Текст книги "Тайный меридиан"

День постепенно угасал, и желтый свет, который сначала освещал низкие тучи, а потом переполз на вокзал Аточа, перечеркнув длинными, вытянутыми тенями запутанный лабиринт железнодорожных путей, теперь освещал комнату, лицо Танжер, склонившейся над столом, их темные фигуры над морской картой номер 463А Гидрографического института морского флота.

– Вчера, – напомнил он, – мы установили, что находимся на 37°32′ северной широты… Это дает нам возможность приближенно провести линию, при том, что нам известно: «Деи Глория» пошла на дно в некой точке этой воображаемой линии между Пунта-Кальнегре и мысом Тиньосо, находясь на расстоянии от одной до трех миль от берега… А может, и дальше. Это дает нам глубины от тридцати до ста метров.

– На самом деле меньше, – решительно сказала Танжер.

Она очень внимательно слушала объяснения Коя. Все было очень по-деловому, словно они сидели в штурманской рубке корабля. С помощью штурманской линейки они провели карандашом линию, которая начиналась на берегу, на полторы мили выше Пунта-Кальнегре, и шла до мыса Тиньосо под большой песчаной излучиной залива Масаррон. В западной части глубины были небольшие, но увеличивались, чем ближе карандаш подходил к скалистому восточному берегу.

– В любом случае, – подвел итог Кой, – если корабль лежит на большой глубине, мы не установим его местоположения при тех возможностях, которыми располагаем. И тем более не сможем к нему спуститься.

– Вчера я тебе сказала, что, по моим расчетам, выходит не более пятидесяти метров.

Холод и тишина, вспомнил Кой. И зеленоватый сумрак, о котором говорил Нино Палермо. Кой помнил кожей те ощущения, которые испытал при первом глубоком погружении двадцать лет назад, помнил серебристую амальгаму водной поверхности, когда смотришь на нее снизу, голубое, а потом зеленое небо, постепенно исчезают краски, манометр на запястье, стрелка показывает, как мало-помалу увеличивается давление вне его легких и внутри них, звук собственного дыхания в груди и барабанных перепонках при вдохе и выдохе через редуктор. И, разумеется, холод и тишина. И страх.

– Пятьдесят метров – уже слишком много, – сказал он. – Тогда нужно погружаться в таком снаряжении, которого у нас нет. Или делать короткие погружения с длительными периодами декомпрессии. Это неудобно и опасно. Предел разумного риска в нашем случае составляет сорок метров. И ни метра больше.

Она по-прежнему склонялась над картой, задумчиво покусывая ноготь большого пальца. Глаза ее останавливались на отметках глубины вдоль карандашной линии, начерченной Коем, – она тянулась миль на двадцать. Значения глубин иногда сопровождались буквами П, И, К… Это означало соответственно: дно песчаное, илистое, каменистое. Слишком много ила и песка, думал он. За два с половиной века они много чего успели затянуть.

– Думаю, это подходит, – сказала она. – Хватит сорока.

Хотелось бы знать, спрашивал он себя, откуда у нее такая уверенность. В море можно быть уверенным только в одном – в том, что в море никогда и ни в чем нельзя быть уверенным. Если вам удастся сделать все как надо, правильно закрепить груз, во время шторма выбрать нужный галс и нужный ход, не попасть в волнение и ветер больше девяти баллов по шкале Бофора, древняя неприветливая стихия, может, и стерпит непрошеных гостей, но дерзостей никаких не позволит. Победа все равно останется за ней.

– Не думаю, что бригантина находится намного глубже.

Казалось, Танжер полностью забыла о Засе и о разгроме, учиненном в ее квартире, с удивлением отметил Кой. Она сосредоточенно рассматривала градуированную рамку карты, и он еще раз восхитился такой волевой целеустремленностью. От нее он слышал одни точные высказывания, никакого хвастовства, никаких поверхностных замечаний. А вот нормально ли это – одному черту известно, говорил он себе. Я не знаю ни одной женщины, ни одного мужчины, которые умели бы настолько владеть собой. Ее преследуют, ей только что сделали недвусмысленное предупреждение, а она, по-прежнему уверенная в себе, размечает морскую карту.

Либо она – шизанутая или как там называют таких сумасшедших, либо – единственная в своем роде женщина. Вполне вероятно, это действительно так. Ведь она может – после всего, что сегодня случилось, – спокойно работать с карандашом и компасом, как хладнокровный хирург – скальпелем. А возможно, дело в том, что не ее преследуют, а она сама преследует. И все мы – Нино Палермо, меланхоличный недомерок, шофер-араб, секретарша и я в придачу – всего лишь статисты. Или жертвы. Это все равно.

Он все-таки сосредоточился на морской карте. Установив широту на параллели, надо было определить долготу, то есть точку, в которой эта параллель пересекала соответствующий меридиан. Оставалось всего ничего – выяснить, какой же это меридиан. Условно, так же как линия экватора принята за нулевую параллель для установления широты к северу и к югу, за нулевой меридиан принят меридиан гринвичский. Навигационная долгота определяется тоже в градусах, минутах и секундах или десятых долях минуты и на 180° налево от Гринвича считается западной, а направо – восточной. Сложность в том, что Гринвич далеко не всегда был нулевым меридианом.

– С долготой вроде бы все ясно, – сказала Танжер. – 4°51′ восточной долготы.

– Я не так уж в этом уверен. В 1767 году в Испании не Гринвич считался нулевым меридианом.

– Конечно, нет. Сначала это был меридиан острова Йерро, но каждая страна принимала свой меридиан для отсчета. Насчет Гринвича согласие было достигнуто только в 1884 году. Поэтому в атласе Уррутии, отпечатанном в 1751-м, отмечены четыре разных нулевых меридиана – Париж, Тенерифе, Кадис и Картахена.

– Ты много об этом знаешь, – Кой посмотрел на нее с уважением. – Может, больше, чем я.

– Я постаралась узнать. Это моя работа. Если знать, как искать, в книгах все можно найти.

Кой был не согласен, но промолчал. Всю свою жизнь он читал про море, но никогда не встречал ничего о том вскрике, который издает косатка, выпрыгивая из воды с откушенным акулой боком. Ни о самой короткой ночи в его жизни, когда на красноватом горизонте рейда острова Улу в нескольких милях от Южного полюса вечерние сумерки сразу же сменились рассветом. Ни о песнях докеров-негров из племени круменов, поющих лунной ночью в Пуант-Нуар, в Габоне, закончив погрузку бревен аукумеи и араху в трюм и на палубу и расположившись на баке. Ни об ужасе в Бискайском заливе, когда море и небо смешиваются за серой завесой пены, ветер – до 80 узлов, волны высотой 14 метров, они корежат принайтовленные на палубе контейнеры так, словно это картонные коробки, а потом смывают их за борт; вахтенные привязывают себя на мостике, а остальные, подвахтенные, – в каютах, их валяет по полу, бьет о переборки, они совершенно обессилены. Все это как джаз: импровизации Дюка Эллингтона, тенор-саксофон Джона Колтрейна и ударные Элвиса Джонса. Такого в книжках не прочтешь.

Танжер развернула генеральную карту, гораздо более мелкого масштаба, чем все остальные, и провела на ней воображаемые вертикальные линии.

– Это не может быть Париж, – сказала она. – Парижский меридиан проходит через Балеарские острова, и тогда получалось бы, что бригантина затонула между Испанией и Италией. Тенерифе тоже не годится – тогда это произошло бы в Атлантическом океане. Значит, остаются Кадис и Картахена…

– Только не Картахена, – перебил Кой.

Это было видно с первого взгляда. Если бы судно затонуло почти в пяти градусах к востоку от этого меридиана, это произошло бы на двести пятьдесят миль дальше, там, где глубины – он придвинулся поближе к карте – составляют до трех тысяч метров.

– Значит, остается Кадис, – подытожила она. – Юнгу-рулевого нашли на следующий день, милях в шести южнее Картахены. Если вычислять долготу по Кадису, все сходится. Погоня. Расстояния.

Кой смотрел на карту, пытаясь навскидку определить дрейф шлюпки рулевого. Он прикинул расстояние, ветер, течение, снос и кивнул. Шесть миль – вполне вероятно.

– В этом случае ветер перешел на норд-вест.

– Возможно. В своем донесении рулевой сказал, что ветер изменился на рассвете. В этих водах так часто бывает?

– Зюйд-вест поднимается обычно по вечерам и, бывает, дует всю ночь, как, по твоим словам, и было, когда шебека преследовала «Деи Глорию». Зимой ветер обычно к утру переходит на норд-вест и дует с суши. А левантинец или мистраль могут столкнуть его до зюйд-веста.

Он искоса взглянул на нее. Она, уставившись в карту, снова покусывала ноготь большого пальца. Кой бросил карандаш, и он покатился по карте. Улыбнувшись, Кой сказал:

– А кроме того, нам придется рассмотреть все то, что не стыкуется с твоей гипотезой… Верно?

– Это вовсе не моя гипотеза. В те времена обычно определяли долготу по меридиану Кадиса. Вот смотри.

Она с хрустом развернула копию карты Уррутии, которую утром принесла из Морского музея. Потом, показывая тупым ногтем линии различных меридианов, объясняла Кою, что именно меридианом Кадиса, поначалу определяемым городской обсерваторией, а позже – обсерваторией Сан-Фернандо, и пользовались главным образом испанские моряки во второй половине XVIII и большую часть XIX века. Меридианом Сан-Фернандо стали пользоваться только с 1801 года; так что в 1767 году основной точкой отсчета при определении долготы оставался меридиан обсерватории, расположенной в замке Гуардиамаринас в Кадисе.

– Поэтому вполне естественно, что капитан «Деи Глории» пользовался меридианом Кадиса при определении долготы. А если так, то смотри: все цифры сходятся, особенно эти 4°51′, которые юнга дал как последнее известное положение судна. Если будем отсчитывать от меридиана Кадиса на восток, «Деи Глория» затонула вот здесь, видишь? К востоку от Пунта-Кальнегре и на юг от Масаррона.

Кой посмотрел на карту. Не худшее место – относительно укрытое и недалеко от берега.

– Это по Уррутии, – сказал он. – А по современным картам?

– А вот здесь мы сталкиваемся с проблемой, потому что во времена, когда Уррутия делал свой атлас, долготы устанавливались с меньшей точностью, чем широты. С тех пор морской хронометр сильно усовершенствовали. Поэтому ошибки в долготах весьма существенны… Мыс Палос, который, как ты сразу же понял, располагается здесь с ошибкой в две минуты по широте, находится в 0°41,3' от гринвичского меридиана. Чтобы определить его местонахождение относительно меридиана Кадиса на современных картах, надо сделать поправку, внести разницу долгот между Гринвичем и Кадисом. Так?

Кой кивнул. Он только диву давался и ждал, что будет дальше. Танжер не только выучила урок – она могла делать вычисления, как опытный моряк. Вряд ли он сам сумел бы удержать в памяти столько данных. И он понял, что Танжер, собственно, нуждалась в нем лишь для того, чтобы он помогал ей в практической работе и проверял ее расчеты, но не более. Конечно, идти по бумажному морю на пятом этаже над вокзалом Аточа – не то что стоять на качающейся палубе корабля. Он сосредоточился на записях, которые она делала в блокноте.

– Значит, на современных картах Палос находится в 5°50′ по меридиану Кадиса. Но на карте Уррутии он обозначен в 5°34′, видишь? Ошибка, стало быть, составляет 2' широты и 16' долготы. Я пользовалась таблицами поправок, которые привел Нестор Перон в своей книге «Применение исторической картографии». Если брать их по всему побережью от Кадиса до мыса Палос, можно данные Уррутии наложить на современные карты по Гринвичу.

Сумеречный свет уходящего дня освещал уже только стены и потолок, на стол ложились угловатые тени, и Танжер прервалась, чтобы зажечь лампу. Белые поля карты отразили яркий блик. Потом она сложила руки на груди и оглядела проложенные линии.

– С учетом поправок, сообщенные юнгой координаты бригантины восточнее меридиана Кадиса соответствуют 1°21′ западнее Гринвича на современных картах. Даже при том, что это не совсем точно, мы все же получаем допустимую погрешность: прямоугольник в одну милю высотой и в две шириной. Это район наших поисков.

– Не слишком ли мало?

– Ты сам сказал вчера – они определялись по пеленгам. С картой и компасом мы можем это уточнить.

– Не так-то просто. Мы не знаем погрешности их компаса, мы не знаем, какое тогда было магнитное склонение, да и в тех обстоятельствах они могли слишком спешить… Может быть множество причин, по которым твои вычисления окажутся ошибочными. Нет никаких гарантий, что они совпадут с их расчетами.

– Но попытаться надо? Об этом ведь и речь.

Кой смотрел на карту и пытался перевести район поисков в проекцию реального моря. Площадь района поисков составит от шести до десяти квадратных километров. Сложная задача, особенно если вода там мутная или песок и ил слишком затянули останки «Деи Глории». Чтобы прочесать такой район, надо никак не меньше месяца. С помощью циркуля он вычислил долготу относительно меридиана Кадиса по Уррутии, потом перенес ее на карту 463А, чтобы определить западную долготу относительно Гринвича, потом сверил свои результаты с Уррутией. Посмотрел таблицы поправок, сделанные Танжер. В общем и целом, предприятие оказывалось не безнадежным.

– Может, это и реально…

Танжер пристально следила за каждым его движением. Затем взяла карандаш и начертила прямоугольник на карте 463А.

– Суть в том, что «Деи Глория» должна быть в этом районе. На глубине от двадцати до пятидесяти метров.

– Какое там дно?.. Уверен, ты посмотрела.

Она улыбнулась и развернула частную крупномасштабную карту 463А – залив Масаррон от Пунта-Кальнегре до Пунта-Негра. Кой заметил, что это – последнее издание, поправки для судоводителей внесены в этом году. Масштаб был очень крупный, все детали проработаны, при значениях глубин стояли характеристики дна. Более точной карты этого района не существовало.

– Илистый песок и камень. Вода относительно прозрачная.

Кой взял циркулем масштаб и снова начал вычислять район поисков. Одна миля на две, напротив Пунта-Негра и Куэва-де-лос-Лобос. При том, что здесь минута долготы равна 0,8 мили, интересующий нас сектор находится между 1°19,5' и 1°22' западной долготы и между 37°31,5' и 37°32,5' северной широты. Он с удовольствием смотрел на знакомое побережье в коричневых тонах, на синеву мелей, светлеющую с возрастанием глубин при удалении от берега. Он сравнивал карту со своими воспоминаниями о тех местах и там, где тонкие линии изогипс сгущались, мысленно видел горы Виборас, Пахарос и Морро-Бланко.

– Все это очень ненадежно, – сказал он через минуту. – Пока мы не окажемся в море, не определимся по пеленгу, по привязкам на суше, ни в чем нельзя быть уверенным. Пока бессмысленно точно определять район поисков. У нас есть всего лишь воображаемый прямоугольник, обозначенный на бумаге.

– Сколько нам потребуется времени, чтобы прочесать этот район?

– Нам?

– Да, – произнесла она и сделала точно выверенную паузу. – Тебе и мне.

Снова «тебе и мне». Кой даже не улыбнулся. Он покачал головой.

– Нам понадобится кто-нибудь еще, – сказал Кой. – Нам нужен Пилото.

– Твой друг?

– Да. Он столько походил по морям, сколько мне за всю жизнь не пройти.

Она попросила рассказать о Пилото, и Кой сделал это очень бегло, хоть и улыбался, вспоминая о друге. О своей юности, о Кладбище безымянных кораблей, о первой выкуренной сигарете, о тощем загорелом моряке с рано поседевшими волосами, о том, как ныряли за амфорами, о ночных рыбалках в море, о том, как они в Пунта-де-ла-Подадера с наступлением темноты собирали кальмаров, которые на ночь выбирались на сушу. О Пилото, о его бурдюке с вином, о черном табаке и его паруснике, покачивающемся на волнах. Может, Кой наговорил гораздо меньше, чем ему казалось, и только упомянул несколько не связанных между собой эпизодов, а все остальное было его собственными воспоминаниями, которые проявились лишь в легкой улыбке. И Танжер, которая внимательно слушала и не спускала с него глаз, поняла, что для Коя значит Пилото.

– Ты сказал, что у него есть судно.

– Да, «Карпанта». Парусник, длина корпуса четырнадцать метров, кормовая палуба, центральная каюта, мотор в шестьдесят лошадиных сил и компрессор для баллонов с воздухом.

– Он сдаст его в аренду?

– Иногда он это делает. Жить-то надо.

– Я спрашиваю, сдаст ли он ее нам. Тебе и мне.

– Конечно. Если бы я его попросил, он бы затопил судно. – Он немного подумал. – Ну, не затопил бы, наверное. Но я могу просить его почти обо всем.

– Может, он много не запросит. – Танжер явно беспокоилась. – На первом этапе наши ресурсы очень ограничены. Это просто мои сбережения.

– Договоримся, – успокоил ее Кой. – И если бригантина действительно на такой глубине, как ты говоришь, оборудование нам потребуется минимальное… Обойдемся хорошим рыбацким локатором и буксирным аквапланом – для него потребуется только доска и метров пятьдесят каната.

– Прекрасно.

Она не спросила, можно ли доверять его другу. Она только посмотрела на Коя, будто его слова достаточно.

– Кроме того, – продолжал Кой, – Пилото был профессиональным водолазом. Если ты гарантируешь ему нормальную оплату, которая покроет расходы, и долю – в разумных пределах, – если будет прибыль, то мы можем на него рассчитывать.

– Конечно, гарантирую. А что до тебя…

Он смотрел на нее, ожидая продолжения, но она умолкла, тоже глядя ему в глаза. Может, где-то там и есть искорка улыбки, сказал он себе. Хотя, возможно, она улыбается потому, что теперь у нее два моряка, судно и нарисованный на морской карте прямоугольник размером одна миля на две. Или…

– Обо мне поговорим потом, – сказал Кой. – Сейчас ты покрываешь мои расходы. Так?

Не шевельнувшись, она по-прежнему смотрела на него, а в глубине темной синевы ее глаз плясала та самая искорка. Наверное, игра света, подумал он. Отблеск вечерней зари или электрической лампы.

– Конечно, – ответила она.

Он решил, что останется ночевать, и все устроилось само собой, никто не сказал ничего лишнего. Они работали допоздна, и наконец она распрямила плечи, покрутила головой, будто у нее болела шея, рассеянно и утомленно улыбнулась Кою, словно все, что лежало перед ними в конусе электрического света – морские карты, записи, расчеты, – перестало ее интересовать. Она сказала:

– Я больше не могу, устала, – и поднялась, с удивлением оглядывая комнату. Казалось, она забыла, где находится; когда же наткнулась взглядом на то место, где раньше лежал Зас, глаза ее потемнели и остановились. Только теперь она, видимо, вспомнила все; и вдруг Кой, словно нечаянно открыв дверь, увидел, как она пошатнулась, и уловил, как мурашки побежали по ее коже, будто из окна вдруг подул холодный ветер; Танжер стояла, опершись рукой о стол, беспомощным взглядом обводила комнату, как бы ища убежища, но перед тем, как снова взглянуть на Коя, снова пришла в себя. Она овладела собой; а он так и остался с открытым ртом, собираясь сказать: я останусь, если хочешь, – или: может, тебе лучше не оставаться одной сегодня ночью, – или что-нибудь еще в этом роде. Он так и сидел с приоткрытым ртом, когда она, глядя на него, как-то вопросительно подняла плечи. Кой еще помолчал немного, и она снова подняла плечи – так она задавала вопрос, ответ на который был ей безразличен. Тогда он сказал: может, мне стоит остаться, – и она ответила: да, – тихо и с обычной своей холодностью, потом кивнула, словно считала, что так и надо, и вышла в спальню, откуда вернулась с армейским спальным мешком – с настоящим армейским спальным мешком цвета хаки, который расстелила на софе, подложив под мешок валик вместо подушки. Потом коротко сказала, где ванная, чистое полотенце, и ушла, закрыв за собой дверь.

Далеко внизу – там, где по ту сторону вокзала стояла непроглядная тьма, – обманчиво медленно двигались длинные пятна света идущих поездов. Кой подошел к окну и застыл, глядя на слабое свечение отдаленных кварталов, на уличные фонари внизу, на фары редких автомобилей, проезжающих по проспекту. Вывеска на бензоколонке сияла, но он никого не видел, кроме служащего, который вышел из своей будки, чтобы обслужить какого-то водителя. Не было в поле зрения ни меланхоличного недомерка, ни охотника за сокровищами.

Музыку она не выключила. Эту медленную грустную мелодию Кой раньше никогда не слышал. Он подошел к магнитоле, посмотрел на этикетку диска – «Après la pluie»[9]9
  «После дождя» (фр.).


[Закрыть].

Кто такой этот Э. Сати, он не знал, – может, друг Жюстин, – однако название показалось ему подходящим. Под эту музыку думалось о мокрой палубе дрейфующего в штилевом море корабля, о последних каплях дождя, о концентрических кругах, разбегающихся по серой водной поверхности, о крошечных волнах, напоминающих колыхание медузы или рябь на экране радара, о том, кто стоит, опершись руками на мокрые перила, и следит за убегающими к линии горизонта низкими черными тучами.

Он с тоской поискал в небе хоть одну звезду. Напрасно. Свет звезд не виден в сиянии города. Кой приложил козырьком ладонь ко лбу и, когда глаза его привыкли, различил все-таки две слабенькие светящиеся точки. Если в небе над городом и удается обнаружить звезды, они всегда какие-то неживые, одинокие, лишенные блеска и смысла. В море же они приносят пользу, указывают путь, составляют компанию. В открытом море Кой проводил долгие часы ночной вахты на мостике, наблюдая, как весной Сириус и семь Плеяд уходят вечером за горизонт на западе, а летом вновь появляются, но на востоке и по утрам. Звездам он был обязан жизнью, а однажды, во времена бурной молодости, они спасли его от тюрьмы в Хайфе. Как-то темной августовской ночью, когда «Отаго» – небольшой сухогруз, шедший из Ларнаки в Сидон с потушенными огнями, поскольку нарушал израильскую блокаду, – уже вот-вот должен был войти в территориальные воды Ливана, хотя маяк Зири – проблесковый огонь каждые три секунды, видимость шесть миль – еще не появился, Кой, стоя на палубе в ожидании восхода Кастора и Поллукса на восточном горизонте, заметил черный силуэт катера, патрулировавшего те берега, к которым они направлялись. «Отаго» (водоизмещение – 3000 тонн, порт приписки – Монровия, судовладелец – испанец, капитан – норвежец, экипаж – греческий), который, если судить по документам, возил соль, курсируя между Торревьехой, Триестом и Пиреем, застыл в полной неподвижности, пока капитан Рауфос в бинокль ночного видения разглядывал подозрительный объект, а потом, подтверждая его наличие, выругался сквозь зубы, как настоящий викинг. Затем – лево руля, малый ход, не курить, и они тихо скрылись в темноте, оставшись неопознанным объектом на израильском радаре, и взяли курс обратно, на мыс Греко. Острота зрения молодого Коя, свежеиспеченного второго штурмана, была вознаграждена бутылкой виски «Бальвени» и капитанским похлопыванием по спине, которое Кой ощущал еще неделю. После мореходки первым капитаном Коя был Сигурд Рауфос – широкоплечий, краснолицый, рыжий; отличный моряк. Как и большинство норвежцев, он не страдал недостатком английских капитанов – высокомерием – и превосходил их в мастерстве. Он не доверял профессионалам без седины в волосах, мог провести свой корабль через игольное ушко, на стоянках никогда не бывал трезвым, а в море – пьяным. Кой провел с ним триста семь дней в Средиземном море, а потом перешел на другое судно, и как раз вовремя: через два рейса на третий удача изменила капитану Рауфосу. «Отаго» шел с металлоломом из Валенсии в Марсель и попал в зимний мистраль силой 10 баллов. Перевернулся и пошел на дно с пятнадцатью членами экипажа на борту, пропал бесследно, если не считать сообщения, пойманного береговым радио Мон-Сен-Лу: «Отаго», находимся на 42°25′ с. ш. и 3°53,5' в. д. Сильный крен. «Мэйдэй, мэйдэй» – терпим бедствие. Ни одного обломка, ни одного спасшегося, ни одного буя. Ничего. Только тишина и равнодушное море, которое хранит свои тайны веками.

Он посмотрел на часы: еще не было двенадцати. Дверь в спальню Танжер оставалась закрытой, музыка кончилась. Он бесцельно прошелся по комнате, поглядел на корешки «Тинтинов», на аккуратно стоящие рядком книги, открытку с видом Антверпена, серебряный кубок, фотографию в рамке. Мы уже упоминали, что Кой был не слишком умен и сам знал об этом, а сейчас еще и пребывал в смятении чувств из-за Танжер Сото. Однако он обладал тем особым чувством юмора, которое дает возможность с полной естественностью смеяться над собой и собственной глупостью – эдакий средиземноморский фатализм: не догонишь, так согреешься. Это отношение к себе мешало ему делать те глупости, которые на его месте сделал бы другой человек. Кроме того, привычка наблюдать, искать знаки в небе, на море, на экране радара, а затем их интерпретировать развила в нем определенное чутье, тактическую интуицию. И знаки, которые он видел в этой квартире, представлялись ему исполненными смысла. Вроде бы они рассказывали о жизни ясной, как четкая, сплошная – без сбоев и пробелов – линия. Но кое-что в этом жилье, как и хрупкость его владелицы, наводило на мысль о верхушке айсберга и вызывало нежность. Вразрез с ее поведением, словами и теми маневрами, которые она предпринимала для достижения цели, шли почти незаметные мелочи – в деталях обстановки, в ее обманчивом хладнокровии, во всех тех ситуациях, когда Кой оказывался свидетелем, действующим лицом или жертвой, – и эти мелочи говорили об отсутствии расчета. Они не существовали в отдельности, они были частью ее реальной жизни, во многом укорененной в прошлом, в воспоминаниях – не проявленных, но служащих опорой всей конструкции. Из рамки на стене улыбалась девочка, защищенная крепким объятием загорелого мужчины в белой рубашке; и в этой улыбке Кой видел те ее улыбки, которые знал, и даже те, что таили угрозу, но он видел и отличие – свежесть и непосредственность, ныне ушедшие. В той, давней улыбке было столько света, сияния, столько еще не открытых жизненных перспектив и дорог, столько будущего и вполне вероятного счастья. На фотографии она улыбалась словно впервые – как первый человек, проснувшийся в первое утро после творения и увидевший только что созданный мир, в котором все начинается от нулевого меридиана и нет еще ни мобильных телефонов, ни загрязнения морей, ни вируса СПИДа, ни японских туристов, ни полиции.

В этом-то все и дело – я тоже так когда-то улыбался, подумал он. И все эти мелочи – кубок с вмятиной, фотография на стене – лишь обломки крушения той улыбки. При этой мысли внутри у него словно что-то заплакало; будто давно умолкнувшая музыка, соскользнув вниз, увлажнила его душу. Он понял, насколько беззащитен сам, словно это он, а не Танжер, улыбался на той фотографии рядом с мужчиной в белой рубашке. Никто никогда никого защитить не может. Он узнал на фотографии себя и почувствовал свое сиротство, одиночество, тоску и ярость. Сначала отчаянное одиночество поднялось из груди, подкатило к горлу, к глазам, потом перешло в чистую, бешеную ярость. Он посмотрел на ковер, где утром лежал Зас, поднял голову и увидел на столе разорванную пополам карточку Нино Палермо. Кой постоял минуту, взглянул на часы, соединил разорванные куски и набрал номер. Набирал не торопясь и вскоре услышал голос охотника за сокровищами. Тот сидел в баре отеля и, конечно же, был бы рад увидеть Коя через четверть часа.

Портье в форме подозрительно разглядывал белые теннисные туфли, мятые джинсы и морскую тужурку Коя, пока тот через двойные стеклянные двери входил в холл «Паласа». Кой здесь никогда не был и, поднявшись по ступенькам, пройдя по коврам и белому мрамору, остановился в нерешительности. Справа висел старинный гобелен, слева был вход в бар. Он дошел до центральной ротонды и снова остановился под колоннами, окружавшими бар. Где-то в глубине невидимый пианист играл «Камбалаче», но музыку заглушал невнятный говор посетителей. Было поздно, но почти все столики и диваны были заняты хорошо одетой публикой – мужчины в пиджаках и галстуках, привлекательные женщины в драгоценностях; безупречные официанты двигались бесшумно. На тележке в ведерках со льдом охлаждалось несколько бутылок шампанского. Очень элегантно и пристойно, подумал Кой. Ну прямо как в кино.

Он сделал несколько шагов, не глядя прошел мимо официанта, который спросил, не желает ли он столик, и взял лево руля, направляясь к Нино Палермо, которого только что увидел, – тот сидел на диванчике под главной люстрой, висевшей в застекленном куполе ротонды. С ним была секретарша, которую Кой видел на аукционе в Барселоне, – на сей раз одетая в темное, в короткой юбке, доходившей до середины бедра, и в туфлях на высоком каблуке; она сидела, скромно сомкнув колени. Учебник для идеальных секретарш, глава «Как следует одеваться», страница пятая. Она сидела между Палермо и двумя мужчинами нордического типа. Охотник за сокровищами увидел Коя, когда тот подошел совсем близко. Палермо встал и застегнул двубортный пиджак. Косица его была перевязана черной лентой. На нем был костюм цвета маренго, шелковый галстук, бледно-голубая сорочка и черные туфли; золото цепочек и часов сияло намного ярче, чем его улыбка. Засиял и перстень из старинной монеты, когда он протянул Кою руку. Кой сделал вид, что не заметил.

– Рад, что вы проявили благоразумие, – сказал Палермо.

Но на половине фразы любезность его исчезла – он так и стоял, протягивая руку. Затем посмотрел на нее, как бы удивившись, что пожатие не состоится, и медленно, как бы в рассеянности отвел ее, изучающе вглядываясь разноцветными глазами в Коя.

– Вы зашли слишком далеко, – сказал Кой.

Замешательство Палермо сменилась надменностью.

– Вы вернулись к ней?

– Не ваше дело.

Казалось, Палермо размышляет. Взглядом он дал знак двум своим компаньонам, ожидавшим его на диване.

– Вчера вы сказали, что… Разве не так? А когда вы недавно позвонили… Бог ты мой. Я решил, что вы согласны работать на меня.

Кой задержал дыхание. Палермо был выше его на голову, и Кой смотрел на него снизу вверх, руки с тяжелыми кулаками угрожающе напряглись. Он слегка покачивался на носках.

– Вы зашли слишком далеко, – повторил он.

Зрачок зеленого глаза был шире, чем карего, но оба глаза казались равно ледяными. Палермо снова искоса посмотрел на своих спутников. И, презрительно скривив губы, сказал:

– Я не позволю себе докучать. Вы… вы – клоун, вот вы кто. Вы ведете себя, как клоун.

Кой два раза медленно кивнул. Он почувствовал, как мускулы плеч, рук и живота напряглись, будто крепко затянутые рыбацкие узлы. Палермо повернулся, словно считал разговор оконченным.

– Я вижу, – сказал он, – эта лиса совсем вам голову заморочила.

С этими словами он сделал движение, точно хотел вернуться на диван; но это было действительно только самое первое движение, потому что Кой быстро все рассчитал – он учел, что Палермо выше, отнюдь не слабак и у него двое спутников, но он знал также, что мужчину надо успеть ударить, пока он еще говорит, поскольку реакции в этот момент замедлены. И Кой снова приподнялся на носки, набираясь сил, мысленно проглотил, как мультяшный Попай, банку консервированного шпината, изобразил улыбку, чтобы обезоружить Палермо, и в то же мгновение двинул ему коленом по яйцам, а уже через секунду, когда Палермо, согнувшись пополам, хватал ртом воздух, нанес ему удар головой, так заехав в нос, что раздался треск, словно ломали мебель. Делать все это с хореографической точностью он научился во время стычки в портовом квартале Гамбурга, и если – что крайне маловероятно – после этого клиент еще кочевряжился, третий прием состоял в том, чтобы коленом дать в рожу, а на десерт добавить еще. Но сейчас этого не требовалось – Палермо, весь белый, упал на колени, как мешок картошки, уткнувшись лицом в бедро Коя и пачкая ему джинсы отвратительно красной кровью, хлеставшей у него из носа.