку, холодит плечи и спину. Через некоторое время работа завершена. Ноги у Рапосо мокры до самых бедер, рукава шинели хоть выжимай, а сапоги хлюпают. Он не торопясь укладывает инструменты обратно в котомку, достает фляжку с вином, припрятанную среди пожитков, откидывает голову и делает долгий глоток. Струи дождя весело пляшут по лицу. Затем Рапосо снова садится в седло. Почувствовав повод и седока на спине, конь трогается в путь, гремя подковами по булыжникам моста.

Параллельные колеи, оставленные колесами берлинки, петляют в грязи и убегают вдаль, отражая в своих узких руслах темное небо и тучи, уходящие за горизонт. Рапосо представляет, как двое академиков сидят в сухой уютной повозке, равнодушно сверяясь по часам, сколько лиг осталось до Витории. Эта мысль пробуждает в нем неожиданный приступ ярости. Наступит время, думает он, когда он сведет с ними счеты. Что касается его лично, кое-кому придется расплатиться по отдельному векселю за каждый шаг его коня, за каждую кочку на дороге, по которой он трясется под дождем. За усталость и холод. И когда вдали над деревьями вспыхивает молния, перечеркнув небо, а вслед за ней ударяет гром, такой оглушительный, будто бы среди черных низких туч пальнула пушка, сияние освещает рот одинокого всадника, искаженный звериной яростью и предвкушением мести.

Четверг, восемь часов тридцать минут вечера: в Королевской академии Мадрида заканчивается очередное заседание. Тусклый свет восковых свечей и масляных ламп, стоящих на столе зала для общих собраний, освещает стеллажи, забитые книгами и пожелтевшими папками, картотеку из темного дерева, буквы, нанесенные на карточки в алфавитном порядке. Директор Академии сеньор Вега де Селья читает молитву, следом за которой тут же раздается грохот отодвигаемых стульев, приглушенные покашливания, хрипловатый шепот. Секретарь Палафокс все еще негромко беседует с академиками сеньором Эчегаррате, составителем знаменитого сборника комментариев к «Песне о моем Сиде», и Домингесом де Леоном – автором «Рассуждения о реформе уголовных законов», а также других замечательных текстов – о включении прилагательного «клетчатый» в будущее переиздание «Толкового словаря». Все покидают свои места, кое-кто ненадолго задерживается, протягивая руки к жаровне, которая едва согревает просторное помещение зала.

– Есть любопытные новости, – обращается вполголоса Мануэль Игеруэла к Санчесу Террону. – О нашем с вами деле.

Игеруэла отводит собеседника в сторону, поближе к жаровне, которую к этому времени уже покинули остальные академики. Пахнет прогорающим углем. Над их головами, на стенах, уходящих в сумрак потолка, виднеются портреты монарха и маркиза, покойных основателей Академии: окруженные тенями, оба величественно взирают на происходящее в зале заседаний.

– Завтра архиепископ Толедский и нунций его преосвященства присутствуют на обеде у короля.

Санчес Террон в свойственной ему манере презрительно выгибает брови.

– А нам-то что с того?

– Больше, чем вы думаете. Будет присутствовать маркиз де Каса Прадо, наш человек.

– Ваш человек, вы хотите сказать.

Игеруэла нетерпеливо пощелкал языком.

– Не раздражайте меня, дон Хусто. Оба мы с вами старые ищейки… В этом парижском деле – только вы да я. Мы в одной лодке, вот что!

Они понимающе переглядываются. Издатель понижает голос.

– Эти трое будут уговаривать короля запретить путешествие.

Санчес Террон склоняет голову, невольно прислушиваясь к его словам.

– А не поздновато ли они спохватились?

– Самое время. – Игеруэла зловеще улыбается. – Конная почта будет в нашем посольстве через неделю.

– Боюсь, вы забыли, что испанский посол – граф де Аранда, видный деятель просвещения.

– Он не посмеет ослушаться королевского приказа. Если таковой, конечно, будет отдан.

Санчес Террон испуганно озирается. Академики уже разошлись и толпятся у вешалок вестибюля, разбирая шляпы, плащи и пальто.

– В любом случае, – говорит Санчес Террон, – архиепископ и маркиз несколько дней назад уже сделали одну попытку, о которой я вам рассказывал. И все без толку. Король и ухом не повел…

– Однако он, как мы знаем, не сказал ничего определенного ни за, ни против. Кроме того, с ними тогда не было нунция; известно, что нрав у монсеньора Оттавиани крутой и у него всегда находятся нужные аргументы… С другой стороны, король – человек набожный. У меня есть сведения, что его набожность умело использует королевский исповедник.

– Падре Килес?

– Он самый. Как говорится, ora et labora[15]15
  Молись и трудись (лат.).


[Закрыть].

– Просто удивительно. – На лице Санчеса Террона появляется кислая гримаса. – Какими вы становитесь энергичными, когда вам что-нибудь надо.

– В данном случае это надо нам обоим. Не притворяйтесь дурачком, дорогой друг.

– Идите к черту.

Санчес Террон стряхивает пыль со своего английского фрака, украшенного пышным шарфом, придающим ему чопорный вид щеголя в годах. Они выходят в опустевший вестибюль, где им встречаются только директор, секретарь и пара академиков, задержавшихся, чтобы попрощаться. Дон Вега де Селья, сопровождаемый служителем, надевает плащ поверх элегантного камзола, на котором нашит крест Сантьяго. Сегодня на собрании директор зачитал письмо, отправленное адмиралом и библиотекарем из Витории, где описывались подробности путешествия.

– А, дон Хусто, – обращается директор к Санчесу Террону. – Забыл поздравить вас со статьей, опубликованной на прошлой неделе в «Меркурио-де-лас-Летрас»… Все весьма разумно изложено – впрочем, как всегда. Впечатляет глубокое видение, с которым вы описываете истинные мотивы Веласкеса, побудившие изобразить прялку в своих «Пряхах», лишенной спиц. Динамичный и мятежный – таковы, насколько мне помнится, определения, к которым вы прибегли. Никому бы и в голову не пришло рассуждать в этом роде о Веласкесе, не правда ли? От вас ничего не ускользает!

Санчес Террон лопается от важности, польщенный и сконфуженный одновременно, хотя в восторженном тоне директора подспудно улавливает нечто, что слегка его коробит. Санчес Террон смутно различает искорку иронии.

– Благодарю, сеньор директор, – бормочет он, соображая, в чем дело. – На самом деле, я…

Холодноватая улыбка Веги де Сельи рассеивает его последние сомнения.

– Не представляю, как обходились бы без вас культура и философия. Я серьезно. А что бы делали мы?

Произнеся эти слова, директор вежливо прощается, склонив напудренную голову.

– Доброй ночи, сеньоры.

Игеруэла и Санчес Террон смотрят ему вслед.

– Вот же чушь какая! – цедит сквозь зубы Санчес Террон. – Похоже, он догадывается.

– О чем? – нетерпеливо спрашивает Игеруэла: разыгравшийся спектакль втайне его позабавил.

– О наших с вами разговорах. О том, что…

– Откуда он может знать? Просто вы ему не симпатичны.

– Тем не менее он проголосовал за меня как за члена Академии.

Игеруэла с любопытством навостряет уши.

– Вы тогда еще не раскрыли миру художественный гений Веласкеса, дон Хусто. И не поведали испанцам о естественных добродетелях дикарей из джунглей или саванн… Возможно, все дело в этом.

Санчес Террон смотрит на него искоса, пытаясь определить уровень сарказма в его словах. Однако хитрая улыбка издателя сбивает его с толку.

– Не готовит ли нам Вега де Селья какую-нибудь гадость? – беспокоится Санчес Террон, меняя тему.

– Вы имеете в виду нунция и всех остальных? Их влияние на короля?

– Конечно.

Игеруэла недовольно поджимает губы.

– Если Оттавиани отговорит его светлость, наш директор ничего не сможет сделать. Monarchia locuta, causa finita…[16]16
  Монарх высказался, дело закончено (лат.).


[Закрыть] И двоим нашим отважным приятелям не останется ничего другого, кроме как повернуть оглобли.

– Вы получили новости от вашего знакомого? – Санчес Террон понизил голос до шепота. – От третьего путешественника?

– Нет. Но в эти дни все путешественники должны вот-вот пересечь границу. С нунцием или без нунция, впереди им предстоит долгая и полная опасностей дорога.

Заговорщики берут свои пальто и выходят на улицу, где единственный фонарь освещает переулок, ведущий к королевскому дворцу. Не прощаясь, они поспешно, чуть ли не бегом расходятся каждый в свою сторону.

Его светлость Карл Третий, преисполненный достоинства, обедает в просторной гостиной своего дворца. Стены гостиной украшают гобелены, изготовленные королевской фабрикой и изображающие мифологические сцены. Нос у Его Величества крупный, лицо загорело во время охоты, которую он чрезвычайно уважает, и кажется еще темнее в сочетании с белым париком, уложенным на висках локонами. Он одет в камзол зеленого бархата, с шеи свисает орден Золотого Руна, на груди же красуется крест ордена, названного его собственным именем, члены коего, в соответствии с папской буллой, обязуются защищать догмы Непорочного зачатия. Над головой монарха, локтях в двадцати над уровнем пола, виднеется потолок, расписанный аллегорическими сценами, прославляющими величие дома Бурбонов и завоевание Америки. За столом он сидит один, спиной к стене, и неторопливо, с задумчивым видом жует, внимательно глядя себе в тарелку. Время от времени протягивает руку, вытерев предварительно губы салфеткой, к стоящему рядом хрустальному бокалу с королевской фабрики Ла-Гранха, наполненному вином. За каждым его движением внимательно следит не отходящий от него ни на секунду старший мажордом королевского дворца граф де лос Ансулес, а также лакей в безупречной ливрее: оба, преклонив голову, передают ему то одно, то другое яство. На ковре возле стола дремлют королевские левретки, время от времени они поднимают морды, внимательно следя за хозяином, который все с тем же безразличным видом бросает им кусочки пищи.

Протокол заседания строг и неизменен: человек двадцать приглашенных на обед – как правило, это мужчины – располагаются на почтительном расстоянии от монарха. Сегодня присутствуют послы из Неаполя и России, папский нунций, архиепископ Толедский, а также обычные царедворцы и приглашенные. Со стороны это выглядит как разноцветный узор из пестрых камзолов, сутан, униформ, обильных и пенных кружев, элегантных кальсон и завитых париков с пышными локонами на висках. Иногда король поднимает глаза и устремляет взгляд на одного из них, приглашая приблизиться, и тот почтенно приступает, делает реверанс, выслушивает то, что произносит, обращаясь к нему, Карл Третий, и почтительно отвечает, а потом, заметив, что монарх переводит взгляд на тарелку, давая понять, что разговор окончен, возвращается в исходную точку. Пока суд да дело, прочие собравшиеся общаются между собой, шушукаются, ожидая своей очереди, или же потихоньку прислушиваются, стараясь уловить обрывки монаршей беседы.

– Обратите внимание, любезный маркиз: Паньяфлорида удостоился всего минуты общения с королем!

– Вполне достаточно для того, чтобы попросить звание полковника для своего зятя, полагаю…

– О, как вы проницательны!

Лакеи уносят последнее блюдо и подают монарху кофе в крошечной фарфоровой чашечке, подаренной послом Чили. Карл Третий отпивает глоток и, все еще держа чашку возле рта, смотрит на кардинала Оттавиани, римского нунция. Тот в этот миг приближается с дипломатичной улыбкой. Его руки сложены на пурпурной мантии, обрамленной кружевом. На пальце сверкает кольцо, положенное ему по сану. Происходит обмен любезностями, кардинал пересказывает Карлу Третьему папское послание, после чего переходят к другим делам. На своем превосходном испанском с заметным тосканским акцентом нунций просит дозволения участвовать в беседе архиепископа Толедского и маркиза де Каса Прадо; король любезно соглашается, предлагая упомянутым персонам приблизиться.

– Дело довольно щекотливое, Ваше Величество, – заключает нунций, изложив суть.

Воспользовавшись паузой, архиепископ и маркиз деликатно вступают в беседу, высказывая свои соображения. Монарх выслушивает их с рассеянным видом, поглядывая время от времени на левреток, одна из которых встает с ковра и довольно шумно облизывает ему руку. Добродушный властитель обеих империй не запрещает ей этого.

– Испанская королевская академия в силу своего престижа не имеет права опускаться до сомнительных авантюр, которые предлагают наши бурные времена, – говорит архиепископ Толедский. – Эту поездку в Париж за «Энциклопедией» обсуждают буквально повсюду!

– Очень обсуждают, – поддакивает маркиз де Каса Прадо, поощряемый едва заметным кивком нунция.

– Вот как? Кто же именно? – кротко интересуется король.

Нунций и маркиз переглядываются. Слово берет нунций.

– Видите ли, ваша милость… Сеньор… Речь идет о путанной компиляции, полной парадоксов и ошибок, напичканной пагубными теориями о естественном законе. Спорное и оспариваемое произведение, которое к тому же присутствует в «Индексе запрещенных книг», составленном церковью.

Монарх невозмутимо выдерживает его пристальный взгляд.

– Это произведение имеется в моей личной библиотеке.

Повисает тишина. Маркиз де Каса Прадо как представитель светского общества улавливает намек и заметно стушевывается. Иначе говоря, робко улыбается и далее пребывает нем как рыба. Церковная власть выказывает большее присутствие духа.

– Библиотека Вашего Величества, – мягко произносит архиепископ Толедский, – находится вне какого-либо…

Он умолкает, подыскивая подходящее слово или, наоборот, сознательно замалчивая его. Карл Третий терпеливо поглядывает на свою руку, которую облизывает левретка.

– …сомнения, – с поистине кардинальской осмотрительностью выдавливает наконец из себя нунций.

Король берет чашку и, поднеся к морде собаки, позволяет осторожно обнюхать ее. Левретка виляет хвостом и тщательно вылизывает кофе.

– Испанская королевская академия ничуть не хуже моей личной библиотеки, – произносит он, возвращая чашку на стол. – Что отлично известно вашему высокопреосвященству.

На этот раз намек уловил архиепископ Толедский. Он умолкает, вытянувшись рядом с онемевшим маркизом де Каса Прадо. Лишь нунций остается на линии огня.

– «Энциклопедия» напичкана уловками, ироничными намеками и ложными утверждениями, касающимися вопросов веры, – настаивает он. – Все это подрывает основы религии, вредит ей хуже Локка и Ньютона… По моему мнению, которое лишь отражает мнение его святейшества, это творение расшатывает христианские основы государства.

– Статья «Христианство» мне показалась безукоризненной, – возражает король. – Насколько припоминаю.

– Вы… Вы, Ваше Величество, ее читали?

– Представьте себе. Мы, короли, интересуемся не только охотой.

Наступившая пауза затягивается: нунций медлит с ответом.

– В таком случае, – бормочет он в конце концов, – я уверен, что Ваше Величество не позволит ввести себя в заблуждение. Чтобы обойти цензуру, издатели схитрили, трусливо поместив в «Энциклопедию» двойные смыслы и завуалированные ереси… Так, во внешне безобидной статье «Сиако» авторы насмехаются над Вашей милостью, выряжая вас в японские одежды, а в «Ипаини» рассуждают о Святом причастии как о диком языческом ритуале… Не говоря уже об «Autorité pоlitique»[17]17
  Политические авторитеты (фр.).


[Закрыть], где могущество короля занижается в сравнении с волей народа.

– Эту статью я пока не читал, – признается правитель, заинтересовавшись. – Как, вы говорите, она называется?

– «Autorité pоlitique», Ваше Величество… В любом случае…

Король делает легкое движение пальцами, чуть приподнимая их над уровнем скатерти. Этого достаточно, чтобы нунций умолк.

– Поскольку вы, как я вижу, любитель чтения, позвольте посоветовать вам произведение, не имеющее себе равных ни в одной другой стране Европы. Я имею в виду «Толковый словарь испанского языка»… Ваше высокопреосвященство с ним знакомо?

– Разумеется, Ваше Величество.

– Тогда вы, вероятно, знаете, какие благороднейшие сведения содержатся внутри этого произведения и какую великолепную работу проделали академики, которые, ставя перед собой единственную цель – а именно, чистоту и мощь нашего языка, – фиксируют его в словарях и справочниках по орфографии и грамматике… Все это в высшей степени благоприятно отражается и на стране, и на троне. А посему так же, как бывало с моими предшественниками, заслуживает моего покровительства.

Нунций сглатывает слюну.

– Таким образом, Ваше Величество…

Карл Третий отводит взгляд и гладит левреток.

– Таким образом, дорогой кардинал Оттавиани, появление «Энциклопедии» в библиотеке Испанской королевской академии полностью совпадает с моей королевской волей.

И, глядя на королевского мажордома, который мигом убирает кресло, монарх обеих империй встает и делает знак, что беседа окончена.

Толоса, Оярсун, Ирун… Временами по-прежнему идет дождь, и все же на двенадцатый день пути, пройдя паспортный контроль, таможенный досмотр и обмен валюты, берлинка академиков пересекает границу реки Бидасоа, мимо проносятся кукурузные поля, виноградники и рощи, сквозь зелень которых в сероватой утренней дымке белеют разбросанные там и сям домики. Несмотря на дождь, вокруг заметно оживление: на пастбищах пасутся коровы, сельские жители, утопая в грязи деревянными башмаками, погоняют мулов и лошадей, мужчины в парусиновых куртках склоняются на лесных опушках и полях над сельскохозяйственными инструментами. А впереди, над холмами, над дорогой, обрамленной дубами, справа виднеется белое пятно – вершина Пиренеев, а слева – серебристая гладь моря: луч солнца, который неожиданно проложил себе дорогу сквозь плотную пелену туч, озаряет пейзаж чудесным сиянием, радующим сердца путешественников.

– Франция, дорогой друг, – сообщает дон Эрмохенес. – Вот мы и прибыли. Земля Корнеля, Мольера, Монтеня и Декарта… Родина вина и философии.

– А также французской напасти, – добавляет адмирал, – именуемой сифилисом.

– Бог с вами, адмирал… Что вы такое говорите!

Словно счастливое предзнаменование, с этой минуты погода начитает меняться. Небо проясняется. Солнечные дни сменяют друг друга, дорога лишена каких-либо знаменательных происшествий и иных неудобств, не считая ей свойственных, как то: поломка экипажа неподалеку от Бордо, отсутствие лошадей на почтовой станции в Монтле, болезненный приступ почечнокаменной болезни у дона Эрмохенеса, заставивший академиков подыскать более-менее комфортабельную гостиницу в Ангулеме и провести в полной неподвижности несколько дней, следуя совету врача, к услугам которого прибег адмирал. Все это время он ведет себя в высшей степени предупредительно, заботливо ухаживая за другом и не отходя от его изголовья ни днем ни ночью.

– Идите спать, – умоляет больной всякий раз, когда открывает глаза и обнаруживает возле себя адмирала, который дремлет в кресле, пристроив голову и руки на его изголовье.

– Зачем? – возражает адмирал. – Я превосходно устроился.

Все это дает повод к новым разговорам и новому душевному общению, которое еще более укрепляет взаимную привязанность обоих путников. И когда они снова пускаются в путь, следуя к городу Туру, расположенному на берегу реки Луары, это уже ни дать ни взять самые настоящие закадычные друзья, несмотря на то что и в дружбе обоим присущи свои особенности; дон Эрмохенес отдается дружбе полностью, без оглядки; этому способствует природное добродушие, а также уважение, которое внушает ему новый приятель. Адмирал отвечает другу ответным доверием, сохраняя тем не менее едва уловимую дистанцию, которую ему сложно преодолеть. Он не пренебрегает множеством мелочей, которых требует дружеское общение, однако чуть более сдержан в проявлении чувств. Замкнутый по своей натуре, учтивый благодаря воспитанию, защищенный нерушимой броней острого юмора, иной раз неприветливый и угрюмый, дон Педро Сарате сдержанно реагирует на эмоции и признания, которые со своей стороны столь щедро расточает его друг.

Все перечисленное в очередной раз обнаруживается в Пуатье, когда путники, остановившись в отличной гостинице, расположенной в непосредственной близости от древнего римского амфитеатра, идут прогуляться перед ужином…

На этом многоточии, в продолжение которого оба академика гуляют по вечернему Пуатье, я прервал свое повествование, поскольку понял, – а лучше сказать, интуитивно почувствовал, – что пересекаю опасную границу в том, что касается структуры моей истории. С помощью кое-каких книг о путешествиях, а также лупы с сильным увеличением я совсем уже было собрался отметить на карте города улицу, где располагалась гостиница «Артуа», – пристанище с отличными рекомендациями, вполне пригодное для моих путников, – как вдруг сообразил, что столкнулся с чисто технической проблемой. С одной стороны, для развития сюжета мне требовалось продвигать своих персонажей далее по территории Франции с тем расчетом, чтобы романное время дало возможность читателю прочувствовать, каким долгим и утомительным было их путешествие. С другой – географически точное описание, которое разнообразили лишь некоторые незначительные дорожные происшествия, вероятные во время путешествия по суше в последней трети восемнадцатого века, слишком затянулось, занимая такое количество страниц, что это не только могло утомить обычного читателя, но даже самому автору показалось бы слишком занудным, поскольку ничего особенного они не рассказывали и не предваряли события, которые могли бы как-нибудь оживить повествование. Только дорожные разговоры между библиотекарем и адмиралом в некоторой степени разнообразили эти страницы. Однако для нынешнего момента истории все самое главное в этом отношении уже сказано; а остальное, касающееся событий в будущем, еще только предстоит продумать. Полагаю, на текущий момент я вложил в уста одного и другого героя достаточно сведений, чтобы неискушенный читатель мог составить некоторое представление о не слишком счастливой Испании той поры, которую бесконечно обсуждали путешественники, о перспективах, возможных в то роковое время; а также о благородной цели, оправдывавшей поездку в Париж за «Энциклопедией», представлявшей собой максимальное воплощение интеллектуальных достижений своего времени во всем, что касается просвещения и прогресса. Коротко говоря, обо всем, что эти образованные добрые люди, а также находившиеся на их стороне коллеги из Испанской королевской академии желали для своей отчизны. В итоге, сообразил я, история потребовала, чтобы путники как можно скорее оказались в окрестностях Парижа, а может, и в самом городе, где бы с ними уж точно произошло достаточное количество приключений, позволяющих поддержать интерес читателя к истории в целом.

Таким образом, я решил прибегнуть к эллипсису – именно этим я сейчас и занимаюсь, – что позволило бы облегчить в тексте те восемьдесят пять лиг, то есть долгую неделю пути, которые отделяли Пуатье от столицы Франции. На самом деле преодолеть это расстояние пришлось мне самому, следуя по шоссе до Тулузы; а оттуда – по N-152, которая проходит по правому берегу Луары, для разнообразия перемещаясь время от времени на дорогу, идущую по левому берегу, я проделал приятное путешествие, которое за несколько часов – дон Эрмохенес и адмирал и мечтать о таком не смели – позволило мне подняться вверх по реке. Я сделал остановку, чтобы пообедать среди виноградников, читая за столиком книгу Уреньи о путешествии в 1787 году и сравнивая карту Франции Мишелин с картой восемнадцатого века, которую раздобыла для меня Полак, прикидывая, в каких постоялых дворах и гостиницах могли останавливаться испанские академики: Амбуаз, мост Шуази, Блуа, Клери… Сегодня все эти места столь же плодородны, возделаны и богаты, как в те дни; тем не менее во времена путешествия академиков в Париж здесь уже слышались отзвуки социальных потрясений, которые чуть позже вылились во Французскую революцию. Но, учитывая промежуток времени, который еще оставался до того момента, когда Людовик Шестнадцатый потерял голову на эшафоте, народное недовольство, голод и социальное неравенство оставались все еще на втором плане – по крайней мере, для поверхностного наблюдения путешественников, которые, подобно нашим ученым мужам, следовали по дорогам Франции, любуясь ею сквозь призму восхищения, которое всякий культурный человек испытывал в ту пору по отношению в родине величайших мыслителей и передовых философов. Так, «Европейское путешествие» маркиза де Уреньи изобиловало деталями, которые я без труда представил себе как личные впечатления моих путников:

На углу висело объявление с призывом в рекруты, показавшееся мне извлечением из Тацита или Тита Ливия. Невозможно представить себе мелочь, которая служила бы более ярким штрихом, свидетельствующим о гениальности нации.

По прибытии в Клери, когда до Орлеана оставалось уже совсем немного, я исполнил маленький ритуал: пересек мост и на том берегу ненадолго остановился в Менге, где начинается первая глава «Трех мушкетеров»: когда у ворот постоялого двора «Вольный мельник» д'Артаньян впервые встретил своих заклятых врагов Миледи и Рошфора. Ритуал был двойным, поскольку именно в Менге, в точности следуя топологии Александра Дюма, я провел несколько дней двадцать лет назад, чтобы разыграть там эпизод из моего романа «Тень Ришелье», начинавшийся такими словами: «Ночь была жуткой. Луара бесновалась…» и т. д. В баре в центре города я опрокинул стаканчик анжуйского вина в память о тех временах, когда сам был не более чем невинным читателем – а заодно невинным новеллистом, – сверился с записями и продолжил свою дорогу к Парижу, чей образ, открывшийся в первый момент адмиралу и библиотекарю, не должен был сильно отличаться от того, который двумя десятилетиями спустя запечатлел Николас де ла Крус, описывая свое путешествие по Франции, Испании и Италии:

Поднимаешься на пригорок, и перед тобой предстает Париж; вид его потрясает воображение, а душа желает как можно скорее раствориться в этом великолепном городе, перед которым преклоняются все народы.

Тем не менее я решил, что в случае наших академиков следовало бы немного убавить энтузиазм де ла Круса, заменив его впечатление на другое, более сдержанное, которое всего лишь десятью годами ранее город произвел на Уренью:

Париж открывается, только когда приблизишься к нему вплотную, поскольку располагается он в долине, которую занимает почти целиком; большую часть года его окутывают облака, кроме того, он окружен стеной, скрывающей его почти полностью, сам же город выдают купола, башни и трубы, все это в сочетании с дымом и аспидно-черными кровлями производит тягостное впечатление, которое угнетает дух и печалит сердце.

И вот наступил момент, когда оба моих академика – дон Эрмохенес, чье воображение потрясено великолепным видом города, перед которым преклоняются все народы, и адмирал, более склонный воспринимать этот вид с некоторой горечью, которая, подобно дурному предчувствию, печалит сердце, – утомленные долгим путешествием, наконец-то въехали в столицу цивилизованного мира.