Текст книги "Танго старой гвардии"

Меча Инсунса сделала еще несколько шагов, и Макс последовал за ней. Оба остановились у края тротуара – уходя в глубь мощеной улицы, в свете фонарей через равные промежутки поблескивали трамвайные рельсы.

– Ну-у, – протянула она со снисходительным сочувствием. – Истоки вашей жизни были пусть скромны, но благородны…

– Так не бывает: что-нибудь одно.

– Не говорите так.

Макс хохотнул сквозь зубы. Как бы про себя. Плеск воды, треск цикад и лягушачий хор почти заглушили этот смешок. Стало сыро, и ему показалось, что Меча зябко поежилась. Ее шелковая шаль осталась в заведении, на спинке стула.

– И что же было потом? После того, как вернулись в Испанию?

– Всего понемножку. Года два отучился в школе, потом ушел из дому, и приятель устроил меня рассыльным в барселонский отель «Ритц». Десять дуро в месяц. Плюс чаевые.

Меча Инсунса, обхватив себя руками, силилась унять дрожь. Макс молча снял пиджак и набросил его на плечи женщине, тоже не произнесшей ни слова. Его взгляд скользнул вдоль ее длинной, высоко, до самого затылка, открытой шеи, очерченной рассеянным светом далекого уличного фонаря. Тот же яркий отблеск мелькнул на мгновение в ее глазах, оказавшихся совсем близко. Ни табачный перегар, ни запах пота, ни духота, стоявшие в «Ферровиарии», не сумели перебить исходивший от нее аромат – аромат чистой кожи и еще не вполне выветрившихся духов.

– Так что об отелях и рассыльных я знаю все, – продолжал он, обретая свое обычное хладнокровие. – Перед вами стоит высокий специалист, в совершенстве владеющий искусством опускать письма в почтовый ящик, не спать ночами на дежурстве, одолевая искушение прилечь на диван, передавать сообщения и бегать по холлам и гостиным, выкликая настойчиво «Сеньора Мартинеса просят к телефону!» и стараясь отыскать этого сеньора Мартинеса за краткий промежуток времени, на которое хватит терпения у того, кто ждет с трубкой возле уха…

– Могу себе представить, – сказала она, явно позабавленная. – Целый мир…

– О-о, вы бы сильно удивились, узнав, какие чувства бушуют за двумя рядами золоченых пуговиц или под несвежим пластроном бессловесного лакея, разносящего коктейли.

– Вы меня пугаете… Уж не большевик ли вы?

Макс коротко рассмеялся. И женщина подхватила его смех.

– Нет, не пугаю. Хотя должен был бы.

Перчатка Мечи Инсунсы, которую она вложила ему в нагрудный карман на манер платочка перед тем, как Макс отправился приглашать на танец блондинку, казалась в полутьме диковинным крупным цветком в бутоньерке. Макс подумал, что так между ними установилась некая связь почти интимного свойства. Что-то вроде почти неуловимого и безмолвного сообщничества.

– Кроме того, – продолжал он все тем же легким тоном, – я превосходно разбираюсь в чаевых. Вот вы с мужем в силу своего социального положения лишь даете их, а потому и понятия не имеете, что клиенты бывают достоинством в одну, три и пять песет. Такова истинная классификация постояльцев, неведомая тем, кто по ошибке относит себя к блондинам или к брюнетам, к долговязым или коротышкам, к промышленникам, путешественникам, миллионерам, инженерам-путейцам… Существуют даже постояльцы по десять сентимо – пусть даже за номер они платят хоть сто песет в сутки. Именно к этой категории они и принадлежат, а к другим не имеют отношения.

Женщина ответила не сразу. Она, казалось, о чем-то очень сосредоточенно думает.

– Полагаю, – произнесла она наконец, – что для наемного танцора чаевые тоже немаловажны.

– Ну разумеется. Если угодить даме, с которой протанцевал вальс, она может незаметно сунуть в карман банкноту, а это избавит тебя от забот на вечер или даже на целую неделю.

Эти слова прозвучали не без язвительности, потому что его слегка кольнула досада, которую он не счел нужным скрывать. И женщина, внимательно слушавшая его, почувствовала это.

– Послушайте, Макс… Я в отличие от большинства людей моего круга, прежде всего, конечно, мужчин, без предубеждения отношусь к профессиональным танцорам. И даже к жиголо. Ведь даже в наши дни дама в туалете от Лелонга или Пату не может пойти в ресторан или на бал одна.

– Да не трудитесь оправдываться. Я человек без комплексов. Расстался с ними давным-давно, в сырых и холодных номерах меблированных комнат, где одеяла изношены, а согреться можно лишь полбутылкой вина.

Помолчали. Макс угадал ее следующий вопрос за секунду до того, как он прозвучал:

– И женщиной?

– Да. Иногда и женщиной.

– Дайте мне сигарету.

Макс вытащил портсигар. Осталось три штуки, определил он ощупью.

– Прикурите ее сами, пожалуйста.

Он чиркнул спичкой. И при свете ее убедился, что Меча пристально на него смотрит. Прежде чем погасить, он, все еще ослепленный вспышкой, раза два затянулся и вложил сигарету в губы Мечи, которая не воспользовалась на этот раз своим мундштуком.

– Что же вас привело на «Кап Полоний»?

– Чаевые… Ну, и контракт, само собой. Прежде я работал и на других лайнерах. Рейсы в Буэнос-Айрес и Монтевидео собирают приятную публику. Путь долгий, и пассажиры желают развлекаться. По внешности я – типичный «латино», недурно танцую танго и другие модные танцы: это все помогает. Как и языки.

– На каких же языках вы говорите?

– По-французски. И еще кое-как по-немецки.

Женщина отбросила сигарету.

– Вы держитесь как настоящий джентльмен, хоть и начинали с мальчика на побегушках… Где научились таким манерам?

Макс рассмеялся, глядя, как на земле, у нее под ногами, меркнет красный уголек.

– Читал иллюстрированные журналы – колонки светской хроники, моды, репортажи из высшего общества… Глядел по сторонам. Прислушивался к разговорам, перенимал стиль поведения. Был у меня приятель, который помог мне в этом отношении…

– Вам нравится эта работа?

– Временами. Я ведь зарабатываю на жизнь не только танцами. Иногда танец – это предлог обнять красивую женщину.

– И всегда – в безупречном фраке или смокинге?

– Разумеется. Это ведь моя спецовка, – он чуть было не добавил, «за которую я еще остался должен портному с улицы Дантон», но сдержался. – Что для танго, что для фокстрота или блэк-боттома.

– Вы меня разочаровываете… Я-то представила, как вы танцуете злодейские танго в самых злачных местах Пляс Пигаль… Где становится оживленно, лишь когда загораются фонари и под ними проходят проститутки, воры, апаши.

– Я вижу, вы хорошо осведомлены о тамошней публике.

– Ну, я ведь сказала, что «Ферровиария» – не первое в моей жизни сомнительное заведение. Кто-то может назвать это извращенным удовольствием от свального греха.

– А мой отец любил повторять: «Повадился кувшин по воду ходить…»

– Разумный человек был ваш отец.

Они уже возвращались, медленно приближаясь к уличному фонарю у входа в «Ферровиарию». Меча немного опередила его, с загадочным видом наклонила голову.

– А какого мнения на сей счет ваш муж? – спросил Макс.

– Армандо так же любопытен, как я. Ну, или почти так же.

Макс призадумался об оттенках значения слова «любопытный». Вспомнил, как с куражливой повадкой опасного уличного задиры остановился перед их столиком этот самый Хуан Ребенке и с какой холодной надменностью Меча Инсунса приняла его приглашение. Вспомнил и то, как ее обрисованные легким шелком бедра качались вокруг ног партнера. Как с нажимом и вызовом произнесла: «Теперь ваш черед», когда вернулась за стол.

– Я знаю заведения на Пигаль, – ответил он. – Хотя работал в других местах. До марта – в русском кабаре «Шахерезада» на улице Льеж, это на Монмартре. А еще раньше – в «Касме» и в «Казанове». В отеле «Ритц», а в сезон – в Довиле и Биаррице.

– Как славно. Без работы не сидели, насколько я вижу.

– Не жаловался. Быть аргентинцем стало так же модно, как танцевать танго. Быть или хотя бы казаться.

– А почему вы жили во Франции, а не в Испании?

– Это долгая история. Соскучитесь слушать.

– Вовсе нет.

– Тогда я соскучусь рассказывать.

Меча Инсунса остановилась. В свете фонаря черты ее лица предстали теперь отчетливей. Чистые линии, в очередной раз убедился Макс. Сверхъестественное спокойствие. И в полутьме было видно: каждая клеточка ее тела свидетельствует, что женщина эта принадлежит к особой породе, к существам высшего разбора. Даже в самых заурядных и обыденных движениях, казалось, чувствовалась рука живописца или античного скульптора. Элегантная небрежность большого мастера.

– Возможно, мы там с вами пересекались, – сказала она.

– Невозможно.

– Почему же?

– Я ведь вам уже сказал на пароходе: потому что я бы вас запомнил.

Она поглядела на него пристально, не отвечая. В неподвижных зрачках двоилось отражение его лица.

– А знаете что? – сказал он. – Мне нравится, как естественно вы соглашаетесь, когда вам говорят, что вы красивы.

Меча Инсунса еще мгновение молчала, глядя на него, как раньше. Хотя теперь, когда половина ее лица попала в тень, стало казаться, что она улыбается уголком губ.

– Теперь понимаю, чему вы обязаны своим успехом у женщин. Да еще при вашей наружности… Совесть не мучает вас за то, что вы разбили столько сердец и зрелым дамам, и нежным барышням?

– Нисколько.

– И правильно. Угрызения совести редки у мужчин, если они добиваются денег или обладания, и у женщин, если они через день меняют возлюбленных… И потом, мы вовсе не испытываем такой благодарности за рыцарские поступки и чувства, как принято думать. И доказываем это, влюбляясь в проходимцев или в грубых мужланов.

Она уже стояла у входа в «Ферровиарию» с таким видом, словно никогда в жизни не открывала дверь сама.

– Удивите меня, Макс. Я терпелива. Я способна ждать, когда вы меня удивите.

Собрав все свое хладнокровие, он протянул руку, чтобы толкнуть дверь. Он бы немедленно поцеловал Мечу, если бы не знал, что из автомобиля за ними наблюдает шофер.

– Ваш муж…

– Ради бога… Забудьте о моем муже.

Лезвие скользило по щекам, а воспоминания о прошлом вечере в «Ферровиарии» все не отпускали Макса. Оставалось выбрить еще небольшой кусок намыленной левой щеки, когда в дверь постучали. Он пошел открывать, в чем был – слава богу, в брюках и туфлях, но в майке и со спущенными подтяжками – и от неожиданности замер с открытым ртом.

– Доброе утро, – сказала женщина.

Она была одета по-утреннему – прямые, легкие линии костюма из синего, в белых полумесяцах фуляра[27]27
  Легкая мягкая шелковая ткань, гладкокрашеная или с набивным рисунком.


[Закрыть], шляпка колоколом, от которой лицо казалось удлиненно-узким. Не без юмора, чуть обозначив улыбку, взглянула на бритву, по-прежнему зажатую у него в руке. Потом взгляд скользнул вверх, встретился с его взглядом, задержался на майке, обтягивающей торс, на спущенных, болтающихся вдоль бедер помочах, на щеках в хлопьях мыльной пены.

– Я, наверно, не вовремя, – проговорила она с обескураживающим спокойствием.

К этой минуте Макс уже опомнился. С прежним присутствием духа пробормотал извинения за то, что принимает ее в таком виде, отступил, давая пройти, притворил дверь, положил бритву в тазик, набросил покрывало на незастеленную постель, поднял подтяжки на плечи, надел сорочку без воротничка и, пока застегивал ее, пытался успокоиться и поскорее сообразить, что к чему.

– Простите за беспорядок… Я не предполагал…

Она не произнесла ни слова, слушая его и наблюдая, как он пытается скрыть смущение. И лишь спустя минуту сказала:

– Я пришла за своей перчаткой.

Макс растерянно заморгал:

– Перчаткой?

– Ну да.

Он уразумел, о чем речь, и, все еще сбитый с толку, полез в платяной шкаф. Перчатка была там, где ей и полагалось быть, – выглядывала на манер платочка из верхнего кармана пиджака, который был на нем вчера, а теперь висел рядом с серой тройкой, фланелевыми брюками и вечерними костюмами – фраком и смокингом; внизу стояла пара черных туфель, на дверце висело полдюжины галстуков, на полке лежали стопкой трусы, три белые сорочки, манишки и несколько пар накрахмаленных манжет. И все. В зеркало на внутренней стороне двери он заметил, что Меча Инсунса наблюдает за ним, и застеснялся своего убогого гардероба. Потянулся было к пиджаку, чтобы не стоять перед ней в одной сорочке, но увидел, как женщина качнула головой:

– Не надо, прошу вас… Слишком жарко.

Закрыв створку шкафа, он подошел к гостье и протянул ей перчатку. Меча взяла, не взглянув, зажала в руке и принялась легонько похлопывать по своей сафьяновой сумочке. Как бы не замечая единственный стул, она продолжала стоять посреди комнаты – так спокойно, словно вошла в хорошо знакомую ей гостиную отеля. При этом оглядывалась по сторонам и неторопливо рассматривала комнату – выщербленные плитки пола, на которых лежало прямоугольное пятно солнечного света, потертый саквояж, обклеенный ярлыками судоходных компаний и захудалых отелей, предусмотренных контрактами; обогреватель «Примус» на мраморной доске бюро; бритвенные принадлежности, коробочку с зубным порошком и тюбик с бриллиантином «Стакомб», лежавшие возле умывального таза. На ночном столике в изголовье кровати под керосиновой лампой – в пансионе «Кабото» после одиннадцати вечера выключали электричество – лежали паспорт гражданина Французской республики, портсигар с чужой монограммой на крышке, спички с логотипом «Кап Полония» на этикетке и бумажник; слава богу, подумал Макс, ей не видно, что внутри только шесть банкнот по пятьдесят песо и три двадцатки.

– Перчатка – вещь важная, – сказала она. – Перчатку так просто не оставляют.

И продолжала осматриваться. Потом очень спокойно сняла шляпу и словно ненароком задержала взгляд на Максе. Склонила голову набок, и он в очередной раз восхитился длинной изящной линией шеи, открытой высоко, до самого затылка.

– Занятное это место… Я имею в виду «Ферровиарию». Армандо хочет побывать там еще раз.

Макс не без усилия заставил себя осознать смысл ее слов.

– Сегодня вечером?

– Нет. Вечером мы идем на концерт в театре «Колон». Завтра утром, сможете?

– Разумеется.

Она с великолепным самообладанием уселась на край кровати, будто не замечая стула. Перчатки и шляпу, которые были у нее в руках, положила рядом вместе с сумкой. Приподнявшаяся юбка открывала икры длинных стройных ног, обтянутых чулками телесного цвета.

– Не помню, где я читала насчет перчаток, оставленных женщинами…

Она и в самом деле, казалось, размышляет вслух, как бы впервые об этом задумавшись.

– Но пара – это не то, что одна. Пару можно забыть ненароком. А одну…

И замолчала, внимательно глядя на Макса.

– Намеренно? – предположил он.

– Вот что мне в вас по-настоящему нравится, это живой и быстрый ум.

Макс, не моргнув, выдержал взгляд медовых глаз.

– А мне нравится, как вы на меня смотрите, – сказал он мягко.

И увидел, как она чуть сморщила лоб, словно оценивала скрытый смысл этого замечания. Потом положила ногу на ногу, а руками оперлась о матрас. Казалось, ее задели эти слова.

– Вот как?.. – В голосе пробилась холодная нотка отчуждения. – Вы меня разочаровали… Как-то пошловато это прозвучало, мне кажется. Неуместно.

На этот раз Макс не ответил. Он стоял перед ней неподвижно. В ожидании. Наконец она безразлично пожала плечами, как бы признавая, что разгадать эту нелепую загадку ей не по силам.

– Ну и как же я на вас смотрю?

Макс неожиданно улыбнулся с показным простодушием. Это была его лучшая улыбка из категории «славный малый», отработанная сотни раз перед зеркалами дешевых гостиниц и скверных пансионов.

– Мне даже стало жаль мужчин, на которых никогда не смотрели так.

И едва успел скрыть свою растерянность, когда она резко поднялась, словно решила немедленно уйти. Макс лихорадочно соображал, пытаясь понять, в чем просчет. Что он сделал или сказал не так. Но Меча Инсунса вместо того, чтобы собрать свои вещи и покинуть комнату, сделала три шага к нему. Макс совсем забыл, что еще не успел смыть мыло, и потому удивился, когда женщина вытянула руку, набрала кончиком указательного пальца пену со щеки, мазнула его по носу и сказала:

– Теперь ты похож на клоуна.

Обойдясь без слов, молча и неистово они кинулись друг к другу, срывая мешающую одежду, и, сбросив с кровати покрывало, пропитали измятые за ночь простыни своими запахами. В последовавшей вслед за тем жестокой схватке чувств, в протяженной сшибке спешных и жгучих желаний, в упорной и беспощадной стычке Максу потребовалось все его хладнокровие, ибо сражаться пришлось на три фронта – сохранять необходимое спокойствие, следить за реакциями женщины и зажимать ей рот, чтобы стоны не оповестили всех обитателей пансиона о том, что происходит у него в номере. Прямоугольное пятно света медленно ползло по полу, пока не добралось до кровати, и, ослепленные им любовники, время от времени давая роздых измученным устам, языкам, рукам, чреслам, замирали, хмельные от запаха и вкуса друг друга, вымоченные общей, смешавшейся влагой слюны и пота, в этом нестерпимом солнечном блеске покрывавшей их тела подобием сверкающей изморози. То и дело они взглядывали друг на друга в упор то с вызовом, то с изумлением, будто сами не веря силе того свирепого наслаждения, что связывало их, и переводили дух, как борцы в перерыве между схватками, дыша прерывисто и тяжело, чувствуя, как стучит кровь в висках, – и потом вновь бросались друг к другу с жадностью тех, кто уже на грани отчаяния сумел все же наконец решить сложную, застарелую личную проблему.

Макс же, на несколько мгновений возвращаясь к яви, цеплялся за какие-то вещественные подробности или ворочал в голове мысли, чтобы, отвлекаясь, обуздывать себя, запомнил две особенности того утра: в мгновения высшего накала и напряжения Меча Инсунса шептала слова, немыслимые в устах порядочной женщины, а на ее теле – нежном, и теплом, и неожиданно оказавшемся там, где надо, восхитительно пышным – кое-где виднелись голубоватые отметины, похожие на следы ударов.

Когда солнце скрылось за крутыми, обрывистыми берегами, обрамляющими Марина-Гранде, зажглись лампочки картонных и бумажных фонариков. Электрический свет, горящий в траттории Стефано, не так ярок и резок, как тот, что минуту назад истаял окончательно, скользнув последним лиловым отблеском по краю неба, по кромке воды. Он мягко растушевывает черты женщины, сидящей перед Максом, стирает следы протекших лет с ее лица, отчего на нем проступает прежний, безупречно вычерченный абрис, возвращая Мече былую редкостную красоту.

– Вот уж не думала, что шахматы смогут так перевернуть мою жизнь… – говорит она. – Впрочем, перевернул ее мой сын… А шахматы – это так… не более чем привходящие обстоятельства. Был бы он, к примеру, музыкантом или математиком, произошло бы то же самое.

Сегодня еще тепло. Легкий кремовый жакет висит на спинке стула; широкое платье лилового полотна, простое и изящное, оставляет на виду руки и подчеркивает все еще стройную фигуру Мечи, а она, похоже, сознательно пренебрегает модой на яркие цвета и короткие юбки, которой волей-неволей следуют даже дамы не первой молодости. На шее поблескивают три витка жемчужного колье. Макс неподвижно сидит напротив; проявляемый им интерес кажется лишь данью обычной вежливости. Нужно сильно постараться, чтобы узнать в этом седом джентльмене шофера доктора Хугентоблера: слегка подавшись вперед, он слушает собеседницу, а на столике перед ним стоит стакан, который он едва пригубил, верный нерушимому правилу: когда затеваешь большую игру – обходись без спиртного. Джентльмен безупречно держится и прекрасно одет – темно-синий приталенный блейзер, серые фланелевые брюки, голубая рубашка «оксфорд», коричневый галстук в точку.

– А может быть, и не то же самое, – продолжает Меча Инсунса. – Мир профессиональных шахмат – сложный мир. Предъявляет свои требования. Навязывает особый стиль жизни. Накладывает особый отпечаток на тех, кто обитает в нем.

Она замолкает, задумавшись, опускает голову, меж тем как закругленный холеный ноготь, не покрытый лаком, скользит по ободку пустой кофейной чашки.

– В моей жизни, – произносит она спустя несколько секунд, – возникали крутые повороты, определявшие все дальнейшее… Вот, например, смерть Армандо во время гражданской войны… Я обрела свободу, которой, может быть, и не хотела, в которой не нуждалась… – Осекшись, она вскидывает глаза на Макса и добавляет, как бы примиряясь с неизбежным: – А в другой раз – когда обнаружилось, что мой сын с самого детства одарен необыкновенными способностями к шахматам…

– И ты посвятила ему жизнь. Понимаю.

Отставив чашку, она откидывается на спинку стула.

– Пожалуй, это было бы преувеличением… Трудно объяснить, что такое сын. У тебя нет детей?

Макс улыбается. Он отчетливо помнит, как тридцать лет тому назад в Ницце она задала ему тот же вопрос.

– Нет, насколько я знаю. Но почему шахматы?

– Потому что Хорхе был ими одержим. Это его страсть. Наслаждение и мука. Представь, каково это: видеть, как человек, которого ты любишь всем своим существом, бьется над решением некой проблемы – сложной и в то же время очень неконкретной. Ты хочешь помочь ему, но не знаешь как. И тогда ищешь тех, кто может то, чего не можешь ты. Так появляются учителя и тренеры…

Она все с той же задумчивой улыбкой оглядывается вокруг, а Макс внимательно следит за каждым ее жестом и движением. Невдалеке стоят столики соседнего ресторанчика – траттории «Эмилия», – и скучающий официант болтает в дверях с поварихой. С террасы другого заведения, расположенного на дальнем конце пляжа, доносятся громкий говор и смех американцев, и фоном звучит из музыкального автомата или проигрывателя голос Эдоардо Вианелло[28]28
  Популярный в 1960-е гг. эстрадный исполнитель.


[Закрыть].

– Ведь схожие чувства испытывает мать, когда сын пристрастится к наркотикам… Не в силах вытащить его из этой пучины, она решает сама броситься в нее.

Она глядит поверх головы Макса и вытащенных на песок рыбачьих лодок куда-то вдаль, где помаргивают вокруг залива и взбираются по черному склону Везувия огни.

– Невыносимо было видеть, как он мучился, сидя перед шахматной доской. Но поначалу я хотела избежать этого… Я ведь не из тех матерей, которые толкают своих детей вперед и вверх, удовлетворяя собственные амбиции. Напротив. Я пыталась отвлечь его, отдалить от шахмат… Но когда поняла, что это невозможно, что он продолжает играть тайком и что это может грозить нам отчуждением, уже перестала колебаться.

Ламбертуччи, хозяин ресторанчика, возник у столика с вопросом, не нужно ли чего, и Макс качает головой. Ты меня не знаешь, предупредил он его час назад по телефону, когда заказывал столик. Я приду в восемь, когда капитана уже не будет, а ты уберешь шахматы. Помни, я тут бывал всего раза два, так что никакой фамильярности. Скромный, спокойный ужин – паста с мидиями, свежевыловленная рыба на гриле, вина подашь белого, хорошего и как следует охлажденного и еще, пожалуйста, сделай так, чтобы не появился твой племянник с гитарой и не завел «О соле мио». Прочее я тебе как-нибудь потом объясню. Или нет.

– Я наказывала его, – продолжает Меча Инсунса, – а потом входила к нему в комнату и видела: он неподвижно лежит на кровати, уставившись в потолок. И вскоре поняла, что ему не нужны фигуры или доска. Он играет в уме, силой воображения расчерчивая на клетки потолок… И тогда я решила быть не против него, а рядом с ним. И помогать ему всем, чем смогу.

– Я читал, что он начал играть очень рано.

– Он рос очень нервным мальчиком. Очень. Безутешно рыдал, когда допускал ошибку или проигрывал. И мы – сначала я, а потом его наставники – должны были заставлять его сперва думать, а потом делать ход. Я постаралась развить то, что впоследствии стало его игровым стилем, – изящество, блеск, стремительность, готовность жертвовать фигуры.

– Еще кофе? – предлагает Макс.

– Да, спасибо.

– В Ницце ты жить не могла без кофе и сигарет.

Женщина улыбается слабо и словно через силу:

– Только этим привычкам я и осталась верна. Впрочем, уже умерилась.

Появившийся Ламбертуччи принимает заказ с непроницаемым выражением лица и с преувеличенной вежливостью, но при этом краем глаза косится на женщину. Похоже, он одобряет новое обличье Макса, потому что незаметно подмигивает ему, прежде чем вступить в беседу с официантом и поварихой из соседнего ресторанчика. Время от времени он поворачивается вполоборота, и Максу нетрудно понять, что Ламбертуччи гадает: какую комбинацию собирается сплести сегодня вечером старый пират? Не зря же он появился тут этаким франтом – причем так, словно всегда так одевается, – да еще с дамой?

– Принято думать, что шахматы – это цепь гениальных импровизаций, – продолжает меж тем Меча Инсунса. – Это не так. Шахматы требуют научных методов, потому что в поисках новых идей надо изучить все возможные ситуации. Хороший игрок помнит ход тысяч партий, своих и чужих, и старается улучшить их новыми вариантами; он изучает своих предшественников, как учат иностранный язык или алгебру. При этом он опирается на целый штат помощников, аналитиков, тренеров… я говорила тебе про них утром. И сейчас у Хорхе несколько таких. Один из них – его учитель Эмиль Карапетян, который сопровождает нас повсюду.

– И у русского – так же?

– Да, разумеется. Помощники всех видов. Его даже сопровождает какой-то чин из посольства. Представляешь? В Советском Союзе шахматы – дело государственной важности.

– Я слышал, команда русского целиком арендовала особняк в парке неподалеку от «Виттории». И там даже есть люди из КГБ.

– Ничего удивительного. У Соколова свита – человек двенадцать, хотя матч на приз Кампанеллы – всего лишь подступ к чемпионату мира… Через несколько месяцев, в Дублине, у Хорхе будет четверо или пятеро аналитиков, секундантов и тренеров. Можно себе представить, сколько народу привезут русские.

Макс коротко прихлебывает из стакана.

– А у вас сколько?

– Со мной – трое. Кроме Карапетяна, нас сопровождает Ирина.

– Я думал, это невеста Хорхе.

– Так и есть. Но еще и очень сильная шахматистка. Ей двадцать четыре года.

Макс воспринимает все это так, будто впервые слышит о ней.

– Русская?

– Родители югославы, но родилась в Канаде. На Олимпиаде в Тель-Авиве была в сборной. Она входит в число десяти-пятнадцати сильнейших шахматисток мира. Гроссмейстер. Вместе с Эмилем Карапетяном составляет постоянное ядро нашей команды.

– Ну а как невестка она тебе нравится?

– Могло быть хуже, – отвечает Меча невозмутимо, не принимая игривый тон, предполагаемый улыбкой Макса. – Характер у девочки непростой, как у всех шахматистов. И в голове такое, о чем мы с тобой и не подозреваем. Но с Хорхе они понимают друг друга с полуслова.

– А в качестве ассистентки, аналитика или как их там?..

– Да. Очень полезна.

– И как же ее воспринимает маэстро Карапетян?

– Хорошо. Поначалу ревновал и рычал, как пес над костью. «Пигалица, девчонка, что она понимает…», ну, и прочее в том же роде… Но она – из тех, кто себя в обиду не даст: сумела поставить его на место.

– Ну а ты?

– Со мной все иначе. – Меча допивает кофе. – Я – мать, понимаешь?

– Понимаю.

– И мое дело – смотреть издали. Внимательно, но издали.

Слышны голоса американцев – они проходят за спиной у Макса и удаляются в сторону дороги, вьющейся вдоль стены и ведущей к самой возвышенной части Сорренто. И снова становится тихо. Меча задумчиво разглядывает красные и белые квадраты скатерти, напоминающей шахматную доску.

– Есть такое, чего я дать своему сыну не могу, – вдруг произносит она, вскинув голову. – И не только в том, что касается шахмат.

– И как долго ты намерена…

До тех пор, пока ему это будет нужно, отвечает она без колебаний. До тех пор, пока Хорхе хочет, чтобы она была рядом. Когда наступит конец, она, надо надеяться, все сообразит сама и вовремя, тихо и незаметно исчезнет без мелодрам. В Лозанне у нее – хороший удобный дом, много книг и пластинок. Библиотека… Будет жить так, как ей хотелось все эти годы, но не получалось. Жить, а потом, когда придет время – мирно окончить свои дни.

– Я тебя уверяю – до этого еще очень далеко.

– Ты всегда был льстецом, Макс… Изящным мошенником, обворожительным жуликом.

Он с напускной скромностью – как если бы эта колкая похвала казалась ему чрезмерной – опускает голову. И на лице появляется утонченно-светское выражение, словно говорящее: «Ну, что я могу на это сказать? Да еще в наши-то годы?»

– Я когда-то – давно уже, много лет назад – прочла какую-то книжку и подумала о тебе… Дословно не помню, но смысл передаю довольно точно: «Тем, кто обласкан женщинами, проходить долиной теней не так мучительно и не так страшно». А? Какого ты мнения на этот счет?

– Звучно и выразительно.

Повисает молчание. Меча теперь вглядывается в черты его лица так, словно пытается узнать их вопреки переменам. Глаза ее мягко лучатся в свете бумажных фонариков.

– Неужели ты так и не был женат, Макс?

– Нет. Побоялся, что это скажется на моей способности пройти долиной теней, когда понадобится.

На раскат ее по-девичьи звонкого, чистосердечного и звучного смеха оборачиваются Ламбертуччи, официант и повариха, все еще толкующие о своем в дверях ресторана.

– Ах, чтоб тебя!.. Ты по-прежнему не лезешь в карман за словом… И как же быстро присваиваешь себе чужое!

Макс проверяет, не слишком ли сильно вылезли из рукавов пиджака манжеты сорочки. Он терпеть не может нынешнюю манеру – когда манжет виден почти целиком, – как, впрочем, и зауженные талии, чересчур широкие галстуки, длинные воротники рубашек, тесные в бедрах и сильно расклешенные брюки.

– Ты в самом деле иногда вспоминала обо мне за эти годы?

Спрашивая, он глядит в ее золотистые глаза. Она чуть склоняет голову набок, продолжая рассматривать его.

– Признаюсь. Вспоминала. Иногда.

Макс прибегает к самому безотказному своему оружию – перед этой внезапно вспыхивающей белоснежной улыбкой, так оживляющей его лицо, в былые дни не могли устоять даже самые закаленные кокетки.

– Даже если тогда не звучала «Старая гвардия»?

– Даже тогда, – принимая игру, отвечает Меча с легким кивком и слабой улыбкой.

Приободренный Макс решает уподобиться тореро, который, чувствуя, что симпатии публики – на его стороне, хочет продлить поединок. Кровь ритмично пульсирует в старых артериях; он уверен и тверд, как во времена былых приключений, и чувствует чуть лихорадочную бодрость, какая бывает, когда после бессонной ночи запьешь кофе две таблетки аспирина.

– А ведь мы с тобой, – с полнейшим спокойствием произносит он, – встречались только трижды: в первый раз – на пароходе, во второй – в Буэнос-Айресе в двадцать восьмом году, а потом – в Ницце девять лет спустя.

– Вероятно, у меня всегда была слабость к негодяям.

– Просто я был молод, Меча.

Эти слова он сопровождает еще одним верным и испытанным номером из своего репертуара – скромно поникает головой и легким небрежным движением левой руки как бы отметает все наносное и лишнее. А под лишним и наносным подразумевается все вокруг за исключением той, что сидит напротив.

– Да. Я же и говорю: молодой обольстительный негодяй. Тем и жил.