Текст книги "Танго старой гвардии"

По неизвестной причине, в которой некогда было разбираться, его восхитила эта мысль. А что такое танго, подумал он, удивляясь, что она не пришла ему в голову раньше, после стольких-то балов, стольких танго, стольких объятий, что такое танго – особенно когда его танцуют так, – как не подчинение самки? Что такое этот танец, здесь неизменно исполняемый в манере, бесконечно далекой от салонного этикета, как не полное взаимное обладание? Воскрешение древних инстинктов, ритуальных жгучих желаний, обещаний, обретающих плоть и кровь на те несколько стремительных мгновений, что длятся музыка и обольщение. Танго старой гвардии. Если есть стиль танца, принятый среди женщин определенной категории, то это, конечно, оно. Оценив его с этой точки зрения, Макс совершенно неожиданно испытал прилив желания к ее телу, столь податливо-послушному каждому его движению. Девица, вероятно, заметила это, потому что на миг вопросительно вскинула голубые глаза, прежде чем вновь поджать губы в безразличной гримаске, а взгляд устремить в дальний угол заведения. Макс, чтобы отвлечься, сделал корте: поставив одну ногу неподвижно, другой шагнул на месте вперед и сейчас же назад, чуть нажал правой рукой на талию партнерши, и женщина, повинуясь безмолвному приказу, снова прильнула к его груди и скользнула внутренней поверхностью бедра поочередно вдоль обеих сторон его ноги, возвращаясь к полнейшей покорности. Покорность эту выражал неслышный, но пронзительный, как от физической боли, стон – стон самки, смирившейся со своей участью и с невозможностью побега.

После этой фигуры, рискованность которой отлично сознавали оба партнера, Макс впервые за все время танца взглянул туда, где сидела чета де Троэйе. Жена курила сигарету, вправленную в мраморный мундштук, и смотрела на них пристально и бесстрастно. В этот миг он понял, что белокурая девица в его объятиях – это всего лишь предлог. А вернее, пролог.

4. Дамские перчатки

Вот и случилось наконец то, чего Макс Коста ожидал с опасливой убежденностью человека, верящего в неизбежность. Он сидит на террасе отеля «Виттория», возле статуи обнаженной женщины, обращенной лицом к Везувию, и завтракает, поглядывая на сияющий сине-серый залив. С удовольствием откусывая намазанный маслом тост, шофер доктора Хугентоблера наслаждается положением, на несколько дней позволившим ему вновь пережить лучшие минуты жизни: все еще возможно, и весь мир стелется под ноги, а каждый новый день становится преддверием очередного приключения – отельные купальные халаты, аромат хорошего кофе, изысканно сервированные завтраки, когда, сидя за столом, видишь перед собой пейзажи или женские лица, любоваться которыми вправе лишь те, кто наделен большими деньгами или большими дарованиями. И Макс в темных очках «Persol», принадлежащих доктору Хугентоблеру, равно как и темно-синий блейзер, и шелковый шейный платок под полурасстегнутой рубашкой цвета семги, словно вернул себе сейчас былое благополучие. Он только допил кофе и собирался вместо темных надеть очки для чтения, одновременно протягивая руку к лежащей на белой полотняной салфетке неаполитанской газете «Иль Маттино» – там напечатан репортаж о вчерашней партии Соколов – Келлер, окончившейся вничью, – как вдруг на газетный лист легла чья-то тень.

– Макс?

Сторонний наблюдатель восхитился бы его выдержкой – тот, кого окликнули, еще секунды две смотрит в газету и лишь потом поднимает глаза: растерянность на его лице сменяется удивлением, а та уступает место узнаванию. И наконец он снимает очки, промокает губы салфеткой и поднимается.

– Боже мой… Макс.

Глаза Мечи Инсунсы, как в былые дни, золотятся на утреннем свету. Недалекая уже старость поставила свои метки: испятнала кожу, прочертила ее множеством мелких морщинок вокруг глаз и в углах рта – удивленная улыбка сделала их сейчас еще заметней. Но со всем остальным беспощадный натиск времени не справился – ему не поддались ни плавная размеренность движений, ни стройность удлиненной шеи, ни руки, которые, впрочем, с возрастом стали тоньше, чем прежде.

– Боже мой… – повторяет она. – Столько лет…

Они берутся за руки, всматриваясь друг в друга. Макс, наклонив голову, подносит ее пальцы к губам.

– Двадцать девять, – уточняет он. – В последний раз мы виделись осенью тридцать пятого года.

– В Ницце…

– В Ницце.

Он церемонно пододвигает ей стул, и она садится. Макс подзывает официанта и, осведомившись у Мечи, чего она хочет, заказывает еще кофе. И все то время, что длятся эти протокольные прелиминарии, чувствует на себе неотступный золотистый взгляд. И голос у нее тоже остался прежним – таким, как запомнился.

– Ты изменился, Макс.

Привздернув брови, он придает лицу чуть небрежное выражение легкой меланхолической усталости, какое приличествует вошедшему в пору зрелости гражданину мира.

– Вот как? И сильно?

– Достаточно, чтобы я не сразу тебя узнала.

Слегка подавшись вперед, он спрашивает доверительно и учтиво:

– Когда же это было?

– Вчера, но все-таки не была уверена. Вернее, думала, что это невозможно. Отдаленное сходство… Но сегодня утром снова увидела тебя, входя. И довольно долго приглядывалась.

Макс внимательно, обстоятельно рассматривает ее лицо. Глаза и губы. Они не изменились, несмотря на отметины времени. Слегка потускнела слоновая кость зубов – разумеется, не без помощи многих и многих сигарет. Женщина достает из кармана пачку «Муратти» и держит ее в руке, не вскрывая.

– А ты вот – такая же.

– Глупости не говори.

– Нет, я вполне серьезно.

Теперь она всматривается в него.

– Немного прибавил в весе, – заключает она.

– Боюсь, что не немного.

– Мне просто запомнилось, что ты был худощав. И казалось, что выше ростом. Да и представить тебя седым я не могла…

– А вот тебе очень идет седина.

Меча Инсунса смеется громко, звонко и весело и сразу молодеет от этого. Как раньше, как всегда.

– Льстец… Ты всегда умел разговаривать с женщинами.

– Не знаю, каких женщин ты имеешь в виду. Я помню только одну.

Повисает краткая пауза. Меча улыбается, отводит глаза, всматриваясь в залив. Официант как нельзя вовремя приносит кофе. Макс наливает ей полчашки, потом вопросительно смотрит на сахарницу, а потом – на нее, а она качает головой.

– Молока?

– Да, спасибо.

– А раньше всегда пила черный – и тоже без сахара.

Ее удивляет, что он это помнит.

– Да…

Снова молчание – теперь уже более продолжительное. Потягивая кофе маленькими глоточками, она поверх чашки продолжает рассматривать Макса. С задумчивым видом.

– Что ты делаешь в Сорренто?

– Э-э… Да как тебе сказать… По делам. Дела и денька два безделья.

– Где ты живешь?

Он делает жест в неопределенном направлении, показывая куда-то за пределы отеля и города.

– У меня дом… Неподалеку от Амальфи. А ты?

– В Швейцарии. С сыном. Раз ты остановился в этом отеле, то, наверное, знаешь, кто он.

– Да, я остановился здесь. И, разумеется, знаю, кто такой Хорхе Келлер. Меня сбила с толку фамилия.

Поставив чашку, она распечатывает пачку, достает сигарету. Макс берет лежащий в пепельнице коробок спичек с логотипом отеля и, наклонившись, протягивает через стол укрытый в ладонях огонек. Меча тоже чуть подается вперед, и на мгновение их пальцы соприкасаются.

– Ты интересуешься шахматами?

Женщина вновь откидывается на спинку стула, выпускает дым, тотчас рассеивающийся под ветерком с залива. С любопытством смотрит на Макса.

– Ни в малейшей степени, – отвечает тот очень хладнокровно. – Хоть вчера и заглянул в зал.

– Меня не видел?

– Наверное, не заметил. Да я только взглянул и ушел.

– И ты не знал, что я в Сорренто?

Макс непринужденно и естественно, с давней профессиональной убедительностью отвечает, что нет, не знал. И до последнего времени не подозревал, что фамилия ее сына – Келлер. И что у нее вообще есть сын. После Буэнос-Айреса и того, что было в Ницце, он совсем потерял ее из виду. Потом началась другая война – мировая. Пол-Европы сбилось тогда со следа другой половины. И очень часто – навсегда.

– Я знал только о твоем муже. Что он погиб в Испании.

Меча Инсунса, словно не замечая пепельницу, отводит руку в сторону и роняет на пол точно отмеренный столбик пепла. Твердый и осторожный щелчок пальца по сигарете – и та опять у рта.

– Он так и не вышел из тюрьмы до самой смерти. – В голосе не слышно ни скорби, ни иного чувства: что же, так и надлежит говорить о том, что было давным-давно. – Печальный конец, не правда ли? Особенно для такого человека, как он.

– Очень жаль.

Новая затяжка сигаретой. Новый клуб дыма, разнесенный бризом. Пепел на полу.

– Да. Полагаю, это именно то, что надо сказать в этом случае. Мне и самой тоже.

– А кто твой второй муж?

– Мы расстались, что называется, полюбовно, – она позволяет себе еще одну улыбку. – Как водится меж разумными людьми, без скандалов… Сочли, что для Хорхе так будет лучше.

– Он его сын?

– Ну разумеется.

– Ты, наверное, прожила все эти годы в покое и довольстве. Семья у тебя богатая. Не говоря уж о том, что оставил Армандо де Троэйе…

Женщина равнодушно кивает. Да, с этим никогда не возникало сложностей. Особенно после войны. Когда немцы вошли в Париж, она уехала в Англию. Там вышла замуж за дипломата Эрнесто Келлера. Макс должен помнить его по Ницце. Жила с ним в Лондоне, в Лиссабоне и в Сантьяго-де-Чили. До развода.

– Удивительно.

– Что тебе кажется удивительным?

– Жизнь твоя необыкновенная. И твоя, и твоего сына.

В эту минуту Макс с удивлением замечает, что она смотрит как-то странно – и пронизывающе, и в то же время спокойно.

– А ты, Макс? Что необыкновенного было в твоей жизни за эти годы?

– Ну, ты знаешь…

– Нет. Не знаю.

Макс широко обводит рукой террасу, словно показывая, что где-то там есть свидетельство всего.

– Ездил туда-сюда… Бизнесом занимался… Война в Европе открыла передо мной кое-какие возможности. Впрочем, кое-каких лишила. В общем, грех жаловаться.

– Да, это заметно… Видно, что тебе не на что жаловаться… Вернулся в Буэнос-Айрес?

Макс невольно вздрагивает при упоминании этого города. Осторожно, исподволь, словно вступая на зыбкую почву, он всматривается в лицо женщины, снова отмечая морщинки вокруг рта, поблекшую и увядшую кожу, ненакрашенные губы. Только глаза остались прежними: точно такими же, какими были они в дансинге в Барракас и в других заведениях – потом. В уникальной топографии, хранимой их общей памятью.

– Я почти постоянно жил в Италии все эти годы, – выдумывает он на ходу. – И еще во Франции и в Испании.

– Бизнес, ты сказал?

– Бизнес, но не тот, что был прежде, – Макс старается сопроводить эти слова подходящей улыбкой. – Мне повезло, я сколотил кое-какой капиталец, и дела шли недурно. Сейчас я на покое.

Меча Инсунса теперь смотрит уже иначе. На губах – чуть заметная мрачноватая улыбка.

– Окончательно?

Макс чуть поерзывает от такого вопроса. Перед глазами в мягком матовом блеске жемчужин возникает колье, которое он вчера рассматривал в номере 429. Еще большой вопрос, заключает он, кому из нас предстоит платить по чужим счетам – мне или ей?

– Я живу теперь иначе – если ты об этом…

Женщина смотрит на него невозмутимо:

– Да. Об этом.

– Мне уже давно не надо…

Он произносит это, не моргнув глазом. С полнейшей уверенностью. В конце концов, в каком-то смысле так оно и есть. Так или иначе, она не о том спрашивает.

– У тебя дом в Амальфи?

– В том числе.

– Я рада, что твои дела поправились, – она как будто впервые в жизни обнаружила существование пепельницы. – У меня были сильные опасения на этот счет.

– Да перестань… – Он на итальянский манер потряхивает кистью с растопыренными пальцами. – Все мы рано или поздно беремся за ум. Я ведь тоже сомневался, что ты наладишь свою жизнь.

Меча Инсунса аккуратно давит окурок в пепельнице, гасит тлеющий уголек. Кажется, будто намеренно медлит с ответом.

– Ты имеешь в виду Буэнос-Айрес и Ниццу?

– Конечно.

Внезапно Макс ощущает горечь и не может с ней справиться. И так же внезапно оживают, начинают тесниться в голове воспоминания: отрывистые, почти бессвязные, стонущие слова скользят по обнаженному телу, всеми своими удлиненными линиями мягко отражающемуся в зеркале, где дробится свинцово-серый свет из окна, в переплет которого вписаны, будто полотно импрессиониста, мокрые пальмы, море, дождь.

– Чем же ты занимаешься?

Глубоко и на этот раз непритворно задумавшись, он не сразу слышит или понимает вопрос. Он все еще погружен в себя, в бушующий где-то внутри мятеж против вопиющей, безмерной несправедливости физических процессов – кожа этой женщины всем пяти его чувствам запомнилась теплой, гладкой, совершенной. Теперь они отказываются так же воспринимать ее – с метками, оставленными временем. Не желают ни за что, в бессильной ярости думает он. И кто-то должен ответить за подобное несоответствие. За такой нетерпимый произвол.

– Туризмом, отелями, инвестициями… – отвечает он наконец. – Всем понемножку. Еще я совладелец клиники на озере Гарда, – с ходу сочиняет он. – Вложил туда кое-что из скопленного.

– Ты женат?

– Нет.

Женщина рассеянно смотрит на залив через балюстраду террасы и словно не слышит ответа.

– Должна тебя оставить… У Хорхе сегодня игра, и у меня еще множество дел… Надо все подготовить… Я и так вырвалась всего на минутку – подышать свежим воздухом и выпить кофе.

– Я читал, что ты занимаешься всеми его делами. Еще с тех пор, как он был маленьким.

– Не всеми, но… Я и мать, и менеджер, и секретарша… Готовлю поездки, заказываю отели, слежу за контрактами. Но у него есть команда помощников – тренеров и секундантов, с которыми он разбирает партии и готовится к матчам. Они с ним неразлучно.

– Команда?

– Претендент на мировую корону в одиночку не работает. И партии – это не импровизации. Требуется целый штат специалистов.

– Даже в шахматах?

– В шахматах – особенно.

Они встают из-за стола. Макс слишком поднаторел в своем деле, чтобы пытаться сейчас идти дальше. Всему свой срок. И подгонять события не надо, напоминает он себе. Многие и многие, считая, что дело в шляпе, пропали именно из-за своей торопливости. И чисто выбритое, в меру загорелое лицо пересекает широкая белая полоска его всегдашней улыбки, открывающей хорошие зубы, предусмотрительно сохраненные на фасаде, меж тем как в глубинах имеются и две дырки, и полдесятка пломб, и коронка на месте клыка, выбитого полицейским в стамбульском кабаре. Располагающая, слегка умягченная прожитыми годами улыбка доброго малого – славного парня на седьмом десятке.

И Меча Инсунса, кажется, узнает ее. И смотрит почти как сообщница. И колеблется – или это тоже ему кажется?

– Ты скоро уезжаешь?

– Через несколько дней. Когда улажу кое-какие дела, о которых говорил тебе…

– Может быть, нам…

– Ну, разумеется. Непременно.

Нерешительное молчание. Она сует руки в карманы кардигана, чуть сутулит плечи.

– Давай поужинаем, – предлагает Макс.

Меча не отвечает. Задумчиво разглядывает его.

– Я на мгновение увидела тебя таким, каким ты предстал передо мной там, на пароходе… Ты был такой молодой… статный… во фраке. Боже мой, Макс. Что же с тобой стало?

Макс скорбно разводит руками, склоняет голову с элегантным и несколько преувеличенным смирением.

– Что поделаешь…

– Да нет… – она опять звонко смеется, вмиг молодея. – Для своего возраста ты в превосходной форме… Для своего, для нашего… Я ведь… Как несправедлива жизнь!

Она резко замолкает, и Максу кажется, что в ее лице проступают сыновьи черты – Хорхе Келлер, сидя перед доской, подпирает щеки с таким же выражением.

– Да, надо бы, – говорит она наконец. – Поговорить немножко. Но ведь минуло тридцать лет с нашей последней встречи… Есть места, куда лучше не возвращаться никогда. Ты ведь и сам повторял эти слова в определенных обстоятельствах.

– Я имел в виду не точку на карте.

– Что ты имел в виду, мне известно.

Улыбка ее становится насмешливой. Это даже и не улыбка, а гримаса непритворной печали.

– Погляди-ка мне в глаза… Ты в самом деле считаешь, что я в состоянии куда бы то ни было вернуться?

– Я говорю о других возвращениях, – возражает он, выпрямляясь. – И лишь о том, что мы помним. О том, где мы с тобой были…

– Свидетелями друг друга?

Макс выдерживает ее взгляд, но не отвечает на улыбку – не вступает в игру.

– Может быть, и так. В том мире, который знали.

Взгляд ее смягчается и теплеет. На свету ярче становится его золотистый блеск.

– Танго старой гвардии, – говорит она тихо.

– Вот именно.

Они вглядываются друг в друга. Она опять стала красива, думает Макс. Три слова – а какое волшебное действие!

– Я думаю, что ты много раз слышал его. Как и я.

– Конечно. Много раз.

– И веришь ли, Макс… Не было случая, чтобы при звуках его я не подумала бы о тебе.

– Могу сказать почти то же самое: никогда не переставал думать… о себе.

На неожиданный раскат ее смеха – по-молодому звонкого и звучного – обернулись люди из-за соседних столов. Меча слегка приподнимает руку, словно хочет прикоснуться к его руке.

– Парни былых времен, как ты сказал тогда в Буэнос-Айресе.

– Да, – вздыхает он. – Мы теперь и сами – парни былых времен.

Лезвие затупилось и брило плохо. Прополоскав бритву в мыльной воде и насухо вытерев, Макс правил ее о кожаный ремень, прилаженный к верхнему шпингалету окна, откуда виднелись зеленые, красные, розоватые кроны деревьев на проспекте Адмирала Брауна. Правил упорно и настойчиво до тех пор, пока не привел в порядок, а сам тем временем рассеянно глядел на улицу, где одинокая машина – в квартале, где расположен пансион Кабото, несравненно чаще встретишь трамвай или экипаж и лишь изредка колеса автомобиля раздавят кругляш конского навоза – затормозила возле запряженной мулом тележки, с которой человечек в соломенной шляпе и белом пиджаке выгружал хлеб и пирожные из жженого сахара. Был уже одиннадцатый час утра, а Макс еще не завтракал, и при виде телеги под ложечкой засосало сильней. Да и ночь выдалась не из самых удачных. Проводив супругов де Троэйе из Барракас в отель «Палас», он вернулся к себе далеко за полночь и лег спать, но спал скверно. Сон был беспокойный и отдыха не принес. Это было давно знакомое ему состояние – когда ворочаешься на смятых простынях в полуяви, полудреме, населенной смутными образами, и память подбрасывает тебе картины, которые тотчас же искажаются воображением и перемежаются внезапными вспышками паники. Чаще всего виделся ему желтоватый склон вдоль каменной изгороди, взбегающий вверх, к малому форту, и заваленный тремя тысячами высохших, мумифицированных временем и солнцем трупов с еще заметными следами увечий и примет мучительной смерти – трупов тех, кто принял смерть в этот летний день 1921 года. Максу Коста, рядовому 13-й роты Первого батальона Иностранного легиона, было тогда всего девятнадцать лет, и покуда он вместе с капралом Борисом Долгоруким и еще четырьмя товарищами, которым приказано было выдвинуться перед остальной ротой, задыхаясь от смрада, ослепленный яростным блеском солнца, взмокший от пота, бежал с маузеровским карабином в руках к этому заброшенному форту, отчетливо понимая, что только чудом не превратился пока в одно из этих почернелых тел, еще так недавно бывших молодыми и крепкими, а ныне ставших падалью и заваливших дорогу от Анваля до Монт-Аррюи. После того дня офицеры Иностранного легиона давали по серебряному дуро за голову каждого мертвого мавра. И когда два месяца спустя в городке под названием Тахуда («Надо умереть. Есть добровольцы?» – снова раздалось в ту минуту) винтовочная пуля оборвала его недолгую военную карьеру и уложила на пять недель в лазарет, откуда он дезертировал в Оран, чтобы немедля отправиться в Марсель, – у него набралось уже семь таких монет.

Направив бритву, Макс вновь повернулся к потускневшему зеркалу шкафа и критически осмотрел свое лицо с синяками под глазами – сказывалась бессонная ночь. Семи лет не хватило, чтобы справиться с призраками. Чтобы отогнать демонов, как говорили мавры и перенявший у них это выражение капрал Борис Долгорукий, который однажды, сунув в рот ствол пистолета, покончил с демонами навсегда: с демонами – а заодно и с собой. Чтобы справиться, семи лет не хватило, а вот чтобы научиться терпеливо сносить их беспокойное общество – вполне. И потому Макс сумел отделаться от неприятных воспоминаний и полностью сосредоточился на тщательном бритье, еле слышно напевая себе под нос танго из тех, что звучали вчера в «Ферровиарии». Спустя несколько мгновений задумчиво улыбнулся намыленному лицу, глядевшему на него из зеркала. Воспоминание о Мече Инсунсе оказалось действенным средством против назойливых демонов прошлого. О ее надменной манере танцевать. Или о ее речах, где молчания и отблесков текучего меда больше, чем слов. И о планах, которые Макс постепенно, неторопливо вынашивал в отношении ее самой, ее мужа и будущего. Эти идеи с каждой минутой обретали все бо́льшую определенность и законченность по мере того, как осторожные прикосновения острой стали обнажали кожу из-под хлопьев мыльной пены.

Слава богу, вчерашний вечер окончился без происшествий. Армандо де Троэйе долго слушал танго в старинном духе и смотрел на танцующих – ни Меча Инсунса, ни Макс на площадку больше не выходили, – а потом, когда расстроенная пианола, проигрывавшая шумные и неопознаваемые танго, сменила музыкантов, пригласил все трио за свой стол. И потребовал для них чего-нибудь особенного. Подайте самого лучшего и дорогого, что у вас есть, сказал он, вертя в пальцах свой золотой портсигар. Однако официантка, пошептавшись с хозяином – щетинистоусым испанцем разбойного вида, – сообщила, что за ближайшей бутылкой шампанского надо кварталов сорок ехать на семнадцатом трамвае, да и все равно не достать, потому что уже поздно; так что композитору пришлось довольствоваться несколькими двойными порциями граппы и безымянным коньяком, не считая не откупоренной еще бутылки местного джина и воды в сифоне синего стекла. Всему этому, равно как и поданным на закуску ломтикам мяса на шпажках, была воздана честь в дыму сигарет и сигар. В иных обстоятельствах Макс заинтересовался бы разговором де Троэйе с тремя ветеранами – кривой аккордеонист со стеклянным глазом помнил девятисотые годы, времена Хансена и Руби Мирейи – и послушал бы их воззрения на танго новые и старые, манеру исполнения, тексты и музыку, но в тот день мысли его были заняты другим. Одноглазый музыкант, которому джин и душевная обстановка немного развязали язык, признался, что по нотам играть не умеет, больше того, никогда в них не нуждался. Всю жизнь подбирает по слуху. А исполняет он и двое его товарищей настоящие танго – те, которые танцуют, как исстари повелось, в быстром темпе, с резкими паузами в нужных местах, – а не те прилизанные салонные подделки, введенные в моду Парижем и кинематографом. Что же касается текстов, то сгубило танго и унизило тех, кто танцевал его, неуемное стремление превратить придурковатого плаксивого рогоносца, брошенного женой, в героя, а фабричную девицу – в увядшую болотную кувшинку. Подлинное танго, добавил кривой, под бульканье джина и энергичные одобрительные восклицания своих товарищей, принадлежало сброду из предместий – оно проникнуто злобной и дерзкой насмешкой бандита или проститутки, шутовским цинизмом людей отпетых, конченых и сознающих это. И тут утонченные поэты и музыканты оказались совершенно лишними. Танго хорошо, когда нужно сказать комплимент женщине, обнимая ее, или устроить шумный загул с дружками. И, подводя итог, можно сказать, танго – это инстинкт, ритм, импровизация и похабные слова. А то, во что его превратили, вы уж простите меня, сеньора, – тут его единственный глаз скосился на Мечу – это тошнотные розовые сопли. Если так дальше пойдет со всеми этими розами и грезами, с покинутым холостяцким гнездышком, со всеми этими слезливыми чувствованиями, то скоро, глядишь, взвоют о бедной вдовой мамочке и о несчастной слепенькой девушке, продающей цветы на углу.

Де Троэйе был в восторге от всего этого и на диво разговорчив и общителен. Чокался с музыкантами и время от времени продолжал записывать что-то крошечными буквами на манжете. Выпитое постепенно сказывалось в том, как блестели у него глаза, как он выговаривал иные слова и как склонялся над столом, внимательно слушая собеседников. Через полчаса трое музыкантов из «Ферровиарии» и друг Дягилева, Равеля и Стравинского беседовали так, будто всю жизнь выступали вместе. Макс же был настороже и краем глаза держал в поле зрения остальных посетителей, поглядывавших на их стол с любопытством или опаской. Давешний партнер Мечи не спускал с них глаз из-под век, набрякших от сигаретного дыма – он курил, не переставая, – а его спутница в цветастой блузе, собрав юбку на коленях и подавшись вперед, без стеснения подтягивала черные чулки. В эту минуту Меча сообщила, что хочет выкурить сигарету на воздухе. И, не дожидаясь ответа мужа, поднялась и направилась к дверям, постукивая каблуками так же неторопливо, решительно и твердо, как во время своего недавнего танца с Хуаном Ребенке. А тот издали смотрел ей вслед, наблюдая не без плотоядного интереса, как покачиваются на ходу ее бедра, и отвел от них взгляд, лишь когда Макс подтянул галстук, застегнул пиджак и двинулся за женщиной. И не надо было оборачиваться, чтобы подтвердить то, что он знал и так: Армандо де Троэйе тоже провожает их глазами.

Он прошел по собственной удлиненной тени, которую уличный фонарь растянул по всей кирпичной дорожке. Меча Инсунса неподвижно стояла на углу, там, где исчезали во тьме пустыря, граничившего с Риачуэло, последние домики квартала – приземистые, из волнистого цинка. Приближаясь, Макс поискал глазами «Пирс-Эрроу» и вскоре – когда шофер на миг включил фары, обозначив свое присутствие, – заметил лимузин на другой стороне улицы. Хороший парень, успокоенно подумал он. Ему понравился этот исполнительный и предусмотрительный Петросси в синем форменном костюме, в фуражке и с пистолетом в «бардачке».

Когда он подошел, Меча, отбросив окурок, слушала стрекот цикад и лягушачье кваканье, доносившееся из кустов и со стороны старых гнилых деревянных доков на берегу. Луна еще не взошла, и конец вымощенной брусчаткой улицы тонул во тьме, однако стальная конструкция, венчавшая мост, очень четко вырисовывалась в призрачном свете каких-то огней, пронзавших ночь в квартале Барракас-Сур. Макс остановился рядом и закурил свою турецкую сигарету. Он знал, что, пока горит спичка, Меча разглядывает его. И, тряхнув рукой, погасил огонек, выпустил первое облачко дыма, взглянул в ответ. Темный силуэт выделялся на фоне неба, подсвеченного дальними огнями.

– Мне понравилось ваше танго, – сказала женщина внезапно.

Помолчала, а потом добавила:

– Я думаю, что танец в каждом проявляет скрытое: у одних – утонченность, у других – бесшабашность.

– Точно так же, как алкоголь.

– Вот именно.

Снова помолчали.

– А эта женщина… – проговорила она. – Была…

И осеклась. Или, может быть, сказала все, что хотела.

– На своем месте? – подсказал он.

– Да.

Ни она, ни Макс больше ничего не прибавили к этому. Он молча курил, раздумывая о дальнейших шагах. О возможных ошибках и вероятных просчетах. Потом, как бы подводя итог размышлениям, пожал плечами:

– А вот мне не понравилось, как вы танцевали.

– Вот тебе раз! – Она, казалось, была в самом деле и удивлена, и задета за живое. – Я думала, у меня получилось не так уж скверно.

– Да не о том речь, – он улыбнулся почти машинально, хоть и знал, что в темноте она этого не заметит. – Танцевали вы, разумеется, замечательно.

– А в чем тогда дело?

– В вашем кавалере. «Ферровиария» – не то место, где непременно следует быть учтивым.

– Понимаю.

– Игры определенного сорта могут быть опасны.

Три секунды молчания. И затем – шесть ледяных слов:

– Какие игры вы имеете в виду?

Из тактических соображений он позволил себе роскошь не отвечать. Докурил и выбросил окурок. Красный огонек прочертил дугу и исчез далеко в темноте.

– Ваш муж, судя по всему, очень доволен вечером.

Женщина молчала, словно размышляя над тем, что было сказано раньше.

– Да, очень, – ответила она наконец. – Он просто в восторге, потому что не ждал ничего подобного. Думал, что здесь, в Буэнос-Айресе, будут салоны, хорошее общество и прочее в том же роде. Замысел его был – написать танго элегантное, фрачное… Но, боюсь, еще на пароходе вы заставили его задуматься о другом.

– Очень жаль, если так… Я не предполагал…

– Да нет, жалеть тут не о чем. Наоборот. Армандо вам очень благодарен. Дурацкое пари с Равелем, очень дорогой каприз превращается в забавное приключение. Вы бы послушали, как он теперь рассуждает о танго. О старой гвардии и всем прочем. Ему не хватало только одного – побывать здесь, подышать этим воздухом, повариться в этой среде… Он человек упорный, одержимый своим делом, – она мягко засмеялась. – А теперь, боюсь, станет совсем невыносим, и я, в конце концов, возненавижу танго и того, кто его придумал.

Она сделала несколько шагов наугад и резко остановилась, словно темнота вдруг показалась ей слишком неверной.

– Здесь и вправду опасно?

Макс поспешил успокоить. Не опасней прочих кварталов, сказал он, в Барракас живут люди бедные, тяжко работающие. Конечно, близость Риачуэло с его пристанями и доками накладывает сомнительный отпечаток на заведения, подобные «Ферровиарии», но стоит лишь пройти немного вверх по улице – и будет квартал как квартал: доходные дома, набитые иммигрантами, людьми трудолюбивыми или желающими быть такими. Женщины шаркают шлепанцами или стучат деревянными башмаками, мужчины потягивают мате; после скудного ужина люди в затрапезе вытаскивают плетеные стулья и табуретки на тротуар, дышат вечерней прохладой, обмахиваются веерами, поглядывая, как играют на улице дети.

– В нескольких шагах отсюда, – добавил он, – есть ресторанчик «Пуэнтесито»: по воскресеньям отец, если дела шли недурно, водил нас туда.

– А чем он занимался?

– Всем на свете, но не преуспел ни в чем. Работал на фабрике, держал склад железного лома, возил мясо и муку… Невезучий был человек, из породы тех, что будто на свет появляются с клеймом неудачи на лбу и никакими силами уже не могут стереть его. В один прекрасный день он устал бороться, вернулся в Испанию сам и нас вывез.

– Вы скучаете по своему кварталу?

Макс безо всякого усилия припомнил, как с мальчишками играл в пиратов на берегу Риачуэло, среди остовов лодок и полузатопленных плоскодонок, качавшихся на илистой воде. И как завидовал сыну Коломбо – единственному, у кого был велосипед.

– По детству скучаю, – ответил он чистосердечно. – По кварталу – меньше всего.

– Но ведь это ваша родина.

– Ну да. Моя.