Текст книги "В сердце роза. Книга странствий Эртхиа"

Об умирающих от любви

Рассказывают, что первым из влюбленных был Хутуни.

Однажды он поехал на охоту к гельту. А туда пришли купаться девушки из племени фар. Хутуни оставил верблюдицу, сам укрылся в траве и смотрел. Одна из девушек распустила косы. А он любовался белизной ее тела сквозь черноту волос, потом сошел с горы и хотел оседлать верблюдицу, но не смог и целый час просидел на земле. А раньше ему ставили рядом трех верблюдиц и он их перепрыгивал.

А еще говорят, он подъехал к гельту, когда Урава с другими девушками пришла за водой. Он увидел ее и лишился чувств. Она подошла и побрызгала ему в лицо водой. Он очнулся и сказал:

– Разве за убитым ухаживает убийца?

– Это уж слишком, – сказала она и улыбнулась.

Тут любовь и вошла в их сердца.

Хутуни вернулся домой и все повторял:

– Я отправился на охоту и сам оказался добычей.

Говорят и по-другому: что он ехал по своим делам мимо тех мест, где жило ее племя, и остановился возле палатки ее отца. Она вынесла ему воды и предложила отдохнуть в тени. Пришел ее отец, приветствовал гостя, для него закололи верблюда, и Хутуни весь день пробыл у них.

Он уехал и скрывал свои чувства, пока мог с ними совладать. А когда это стало ему не под силу, он стал воспевать ее в стихах, и все об этом узнали.

Он еще раз приехал к ней и увидел, что ей известно о его любви и что она любит его.

Тогда Хутуни пошел к своему отцу, но тот строго сказал:

– Оставь ее. Ты должен жениться на одной из дочерей твоего дяди.

Опечаленный, он пошел к своей матери, но она сказала:

– Не будет в наших стенах фаритки.

Рассказывают также, что он болел и был при смерти, а его мать нашла Ураву и умоляла ее прийти и утешить ее сына. Но Урава только дала ей прядь своих волос, и аромат их исцелил Хутуни.

Но родственники ее догадались, в чем дело, и решили его убить. Она прибежала к Хутуни и умолила его уехать в Удж, где он будет в безопасности: в Удже место торговли, и там прекращается всякая вражда, и даже кровные враги в Удже просто не смотрят друг на друга. И Хутуни послушался ее.

Всякий раз, думая о ней, Хутуни доставал ее прядь, подносил ее к лицу и наслаждался ароматом. А однажды он вышел куда-то по своим делам и обронил по дороге эту прядь.

Хутуни очень огорчился и решил вернуться домой. Там ему сказали, что девушку выдали замуж за одного мужчину из племени фар. Когда он узнал об этом, то так разволновался, что лишился чувств. Его хотели поднять, смотрят – а он мертв.

Услышав о его смерти, она плакала несколько дней, и муж не мог успокоить ее. Однажды ночью она вышла к гельту и бросилась в воду. Муж успел вытащить ее, но утром она умерла.

Но многие утверждают, что у них вышло по-другому.

Когда ему сказали, что Ураву отдали замуж, он сказал: «Видно, пришел мой час», – сел на верблюдицу и поехал домой. Но братья Уравы искали его, чтобы убить, и ему пришлось вернуться в Удж, так и не повидав ее.

А ее муж привел в Удж верблюдиц продавать. Он поил их, а Урава сидела у водоема. Хутуни увидел ее и вскрикнул. Она вскочила, они бросились друг к другу, обнялись и упали. Муж подошел, а они мертвые.

А еще так говорят: Хутуни уговорил человека, почитаемого всеми, просить за него отца Уравы. Все согласились, но отец Уравы сказал, что без согласия отца жениха не о чем и говорить, так принято у детей песка. «Горе мне!» – признался Хутуни. – «Мой отец никогда не примет в дом фаритку». Тогда почитаемый всеми пришел в селение Хутуни, увидел его отца, разулся и пошел к нему босиком по горячему песку. «Что я могу сделать для тебя?» – вскричал отец Хутуни. Так и сговорились.

И рассказывают, что мать Хутуни была недовольна, потому что ее сын всегда был при ней, а теперь стал бывать у нее редко, и жил с Уравой в палатке, как фарит. И Урава пять лет не рожала детей. И мать говорила отцу: «Если бы ты женил его на такой, которая могла стать матерью, у тебя уже был бы внук, он продолжил бы твой род и хранил бы твой дом и имущество».

С этим они явились к сыну и предложили ему оставить Ураву, но он наотрез отказался. Так он им противился, и шло время. Однажды отец сказал: «Хватит позора мне и нашему роду», вышел из дому и сел на песок под полуденным солнцем и сказал, что не уйдет в тень, пока Хутуни не разведется с Уравой. Хутуни услышал об этом, пришел туда, накрыл отца своим плащом и стал возле него и стоял, пока солнце не село. Потом пошел к Ураве. Они говорили всю ночь, обнимали друг друга и плакали.

– Не разводись со мной, ты погибнешь, – повторяла она. Но делать было нечего. Когда он уходил, она пыталась его удержать, а рука у нее была в шафране, и от шафрана на его рубахе остались пятна.

Когда Хутуни вернулся в свой дом, Урава собралась и отправилась к своему племени. Он вышел утром из селения, увидел пустое место там, где стоял их шатер, и упал без чувств.

Он заболел, едва не лишился рассудка. Отец испугался, что он совсем умрет, и в скором времени женил его на девушке из другого селения, но Хутуни даже не разговаривал с ней.

А может быть, это был не Хутуни, а другой человек.

Дальше говорят, что родители женили его на девушке из их племени, и когда Урава услышала об этом, сказала: «Я из-за него отказывала всем, а теперь не стану». И вышла замуж. А он к той девушке и не прикоснулся.

Как-то Хутуни привел верблюдицу в Удж на продажу. Ее купил человек и сказал: «Приди за деньгами завтра в дом такого-то». Хутуни пришел, а там Урава. Тогда Хутуни воскликнул: «Зачем тебе две мои верблюдицы?» – и убежал. А еще говорят, он повернулся и ушел, ничего не сказав. А Урава сказала мужу: «Что ты наделал? Это ведь Хутуни». Муж догнал его и предложил, чтобы сама Урава выбрала между ними, и поклялся, что даст ей развод. Он был уверен, что она ненавидит Хутуни и не выберет его. А она все-таки выбрала Хутуни.

Пока они пережидали время очищения, Урава умерла. Он пришел на ее могилу и вскоре там же умер.

А еще говорят, что он умер, потому что увидел мужа Уравы в рубахе, на которой был точно такой же след от ее ладони, как у него, когда Урава пыталась его удержать. Оттого и умер.

Вот их история, рассказанная в точности так, как я сам ее слышал от надежных людей, заслуживающих доверия.

О ночном разговоре

Постель им приготовили в той же просторной комнате, поверх ковров настелили гладкой ткани, пахнущей курениями, нанесли подушек разной толщины и размера, и длинных, и круглых, и так ловко скроенных и набитых, что их длинные углы выступали тугими рожками. У постелей поставили знаменитые здешние кувшины, в которых сохраняется вода свежей и прохладной. Стенки их были покрыты бисерными каплями воды.

– Сможешь ты тут спать? – спросил Тахина Дэнеш.

– Я боялся, что ты и совсем в дом войти не сможешь… – сказал Эртхиа. – Что вспыхнет все, как тот тамариск.

– Я и сам не всегда знаю, смогу ли, – ответил, озабоченно хмурясь, Тахин. – Неживых вещей могу касаться, им ведь не больно. Только быть спокойным, очень спокойным. И ты меня сейчас не спрашивай, почему я к дарне не прикоснусь.

– Не спрошу, – пообещал Эртхиа.

– Здесь стены глиняные, гореть, кроме ковров и подушек, нечему. Если что, водой залить можно. Зальете? – не подымая глаз, уточнил Тахин. Эртхиа потянулся прикоснуться к нему рукой, но над плечом задержал руку и, почувствовав жар, в растерянности руку убрал. Тахин улыбнулся ему.

– Лучше будем спать, – и сам первым осторожно вытянулся на простыне, поближе к стене, подальше от кувшина.

Слышно было только, как песок бросается на стену и метет по крыше, как гудит ветер.

Эртхиа заснуть не мог.

Стоило ему закрыть глаза, виделась золотая от солнца гладь воды и девушки на берегу.

– А почему это, – приподнялся он на локте, – все истории начинаются у воды?

– Не все, – заметил Дэнеш.

– Она ему пить вынесла, – напомнил Тахин, отворачиваясь от стены.

– Очень ясно всё: умирают от любви, как от жажды. Пустыня, – сказал Дэнеш.

Эртхиа зажмурился, и на этот раз ему привиделся дворик с фонтанами, мокрые колечки детских волос, Джана и Рутэ в тени веранды и хмурая Ханнар, богиня, качающая веснушчатыми пальцами в голубоватой воде. И невидимая, но ощутимая тень беды и гибели колыхнулась и встала над ними. Он задержал дыхание, чтобы пережить этот миг смертельной тоски и ужаса.

– Наверное, это не самое страшное – умереть от любви, – сказал он, когда отдышался.

– Я им всегда завидовал, – согласился Тахин. – Не знаю большей удачи, чем умереть, когда жить невозможно.

– Как им это удавалось?

– Это можно, – задумчиво сказал ашананшеди. – Это умеют… Но, по-моему, здесь совсем другое: они умерли не нарочно.

– Не счастье ли – умереть обнявшись, на краю разлуки, не видя и не чувствуя ничего в мире, кроме любви, и так мгновенно и легко? Сколько раз я сокрушался более всего о том, что не могу прямо сейчас умереть и не жить дальше эту жизнь, которой я ни у кого не просил…

– В каких книгах рассказывается о них? – спросил Дэнеш.

– Это «Украшение рынков подробными рассказами о влюбленных» и прекрасная книга «Достаточность сострадания в описании дней влюбленных», – сказал Тахин. – Разве что имена не всегда те же самые. Может быть, такое случалось со многими. В те времена. Знаменитое «Ожерелье» написано позже, и там умирают уже по-другому: в длительной тоске, изнемогая от скорби. Нынче же от любви не умирает никто.

– Ну, – смутился Эртхиа, – ты разве знаешь, как оно нынче?

– В мое время уже не умирали.

Не знаю, в самом деле, умер бы Аренджа, если бы я не открылся ему? Но после он не умер, и выходит, что я сам лишил его высокой участи умереть от любви, взамен оставив ему возможность предать. О силки Судьбы!.. И вот этим мы платим за любовь?

О том, как евнух позаботился о царе

Дождь нагрянул в середине дня. Ветер выпрыгнул из-за гор, налетел на долину, сбил набок листву, поднял, закрутил столбами пыль меж белых стен Аз-Захры, пригнал тучи. Издали было видно, как они идут, а под ними густеет сизоватая мгла, заволакивая простор. И вот дошли, и быстрые капли застучали по крышам, по мощеным улицам. Ненадолго поднялся запах смоченной пыли, но дождь прибил его, густея и убыстряясь, стук и звон слились в один сплошной гул, все нараставший.

Кинулись закрывать окна ставнями. Акамие отозвал рабов от любимого балкона, стал в дверях. Капли летели перед самым лицом – белые, наискось. Он вытянул руку. Вдруг, сам не слыша и не понимая, громко и ясно сказал:

– Хочу отсюда!

Хойре, поднявшись из-за наклонного столика, бегом подбежал, поклонился.

– Прости, повелитель, не расслышал.

– А? – вздрогнул Акамие.

– Не расслышал, – повторил Хойре, еще ниже кланяясь.

Акамие сделал ему знак молчать и отвернулся к дождю. Тот же странный морок, что и всегда (с тех пор как царь Аттанский и его спутник покинули Аз-Захру), стоял перед глазами, ослепляя. Вот что это было: как будто смотришь на картинку в книге, яркую, подробную, а в ней одна фигура вырезана, и взгляду пусто в этом месте. На что бы ни смотрел Акамие, везде ему виделась эта вырезанная фигура, ранящая взгляд пустота. Ничто не могло ее заполнить: ничто не подходило, не совпадало, между краями зияло отсутствие. И вся картина, все прекрасные и занимательные, искусно и тщательно выписанные ее подробности от этого лишались смысла.

Так и сейчас, глядя на дождь, видел в нем вырванный лоскут, на месте которого должен быть тот, кто стоял бы сейчас между ним и дождем, между ним и всем.

Слух так же не берег покоя. Шороха ждал, скрипа, легких шагов. Знал ведь: если бы в самом деле – ни звука, ни предчувствия звука не услышал бы! Но на каждый шорох оборачивался. А ведь сам шорох говорил: нет, это не он, нет.

Оставаясь один в покоях, то и дело поднимал голову от книги, смотрел на дверь: не вошел ли? Забываясь, много раз за ночь так взглядывал на дверь.

Устал.

И некого спросить, откуда взялось то, что обездолило его, то, что он ощутил впервые, оставшись наедине с Дэнешем в пустой тронной зале, когда губы еще выговаривали слова любви и покорности, а в сердце неодолимо росло иное. Но не раньше, чем его рука потянулась к руке возлюбленного, он смог понять, что ей никогда не дотянуться. И он ужаснулся ловушке, в которую попал, но сделать уже ничего не мог. И первую ночь, которую они с Дэнешем провели вдвоем, наедине, они провели в царской опочивальне, сидя на разных концах ложа и глядя друг на друга глазами обманутых детей. Только утром они догадались, что соединить руки нет запрета, и поверили, что тонкую ниточку счастья и им уделила Судьба.

Тонкая-то нить и режет пальцы.

Вот так же и тогда, в их последнюю ночь, ливень гудел над садом, белым огнем полыхая от молний, а потом полетели с неба ледяные горошины, обрывая листву, калеча кусты.

Не придет, уговаривал себя Акамие, не придет сегодня, но стоял у двери, и спереди одежда промокла насквозь, и градины били по лицу, твердые, ледяные. Не придет, пусть, не надо, не надо в такую ночь пробиваться сквозь ливень и град, сквозь безумную пляску ветра.

Придет, он придет, им никак друг без друга нельзя, когда такое творится, когда с грохотом раскалывается небо и вся вода мироздания, покинув небесные русла, низвергается на землю. Пока еще можно, он придет, он успеет, и если мир погибнет – не страшно, лишь бы держаться за руки.

Он придет, и Акамие оставил одно из окон открытым, чтобы светильники указали путь, и вышел навстречу, в терзаемый ливнем и градом сад, и даже головы не опустил, не пожалел даже, что не накинул халата поверх тонкой ночной одежды. И стоял, ждал.

Дэнеш взял его за плечи и увел в покой, и там смотрели друг на друга и молчали.

Зачем?.. – начали оба одновременно – и не стали продолжать.

Дэнеш скинул безрукавку и потянул с себя мокрое. Акамие, прикусив губу, смотрел, как словно бы змеи двигаются под блестящей от влаги кожей. Он думал – Дэнеша должен удерживать не ближе протянутых рук. Понял вдруг: себя. Понял: нет такой силы, что может его удержать. Воздуха не хватало, гул и грохот ненастья отдалились, стали едва слышны. Свет собрался весь на тонкой руке, отводящей со лба мокрые волосы, на сонных веках, на мягких губах, обведенных светлой кромкой, весь свет льнул к нему, а вокруг стало темно. Дэнеш уронил рубашку, змеи потянулись вдоль руки, взгляд Акамие потянулся за ними, Дэнеш один светился, и больше было не на что в мире смотреть, и оторваться было невозможно, и Акамие заметил, что оказался уже совсем близко к нему, и увидел, как проснулись его глаза.

– Что с тобой?

Акамие отступал медленно, с закрытыми глазами, выставив перед собой ладони, и говорил почти без голоса:

– Уходи, сейчас уходи, совсем уходи, быстрее, уходи из аз-Захры, видеть тебя не хочу, уходи…

Дэнеш окликнул его тихо.

Акамие замер, опустил руки, но глаз не открыл.

– Объясни мне… – медленно начал Дэнеш, – Объясни мне, почему… Вот, я к тебе шага не сделаю, вот здесь стою – и буду стоять, чего ты боишься? Ты знаешь, что всё будет так, как хочешь ты, только так, чего ты боишься? И почему? Не меня же?..

– Тебя.

Дэнеш ответил не сразу.

– Этого просто не может быть, – очень тихо сказал он.

Акамие молчал. Так долго молчал, что Дэнеш заговорил снова. Отодвинув обиду, спросил, о чем много раз уже спрашивал, но ни разу не получил ответа.

– Просто объясни мне… Ты свободен…

– Понимаешь, это – царство…

– И что? Что нам до царства?

Яростный блеск глаз, яростный шепот:

– Уходи, я сказал!

Дэнеш поднял одежду, как была, комом, и вышел в сад, не оглянувшись. Акамие опустился на ковер и сидел так, пока не набрался сил, чтобы позвать слуг. Велел закрыть дверь и ставни, убрать промокшие ковры, а сам ушел в библиотеку и провел там остаток ночи, бессмысленно перебирая свитки.

И не в том было дело, понял, не в том, что плоть или страсть. Дэнешу дела нет до царства, и Дэнешу не нужен царь. Акамие ему себя обещал, не царя, себя. То, чего нет больше. Того, кого не должно быть.

А Дэнеш смотрел – и видел его, и Акамие сам тогда не мог не видеть. А нельзя. Потому что сам он, единственный раз взглянув на нахмуренные брови Дэнеша, сделал бы всё.

Всё.

Я отказался от любви, сказал себе Акамие и повторил это трижды, силясь понять, что он такое говорит, и не смог. И наморщил лоб, и жалко улыбнулся. Я отказался от любви, а кому это нужно?

Еще оставалось время до часа царской милости, время свободы, когда он мог остаться сам с собой – и с Дэнешем, где бы он ни был.

Перелистывать нечувствительными пальцами листки с выписками и заметками, и скользить по ним невидящим взглядом, и предаваться своей любви, зная, что это, хоть и преступно, все же ему позволено. Хоть это.

Устал.

Хойре очень тихо, так что еле слышно было из-за дождя, но настойчиво покашлял. Акамие теперь и рад был отогнать печаль. Обернулся, посмотрел благосклонным взглядом.

– По моему разумению, повелитель пребывает в мрачном расположении духа, потому что… – Хойре помолчал, осторожно взглянул на повелителя.

– Ну? – Акамие поощрил его продолжать.

– Потому что давно ни с кем не делил ложа, – продолжил Хойре. – Это приводит к угрюмости, убивает аппетит, порождает ядовитые пары в сердце и в голове…

– Ты сведущ во врачевании?

– Только этого недуга, повелитель.

Акамие усмехнулся.

– И ты мог бы устроить так, чтобы я был исцелен?

Хойре кивнул.

– Ты мог бы найти и привести сюда мужчину, который…

Хойре кивнул.

– Мне, царю и твоему господину?

Хойре никак не ответил.

– Ну, положим. А что потом с ним делать? Убить? Вырезать язык? Или стать рабом его честолюбия, или алчности, или жажды власти – или просто жертвой его болтливости?

– Повелитель не подумал, что это может быть кто-нибудь из его рабов, – заторопился Хойре. – Уроженцы Ассаниды славятся своим ростом и силой, жители Побережий очень красивы, а черные невольники известны своей похотливостью, так что многих из них приходится оскоплять, лишь бы они не нарушали спокойствия в доме.

Тут Хойре, чтобы показать искренность своей заботы, поднял взгляд на повелителя и увидел, что руки повелителя дрожат. Повелитель перехватил его взгляд и сжал кулаки. Голос его стал резок.

– Я не нуждаюсь в твоих советах и помощи… в этом деле. Не смей говорить об этом. Никогда. Забудь. Это…

– Это не мое дело, повелитель, я понял. Но, может быть, повелителю угодно, чтобы к нему привели девушку? Осмелюсь заметить, что повелителю для первого опыта следовало бы прибегнуть к женщине, сведущей в этом деле, и такая у меня есть.

– О! Где же ты ее держишь, так чтобы это сохранилось в тайне?

– Если повелитель простит своего недостойного раба…

– А если и не простит? – Акамие покусывал губы. – Говори уж!

– Если не простит, моей голове недолго осталось украшать мои плечи. Я взял некоторые ценности, не в казне, нет, а в тех покоях, которые повелитель не посещает… И я поручил одному из незначительных слуг повелителя, который по долгу службы часто покидает дворец, присмотреть на рынке невольницу, выращенную для ночной половины, молодую и красивую, но уже служившую прежнему хозяину. Я передал ему это поручение якобы от имени повелителя. Я полагал, что, если повелителю понадобится невольница такая, как я приобрел, то он будет доволен моей расторопностью, и я легко смогу отчитаться в издержанных средствах. А если невольница не понадобится, ее можно продать.

– Ах вот как! – покачал головой Акамие. – Значит, эта женщина содержится в доме моего незначительного слуги, и может быть доставлена сюда сию минуту?

– Он живет неподалеку от дворца. Послать за невольницей?

– Погоди. И, конечно, у тебя есть список ценностей, которыми ты расплатился за купленный товар?

– Есть, повелитель. Так послать за девушкой? Когда повелитель ее увидит, это будет не то, что теперь. Слова есть слова, а плоть есть плоть.

– Полно, Хойре! – махнул рукой Акамие. – Если тебя хоть чему-нибудь учили, ты должен знать, что мне уже не изменить моих вкусов. Воспитатели занялись мною, когда был еще слишком мал. И воспитатели были лучшие, каких только можно найти на этой стороне мира. Оставим всё как есть.

– Я надеялся, – сказал Хойре, упрямо опустив голову. И за это Акамие простил ему много – на прошлое и на будущее. – И потом, трон Хайра…

– У трона Хайра есть наследник.

Акамие, отряхивая от брызг мягкие туфли из желтой кожи, отошел от балкона. Хойре за его спиной сделал знак рабам закрыть дверь.

Акамие присел на лежанку, его переобули, принесли новую одежду. Хойре, почтительно сложив на животе руки, стоял поблизости.

– Все же я доволен, – наконец обратился к нему Акамие. – Ты позаботился обо мне, как мог, – и даже более того. Я награжу тебя.

– Слуге не положена награда, когда он только выполняет свой долг, – поспешил сказать Хойре. Но Акамие, шевельнув рукой, заставил его молчать.

– И ты позабавил меня. За это я тоже тебя награжу. И моего незначительного слугу… Скажи ему, пусть продаст девушку. Цену невольницы пусть оставит себе. Или саму невольницу. И – не пора ли открыть ворота для ожидающих царской справедливости? Если кто-то остался ждать в такой ливень…

– Позволит ли повелитель распорядиться, чтобы об этом разузнали и доложили?

Акамие махнул рукой.