Текст книги "История ислама с основания до новейших времён. Т. 2"

А между тем для самого могучего завоевателя, который повелевал в данную минуту всей северной Африкой от Сиртов до Атлантического океана и овладел почти всей Испанией, перевернулись сразу обстоятельства там, у него на родине, в Дамаске. В войске находился вольноотпущенник Валида по имени Мугис. Находясь под начальством Тарика он занял Кордову и теперь задумал спасти жизнь бывшего своего начальника. Дабы избавить героя от яростных преследований Мусы, так передают арабские источники, Мугис, заручившись предварительно обещанием наместника, что он сохранит жизнь пленнику, собрался в Сирию, намереваясь лично передать халифу обо всем происшедшем. Едва ли следует сомневаться, что по меньшей мере рядом с участием к судьбе заслуженного Тарика были у этого человека и другие основания для совершения дальнего путешествия. Трудно допустить, чтобы доверенное лицо повелителя правоверных находилось при войске без особого поручения. Муса был йеменец, а Валид еще в большей мере, чем Абд-аль-Мелик, склонялся на сторону кайситов, находясь постоянно под влиянием Хаджжаджа; между тем со времени возмущения Абдуррахмана слишком хорошо было известно, как легко наместнику поднять знамя бунта в дальней провинции. Итак, основания к недоверию существовали; вот и был выбран вольноотпущенник, которому, благодаря его прошлому, удобнее всего было следить за подозреваемым полководцем. Прибыв ко двору, он, очевидно, внушил совет отозвать завоевателя, ставшего слишком могущественным. Полководец понял сразу причины такого неожиданного повеления. Под всевозможными предлогами оттягивал он исполнение предписания, но непрекращавшиеся настоятельные послания из Сирии сделали наконец дальнейшее промедление невозможным. Мусе стукнуло уже 77 лет; он понимал, что Валид никоим образом не допустит открытого неповиновения. Вступить в борьбу тоже было опасно, так как даже при самом благоприятном исходе наместнику не предвиделось каких-либо новых выгод. Между тем сыновья его, коим он желал передать в наследство власть, могли и теперь вступить в пользование ее правами. Так он и сделал. Двигаясь в торжественно-медленной процессии, увозя бесчисленных пленных и горы сокровищ, передавал главнокомандующий постепенно, проезжая через Испанию и северный берег Африки, одну провинцию за другой в управление своим. Абд Аль-Азиз с правами главнокомандующего оставлен был в Севилье, Абдулла – в Кайруване, а под его командой – Абд Аль-Мелик в Тангере. Власть, которую они удерживали в руках, казалось, давала одновременно достаточное ручательство, что и в Сирии встретят отца их с уважением. Когда наместник прибыл в Египет, пронесся вдруг слух о серьезной болезни халифа. Брат повелителя, Сулейман, в случае его смерти его преемник, считался открытым сторонником йеменцев, поэтому Муса мог смело рассчитывать на дружелюбный со временем прием при дворе. Вот мы и узнаем, что наместнику понадобились целых два месяца на проезд короткого пути из Египта в Сирию. Очевидно, замедление было намеренное[63]63
  В данном случае арабские источники переполнены многочисленными противоречиями; в общем же сходятся на том факте, будто бы Сулейман, желая придать более блеска своему вступлению на трон прибытием Мусы с караваном испанских пленных и сокровищ, письменно потребовал от него отложить приезд. Но Муса, не рассчитывавший на скорую смерть Валида, оставил без внимания это требование, вот почему будто бы и навлек он на себя немилость нового повелителя. Во всем этом можно видеть лишь самовольную попытку хроникеров объяснить тот довольно поразительный факт, что Сулейман обошелся так круто с йеменцем по происхождению.


[Закрыть]. И действительно, когда караван подходил к Дамаску, Валид был уже на смертном одре, быть может, даже и скончался (13 Джумада 11–96=23 февраля 715). Предположения наместника, однако, не осуществились. Хотя он и принадлежал к партии йеменцев, сразу выдвинувшейся по восшествии на трон Сулеймана, но могущество его пугало в равной мере как покойного, так и нового халифа. Для этого человека, славящегося своей жадностью и непостоянством, нетрудно было подыскать повод, дабы привлечь наместника к ответственности. Отобрали от него сначала все привезенные им сокровища, затем приговорили его к уплате значительной денежной пени, хотя известия о тюремном заключении и претерпенных им страданиях едва ли заслуживают веры. В конце концов штраф был с него сложен Сулейманом благодаря могущественному заступничеству Язида Ибн Мухаллаба, но с тех пор величие Мусы померкло. Вскоре, в 97 или 98 (716–717) он умер. Как кажется, он успел, однако, раньше увидеть, как исчезали постепенно надежды на водворение членов его семьи в покоренных провинциях. Вскоре после его прибытия послан был Сулейманом новый наместник в Кайруван; ему удалось схватить обоих остававшихся в Африке сыновей Мусы и засадить их в тюрьму по обвинению в различного рода преступлениях. Учинить такую же короткую расправу над Абд Аль-Азизом было не совсем-то легко; он продолжал твердо править в отдаленной Испании, но уже под конец 97 (716) он пал под ударами сабель горсти недовольных арабов. Над халифом тяготеет серьезное обвинение, что им именно направлены были стальные лезвия убийц.

Поистине трагична судьба великого завоевателя, невзирая на все пятна, искажающие характер Мусы. В тот самый момент, когда, казалось, ему удалось сплотить для себя новое громадное государство, он был низвергнут с вершины могущества, а за ним подверглись той же гибели предполагаемые наследники всего его величия. Временно осуществлялись планы халифа, авторитет его на некоторое время утвердился на западе, и прежде всего почувствовал это главноначальствующий в Кордове, куда перенесено было управление Испанией по смерти Абд Аль-Азиза; там твердо памятовали свою зависимость от государя, проживавшего в Дамаске. Новый наместник двинулся в 718 (99) за Пиренеи; по ту сторону горной цепи быстро наступал конец владычеству готских герцогов Аквитании, равно как и дома Меровингов, благодаря необычайной запутанности всех тамошних отношений. Особенно неприязненно стояли друг к другу Эудо, герцог Аквитанский, и майордом Клотара IV, Карл Мартелл; между тем национальное несходство вестготов и галлов южной Франции расстраивало окончательно всю силу сопротивления ввиду наступавшего внешнего врага. Поэтому дикий Аль-Хурр, или Алахорт, как его прозвали трепетавшие перед ним христиане, мог беспрепятственно предпринимать снова и снова свои разбойничьи набеги, врезываясь каждый раз далеко в глубь страны и широко разбрасывая свои полчища во все стороны. Правда, в тылу его, в Астурийских горах, умножались толпы Пелагия. Сильно тревожили они войска берберов, предводимые Мунузой, неустанно продолжая на испанский лад и с большим искусством вести партизанскую войну. Аль-Хурр не придавал, однако, большого значения этим относительно маловажным движениям; так же поступал и лучший из его преемников, Самах, управлявший Испанией с 100 (718) от имени благомыслящего Омара II. При нем началась правильная война с Зудом. В 102 (720) занята была им Нарбонна и по его приказанию сильно укреплена. С того времени эта крепость служила постоянно сборным пунктом для мусульманских войск; десятки лет силы франков тщетно ломались о твердыни ее (до 142=759). Уже со следующего года могла она служить надежным оплотом для сарацин. Когда 9 Зу’ль Ка’ды 102 (11 мая 721) Самах, воевавший с Зудом, пал под стенами Тулузы, то помощник павшего, Абдуррахман Ибн Абдулла, был в состоянии укрыть остатки войск в новой крепости. Из нее же выступил следующий наместник Амбаса в 107 (725), занял Каркассону и Ним. Ему даже удалось разграбить Отэн.

На несколько лет и здесь наступило затишье, происшедшее от возникших внутренних смут, становившихся все опаснее и опаснее для мусульманского господства на Западе. Раздоры между арабами и берберами уже и тогда без перерыва стали усиливаться как в Африке, так и Испании. Одни, почитая себя господами, позволяли себе обращаться с подчиненными презрительно и грубо; последние встречали всякое оскорбление с ревнивой щекотливостью. Особенно на полуострове берберы считали себя обделенными по распределению завоеванных земель. Отобрав пятую часть завоеванной страны в пользу казны и выделив по особым капитуляциям некоторые округа христианам, арабы распорядились так: сами заняли плодородную Андалу-зию, а берберам предоставили поселиться в пустынных округах Кастилии и северных провинциях. Когда же сверх того стали до берберов доходить все чаще вести о всевозможного рода произволе и гнете, претерпеваемых[64]64
  Ranke (Weltgesch. V, 1, 220) упоминает именно относительно этого самого периода, что в «Африке уже несколько лет продолжалась борьба». Мне не удалось узнать, откуда почерпнуто это известие; нигде его не мог я найти, а потому должен оставить факт под сомнением. Непродолжительные же беспорядки, происходившие в 103 (721/2; Fournel, Les Berbers. I, 175), не могут быть никак отнесены сюда.


[Закрыть] единоплеменниками в Африке от главного наместника, распоряжавшегося самовластно из Кайрувана, в их душах закипел гнев. Следивший внимательно из-за гор за событиями герцог Эудо сумел воспользоваться этим раздражением. В этом помогла ему дочь. Он выдал ее за предводителя берберов, Манузу, и таким образом привязал его к интересам христиан, подготовляя совместный с ним поход на арабов. Когда, однако, Мануза восстал открыто (111 или 112= 729–730), ему не удалось вызвать всеобщего восстания среди своих земляков. Преследуемый по пятам войсками наместника, он был вынужден покончить с жизнью, бросившись с отчаяния со скалы. Раздоры происходили в то время не только между берберами и арабами, но даже и в среде последних; чуть ли не ежедневно вспыхивали они в Испании, поддерживаемые быстрой сменой ряда неспособных наместников. Наконец энергичный халиф Хишам решился раз и навсегда пресечь зло и вручил управление доблестному Абдуррахману (112=730). Последнему удалось снова восстановить порядок. Но его новый поход во Францию в 114 (732) должен был стать роковым для дела дальнейшего распространения ислама. Сарацины проникли почти до самой Луары, уничтожив предварительно на Дордони войско герцога Эуда. Но тут у Тура и Пуатье Карл Мартел со своими франками стал им поперек дороги. О ходе сражения до нас дошли лишь скудные и противоречивые известия. Во всяком случае, к концу битвы мусульмане понесли страшное поражение, завершившееся смертью Абдуррахмана; с обеих сторон, по-видимому, бились с величайшим упорством. Она имела значение мировое, хотя мгновенное смущение, охватившее было весь мусульманский Запад, продолжалось недолго. Возмущение христиан к северу от Эбро было ими подавлено, хотя, конечно, потребовало некоторого напряжения сил. Управлявший с 116 (734) в Испании Укба Ибн Хаджжадж мог уже в этом же самом году, столковавшись с князьями южной Франции, устрашенными возрастающим могуществом Карла Мартела, распространить мусульманское влияние снова по ту сторону Пиренеев до самого Лиона. Если же нередко высылаемые им подчиненные генералы и были разбиваемы, начиная с 119 (737), все же Нарбонна оставалась долгое время во власти арабов. Вскоре, конечно, дальнейшие предприятия, направляемые обыкновенно из этой крепости, стали невозможны. Страшное восстание берберов, начавшееся в 123 (741), значительно повлияло на всю позднейшую историю мусульманского Запада и ослабило на долгие годы силы ислама не только во Франции, даже и в Испании. Таким образом, Пипин мог в 759 (142) отвоевать даже Нарбонну у сарацин. Еще более роковое время настало для ислама, когда зять и второй преемник Пелагия, Альфонс I, успел во время возникшей среди правоверных междоусобной войны не только соединить свое княжество басков с небольшими остатками христианской Астурии, но даже оттеснил далеко на юг берберов северной Испании, очутившихся неожиданно под перекрестным огнем, с одной стороны, неприязненных арабов, а с другой – вновь возникшего христианского государства. Тем более трудно было защищаться несчастным, что их посетил в 132 (750) страшный голод. С этого самого времени возникли главнейшие пограничные крепости у арабов на севере (тянувшиеся с запада к востоку – Коимбра, Кориа, Талавера, Толедо, Гвадалахара[65]65
  Имя это арабского происхождения и значило первоначально Вади-аль-Хиджара – «каменный поток». Вообще следует признать, что все начинающиеся слогом Gvad – испанские названия рек и городов – происхождения арабского от Вади – «ручей», «река». Так, например, Гвадалквивир=Вади-аль-кебир, «большая река» и т. д.


[Закрыть], Тудела и Пампелуна. Между ними и вновь возникшим королевством Асгурийским легла широкая полоса заброшенной земли, покинутой берберами и вновь более никем не возделываемой.

Таким образом, к концу эпохи Омейядов арабское мировое господство достигает наибольшего своего расширения, а с момента почти одновременных поражений под стенами Константинополя и Пуатье устанавливаются границы, никогда снова не переступаемые молодыми завоевателями. Но и здесь Аякс же подкосил силы Аякса. Не греческий огонь и не меч франков обусловливали разрушение могучего здания халифата и положили предел героическому и завоевательному периоду арабской истории. Было это дело старинного наследственного порока в высшей степени подвижного, беспокойного народа. И тут сыграла главную роль племенная рознь.

Глава IV. Третья междоусобная война и падение династии

Ссоры между кайситами и кельбитами. – Нарушение равновесия между группами племен. – Непригодность последних Омейядов. – Непригодность мер, проводимых реформами Омара II. – Хариджиты и алиды подымают снова голову. – Единение аббасидов с алидами: обшая их пропаганда. – Управление Хишама. Хариджиты среди берберов. – Восстание берберов; уничижение арабов. – Новые междоусобные войны на западе и востоке. – Последние Омейяды; Мерван II. – Аббасиды и алиды, падение Омейядов.

Религия воздействует на народ в двояком направлении. Составляя, в сущности, проявление высших стремлений национального духа, определяющее их форму и дарующее содержимому потребное ограничение, она одновременно носительница иррационального, так сказать, элемента нового идеала, приносящего с собой новообращенным безусловное обещание разрешения всех задач грядущего прогресса. Таким образом, каждая вера служит неизменно образовательным целям народа, серьезно к ней относящегося. Едва ли какая-либо другая религия по сравнению с исламом имеет больше прав на это. И какой успех! Нечто необычайное – на первый взгляд. Аравия всем обязана своеобразному очарованию личностью и пылом религиозного одушевления Мухаммеда, горсти отважных и выдающихся голов.

Вместе с победой вероучения как бы чудом снято было сразу древнее заклятие, препятствовавшее доселе арабам приобщиться к высшей цивилизации и занять подобающее им место среди остальных народов. Расщепленность нации на сотни племен и отделов, завистливо пожирающих друг друга, не подвигавшейся ни на шаг вперед по целым столетиям, устранено единым условием – всеобщего подчинения абсолютному властелину веры – Аллаху. Перед ним не было высших, никто, стало быть, не имел права косо взглянуть на другого. Хрупкие стрелы собраны сразу в могучую связку не поддающегося излому целого, и с насмешкой поглядывает молодой народ на бессильные попытки состарившихся наций сломить их совокупность. Но от подобного воспитания, произведшего столь великие чудеса, солоно иногда приходилось человеку простому. Беспокойная юная нация бежала из школы при первой возникшей междоусобной войне. Пришлось тогда поневоле отложить на время нравственное влияние катехизиса, не послушали бы все равно; прибегли к иным мерам – бисквитам и розге, дабы заставить, по крайней мере, учеников смирно сидеть. А что думала про это толпа, лучше всего показала вторая междоусобная война. Новые повторения насильственных поползновений прямо грозили, что все разлетится в прах, если не погулять хорошенько палкой по непокорным спинам. И действительно, тогда только, когда установленная по персидским образцам полиция стала посредницей, успокоилась наконец юная нация. И вот, во времена Аббасидов мало-помалу спасительное учение начинает действительно овладевать умами. Между тем сколько драгоценного времени было потрачено даром; воспитанники слишком постарели. Они ищут себе места, которое по их природным дарованиям могли бы занять в мире, и должны удовольствоваться в конце концов ролью помощников другим для проведения своих запоздалых планов.

Мы видели, как Омейяды, при всем своем мирском настроении, из-за тонкого расчета продолжали неустанно покровительствовать людям, принадлежавшим к умеренной партии правоверных. Немало, кажется, трудов положили Зияд и Хаджжадж, дабы «привлечь веру в страну» для своих добрых принцев. Но по приказу, понятно, она не так-то легко водворяется. Из любви к мирским интересам современные властелины самовольно отвернулись от веры старинных сподвижников пророка, стали гнать их и преследовать: и вера по всей справедливости не пожелала им служить. К тому же при подобных обстоятельствах, в главнейшей, а пожалуй, в сущности, и единственной подпоре династии – Сирии, слишком хорошо знали друг друга, чтобы можно было рассчитывать чего-либо добиться притворной набожностью. Поэтому все зависело от того, как бы опять не сцепились кайситы с кельбитами, подобно тому, как это случилось по смерти Язида I. Устранить же этот взрыв страстей после битвы на «луговине Рахит», когда все сильнее внедрялась ненависть между обеими партиями, могло только личное влияние и прозорливая мудрость самого халифа. Таким образом, всякий раз при появлении у кормила правления слабого властелина или же непредусмотрительного политика неприязненные племенные группы неизбежно должны были прийти в столкновение. А так как совокупность обеих партий и составляла собственно ту силу, которая необходима была для сдерживания религиозных и национальных контрастов, то за их разладом естественно следовало постоянно и неизбежно усиление смут, в заключение же вспыхивали злокачественные восстания хариджитов и шиитов, персов и берберов. Во всех частях государства эти разлагающие элементы мало-помалу множились, и попутно с ними с головокружительной быстротой падало сирийское владычество, увлекая за собой и династию Омейядов.

Возможности бороться со столь великими трудностями прежде всего обязан царствующий дом главным образом Абд-аль-Мелику, из пятнадцати его сыновей четверо были халифами; Маслама, один из братьев, признаваемый всеми за замечательнейшего полководца ислама, при всех четырех тоже играл выдающуюся роль. Не следует также упускать из виду, что двое из упомянутых четырех халифов, Валид и Хишам, принадлежали к самым замечательным властелинам изо всех, какие только вообще появлялись на Востоке. Однако даже и в подобной семье, располагавшей таким изобилием личных дарований, должны были попадаться более слабо одаренные лица. Между тем отношения йеменцев к кайситам становились чересчур обостренными, так что первая встречная ошибка могла стать вместе и роковой. Второй сын Абд-аль-Мелика, Сулейман, и совершил ее. От него начинается если не по внешности, то в сущности упадок владычества Омейядов. Отец его с самообладающей мудростью, что составляло вообще выдающуюся черту его характера, старался всеми мерами уравновешивать отношения между кельбитами и кайситами. Невзирая на то что последние и после битвы на луговине проявили еще раз у Хазиры свое враждебное настроение и подготовили власти довольно значительное затруднение, халиф вверил управление всем востоком кайситу Хаджжаджу; тот в свою очередь постарался насовать всюду своих родственников, положим, нисколько не в ущерб государству, и по-вытеснить отовсюду старейшин йеменцев, особенно же членов семьи Мухаллаба. Арабы юга выказали живейшее негодование, горько стали жаловаться на неблагодарность властелина, обязанного им троном, но в конце концов успокоились, когда халиф предоставил им завоевания и управление на западе. Как ни беззаветно продолжал Валид держаться Хаджжаджа, все-таки и он поостерегся что-нибудь изменять в сложившихся порядках. Халиф этот скончался внезапно далеко еще не старый[66]66
  По различным известиям, было ему перед смертью 43, и во всяком случае не более 50 лет.


[Закрыть]. По воле отца покойному наследовал брат Сулейман. Он не умел жертвовать своими личными побуждениями благу государства, не обладал ни хладнокровием, ни мудростью своих предшественников. Изо всех качеств своей семьи новый властелин унаследовал опаснейшее – надменность; он не был в силах побороть в себе страсти к наслаждениям и проявления внезапных прихотей. С Валидом был он не в ладах уже потому, что этот халиф, как и его предшественники, питал надежду лишить его преемства и передать наследие своему собственному сыну Абд аль-Азизу. Недовольные йеменцы, и во главе их Язид ибн Мухаллаб, не могший никак переварить потери управления богатой провинцией Хорасаном, примкнули, понятно, к грядущему властелину. Для Хаджжаджа слишком достаточно было поводов содействовать секретным планам Валида, но предусмотрительный властелин считал возможным привести их в исполнение, ввиду общей напряженности положения, лишь постепенно, не торопясь. Между тем вице-король сильно тревожился, он нисколько не сомневался, какая судьба ждет его, если Сулейман вступит на престол. Единственной молитвой в последние его годы было, вероятно, чтобы Аллах ниспослал ему смерть раньше кончины повелителя правоверных. Желание его было услышано: не прошло и полугода, как последовал за ним и Валид. Мщение нового владыки, от которого успел ускользнуть состарившийся вице-король, разразилось, как гром. Наступившее преследование единоплеменников покойного было тем беспощаднее, что неприязненные йеменцы слишком охотно напрашивались стать орудиями мести. Назначение Язида ибн Мухаллаба наместником Ирака не только уничтожило навсегда поддерживаемое до сих пор с таким трудом равновесие между кайситами и йеменцами, оно подало сигнал к гонению на самых уважаемых и заслуженных лиц, принадлежавших еще недавно к господствовавшей партии северян, притом в неслыханных доселе размерах, чего никогда не случалось и при забрасываемом несправедливо грязью Хаджжадже. Даже и этот неумолимый правитель ограничился только смещением сына Мухаллаба, а осторожный Абд аль-Мелик долго медлил утвердить решение своего наместника. Теперь не постеснялись даже с таким человеком, каким был Мухаммед ибн Касим, обновивший славу исламского оружия и только что приобщивший на дальнем востоке новые провинции к государству; с ним обошлись, как с заурядным преступником: выданного на руки личных врагов дома Хаджжаджа, его замучили в страшных пытках. Подобная же участь грозила и Кутейбе ибн Муслиму; тот умер, по крайней мере, с мечом в руках, обороняясь как умел от внезапно нагрянувшего несчастия (96=715). Это послужило гибельным примером для всех тех, которые могли опасаться при новой перемене правления торжества угнетенной до той поры партии. Вообще редко случается, чтобы правление партии было благотворно; но при данных обстоятельствах было оно худшим из зол, ибо растущее ожесточение между обоими племенами неотразимо быстро передалось в средоточие центрального управления. И здесь также вскоре нижние слои вытеснили бывших верхними.

Все зло подобных отношений усугублялось еще кратковременностью царствования каждого из халифов. Сулейман (96-99=715-717) и Омар II (99-101=717-720) скончались на третьем году своего управления; Язид II (101 – 105=720–724) – на пятом; Валид II, сын Язида II (125–126=743–744), – на втором, а Язид III, сын Валила I (126–744), лишь полгода процарствовал. Один Хишам (105–125=724–743) управлял 19,5 лет. Каждая перемена правления начиная с Сулеймана, смотря по различным семейным связям каждого халифа с обеими партиями или по другим каким-либо личным мотивам, неизменно сопровождалась переменой внутренней политики, поэтому и оказалось, что в промежуток времени между 101 и 127, т. е. в течение всего 26 лет, пять раз переходила власть от одной племенной группы к другой. Между тем всякая перемена правления сопровождалась постоянно ожесточенным преследованием бывших доселе влиятельных личностей, поступавших с своей стороны прежде точно так же нисколько не лучше. Таким образом, в короткий период погибло, по большей части ужасным образом, множество почтенных личностей, а взаимная вражда между северянами и южанами возросла до необычайных размеров. Всякий, кто только рассчитывал на свое влияние, грозил прямо открытым возмущением, если только новый халиф казался ему и его друзьям опасным. Так, по смерти Омара II, в 101 (720), когда с воцарением Язида II кайситы снова стали у кормила правления, в Басре взбунтовался Язид Ибн Мухаллаб. Бунт широко раскинулся по преданным большей частью наместнику восточным провинциям, и, казалось, теперь же наступал уже конец сирийской гегемонии. На этот раз, однако, Масламе, надежнейшему мечу семьи Абд Аль-Мелика, удалось потушить мятеж. 14 Сафара 102 (24 августа 720) пал княжески надменный сын Мухаллаба в упорном бою поблизости Куфы, на берегу Евфрата. С его смертью было восстановлено вскоре спокойствие также в Басре и во всей Персии. Но когда Валид II осмелился казнить самым бесчеловечным образом заслуженного наместника Хишама, йеменца Халида Ибн Абдуллу Аль-Касрия, единоплеменники последнего восстали, провозгласили Язида III, двоюродного брата Валида, властелином и умертвили халифа. Вот когда действительно наступило начало конца. Отныне каждая из партий стала выставлять своего собственного халифа; сирийцы резались поминутно в открытой междоусобной войне, пока соединенные силы восточных провинций не нагрянули на них и не раздавили разом обе партии.

Неизбежным последствием усиления в высокой степени всех этих вечных раздоров была полная непригодность к управлению большинства халифов последнего периода. Уже среди сыновей Абд аль-Мелика замечается большое неравенство. Подобно Сулейману, и Язид И утопал в роскоши, которой он придавал, положим, некоторого рода благородную прелесть, ревностно предаваясь занятиям поэзией и музыкой, но, увы, едва вспоминал при этом о своем долге властелина. По смерти же Хишама стало совсем худо. Валид II был человек вполне ограниченный и помимо своего пристрастия к поэзии вовсе не казался даже милым бездельником. Был он попросту сладострастным и жестоким деспотом – так, например, в основание своей семейной жизни положил он отвратительное учреждение евнухов. Насильственная смерть, закончившая его кратковременное управление, вполне им заслужена. Своим возмущением против законного главы семьи преемник его, Язид III, нарушил последнее, что могло еще служить во спасение: единство династии, так заботливо ограждаемое доселе в роде Абд аль-Мелика. И у него ни разу толком не хватило сил хотя бы беззаветной энергией поддержать свою узурпацию: новое восстание неприязненного ему наместника Армении, Мервана ибн Мухаммеда, и кайситов было немедленным ответом на его беззакония. Подобного пошиба люди были вообще неспособны справляться с необычайными трудностями положения; а положение к тому же было безнадежное. Два халифа, лучшие из Омейядов, страшно запутали его своими роковыми мероприятиями; оно усложнялось, кроме того, гибельными предшествовавшими событиями в провинциях. Положительно не стоит описывать в отдельности все превратности, постигавшие отдельных правителей, равно и гнусную борьбу кайситов с кельбита-ми. Остановимся с большим вниманием на царствовании лишь двоих – Омара II и Хишама.

Омар II был сын брата Абд аль-Мелика, Абд аль-Азиза, того самого, которого ранняя смерть избавила от унижения быть устраненным насильственно от престолонаследия. Дабы склонить на свою сторону йеменцев, Валид назначил в 87 (706) Омара, постоянного их заступника, наместником в Медину. Человек глубоко и искренне набожный, образцового поведения по примерам пророка и его первых сподвижников, новый правитель сдружился с правоверными Медины, постоянно оскорбляемыми и угнетаемыми всеми остальными Омейядами. Эта дружба прежде всего возбудила живейшее неудовольствие Хаджжаджа. Из десяти набожных знатоков преданий Омар образовал возле себя совет, к которому постоянно обращался за всевозможными разъяснениями; этому же совету поручено было наблюдение за действиями чиновников из мирян. Вообще Омар управлял, руководясь кротостью. Понятно, слухи об этом распространились повсюду. Вскоре многие, имевшие основательные причины бояться гнева Хаджжаджа, бежали из Ирака в город пророка и находили безопасное убежище под сенью этого божьего человека. Беспощадный вице-король востока и не подумал с ним церемониться. Вследствие неоднократных жалоб Хаджжаджа халиф сменил в 93 (712) этого выродка семьи, своего двоюродного братца. Именно с этой самой поры ортодоксы начинают чуть ли не молиться на Омара, признавая в нем единственное и последнее упование на восстановление веры. Когда Сулейман заболел, то почувствовал потребность общения с набожным духовником, в надежде как-нибудь примирить совесть с предстоящим ему неизвестным будущим. Он призвал Омара, и этот последний не преминул раскинуть искусную сеть интриг. Кумир всех правоверных добился-таки своего назначения и признания преемником вместо ближайшего сына Абд аль-Мелика. Дать правильную оценку правления (99–101=717–720) этого достопримечательного человека не так-то легко. Обладал он, в сущности, характером весьма почтенным и стремился неуклонно поступать справедливо. Быть может, если бы власть его протянулась долее, он был бы в состоянии, усердно проводя в жизнь свои принципы, исправить гибельную ошибку, совершенную Сулейманом, который позволил себе жестоко преследовать кайситов. Во всяком случае, когда Омар сменил Язида ибн Мухаллаба с хорасанского наместничества, наказывая по заслугам этого великого расточителя государственных сумм, он не выдал его личным врагам на поругание и пытку. Нисколько не желал новый халиф выступать отъявленным врагом йеменцев, так что вверил, например, способному Самаху важный пост наместника в Испании. К сожалению, вследствие своего преобладающего благочестивого настроения все, касавшееся области политической проницательности, оставалось для него как бы замкнутым. И если нельзя оспаривать, что некоторые из его распоряжений оказали делу ислама важные услуги, зато почти все остальное, что только он ни делал, клонилось лишь к тому, чтобы расшатать в корне владычество арабов, царство которых стало, в общем, неоспоримо мирским. Недаром же римляне, самый опытный народ в делах широкой политики, считали основным положением, что каждое государство может быть поддерживаемо теми лишь средствами, которыми пользовалось с начала своего существования. Омар же захотел заменить самые существенные основы управления преемников муавии сентенциями, понадерганными им из корана и преданий. И если бы еще это в сущности похвальное намерение применяемо было осторожно к делу, с пониманием истинного смысла существовавших тогда обстоятельств! Но набожный халиф так зарылся в излюбленных изречениях окружающих его ортодоксов, что ни разу не подумал о необходимости проведения в этот греховный мир руководящих идей корана хотя бы с некоторой рассудительностью. По его безыскусной логике выходило так: Богу угодно, а потому и следует этого же самого добиваться. А как желательно было Богу, чтобы был управляем халифат, показал Он правоверным слишком осязательно, когда через посредство рабов своих, Абу Бекра и Омара, подчинил исламу сначала взбунтовавшихся арабов, а вслед затем всю Персию, Сирию и Египет. Идеалом халифа, стало быть, сделалось чисто рабское подражание организации, которую даровал государству первый Омар, а недостойные его преемники исказили в главнейших ее чертах нечестивыми своими изменениями. Если вспомнить, однако, что все эти отмены нисколько не зависели от личного произвола, а вызваны были настоятельной силой обстоятельств, легко будет понять, что старинные законоположения подходили к государственному устройству Абд аль-Мелика и Хаджжад-жа все равно как корове седло. Но ни одной искоркой подобного сознания не освещалась, понятно, трогательно набожная уверенность этого странного человека. Вот и обнародовал он вскоре после своего вступления на трон приказ об отмене введенного при Хаджжадже предписания, по которому вновь принимавшие ислам союзники обязаны были уплачивать казне по-прежнему подушный налог. Снова иноверцам становилось теперь весьма выгодно переходить в ислам, и набожный халиф, организовавший одновременно по всем провинциям бойкую миссионерскую пропаганду, мог духовно возликовать при виде возраставшего числа правоверных и на востоке и на западе; в самый короткий срок прибыло мусульман миллионы. Сперва было это, конечно, не искреннее по большей части обращение; но не следует упускать из виду, что вероотступничество наказывалось по первоначальным мухаммеданским законам смертью, поэтому раз примкнувшим к корану отрезывалось всякое отступление. Таким образом, через два поколения, во всяком случае, все новообращенные становились настоящими муслимами, поэтому перевес исповедников Аллаха над иноверцами благодаря эдикту Омара действительно значительно стал преобладать, а попутно государственная касса страшно пустела. Второе новое распоряжение еще значительнее увеличило недобор. Однако даже и сам Омар понял, что восстановление старинного запрещения правоверным владеть недвижимым имуществом ныне невозможно, по форме по крайней мере, ибо нельзя же было потребовать земли назад от всех владевших в провинциях уже более 70 лет имениями. Осуществление такой меры по многим причинам было немыслимо; вот почему к этому в высшей степени опасному эксперименту даже и не приступали. Между тем постановлено было все-таки, начиная с 100 (718/19), воспретить мусульманам всякую дальнейшую покупку земель. При этом ортодоксальному халифу показалось необходимым отменить непристойное в его глазах равенство перед законом правоверных и союзников, и он повелел отныне не взимать более хараджа с имуществ, все же неправильно приобретенных прежде мусульманами, а обложить их значительно меньшей десятиной с доходов. Это произвело, несомненно, еще большее умаление государственных доходов и было, кроме того, в высшей степени непрактично, даровав характер ненавистной привилегии имущим по отношению к тем, кто никогда не обладал имуществом. Что же касается некоторого вознаграждения последних упорядочением системы распределения годового дохода, оно не имело существенного значения, ибо это содержание было относительно невелико, хотя стоило правлению громадных сумм, принимая во внимание массы новообращенных. Ко всем этим мероприятиям, страшно истощавшим общественную кассу, присоединялось еще новое повеление, хотя и продиктованное человеколюбивым побуждением, но оказавшееся в высшей степени безумным. Предписывалось все суммы, оказавшиеся излишними, незаконными поборами с подданных, возвращать потерпевшим. Случались ли отдельные применения закона на практике, нам неизвестно, одно можно заметить, что едва ли могло бы прийти в голову самому бесчестному чиновнику лучшее средство для безнаказанного грабежа общественных касс.