Текст книги "Тень гильотины, или Добрые люди"

Он умолкает, будто бы подбирая слова, которые даются ему с трудом.

– Это словно недуг, которым страдает большинство из них, – наконец произносит он. – Смесь предчувствий и глубокой печали… Не знаю, как выразить, сложно сформулировать.

– В моей бедной покойной жене я не замечал ничего похожего. Только раз в месяц несколько сложных дней, вы меня понимаете. Вот, собственно, и все.

– Возможно, вы просто не обращали внимания. Слишком много места в вашей жизни занимала латынь, дон Эрмес. А заодно и книги.

– Может, так оно и было. В конце концов, aliquando dormitat Homerus…[15]15
  Иногда дремлет и Гомер (лат.). – Имеется в виду, «и на старуху бывает проруха».


[Закрыть] Так, по-вашему, это присуще им всем?

– По крайней мере, тем из них, кто поумнее, а также некоторым другим, которые таковыми не являются. Однако последние не осознают того, что с ними происходит. Что-то вроде болезни в скрытой форме.

Библиотекарь с комичным беспокойством ощупывает себя поверх одеяла.

– Болезнь, вы говорите? Надеюсь, она не заразна.

– В том-то и дело. Если подойти слишком близко, можно заразиться.

– Вот уж не думал, что вы мизогин, дорогой друг. Даже учитывая вашу холостяцкую жизнь.

– Вы ошибаетесь, я вовсе не таков. Мы имеем в виду разные вещи… Так или иначе, лучше быть начеку. Мало какие супружеские союзы следуют разумному, заранее продуманному плану. И ничего хорошего в итоге не получается.

Повисает тишина. Адмирал протягивает руку, чтобы погасить свечи, и замечает, что дон Эрмохенес по-прежнему лежит с открытой книгой. Однако смотрит не в книгу, а на него.

– Поэтому вы к ним не приближаетесь?

– Что значит «не приближаюсь»? Меня дома ждут две женщины.

– Вы понимаете, что я имею в виду.

Ответа не последовало. Положив голову на подушку, адмирал рассматривает тени на потолке.

– Я скучаю по моей жене, – продолжает библиотекарь. – Она была хорошим человеком, и мне ее не хватает. Но сейчас припоминаю, что иногда она действительно надолго умолкала. Словно бы чувствовала себя одинокой даже рядом со мной.

– Все женщины таковы… Что же касается молчания, подозреваю, что они нас осуждают, оттого и молчат.

– По-вашему, это молчание – осуждающее? – Дон Эрмохенес приподнимается на локте, он заинтригован. – Над этим стоит поразмыслить.

– Боюсь, что большая часть их вердиктов колеблется от сострадания к презрению…

– Вот как… Никогда не рассуждал с этой точки зрения… Никогда.

Библиотекарь рассеянно блуждает взглядом по открытой странице: «Без сомнения, Богу было бы несложно умертвить тирана, не дожидаясь того, что он причинит страдания добрым людям…» – переводит он вслух. Затем отрывает глаза от книги, по-прежнему указывая пальцем на строки.

– Вот он, иной век, – задумчиво заключает он. – Вот-вот наступит новая эра… Просвещение многое изменит. И женщин в том числе.

Адмирал лежит на спине, он уже укрыт одеялом и выглядит спящим. Но внезапно слышится его голос:

– Без сомнения. Не знаю только, поможет ли это излечить их болезнь или всего лишь облегчит симптомы.

В Бривьеске я решил сойти с основной трассы, поскольку, сравнив старые путеводители с современной картой автомобильных дорог, обнаружил, что маршрут шоссе N-1 совпадает со старой королевской дорогой, соединяющей Бургос и Виторию. Небо загораживали низкие тучи, которые вскоре разродились проливным дождем, сделавшим линию горизонта неразличимой и превратившим поля в непролазную грязь. Я оставил автомобиль у мотеля, чтобы выпить кофе, пока погода не улучшится, и некоторое время просидел в крытой галерее, изучая карту, перечитывая собственные записи в блокноте и размышляя об одном отличном упражнении, соединяющем литературу с жизнью: оно заключается в том, чтобы посещать места, описанные в книгах, и, вооружившись воспоминаниями о прочитанном, встраивать в них реальные или вымышленные сюжеты, а также настоящих или придуманных персонажей, которые населяли эти места в иные времена. Города, отели, пейзажи наполняются новым, волнующим смыслом, когда некто приносит в голове прочитанную книгу. Все меняется: так, совсем иначе видится Ла-Манча, если человек прихватил с собой «Дон Кихота»; Палермо, если он прочел «Леопарда»; Буэнос-Айрес, если в памяти живы Борхес и Бьой Касарес; или же прогулка по Гиссарлыку, который когда-то был городом под названием Троя, не говоря уже о сознании того, что у тебя на ботинках – та же пыль, по которой Ахиллес некогда тащил труп Гектора, привязав его к своей колеснице.

Это касается не только уже существующих книг, но и тех, которым только еще предстоит быть написанными: в этом случае путешественник сам населяет реальное место объектами своего воображения. Со мной такое случается довольно часто, я принадлежу к тому виду писателей, которые предпочитают располагать свои мизансцены в реальных местах. Не знаю большей радости, чем обозревать эти места, наподобие охотника или лиса, выслеживающего добычу, пока в твоей голове рождается история; проникать внутрь здания, разгуливать по улице, размышляя: это место как раз мне подойдет, возьму-ка я его к себе в книгу. Представлять, как твои персонажи располагаются на том же месте, где стоишь ты, садятся там, где ты сидишь, глядя на то, что ты рассматриваешь. По сравнению с актом писательства эти приготовления кажутся еще более возбуждающими и плодовитыми – настолько, что их последующая материализация с помощью чернил и бумаги или же на экране компьютера может показаться обычной формальностью и даже чем-то обременительным. Ничто не может сравниться с чистым первоначальным импульсом, с предвкушением, с первым ударом сердца будущей книги, когда автор еще только приближается к истории, которую ему предстоит рассказать, как к человеку, в которого он недавно влюбился.

Иногда, причем довольно часто, это приближение может быть опосредованным. Может оно быть и совершенно случайным. Нечто подобное произошло со мной в то утро, на постоялом дворе неподалеку от Бривьески, пока я смотрел на дождь. Письмо, написанное Паскуалем Рапосо академикам Игеруэле и Санчесу Террону, стало причиной новой встречи этих почтенных академиков в Мадриде, и я раскидывал умом над тем, где именно могла бы произойти эта встреча. В голову приходили различные кофейни или ночная прогулка по городу, во время которой состоялся их разговор; на следующий день я решил поместить их в Королевскую академию в Доме Казны, где они могли бы встретиться по окончании очередного собрания в один из четвергов; или же вовсе где-нибудь на бульваре Прадо. Однако за столиком мотеля мне пришла в голову другая идея. Незадолго до этого я прошагал некоторое расстояние под дождем, и обувь моя была перепачкана грязью. Это были туристические ботинки превосходной кожи из Вальверде-дель-Камино: вот уже много лет я ношу одну и ту же модель, которую покупаю в небольшом магазине товаров для конного спорта и верховой езды в мадридском Растро. И вот я машинально рассматривал эти ботинки, размышляя о том, что, вернувшись в отель, надо будет хорошенько их почистить, затем мои мысли плавно переместились в будущее, когда мне придется приобрести новую пару в том же магазине, где я их обычно покупаю, то есть в Растро. Тут я вспомнил, что в XVIII веке этот ныне популярный район-рынок, где покупают и продают различные вещи, бывшие в употреблении, был злачным местом, активно посещаемым жителями Мадрида. У меня в распоряжении имелось много бытоописательной литературы, рассказывающей о той эпохе и описывающей различные документальные подробности, начиная от периодики и заканчивая авторами-однодневками, такими как сочинитель сайнет Рамон де ла Крус или хронист XIX столетия Месонеро Романос, чей очерк об одной из небольших площадей Растро – в наше время она называется Каскорро, – а также улицы Рибера-де-Куртидорес отлично подходил для описания этого квартала в том виде, в каком он пребывал в восьмидесятых годах предыдущего столетия: «Центральный рынок, где выставляют на продажу всякую утварь, мебель, одежду и рухлядь, попорченную временем, обойденную судьбой или же украденную у законных владельцев». Вот я и решил, что Игеруэла и Санчес Террон, два злоумышленника, договорившиеся о том, что «Энциклопедия» ни в коем случае не должна оказаться в стенах Испанской королевской академии, встретятся на сей раз в каком-нибудь уголке Растро. И разумеется, в дождливый день.

Над площадью льет проливной дождь. Вода скапливается в парусиновых навесах над лавками, переливается через край, просачивается сквозь швы, заплаты и отверстия. Монотонная дробь дождя, барабанящего о каменную мостовую, кажется бесконечной. Однако завсегдатаям этого места в голову не придет отсиживаться в четырех стенах: публика всех сортов и мастей, от респектабельных граждан до горничных, лакеев и карманных воришек, пусть менее изобильная, чем в погожие воскресенья, вооружившись зонтиками, плащами, шляпками, накидками и клеенчатыми дождевиками, прохаживается вдоль рядов и с любопытством заглядывает под парусину торговых палаток, расположившихся в зданиях вокруг рынка.

В крытой галерее перед букинистическим развалом, чей пол обильно посыпан опилками, случайно сталкиваются Мануэль Игеруэла и Хусто Санчес Террон. Последний отчаянно торгуется за старенький томик «Оракула новых философов», предлагая четыре реала против десяти, потребованных хитрюгой букинистом, проходимцем с бакенбардами, вороватыми глазенками и грязными пальцами.

– Две песеты накину – не больше, – напирает Санчес Террон.

– Один дуро, меньше не возьму, – артачится продавец.

– Держите ваш дуро, – неожиданно вмешивается Игеруэла, протягивая на ладони серебряную монету.

Букинист как ни в чем не бывало протягивает книгу новому покупателю. Это экземпляр в потертой обложке, зачитанный до дыр. Санчес Террон, не на шутку уязвленный, зыркает на Игеруэлу с подозрением.

– Не знал, что вы стоите сзади.

– Я вас заметил, но не хотел мешать. Надо же, как вы отчаянно торговались!

Санчес Террон с осуждением смотрит на книгу в руках своего коллеги:

– Надо заметить, очень некрасиво с вашей стороны.

Игеруэла смеется и вручает ему книгу:

– Это вам, дружище. Маленький презент.

Санчес Террон смотрит на него с хмурым удивлением:

– Но ведь эта книжонка не стоит целого дуро!

– Какая теперь разница? Сделайте милость, примите ее от меня.

Санчес Террон все еще сомневается: на его лице изображается надменное презрение.

– Это был с моей стороны не более чем минутный каприз, поверьте… Затхлый консерватизм автора…

– Бросьте, дружище, – перебивает его Игеруэла. – Берите книгу – да и дело с концом.

Санчес Террон берет у него из рук книгу с таким видом, словно делает одолжение, и сует в карман пальто. Оба шагают под навесами лавок, уворачиваясь от струек воды, льющихся сверху. Игеруэла кутается в черный плащ, застегнутый на все пуговицы, на голове у него круглая клеенчатая шляпа, а Санчес Террон, чья голова не покрыта вовсе, с помощью солнечного зонтика спасает от дождя свое элегантное, сшитое на французский манер пальто с длинными фалдами, зауженное на талии.

– Как наше с вами дело?

– Вы имеете в виду Париж? – безжалостно отзывается Игеруэла.

Санчес Террон недовольно поджимает губы.

– Разве есть что-то другое, где бы наши с вами интересы совпадали?

Издатель отвечает не сразу. Он посмеивается сквозь зубы: уязвленный тон коллеги его забавляет.

– Я получил новости от нашего третьего путешественника.

– Да? И что же?

– В четверг у меня не было возможности обсудить это с вами в Академии. Слишком много ушей вокруг. Кроме того, мне пришлось уйти пораньше.

– Дорога проходит без приключений?

– По крайней мере, ничего такого, что бы их задержало. Даже встреча с грабителями не помешала.

– Господи… Что-то серьезное?

– Думаю, нет. Похоже, адмирал весьма преуспел в военной службе. Отлично стреляет и все такое.

– Адмирал? Кто бы мог подумать!

– Представьте себе. Наш пострел везде поспел.

Академики бредут между рядами, заваленными обрезками текстиля, и развалами старьевщиков, стараясь не задевать людей, которые ищут под навесами укрытие от дождя, а заодно глазеют на ветхую мебель, драгоценности сомнительной подлинности, ржавые шпаги, тарелки с отбитыми краями и сервизы, в каждом из которых чего-нибудь не хватает.

– У меня есть друг в Совете Кастилии, – сообщает Санчес Террон. – Имя его значения не имеет.

Игеруэла смотрит на него с любопытством:

– И что сообщил вам этот друг?

Санчес Террон объясняет в нескольких словах. Поездка в Париж за «Энциклопедией» породила при дворе множество слухов, и не все они положительного свойства. Кое-кто и вовсе считает, что это дурной пример. И что Академии, имеющей поддержку короля, не следует лезть в философские дебри. Два дня назад архиепископ Толедский сделал несколько замечаний как раз на этот счет. Видимо, это стало причиной непродолжительной беседы короля и архиепископа, а также маркиза де Каса Прадо, который тоже подвернулся под руку.

– Эти двое, – подытоживает Санчес Террон, – а они с вами одного поля ягода, иначе говоря, у них те же устарелые взгляды, что и у вас, дон Мануэль, сделали весьма смелый заход: намекнули королю, что было бы неплохо приостановить это дело…

– И кто же это сказал? – оживляется Игеруэла.

– Прямо ничего сказано не было. Король внимательно выслушал обоих, а затем заговорил о чем-то другом.

– Очень неблагоразумно с его стороны.

– Возможно. Тем не менее дело обстоит именно так.

– А инквизиция?

– Вы же слышали на собрании дона Жозефа Онтивероса, постоянного секретаря Совета… С его стороны, nihil obstat[16]16
  Ничто не препятствует (лат.).


[Закрыть]. Да что там: он собственной рукой подписал разрешение на доставку «Энциклопедии» из Франции!

Игеруэла щелкает языком и качает головой:

– Дрянные времена… Святой инквизиции и той нельзя доверять.

– Мне есть что на это сказать, однако лучше я промолчу.

На лице Игеруэлы появляется кривоватая наглая улыбка.

– Вот это мне по душе, дон Хусто, – иронизирует он. – Оберегайте меня, как я того заслуживаю… Будьте добрым малым и уважайте наше перемирие.

Санчес Террон рассеянно заглядывает в каморку торговца тряпьем, где высятся горы поношенных камзолов, обшитых тесьмой, пожелтевших кружев, съеденных молью или вышедших из моды шляп. Пахнет гнилью и тленом, и сырость, царящая в помещении, отнюдь не облагораживает тяжелого запаха испарений.

– А не могли бы вы в этом вашем «Литературном критике»…

Колючий взгляд Игеруэлы не дает Санчесу Террону закончить фразу.

– В моей презренной бумажонке, – с сарказмом перебивает его издатель, – которую ваши собратья по убеждениям шпыняют за отсталость и обскурантизм? И который вы сами как-то раз на тертулии в Сан-Себастьяне обозвали «позорным памфлетом»? Как видите, мне все отлично известно!

– Да, – высокомерно соглашается Санчес Террон. – Именно о нем и речь. Так вот: не могли бы вы упомянуть про наше с вами дело, воспользовавшись чьим-нибудь авторитетным мнением?

Практичный Игеруэла вмиг усмиряет свой гнев, будто свечу задувает. Выходит у него это вполне естественно.

– Что вы имеете в виду?

– Точно пока не знаю. Достаточно было бы мнения пары епископов, герцога де Орана или же самого маркиза де Каса Прадо… Кого-то, кто имеет вес при дворе, а заодно не чужд вашим взглядам и убеждениям.

Издатель предостерегающе поднимает указательный палец с грязным ногтем.

– Я не имею права заниматься такими вещами, – заявляет он. – Одно дело – моя позиция как издателя, другое – как ученого… Выступать на заседании Академии против этого бреда с доставкой «Энциклопедии» – это одно, а открыто нападать на почтенную организацию, к которой мы с вами оба принадлежим, – совсем другое. Мы собственными руками дадим оружие нашим общим врагам!

Санчес Террон надувается как индюк.

– Значит, на вашей совести…

Собеседник перебивает его с едкой улыбкой:

– Если уж мы заговорили о совести, могу предложить вам то же самое, сеньор философ. Действуйте самостоятельно, обнародуйте все это в каком-нибудь печатном органе или в общественном месте. Не бойтесь запятнать себя. Заявите во всеуслышание, что свет новой культуры должен распространяться исключительно через просвещенных граждан – таких, как вы. Потому что мед существует не для ослиных утроб.

– Не говорите чушь!

– Хорошо, не буду. Но я вас понимаю, и вы меня тоже отлично понимаете.

Их беседу прерывает какой-то жутковатый на вид цыганистый малый в мокром буром плаще. Откуда-то из складок этого плаща он извлекает четыре серебряных столовых прибора, замотанных в дерюгу, и сует академикам под нос, требуя за них сто двадцать реалов. Его жена больна, объясняет он, и, чтобы поправить ее здоровье, приходится продавать эти бесценные сокровища.

– И что, тяжело больна? – насмешливо спрашивает Игеруэла.

Мошенник с готовностью крестится:

– Клянусь честью моей матери.

– Вот как… А ну-ка убирайся отсюда, пока я не кликнул гвардейца!

– Я всего лишь нищий погонщик, ваша светлость, – мямлит мошенник.

– Пошел прочь, я сказал.

Академики продолжают свой путь, пересекают какой-то проулок, аккуратно обходя лужи. Санчес Террон, который держит над головами обоих зонтик, поворачивается к Игеруэле:

– Думаете, мы найдем способ помешать парижскому делу?

– Вы имеете в виду Паскуаля Рапосо? Не сомневаюсь. Этот человек отлично знает и город, и жителей этого города. На редкость смышленый малый… Я имею в виду, что в своих грязных делишках он ориентируется превосходно.

Они остановились под арками крытой галереи, где берет начало уходящая вниз улица Рибера-де-Куртидорес. Рядом с магазином, где выставлены пустые рамки, а также выцветшие или ободранные картины, притулилась еще одна букинистическая лавочка. Игеруэла отряхивает воду с плаща и шляпы, его приятель складывает мокрый зонтик.

– В четверг, – говорит Санчес Террон, – в Академии, когда мы обсуждали подробности этой поездки, директор упомянул кое-что, чего я не знал: адмирал и библиотекарь везут с собой подписанное им лично рекомендательное письмо для нашего посла в Париже графа де Аранды.

Новость явно не нравится Игеруэле.

– Плохо дело, – говорит он. – Аранда – вольтерьянец, безбожник и большой любитель новой философии.

– Такой же, как я, вы хотите сказать.

Издатель устремляет на него грозный взгляд.

– На надо путать мух с котлетами, дон Хусто… Мы сейчас говорим о другом.

– А я и не путаю, – важно отвечает Санчес Террон, уязвленный сравнением. – Я лишь уточняю. Вы же знаете, что мы с графом де Аранда во многом совпадаем…

Игеруэла нетерпеливо поднимает руку, предлагая вернуться к основной теме.

– Сейчас это роли не играет… Важно то, что посол, без сомнения, пойдет им навстречу и обеспечит свою поддержку. И тогда наш человек Рапосо уже не сможет ничего сделать… Для такого пройдохи, как он, это недостижимые высоты.

Они перебирают книги, пробегая глазами названия, оттиснутые на выцветшем корешке, и осматривая потрепанные переплеты. По большей части это религиозные сочинения. Среди ветхих томов с недостающими страницами – полуразвалившийся, изъеденный мышами и сыростью «Марк Аврелий» де Гевары.

– Но кое-какие козыри есть и у нас, – сообщает Санчес Террон. – Я немного знаком с Игнасио Эредиа, личным секретарем Аранды. Он посылал мне книги, и мы переписываемся.

Игеруэла вновь бросает на него заинтересованный взгляд:

– Вы думаете, он как-нибудь поможет застопорить дело этих двоих в Париже?

Санчес Террон долистывает книгу, у которой отсутствует приблизительно треть страниц, и с досадой кладет ее на место.

– Этого я вам обещать не могу. Я не уверен, что его влияние распространяется так далеко, да и втягивать его в наши дела не имею права. Никогда не знаешь наверняка, в чьи руки попадут в итоге твои письма.

– Может, стоит хотя бы намекнуть…

Санчес Террон неспешно обдумывает его предложение. Заметив, что он сомневается, Игеруэла решает надавить.

– Достаточно всего нескольких слов в одном из писем. Крохотное замечание, сделанное мельком и словно бы случайно, возбудит определенную неприязнь… Например, что не следует слишком доверять этим двоим, когда они наконец окажутся в Париже, несмотря ни на какие рекомендации.

Кажется, Санчес Террон наконец прислушивается к его словам.

– Что ж, пожалуй, это возможно.

– Великолепно! Таким образом, с помощью секретаря с одной стороны и нашего бесценного Паскуаля Рапосо – с другой, мы с вами и обстряпаем это дельце. Иначе говоря, одну свечку поставим Богу, другую – черту.

И снова дорога: молчание, разговоры, сонное клевание носом. Не хватает света, чтобы читать. Берлинка катится под дождем, возничий кутается в клеенчатый плащ, а колеса оставляют в размокшей глине две глубокие колеи. На участках, покрытых лесом, зелень деревьев среди рваной туманной дымки выглядит густой и темной. В дождливом поле открытое пространство с огромными лужами и затопленными бороздами, где отражается низкое свинцовое небо, временами зачеркивают сплошные потоки воды, которые с грохотом обрушиваются на крышу повозки.

Адмирал смотрит в окошко, время от времени протирая рукой запотевшее стекло. Он сидит так уже довольно давно, погруженный в раздумья. На дорожном пледе, в который закутаны его ноги, покоится томик Эйлера. Напротив дремлет дон Эрмохенес, невозмутимо сложив руки на коленях, укрытых теплым плащом. Через некоторое время библиотекарь вздрагивает, просыпаясь, поднимает голову и смотрит на адмирала.

– Как дела? – спрашивает он, растерянно моргая.

– Плетемся еле-еле: дождь, грязь… Тяжко приходится бедным животным на такой дороге.

– Как вы думаете, мы прибудем в Виторию засветло?

– Надеюсь. Осталось не более двух лиг, а погода такая, что не хотелось бы ночевать на скверном постоялом дворе для погонщиков.

– Гостиница в Бривьеске была ужасна?

– Отвратительна!

Дон Эрмохенес выглядывает из берлинки. Неподалеку возвышаются холмы, поросшие деревьями, среди них, окутанный туманной дымкой, виднеется выбеленный домик одинокого хутора.

– Печальный пейзаж. Впрочем, в хорошую погоду эта роща, должно быть, выглядит вполне симпатично.

– Без сомнения. Благодатная земля, плодородная почва.

– Любопытно, – продолжает библиотекарь, помолчав. – Вовсе не только безжизненная равнина, дождь и вся эта ужасная погода производят гнетущее впечатление. В хорошую погоду здесь то же самое, уверяю вас. Вы не заметили ничего особенного, адмирал, когда мы проезжали мимо селений, оставшихся позади? Мы, жители Мадрида, привыкшие к суете, забываем, что не вся Испания суетится… Вопреки мнению большинства иностранцев, мы, испанцы, угрюмый народ. Вы так не считаете?

– Возможно, – отзывается адмирал.

– Взять ту же Бривьеску, которую мы проезжали два дня назад: ей, можно сказать, повезло – столько гранатовых деревьев, огородов, тенистых рощ, нарядных домиков, несмотря на то что наша гостиница оставляла желать лучшего… Помните?

– Еще бы! Очаровательное место: два монастыря, собор, приходская церковь. А вот радости почему-то не чувствуется, это вы верно подметили.

– А ведь было воскресенье, – вспоминает дон Эрмохенес. – Особый день: тот, кто работал всю неделю, может как следует отдохнуть и развлечься. Дождь еще не начинался. Тем не менее улицы пустынные, притихшие, а редкие жители, которых мы встречали, казалось, покинули свои дома не по собственному желанию, а от тоски… Они напоминали кладбищенские статуи – на площади, на паперти. Мужчины кутаются в плащи, женщины – в шали, и все понуро сидят с обреченным видом или слоняются туда-сюда без всякой цели. И ни в ком ни искорки радости или интереса к чему-либо!

– А заслышав церковный колокол, все послушно разбрелись по домам.

– Совершенно верно! То же самое происходит во всех уголках Испании. Вот и получается, что мы, испанцы, унылый народ. Почему же так происходит, спрашиваю я себя? У нас же все есть: жаркое солнце, отличное вино, красивые женщины, добрые люди…

Адмирал смотрит на спутника с некоторым сарказмом:

– Почему вы зовете их добрыми?

– Не знаю, – пожимает плечами тот. – Трудно сказать, злые они или добрые… Мне всего лишь хочется думать, что…

– Люди по сути своей не добрые и не злые. Они всего лишь то, что с ними делают.

– И что же делает такими несчастными уроженцев Бривьески?

– Несправедливые законы, дон Эрмес. – Адмирал через силу улыбается, словно тоже чем-то опечален. – Недоверие к правящим, сомнительное усердие судей, убежденных в том, что все сводится к закабалению простого народа: пусть люди трепещут, заслышав голос правосудия, всякое веселье следует приравнять к мятежу. А там, глядишь, и дознание, тюрьмы, штрафы. В этой стране на все накладывает свой отпечаток продажность чиновников и жадность законников… Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Отлично понимаю.

– Нужно ли объяснять, как все это запугивает и угнетает народ. И в итоге все, что ему остается, – это сходить на воскресную мессу, поклониться святому в часовне и немного расслабиться на свадьбе или крестинах.

Обиженно отвернувшись, библиотекарь смотрит на капли, которые бегут по запотевшему стеклу окошка.

– Ну вот, опять… Давненько вы не вспоминали церковь…

Адмирал миролюбиво улыбается, желая смягчить краски.

– Дело не только в церкви, – заключает он. – Церковь – всего лишь один из инструментов в порочной системе, которая укоренилась во многих странах. И не о достоинствах или недостатках монархии идет речь – пример англичан доказывает, что все относительно, – а о том, как в Испании воспринимают само понятие гражданского общества. Наша общественная система, – продолжает он, – не допускает ни радости, ни процветания. Во многих местах запрещены музыка, посиделки и танцы, в других – жителей заставляют расходиться по домам вместе с ударами колокола, призывающего на молитву, не выходить на улицу в темное время суток, не собираться толпами… Крестьянину, который в поте своего лица обрабатывал клочок земли, субботним вечером не дозволяется ни пошуметь вволю на площади, ни поплясать со своей женой или соседкой, ни спеть серенаду под окошком невесты.

– Приличия, дорогой мой… Обычаи…

– Какие, к черту, приличия! Вы отлично понимаете, что проблема в другом. Позвольте людям читать и танцевать, назидал Вольтер. Вот единственный выход: церковных месс поменьше, а музыки – побольше.

Библиотекарь негодующе машет руками:

– Вы преувеличиваете, дорогой адмирал.

– Преувеличиваю, вы считаете? О народных праздниках, например, я уже говорил. Что на них происходит, вы в курсе? К моменту вечерней молитвы все уже должно завершиться; мало того: церковь не только запретила танец мужчины с женщиной, она настояла на том, чтобы людям вообще запретили танцевать!

– Однако народ терпелив, – возразил дон Эрмохенес. – И все стерпит.

– Это и есть самое страшное. Народ терпит, но через силу. Его сдерживают с помощью полиции, забывая о том, что, когда терпение недовольных подходит к концу, они тяготеют к насильственным переменам и что без свободы нет процветания… В этом, полагаю, вы со мной согласны.

– Разумеется! Про это еще греки говорили. Свободный и веселый народ имеет естественную склонность к трудолюбию.

– Верно. А хорошим правителям надлежит не навязывать, а гарантировать эту разновидность счастья.

– В этом вы, конечно, правы. И я готов поставить свою подпись. Народ, которому знакомо чувство собственного достоинства, нуждается не в том, чтобы правительство его развлекало, а в том, чтобы ему не мешали развлекать себя самому.

– Именно развлечение и образование делают граждан трудолюбивыми и ответственными. В этом помогают общественные собрания, кофейни и прочие места, где можно посидеть и пообщаться друг с другом, а заодно игры в мяч, театр…

– И конечно, коррида, – вставляет библиотекарь, большой любитель этого массового развлечения.

Адмирал морщится с явным неодобрением.

– Тут я с вами не соглашусь, – сухо отвечает он. – Правильно сделали, что запретили это варварство.

– К счастью, запрет не соблюдается чересчур строго. Представьте себе, я обожаю корриду! Отважные тореро, свирепые быки…

– Вы чертовски оригинальны, дон Эрмес, – довольно резко перебивает его адмирал. – Однако этот дикий спектакль для необразованной толпы, аплодирующей страданиям несчастного животного, делает нас посмешищем перед лицом всех культурных наций. Что же до цивилизованных развлечений, на мой вкус, более всего Испании подходит театр.

– Пожалуй, вы правы… По крайней мере, насчет театра мы с вами точно совпадаем!

В этот миг берлинка подскакивает особенно сильно, расплескав вокруг себя волны грязи, и резко останавливается. Скорее всего, экипаж наскочил на кочку, незаметную под слоем воды и жидкой глины. Дон Эрмохенес собирается приоткрыть окно и поглядеть, что случилось, но проливной дождь, бьющий в стекло, заставляет его отказаться от этих намерений. Некоторое время, перекрывая стук воды в крышу экипажа, слышится щелканье хлыста и раздраженные крики кучера, подгоняющего лошадей. В конце концов, переваливаясь то на один, то на другой бок, повозка возобновляет движение.

– Театр – первейший воспитательный инструмент, – продолжает адмирал. – Однако в Испании он нуждается в реформе, которая бы очистила его от всяческой пошлости, всех этих очаровательных беглянок, дуэлей, убийств, нахальных шутов и лакеев, промышляющих сводничеством… Прибавьте к этому, если вам угодно, самые низкопробные и грубые интермедии и сайнеты про удальцов, сутенеров и цветочниц и получите полную картину нашей сегодняшней сцены.

Дон Эрмохенес энергично кивает в знак согласия:

– Вы правы. Особенно в том, что касается бравады и неотесанности, которыми театральные подмостки заражают народ… Конечно, все нации тяготеют к низкопробным массовым зрелищам. Плохо то, что в Испании этот вид искусства добрался до высшего света, сделался популярным среди аристократов и людей в форме – и это вместо того, чтобы, как в Англии или во Франции, занимать место, которое ему предназначено. Вы не думали об этом? Плебс существует повсюду, с этим не поспоришь. Но то, что происходит у нас, – это потакание плебсу.

– Не могу передать, до какой степени я с вами согласен, дон Эрмес… Это бесплодное, грубое и абсолютно никчемное бахвальство приводит к тому, что за границей его принимают за испанский национальный характер и презирают нас.

Колесо вновь налетает на ухаб, да так, что оба академика чуть не падают друг на друга, и берлинка останавливается. Дон Эрмохенес приоткрывает окно и высовывается наружу, однако тут же закрывает его, забрызганный каплями дождя. Как раз в этот миг щелкает хлыст, экипаж трогается, и его вновь сотрясает сильнейший толчок. Библиотекарь смиренно потирает ушибленную поясницу.

– Религия и справедливая политика, взявшись за руки, – он вновь устремляется в русло разговора, – взывают к жесточайшей реформе этого беспредела. Я имею в виду наши национальные обычаи.

Дон Педро улыбается.