Текст книги "В поисках веселого Ганса"

Авенир Давыдович Вайнштейн
В поисках веселого Ганса

Предисловие

Купите билет до станции «юность»…

Немногим известна дорога до этой станции. Большинство людей смирилось с тем, что их юность канула в Лету. Но только не автор этой книги. Его военное детство и отрочество всегда оставались с ним, никогда не уходили в прошлое. Впечатления, события, надежды тех лет жили в душе Авенира Вайнштейна. Будто только и ждали того часа, когда он однажды сядет за стол, возьмет ручку и позволит им вылиться на бумагу трепетными исповедальными строками.

Да, эта книга – своего рода исповедь, островок искренности в мире фальши. Здесь проза эмоциональна и поэтична, а стихи отражают не только диалектику души, но и суровую реальность жизни. Эпиграфом к сборнику может стать строка одного из стихотворений: «Найди себя под Знаком Зодиака…» Потому что вся она – это поиск себя в подзвездном мире и поиск своего места под солнцем.

Несмотря на весь драматизм событий, к которым возвращается автор, ему удается оставаться верным своему девизу: «Свет в душе лелей». Все повествование идет в «светлом измерении», будь то проза или стихи. Оно проникнуто юношеским мироощущением, над которым не властны ни война, ни горечь потерь, ни холод и голод. Как ценно, что Авенир Вайнштейн сумел взлелеять свет в своей душе, а теперь поделился им с читателем.

Впрочем, этой цели он верен всю жизнь. Он всегда старается наполнить светом и свои песни, и свою музыку, и свои газетные статьи. Неиссякаемый оптимизм и душевная молодость – вот главное, что отличает Вайнштейна-человека. Эти качества лежат в основе творческого кредо Вайнштейна: музыканта, поэта, журналиста, фотохудожника. Именно эти качества помогли ему купить билет до станции Юность – и написать эту книгу. А мы теперь можем совершить романтическое путешествие в юность вместе с ним. И вспомнить свою юность.

Галина Цветкова

В поисках веселого Ганса

Повесть

Посвящается Маме

Подарок императора

«Историю делают мифы об истории. А мы их собираем».

(Неизвестный древнегреческий философ)

Можете себе представить, какие мы бывали в начале осени, когда, утомленные переездом-перелетом, но отдохнувшие и загорелые после месячного отпуска где-нибудь в Сочи, в Николаеве, в Коктебеле-Судаке или у родственников на бахче, в деревне, на речке в палатке и… (фантазия подсказывает все возможные в былые советские времена варианты) возвращались мы домой в свои города и веси…

Так вот, наверное, такими же и были наши предки в начале октября 1913 года, когда не успевшая еще окончательно сбросить позолоченное очарование листвы в аллеях, садах и парках столица Российской империи Санкт-Петербург вбирала в себя отдохнувших горожан, вернувшихся к своим привычным будням (С той лишь небольшой разницей, что предки-то наши могли возвращаться с любого курорта Европы и даже из Америки…).

Петербург в ту осень принимал множество высоких лиц из разных стран мира, ибо год 1913-й был годом 300-летия Дома Романовых. И вообразите себе, как разукрашен был Питер, какие «мероприятия» там проходили, как все было торжественно и по-государственному празднично и чинно.

Его Императорского Величества Мариинский театр оперы и балета в один из памятных вечеров был украшен особенно пышно: ожидался приезд самого государя императора и высоких иностранных гостей, для них и высокопоставленной многочисленной публики давали «Жизнь за царя» Михаила Глинки.

Не склонен проводить аналогий, но знаю, как трясло и лихорадило советские концертные залы, театры оперы и балета, всевозможные Дворцы Республик и филармонии в преддверии великих Октябрьских торжеств с приездом высших чинов государства и зарубежных гостей.

Могу себе представить то возвышенное и земное волнение, обуявшее в 13-м году «Мариинку»! Как чистили и мыли помещения, с каким трепетом репетировали официальные торжества, с какой тщательностью делалось буквально все, чтобы не ударить в грязь лицом, вдохновенным и преданным!

И вот сердца почти перестали биться, замерев на вздохе… и выдох восхищения – все взоры нарядной публики устремились к царской ложе с креслами в красном бархате и позолоте над партером напротив сцены.

Окруженный свитой министров и дам, вошли его императорское величество Николай Романов. Зал вскинулся в восторженных рукоплесканиях. Последовал царский приветственный жест, и все понемногу улеглось. В наступившей тишине прошуршал величественный занавес, открывая сцену с хором. Умолкла запоздалая пугливая настройка гобоя и скрипки в оркестровой яме. Дирижер взмахнул палочкой, и над затихшим залом полились в величественных гармониях слова-заклинание – хор «Боже, Царя храни», подняв всех с мест.

Аплодировал зал, раздавались здравицы в адрес императора и всего Дома Романовых. В царской ложе появились огромные корзины цветов, было замечено возбужденное радостное движение. Николай II что-то передал юному пажу и рукой в белой перчатке указал в сторону сцены. Весь зал устремил взгляды на пажа – достойнейшего юного представителя Пажеского корпуса, который уже взбегал к тумбе дирижера, стоявшего в поклоне лицом к императору. Дирижер был молодой человек, аристократическую бледность его лица подчеркивали небольшие черные усы, завитые кончиками кверху, кудрявый брюнет лет девятнадцати от роду. Студент пятого курса обучения Санкт-Петербургской консерватории. Чтобы познакомить моего читателя ближе с этим очаровательным молодым человеком (императора, надеюсь, все достаточно хорошо знают, поэтому я сделаю акцент на фигуре взволнованного молодого человека). Арон Нудельман, воспитанник директора Петербургской консерватории Александра Константиновича Глазунова по классу валторны и проходивший курс дирижирования у композитора, пианиста и дирижера Мариинского театра Феликса Михайловича Блуменфельда, был как лучший представитель студенчества удостоен такой исключительно высокой чести – стать у дирижерского пульта на 300-летии Дома Романовых. Вдуматься только – столь достопримечательное историческое событие!..

Правда, в течение своей артистической деятельности этому дирижеру приходилось много раз играть с большими симфоническими оркестрами Советского Союза в разных концертах и спектаклях. И нередко в присутствии руководителей государства и их иностранных гостей…

Такова участь артиста.

А участь императора и его Дома? Каждый делал свое дело и жил по-своему, в своем ключе, по своим нотам (но эти чаще всего писали другие) и велению Судьбы…

Вернемся в нарядный, взволнованный, пропахший французскими духами, поражающий воображение красочностью дамских платьев зал его Императорского Величества Мариинского театра оперы и балета, в тот достопамятный торжественный осенний вечер 1913 года (в скобках замечу: не вдаваясь в документальную архивную точность события, я представляю себе, что торжества эти должны были происходить именно осенью, в начале концертного сезона. Ведь как получается в истории? Как осень настает, начинается новый полит-концертный сезон. Проследите за концертно-историческими событиями в мире и убедитесь, что многое совпадает. Многое…), когда Россия отмечала 300-летний юбилей дома Романовых – таких разных, но судьбою и Господом ей нареченных царей на три века правления…

До империалистической войны с Германией оставался ровно год. А то и менее. До Октябрьского переворота – 4 года, а то и гораздо более, через революцию Февральскую.

И следует вспомнить, что долгие годы после Великой Октябрьской революции в СССР газеты и Всесоюзное радио сообщали отчеты Госплана о пятилетках в 4 года, с каким-то отчаянным нажимом сравнивая достижения советского народного хозяйства с достижениями царской России в 1913 году: надоев молока столько-то, что превышает (например) на 3,5 % надои молока в царской России 1913 года, собрано зерна столько-то тысяч тонн, что превышает урожаи в 1913 году (к примеру) на 7 %.

Хотя общеизвестно, что именно хлебушек Россия продавала в мире и даже в Америке интенсивно. И так же было в 1913 году…

Итак, мы в зале.

Паж, молниеносно проскочив расстояние от царской ложи до сцены, торжественным шагом направляется к дирижеру и дрожащими руками протягивает ему продолговатую коробочку. Молодой человек открывает ее и с трудом сдерживает выражение восторга – на красном бархате лежит черного дерева дирижерская палочка. Он берет ее и показывает залу: от основания до кончика палочки вьется золотая змейка, ее головку украшает рубиновый глаз. Арон Исаевич Нудельман, дирижер, на этот счастливый миг оказавшись знаменитостью, с почтеннейшим изяществом делает артистический глубокий поклон в сторону царской ложи, прижимая ценный подарок к груди…

…Раскрыв эту коробочку и поднеся к глазам «волшебную» дирижерскую палочку с золотой змейкой и рубиновым глазом, прижал я с волнением драгоценный подарок к своей груди… В 1948 году, в Москве, в комнатке коммунальной квартиры моего родного дяди на улице 25 Октября близ Красной площади… Арону Исаевичу Нудельману, родному старшему брату моей мамы было около 70 лет, мне – 14… Дядя Арон подарил мне эту реликвию:

– Ты станешь хорошим музыкантом. В военной школе, где ты овладеешь искусством игры на кларнете, замечательные педагоги, среди них и мои давние коллеги и друзья. Наслышан я о твоих успехах. После школы тебе надо будет поступать в Институт военных дирижеров.

Обязательно. Правда, Циленька? – Он взял маму за плечо, посмотрел ласково ей в глаза. – Ты же мечтаешь, чтоб Алинька вошел в большую музыку? И не беда, что он сейчас не с тобой, а в казарме – он постигает Великое Искусство, все дороги ему будут открыты, – добавил дядя с пафосом. – И пусть его воспитывает Родина, армия. Тебе одной тяжело сейчас растить двоих, хорошо, что твой старший – фронтовик – вернулся с войны и учится в Институте стали. После института – тоже тебе опора. Трое сыновей! Об этом так мечтал твой Миша…

– Не дождался радости – год как схоронили… – вздохнула женщина.

Революция для скрипки и фортепиано

«Музыка удваивает, утраивает силы армии».

(А. В. Суворов)

Та весна была хлябной, бурной и стремительной. Поезд шел с большими задержками на станциях, со «штурмами» безбилетников и криками охрипших проводников: мешочники и многодетные матери умоляли пустить их хоть в тамбур, хоть на крышу. Железнодорожная милиция стаскивала людей с буферов и крыш вагонов…

Арон волновался, усаживая сестру в вагон того состава на Украину: «Ты береги себя в пути, мало ли что может случиться, как приедешь домой, сразу напиши открыточку мне в Питер». Дорога была неспокойной. Ширились слухи о каких-то белогвардейских отрядах, о бандах, вовсю уже разрозненно шнырявших по Украине. И как раз где-то под Бахмачем такая банда, то ли Шкуро, то ли Зеленого, с дикими криками и визгом налетела на состав. Пассажиров грабили, вышвыривали из вагонов. В панике и неразберихе, захватив пожитки, люди бросались наутек – подальше от того злосчастного состава. Их догоняли, били плетьми, шашками плашмя. Крики, плач, бабий вой, стрельба и бандитский гогот перекрывали тревожные гудки паровоза, пока несколько пьяных налетчиков не выволокли машиниста паровоза из кабины. Мама видела, как он лежал в крови у ступенек, обдуваемый шипящим паром.

– Пойдем, пойдем, бежим! Скорей! Сюда! Дай руку! Со мной! – кричала маме какая-то дивчина в хохляцкой хусточке и расшитой рубашке.

Девушка-попутчица, родом из этих краев, знала, куда бежать: за станционными постройками была дорожка, ведущая в небольшое сельцо, где жила ее – Маши – тетушка. Туда они и летели без оглядки, задыхаясь и спотыкаясь. Но за ними гнались. Дворами и тропинками, известными Маше с малолетства, попали они в одну хату и замкнули дверь на засов. Притаились за старым комодом.

– Ты, Циля, дай-ка твое личико. – И Маша, зачерпнув золы из поддувала русской печки, ловко вымазала нежное девичье лицо. – Тихо-тихо, красотка, нехай будешь старушкой. Я тэж зроблю. – И вымазалась сажей.

В дверь уже ломились.

Дюжий казак ворвался в хату. Циля в панике кружила по комнате.

– Не бегай, убью! – Сбил ее на кровать.

– Не тронь, не тронь! – кричала она, протягивая молодому бандиту золотую цепочку и обручальное колечко – подарок жениха.

– Давай, давай! Все давай! – Навалился на девушку, потный, разящий сивухой, – Ишь, красавица, старухой, намалявалась, молодка!

Вдруг страшная сила оторвала насильника и отшвырнула его к стенке. Ворвавшийся в хату красноармеец схватил бандита за горло, заорал в ярости: «Выходи, сволочь!»

Вытолкнул его пистолетом во двор, где уже разоружали пойманных бандитов. «Красные» уже разводили разгоряченных лошадей по коновязям.

– Всех под ревтрибунал! Судить будем! Именем Революции! – объявил комиссар перед толпой плененных беляков.

Допросы проводили в избе.

– Заходи, – сказал красноармеец Циле. Она увидела среди пленных и того красавца-казака, который не успел поиздеваться над ней. – Смотри, кто из этих насильничал?

– В комиссаре она узнала своего старшего брата Бориса, он воевал в Первой конной Буденного. – Кто, кто из этих? – повторил комиссар. В портупее, с саблей на боку и наганом в кобуре он выглядел живописно и сурово. – Этот?

– Нет.

– Этот?

– Нет, – ни на кого не показала – ей стало жаль молодого красавца-бандита. Циля опустила глаза…

Отца все родные и друзья звали Мишей. Хотя он по паспорту Давид. Может, это оттого, как мне объясняли старшие родственники, что в те далекие времена евреям давали при рождении два-три имени при одном отчестве. Из религиозных соображений. Так я понял. Если болен Сема, его защитит второе имя. Потому что тот же Сема – он еще и Гирш. Дай Бог им благополучия на Небесах, этим древним еврейским мудрецам!

Поэтому я до сих пор в восхищенном недоумении от имен моих дядьев и теть – родных братьев и сестер моего отца Давида; у одного имя и отчество Марк Григорьевич, а папа, то есть мой дедушка, в честь которого я ношу его имя, был Авенир, у другого – Абрам Иосифович при том же отце Авенире, у одной тети – Эсфирь Абрамовна, у другой – Раиса Абрамовна. Почему не Авнеровна или Авенировна? Вопрос.

Я не смог его никому из старших задать лично – стеснялся. Был мал. Глуп. И ассимилирован, в те годы не осознавал себя евреем. Жил в казармах по военным советским законам. Мне не давали забыть, что я жид. А стал повзрослей, слышал о себе: «Хороший парень, хотя и еврей».

Такой вот экскурс в национальное прошлое… Национальное-то понятно, а прошлое? Оно и есть прошлое… Оно в нас.

Шел, летел разрываемый кровавыми бурями 22-й год – Гражданская война. А любовь времени не выбирает. Общие интересы в музыке, объединяющий обоих талант и молодая жажда деятельности укрепила любовь молодых: Михаила и Цили. Они поженились. Расписались в Харькове аккурат в 22-м году, о чем я с радостью узнал года четыре назад, получив из архива Украины свидетельство о браке моих родителей. Держал в руке бесценный документ. Дохнуло родным и теплым, хотелось смеяться и реветь! Слезы сжимали горло: почему, почему мы в юные лета свои мало, ничтожно мало знали о самых родных и дорогих людях, почему разметали нас по земле страшные события в только открывающемся для нас, детей, мире, в котором для нас сразу же не стало ни Дома, ни Семьи, ни Уюта, ни Традиций.

Ни запахов детской кроватки, ни разноцветья игрушек и книжек – ничего, кроме воя сирен, крестов прожекторов в небе, гавкающих залпов зенитных орудий, свиста бомб!

…Михаил и Циля разъезжали по воинским частям и бригадам, выступая перед красноармейцами. Получали за свой артистический труд на благо Революции буханку хлеба в качестве солидного гонорара. В Советской России свирепствовал голод.

Вот так для Миши и Цили продолжалась Революция для скрипки и фортепиано…

Старший брат

– Мама, не плачь. Не пла-а-ачь, мама! Ну не пла-а-ачь! – четырехлетний Санька и сам готов расплакаться. В маминых руках дрожит нетерпеливо и радостно вскрытый фронтовой треугольник. Почти два месяца она изводилась в ожидании весточки с фронта.

Алька, хоть уже и второклассник, не может прочесть прыгающие неровные строчки незнакомого почерка. «Не волнуйтесь, мама, братишки, не волнуйтесь, – вслух читает мама эти долгожданные строчки. – Я в госпитале, ранение легкое, скоро к своим, в часть. Целую – ваш сын и брат».

– Боже мой, что с тобой, сынок? – причитает она. Ранен, но не так уж легко: кого-то попросил написать, сам-то не смог, диктовал кому-то…

Держа у груди заплаканный драгоценный листок, прижав к себе среднего – Альку, гладя по голове младшенького, устремив перед собой взгляд, мама говорит тихо, покачиваясь в такт словам, обретшим самый главный смысл, самую главную надежду ее ожиданий и волнений: «Жив, жив, жив. Слава Богу, жив наш Изенька»…

Втроем они, прижавшись друг к другу, долго сидят, пока незаметно в комнату не вползают сумерки. Мама и ее двое сыновей словно олицетворяют Терпение и Надежду… Мама зажигает керосинку с лопнувшим стеклом. Стелет всем на ночь, но они долго не могут уснуть; какое-то возбуждение нервным разрядом пронизало всех.

– Вот, сыночки, здесь наша семья. Не вся: папа и старший ваш братик на войне. – Голос мамы дрожит. – А папка до войны мечтал, – нотки радости звучат в мамином голосе.

– Знаешь, Мусенька, – говорил он, – так хорошо, что у нас трое сыновей. Представь себе: они вырастут, у каждого будет своя семья, а мы, старенькие, будем каждую неделю гостить у них по очереди. Постучимся к старшему: «Принимай, старшенький, гостей!» И навстречу выбегут мал мала меньше карапузы-внуки! Я им буду играть на скрипке и рисовать домики и лошадок. На следующей неделе пойдем к среднему: «Принимай, средненький, гостей!» И навстречу выбегут трое мальчишек, таких же, как у нас с тобой, Мусенька. На третью неделю постучимся к самому младшенькому: «Принимай, Санечка, гостей!..

И вдруг Санька со своей постели возбужденно продолжает мамин рассказ:

– И навстречу выбегут три маленькие девочки!

– Почему же девочки?

– А потому, – запальчиво кричит Санька, – что уже хватит мальчиков: их на войну забирают!

Тут мама заплакала в голос…

Тяжело засыпая, Алька подумал, что неплохо быть средним братом, хотя и очень жаль, что не может уже сейчас помогать старшему и отцу на фронте бить фашистов.

Во сне он видит себя в военной форме, и она ему очень к лицу…

Зима в тот военный год выдалась в Казахстане морозная и суровая: как прижало морозом сугробы плотного снега, так он и лежал твердой шубой на полях, на пробитых машинами и телегами тоннелях дорог и улиц. Жили в казахской мазанке… В сенях хранилась хозяйская утварь: тяжеленные жернова для помола кукурузы и зерна. Вилы, грабли, лопаты, носилки, серпы для срезания курая в предгорье11
  Курай – высохший колючий горный кустарник. Его использовали для растопки печки, горел споро и жарко.


[Закрыть].

Штабелями у стенки аккуратно хранился кизяк. Без него – конского и коровьего навоза, смешанного с соломой и высохшего в брикетах-лепешках, – немыслимо было продержаться зиму. Он был главным топливом.

Хранились там бочонок с жидким мылом, от которого резко воняло, сани и бочка литров на тридцать для питьевой воды. Печь стояла в небольшой комнатушке, где еще были стол, табуретки, этажерка и три кровати: мамина, Саньки и Альки. Город Павлодар, где было много эвакуированных, жил своей тыловой жизнью. Соседи были дружны: радости и горе были общими… Но война эхом докатывалась и сюда.

За стеной трое суток стояли плач и вой. Зарезали барашка, пили и плакали. Собралась вся родня: старики, женщины, дети, инвалиды, пришедшие с фронта, из госпиталей. Перебивая друг друга, говорили, вспоминали, причитали и пели заунывные казахские песни: в семью пришла похоронка с фронта на сына. Все соседи разделили и стол, и горе.

Очень трудно зимой было добывать питьевую воду.

Пусть и тяжело, но весело, играючи, с шутками-прибаутками втроем спускались по скользкому спуску к Иртышу.

Бочку везли на санках. Из проруби, к которой тянулась цепочка людей с ведрами, набирали воду ведерком. Осторожно, скользя на подъеме, втягивали санки с полной бочкой на берег и пару кварталов без приключений везли драгоценный груз до хаты. У самого порога возникала сложная задача: как втроем втащить бочку с водой в сени.

– Вот бы был с нами Изенька, – вздыхает мама, – он бы сразу все решил. Он у нас сильный и ловкий.

– Ничего, мам, мы сами, – говорит Санька и неловко пытается что-то сделать, крутясь у санок.

– Давай, Алик, бери с этой стороны, а я подкачу сани к самому порогу бочкой на край. Мы поставим, а ты придержи. Санечка санки выдернет из-под бочки, и она окажется на пороге… А теперь тихонько держим ее и переставляем на пол в сени, так, тихо-тихо! Что ты?! – И бочка валится с порожка на Альку, он поскальзывается, вода ровным потоком вытекает на снежную дорожку у самого порога.

– Вот бы был с нами Изенька! – плачет мама, снимая с Альки мокрую одежду…

Уж как надоел этот дурацкий ноющий возглас: «Ма-ам, чего бы по-есть?!» Хотя Алька понимал, что канючит не он, а его урчащий пустой желудок. Санька только моргает широко раскрытыми глазами, глядя то на брата, то на мать.

Втроем, вцепившись в деревянную, отполированную сотнями ладоней ручку тяжеленного колеса-жернова, крутят его, тянут, тянут, тянут до одури. По желобку тонкой ленивой струйкой течет кукурузная мука. Эта драгоценность аккуратно собирается в миску. Мама формует лепешки. Жаркий огонь в печи тем временем обещает уют и некоторую сытость.

Чай из собранных еще осенью трав бодрит после трудного дня. Завтра они снова пойдут за водой к Иртышу, и не один раз, понемногу, и соберут полную бочку вкусной воды, ее хватит на пару дней.

– Спите, ребятки, спите, родные. Как там наши? Им еще тяжелей, – мама еще хлопочет по дому, и братья не слышат, как она долго плачет, заливая слезами подушку…

Под утро ей приснится большой концертный зал. И из-под ее тонких и чутких пальцев летят к высоким окнам изумительные звуки фортепианного концерта П. И. Чайковского. Того, что она не успела доиграть в прошлой мирной жизни…

Альке снится, как Изя ведет их с Санькой по довоенной харьковской улице Короленко вверх от своего дома. Воскресенье. Яркое теплое солнце заставляет жмуриться.

– Братишки, отгадайте, сколько стоит пятикопеечная булочка? – смеется старший. – Не знаете? А сейчас мы ее купим. Дайте нам, пожалуйста, вот эту булочку, – говорит он продавщице в ближайшей кондитерской.

– С вас пять копеек, – она протягивает им румяную, пахнущую ванилью булочку с изюмом и орешками.

– Так вот, математики, пятикопеечная булочка стоит пять копеек, понятно? – И он хохочет, разламывая ее пополам для братьев.

Солнце куда-то исчезло. Поднялся ветер. Трое быстро шагают по улице. Вдруг слышится нарастающий рев моторов и пулеметные очереди. Над ними так низко, что казалось, врежется в крыши невысоких домов, пролетает немецкий самолет. Ребята даже успевают разглядеть смеющегося пилота в шлеме и очках, угрожающе скрестившего у горла руки. Исаак рывком затаскивает братьев в ближайшую парадную, следом задребезжали стекла и жалобно заскулила собака. Завизжала, заметалась, закрутилась на месте и стихла у закрытых дверей на мостовой. Братья увидели первую кровь Отечественной войны…

…Весело помахав на прощанье рукой, обернувшись, крикнув что-то ободряющее, Исаак уходил в военкомат. Оттуда – на фронт. Добровольцем. Ему было семнадцать с хвостиком.

Папе было сорок лет. С последним эшелоном РАБИСа22
  Профсоюз работников искусств.


[Закрыть], куда втиснули сколько могли семей артистов и музыкантов, всех, кто был причастен к искусству, папа успел погрузить свою семью в последний тамбур последнего вагона. Начинался долгий и тяжелый путь в эвакуáцию.

Пересадки, ночевки на переполненных вокзалах, эвакопункты, добывание кипятка, еды, борьба с болезнями – эти спутники беженцев и сегодня общеизвестны и похожи на все страдания, какие приносят войны, разруха и паника военного времени…

Ночь. Мерный стук колес взрывается страшным ударом. Все высыпается на пол, все перемешивается, кто где – ничего не понять. Вагон резко останавливается, словно вкопанный. Пол под ногами становится почти вертикально. Толчея. Давка. Крики. Все выскальзывают в распахнутые двери, прыгают. Запах горелых досок. В поле горит рожь.

Небо в сплошных сполохах пожара.

– Ложись! Во-о-оздух!!!

«Мессершмитты» делают новый заход. Пути разбомблены. Эшелон не успел отъехать от Харькова и ста километров. Круг за кругом фашистские пулеметы сыплют смерть.

– Лежать всем! Не поднимать головы! – командует Исаак. Он еще с семьей. А папа как проводил всех в вагон, так со скрипкой и винтовкой-трехлинейкой пошел в ополчение, оборонять Харьков. Их, ополченцев, было много: почти все сорокалетние мужчины из оркестра оперного театра, где отец работал концертмейстером.

С этого дня в самом начале эвакуации Исаак заменил братьям отца.

На одном из перегонов по Казахстану, где-то под станцией Арысь, в панике обнаружили, что Исаак, побежавший с чайником за кипятком, отстал от состава. Многонаселенная «теплушка» наперебой успокаивала маму:

– Не волнуйтесь. Он догонит – наверняка вскочил в другой вагон. Успел.

– Да, да, – подтверждал молодой перебинтованный фронтовик. – Я видел: ваш муж запрыгнул в последний вагон!

– Муж? – горестно, но с некоторой радостью в голосе усмехнулась мама. – Неужели я так молодо выгляжу?

– Конечно, это был ваш муж, – закивали рядом. – А кто же еще? Он так заботлив, так внимателен.

– Наш папа на фронте. А это – мой старший сын…

Так мы еще раз почувствовали в старшем брате опору и защиту.

В нашей семье очень любили Леонида Утесова. Папа его знавал, несколько раз встречался с ним и рассказывал маме какие-то интересные и веселые истории, связанные с оркестром Утесова и самим популярным артистом.

И любовь к Леониду Осиповичу перешла к Альке по наследству. Впрочем, Утесов благодаря радио и кинофильмам в каждом доме стал своим. Первая встреча с Утесовым и его оркестром врезалась Альке в память на всю жизнь.

Эвакуация. Казахстан. Большой зал в Павлодарской школе, где Алька учился уже во втором классе, заполнен детьми, учителями, мамами, бабушками, первыми ранеными с фронта. А со сцены льются веселые песни: «Тюх, тюх, тюх, тюх, разгорелся наш утюг», «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хо-ро-шо»! И музыканты двигаются, пританцовывают, шутят, смеются вместе с залом. Словно и нет войны, словно еще довоенное время, и старшие братья и отцы не сражаются с врагами на фронте… Так думает Алька в будто наэлектризованном зале. И ему кажется, что свершилось чудо: те, кого он всегда слышал только по радио, «заоблачные», недосягаемые – вот они, рядом. Они будто пришли сюда, в эту школу, с вокзалов, госпиталей, эвакопунктов, проделали вместе со своими зрителями, людьми, изгнанными гитлеровцами из родных мест, такой мучительный, такой трудный путь, чтобы здесь напомнить о мирном веселом времени. О том, что война – это временно, а смех и радость – постоянны. Надо верить в победу и терпеть тяготы с улыбкой. И, как утесовский «Одессит Мишка», не терять бодрость духа никогда. Алька любил эту песню, потому что его папу в семье тоже звали Миша.

Накал концерта растет. И зал теплеет. Не очень-то Алька тогда понимал, почему у некоторых в зале на глазах слёзы…

Уже после войны, живя в подмосковном бараке, они с Санькой бегали к соседке «на патефон»: так же, как сегодня к мальчишкам из семей побогаче собираются друзья на «видик» или компьютерные игры. И любимый голос приходил к ним из волшебной мембраны. Звучал «Барон фон дер Пшик…», и все смеялись. «Последний моряк Севастополь покинул…» – и вокруг грохотали орудия, и стоны раненых заглушали морские волны…

Треугольники с фронта приходили редко. Но редкое письмо становилось праздником. Старший брат, конечно, не писал, что был еще не раз ранен, что тонул при форсировании Днепра, что выходил из окружения у Курской дуги, что какой-то фашист-мадьяр в городе Секешфехервар во время взятия его частями Советской Армии из-за угла ранил Исаака в руку, что в окопе перед одной из атак он вступил в партию, что был награжден медалью «За отвагу» – о многом не писал. Кое-что семья узнала уже после войны из его рассказов, скупых и редких…

Это было в конце сорок четвертого – мама, Саня и Алька хорошо запомнили один из зимних дней. В хату вошел высокий, крепкий, подтянутый старшина, вручил маме конверт и велел собираться в дорогу: он от отца, который теперь в Подмосковье начальником Военстроя, назначен туда после ранения. А ему, старшине, «предписано доставить семью на постоянное место жительства».

– Наконец-то закончились ваши мытарства, и товарищ майор хотел бы побыстрей вас всех увидеть. Покуда сам не лег снова в госпиталь. – Тут старшина запнулся, встретив встревоженный взгляд матери. – Нет-нет, ничего страшного. Просто очередное обследование. Раньше он вам не писал. Не хотел тревожить очень. А по госпиталям помотало его крепко: четыре месяца после ранения.

– Ура-а-а!!! – внезапно заорал Санька. – Наша победа, наша победа! Мы едем в Москву!

«Здорово! – подумал Алька. – Я пойду в суворовское училище»!

– Боже мой! – волновалась мама, – неужели мы скоро будем все вместе?! Счастье-то какое! Скоро победа! Изенька уже скоро вернется.

Поселок Вешняки, что в двадцати минутах езды до Москвы на электричке, начинался у станции, от платформы небольшой площади с аккуратненькой о трех куполах церквушкой, возле ограды которой топтался люд: инвалиды, бездомные, нищие – все просили милостыню. Слышались жалобы на судьбу и просьбы подать копейку или хлеба. Бывали и курьезные тексты, к примеру, запомнился такой: «Подайте Христа ради! Жена вдова, дети – круглые сироты»! «Подайте на погорелое – избы далеко, Бог высоко»!

Цыганки гадали, кто-то что-то менял, кто-то что-то продавал. А напротив церкви стоял голубенький домик в один этаж, с тремя ступеньками, ведущими к вожделенной двери, над которой гордо красовалась «самодеятельная» надпись масляной краской: «Продукты». И все там «отоваривались» по карточкам. Алька хорошо запомнил этот магазин, потому что мама однажды велела ему купить хлеба, а по дороге забежать в керосиновую лавку – керогаз заправлять. Санька увязался с ним. И вот, болтая беззаботно, и бесшабашно дурачась, и гоняясь друг за дружкой, они «прискакали» на площадь в заветный магазинчик. А карточек-то и нет. «Посеяли» где-то по дороге. Искать, ходить и нагибаться над каждой бумажкой все полтора километра обратно до дому они не стали…

Мама стояла на пороге, выбегала на известные тропки и снова возвращалась к порогу, а детей все не было. Стало темнеть. Она терялась в догадках, беспокоясь и ругая себя, что сама не пошла в этот проклятый магазин. Вдруг из тьмы на свет от окон вынырнули две понурые фигурки.

– Слава Богу, что явились! – вскрикнула мама и по лицам своих сорванцов поняла, что случилось. Ничего не спрашивая, повела их в дом пить пустой чай. – Что теперь будем есть? – спрашивала она, неизвестно к кому обращаясь…