Текст книги "Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности"
Автор книги: Август Винниг
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
III. У эстонцев
Когда в ходе первой моей поездки я посетил Дерпт[44]44
Хотя со времен Александра III городу было возвращено его исконное название Юрьев, немец А. Винниг его никогда не использовал. К тому же в период его недолгой немецкой оккупации в феврале – декабре 1918 г. были приложены все усилия, чтобы сделать город цитаделью германского культурного влияния, основой которого должен был стать торжественно открытый и подчеркнуто немецкоязычный Дерптский университет. Эстонское название – Тарту – тогда не употреблялось, вероятно, никем, кроме некоторой части самих эстонцев.
[Закрыть], пребывание там показалось мне чуть ли не праздником. Сады и леса стояли во всех красках осени. Куда ни взгляни – ясные лучи солнца и пестрая листва. Город, над которым возвышалась колокольня, выглядел так, что мог бы находиться и в Саксонии, и в Тюрингии – настолько истинно немецким и уютным показался он мне. Германская гражданская администрация и представители эстонской общины, действовавшие с ней на редкость слаженно и в сердечном согласии, а также оккупационные войска в отличной форме и в полном порядке, оживленная и функционирующая полностью на немецком высшая школа: таким для меня остался Дерпт, одно из самых приятных воспоминаний, так что после 12-часовой поездки я с радостью вышел из вагона, когда там остановился поезд. Однако теперь над всей округой лежал морозный туман. В офицерском собрании, где я квартировал, я увидел удрученные лица, прислуга была небрежна и ленива, а довольствие – словно в берлинских ночлежках. Я быстро привел себя в порядок и отправился в город. По дороге я встретил одного офицера, с которым познакомился еще в первой поездке. «Поглядите-ка! Да что это Вы здесь делаете?» – спросил он. Разумеется, я не мог ему рассказать, что здесь делаю.
В Дерпте я не знал никого из того круга людей, что мне был нужен. Я спрашивал латышских социалистов. Однако с тем же успехом я мог бы спрашивать адрес в государстве мормонов. Латыши и эстонцы терпеть друг друга не могут и, несмотря на то что живут рядом друг с другом, никаких отношений не поддерживают. Горожане-эстонцы, которых я навестил, не смогли мне помочь. В конце концов в редакции немецкоязычной «Дорпатер Цайтунг» я узнал, что в Дерпте есть социалисты, причем лидером их следует полагать некоего господина Янсена. Я разыскал его: это оказался небольшого роста блондинистый и запуганный юрист из конторы, который как раз в это время готовился к свадьбе и собирался идти на венчание. И так как, следовательно, в тот момент времени у него было, я договорился встретиться с ним поздно вечером. Оставшееся время я использовал для посещения эстонского музея, где были выставлены некоторые образцы народного творчества. Крестьянские орудия труда и костюмы, доисторические, как правило, еще эпохи железного века клады, древнеримские серебряные и древнерусские медные монеты, образцы оружия времен Северной войны[45]45
А. Винниг не указывает какой, так как, по-видимому, не располагает должной информацией, у него эта война и вовсе – «северная», одна из войн на севере. И все же речь идет о войне, которая называется Северной в России, то есть 1700–1721 гг., а не о Северной войне 1655–1660 гг., развернутой Швецией и ее союзниками против Речи Посполитой и ее союзников.
[Закрыть]. Молодая эстонка, распоряжавшаяся в музее, была не особенно благожелательно ко мне настроена и ответы свои сопровождала враждебными взглядами. Когда я спросил, неужели у Эстонии вообще нет литературных памятников, она густо покраснела и сказала: «У эстонской литературы нет прошлого, но есть будущее!» Сколь к лицу ей была эта национальная гордость! Когда, уходя, я положил банкноту в 10 марок в выставленный для добровольных пожертвований на содержание музея ящичек, она уже начала прощать мне то, что я являюсь немцем.
С господином Янсеном мы встретились, как и договаривались. Он к беседе подготовился. На меня обрушился сокрушительный поток тяжелых обвинений на небезупречном немецком. Он показал мне фотографию. На ней был изображен берег реки неподалеку от города, покрытый множеством трупов. «Это сделали немцы! Они расстреляли там мирных крестьян! 60 убитых!» В ответ на дальнейшие расспросы я узнал, что расстрелянные были эстонскими максималистами, которых подозревали в связях с большевиками. Я принял длинный список арестованных и записал все данные к нему пояснения. Более всего задел меня приговор 12 членам распущенного германскими военными властями ландтага, Маапяэва[46]46
А. Винниг в оригинале попытался передать этот эстонский термин (Maapāev) транслитерацией, но не слишком точно.
[Закрыть], осужденным на 15 лет тюрьмы за то, что они вопреки запрету собрались на заседание. У меня вовсе не было намерения пытаться восстановить уже сломанную систему. Я знал также, что у этой системы есть и немалые заслуги, ведь она смогла быть бесспорно полезной в этой стране. И все же я устыдился и долго не мог смотреть эстонцам в глаза. Теперь я знал, что если между нами нет никакой дружбы, то вина в этом не только латышей и эстонцев.
Политические устремления этого эстонца-социалиста были направлены на воссоединение с Россией. Он не особенно высоко ставил эстонскую независимость. «Мы – слишком маленький народ и живем в слишком важной с военной и торгово-географической точек зрения стране, чтобы иметь возможность на чем-то основывать нашу независимость», – говорил господин Янсен. Он отказывался и от союза Литва – Курляндия – Лифляндия – Эстляндия: «Между эстонцами и латышами никакой союз невозможен». В отличие от латышских социалистов, он был незнаком с ситуацией в германской социал-демократии, а потому полностью оставался в русской системе координат и представлял себя как «минималиста»[47]47
Имеется в виду представление себя в качестве меньшевика (что, впрочем, в условиях осени 1918 г. вовсе не означало четкую партийную привязку).
[Закрыть], хотя и не безоговорочно отрицал большевистское господство в Эстляндии.
Вечером он привел меня в дом господина Лухта[48]48
Вероятно, речь идет о Генрихе Иоганне Лухте (эст. Heinrich Johann Luht; 1865–1943), эстонском фармацевте-предпринимателе и политике. В 1917 г. избирался мэром Дерпта (Тарту). Генрих Лухт был одним из тех представителей Временного правительства Эстонии, которые 19 ноября 1918 г. подписали так называемый договор о передаче власти, в соответствии с которым Германия формально передала власть эстонцам на территории Эстонии. Германию представлял А. Винниг.
[Закрыть], совершенно отъявленного мерзавца, чья ненависть к немцам, хотя она и скрывалась под маской благонамеренного мещанина, вызывала у меня раздражение. Мы просидели несколько часов в полной темноте из-за опасений быть обнаруженными и арестованными. По ходу продолжительной беседы, в ходе которой я был лишь слушателем, ничего – кроме жалоб и рассказов о делах арестованных – достигнуто не было. Дорога домой проходила через заброшенные дворы и сады, так как господин Янсен был весьма озабочен тем, чтобы остаться на свободе. Когда же я с ним прощался, он еще раз высказал свои опасения насчет того, что его, вполне возможно, попросту расстреляют. Я успокоил его и на всякий случай дал ему свою карточку и мой адрес на ближайшие дни, чтобы он смог известить меня, если с ним действительно что-то стрясется. Его никто не тронул. Я поспешил на станцию, чтобы ехать дальше, в Ревель.
Для меня специально оставили мягкое купе, так что я сел в вагон и закрылся у себя. Поезд долго стоял – так что я расположился поспать. Но тут в дверь постучали. «А стучат безо всяких церемоний!» – подумалось мне, но я хотел поспать без вшей. Там стучали, угрожали – я оставался невозмутим, ведь у меня не было никакого желания делиться местом с каким-нибудь завшивевшим жителем Востока[49]49
В военное время для таких опасений были все основания безотносительно этнической принадлежности соседа, однако германская пропаганда сделала все, чтобы выставить источником вшей исключительно жителей Российской империи, хотя вшей было предостаточно на любых фронтах и у всех народов.
[Закрыть]. И тут я услышал, как кто-то сказал кондуктору по-немецки: «Я сейчас еду из Брюсселя и в пути уже третью ночь». Тогда я открыл. Вошел господин, извинился за вторжение и представился: «Доктор Рорбах». «Ах, да если бы я знал!» – теперь уже извинился и я. Это был Пауль Рорбах, знаменитый писатель и специалист по международной политике[50]50
Пауль Рорбах (нем. Paul Rohrbach, 1869–1956) был балтийским немцем, родился недалеко от курляндского Гольдингена (Кулдиги). Учился в Юрьеве и Берлине, стал теологом. Остался жить в Кайзеррейхе. Предпринял ряд путешествий по Ближнему Востоку и Средней Азии. Был колониальным чиновником в Германской Юго-Западной Африке, однако к 1910-м гг. основной его сферой деятельности стала публицистика. Считался специалистом по России, а также горячим сторонником колониальных и колонизационных проектов, исходя из националистических воззрений. Вместе со своим земляком Т. Шиманом в годы Первой мировой войны, выступая с русофобских позиций, стал теоретиком будущего отделения от России буферных государств, включая Украину. При этом был противником пангерманцев, выступая с позиций культурной немецкой экспансии. После Великой войны, будучи близок к виднейшим историкам и социологам своего времени, продолжал общественно-политическую деятельность. При нацистах отошел от дел; относился к ним отрицательно, несмотря на сходство в идеалах экспансии на восток. Оставил громадное письменное наследие.
[Закрыть]. Он ехал из Брюсселя[51]51
Брюссель был оккупирован германскими войсками в самом начале Великой войны, 20 августа 1914 г., в результате нападения на нейтральную Бельгию, отказавшуюся предоставить свою территорию для прохода германских войск на территорию Франции.
[Закрыть], имея миссию в Ревеле. Мы оба очень устали и потому отложили беседу до утра. Ночь показалась нам долгой из-за холода, но в конце концов над широкой заснеженной равниной забрезжил бледно-розовый новый день. Немного хлеба, чуть рома, сигарета – и вот машина уже на ходу.
Доктор Рорбах был удручен развитием событий. Мы говорили о необходимости заключения перемирия. Кто же теперь будет ее отрицать? В Брюсселе и Лилле полным-полно дезертиров. А теперь еще и дома! Я услышал цифры, которые мог бы счесть сказочными[52]52
Летом-осенью 1918 г. боевой состав германских войск на Востоке существенно сократился. И не только из-за тяжелых боев с наступающей Антантой, но и из-за большого количества дезертиров, симулянтов, «отставших от частей», не вернувшихся из отпуска и т. д. Именно эта категория солдат, устроивших что-то вроде скрытой «военной забастовки», и стала основной движущей силой революции в Германии. Численность ее оценивается как минимум в несколько сотен тысяч человек.
[Закрыть]. Как следует относиться к Вильсону[53]53
Вудро Вильсон (англ. Woodrow Wilson, 1856–1924) в 1913–1921 гг. был президентом США. Стал одним из идеологов нового мирового порядка, архитектором мирных переговоров с Германией и основателем Лиги Наций. До сих пор его имя упоминается главным образом в связи с его 14 пунктами, то есть принципами предполагаемого переустройства «мира, подготовленного к демократии», озвученными в январе 1918 г. Впрочем, лишь единицы из перечня этих пунктов были частично претворены в жизнь, да и то касавшиеся не Германии или России, а в основном Бельгии, Польши, Франции и Турции. Читатель может сравнить реалии Гражданской войны и иностранной интервенции в России с патетикой 6-го пункта Вильсона: «Освобождение всех русских территорий и такое разрешение всех затрагивающих Россию вопросов, которое гарантирует ей самое полное и свободное содействие со стороны других наций в деле получения полной и беспрепятственной возможности принять независимое решение относительно ее собственного политического развития и ее национальной политики и обеспечение ей радушного приема в сообществе свободных наций при том образе правления, который она сама для себя изберет. И более, чем прием, также и всяческую поддержку во всем, в чем она нуждается и чего она сама себе желает. Отношение к России со стороны наций, ее сестер, в грядущие месяцы будет пробным камнем их добрых чувств, понимания ими ее нужд и умения отделить их от своих собственных интересов, а также показателем их мудрости и бескорыстия их симпатий».
[Закрыть]? То ли он скрытный, законченный негодяй или действительно человек чести, которым хочет казаться? Теперь же было, в принципе, неважно; с того дня, когда утихнут пушки и будет положен конец войне, он всем остальным будет уже не нужен. Тогда он сможет взять в золотую рамочку как ценную реликвию свои «14 пунктов» – а остальным уже не придется принимать их во внимание, они будут наслаждаться победой. Таково было мнение Рорбаха[54]54
Если Винниг не преувеличивает, то Рорбах оказался проницательнее очень многих в Германии. Принимая знаменитые 14 пунктов Вильсона за основу, германское руководство не слишком отдавало себе отчет в том, как будет выглядеть их реализация под диктовку Антанты. Иллюзии, что на основе 14 пунктов и будет в буквальном смысле построен Версальский договор, продержались в Германии до 7 мая 1919 г., когда подготовленный Антантой без участия Германии проект договора был предъявлен проигравшей стороне. Он шокировал немцев, а сам Вильсон вскоре убедился, что не в состоянии каким-либо образом помешать Англии и Франции извлечь максимум из поражения Германии.
[Закрыть].
А здесь, на севере? Слишком поздно – и слишком много глупостей сделано: теперь уже, судя по всему, ничего не спасти. Я с такими взглядами спорил. Да, положение на морях потеряно, дорога на Запад закрыта, однако здесь путь следует оставить свободным – это наш проход в мир![55]55
Сам же Винниг явно отражает еще одну довольно устойчивую германскую иллюзию тех месяцев, что Антанта, добившись своего на Западном фронте, позволит Германии сохранить существенную часть полученного по Брестскому миру на Востоке.
[Закрыть]
К обеду мы прибыли в Ревель. Отдохнув несколько часов, я отправился через весь город в порт. На рейде стояла на якоре пара пароходов водоизмещением в 3 тысячи тонн. Приехала военная машина, которая должна была доставить меня к капитану округа, ожидавшего меня к кофе. Я отказался и обещал быть к вечеру. Между тем быстро стемнело, а потому мне оказалось непросто отыскать свое доверенное лицо. Им был чиновник юстиции Кестер, жившей на Форштадтской улице. Когда я добрался туда, было уже совсем темно. Единственным источником света на всю округу была отсвечивающая красным пивная. Ломая спички, я пытался разглядеть номера домов на дверях. Когда же я наконец нашел нужный мне, дверь оказалась запертой. Я постучал. Из глубины донесся отдаленный шорох. Затем все вновь стихло. Я продолжал стучать. Изнутри явно прислушивались, опять-таки из страха быть арестованными. После изрядной проверки моего терпения на прочность и долгого стука в окне появилось существо мужского пола, разговаривавшее женским голосом. Я отвечал, что я – германский социал-демократ и желаю переговорить с Кестером. Затем дверь отворили, а я в темноте стал на ощупь протискиваться вперед и вверх, ориентируясь на указания голосом. Наверху я оказался в темной комнате и стал ждать. Спустя продолжительное время пришло какое-то создание женского пола с маленькой лампочкой, поставило ее на столик передо мной так, что свет бил прямо мне в лицо. Когда же оно удалилось, дверь осталась приоткрытой на ширину ладони, и когда я стал вглядываться в этот просвет, то заметил там, за дверью, какого-то мужчину. Тогда я встал, открыл дверь и заявил: «Если вы – советник юстиции Кестер, оставьте в конце концов эти излишние церемонии. Я приехал из Германии; меня направил к вам господин Янсен из Дерпта». Это был Кестер. Он вошел, поприветствовал меня и извинился за всю эту шпионскую романтику, оправдываясь серьезной опасностью и необходимой поэтому осторожностью.
Мы прошли в заднюю комнату, где ненадолго остались одни, и я разъяснил ему цели моего визита. Он попросил разрешения привлечь к переговорам остальных «товарищей из исполнительного комитета». Меня это устраивало. Тогда он что-то крикнул в проход, и из-за двери тут же явились несколько человек, которые до этого скрывались в соседней комнате. Я попал как раз на заседание исполнительного комитета, которому очень помешал мой настойчивый стук в дверь, так что все уже готовились бежать. Относительно последовавшей беседы я могу судить только по памяти, ведь те заметки, что я сделал тем же вечером и переслал на следующий день, до цели не дошли и были утрачены. Для начала следует отметить, что и здесь были настроены прорусски. На передний план выдвигались куда более проблемы социальной, нежели национальной борьбы. Ненависть к немцам также объяснялась с социальной точки зрения: против старого господствующего слоя, состоявшего из немцев-помещиков, – по традиции, а против Германской империи – так как она, будучи страной-оккупантом, вместо декретированного еще до ее вторжения 8-часового рабочего дня ввела 10-часовой, а также издала запрет на проведение забастовок.
На следующий день – было воскресенье, 3 ноября – прошло тайное заседание подпольного Совета рабочих депутатов. Я принял в нем участие. Кестер доставил меня туда из «Золотого Льва», мы наняли дрожки, проехали изрядный кусок пути, а потом пошли пешком в совершенно ином направлении. То были меры предосторожности на случай слежки. На далекой окраине города мы зашли в маленький домик, где и собрался рабочий Совет. Однако никакой организации, собственно, не было. Совет рабочих депутатов состоял из примерно 20 человек, которые и были избраны в исполнительный комитет. Впервые я столкнулся здесь с этой принятой на Востоке системой рабочих организаций, принципиально отличавшейся от германского образца. Германская система функционировала снизу вверх: масса выбирала и контролировала вождей. В восточноевропейской же системе тот, кто полагал себя для этого подходящим, хватался за бразды руководства и ставил задачи и дисциплинировал массы, а также и тиранствовал над ними, если того требовали его планы. Германская система по существу своему демократична, восточноевропейская почти всегда ведет к диктатуре. В обеих этих системах дает себя знать истинная суть массы. Германский рабочий обладает слишком развитым самосознанием, чтобы позволять использовать себя как пешку. Восточный европеец, не имея опыта и практики демократии, подчиняется диктатуре своих вождей как чему-то само собой разумеющемуся[56]56
Разумеется, данные рассуждения А. Виннига куда более характеризуют его самого и его стереотипы, нежели действительную обстановку в германском и «восточноевропейском» рабочем движении.
[Закрыть].
С такими мыслями я и следил за ходом совещания. Говорили в основном по-эстонски – потому я полагался лишь на перевод Кестера на немецкий. Говорили о снабжении продовольствием и о проблемах на производстве. Рассуждали степенно, без оживленности, характерной для латышей, – другая раса. Спустя некоторое время я захотел взять слово, так как чувствовал себя не вполне уместным здесь и собирался уходить. Я произнес несколько слов о преследованиях, о которых мне и здесь рассказали немало. Однако не следовало возлагать вину за них на немецкий народ – мы их не одобряем и хотели бы сделать так, чтобы теперь было иначе. Меня спокойно выслушали, мои слова переводил молодой Мартна[57]57
Ханс Мартна (эст. Hans Martna; 1890–1941), эстонский юрист и политик. Член Учредительного собрания (1919–1920), депутат I Рийгикогу (парламента) от социал-демократов, в 1922 г. сложил мандат, в 1923–1928 гг. управляющий делами Рийгикогу, затем присяжный адвокат в Таллине, редактор газеты «Голос рабочих» и член Совета рабочих домов. Арестован НКВД в 1941 г., погиб в заключении в Пермской области РСФСР. Назван Виннигом «молодым», так как являлся сыном одного из лидеров эстонских социал-демократов Михкеля Мартны (эст. Mihkel Martna; 1860–1934), члена Учредительного собрания и депутата всех пяти составов Рийгикогу.
[Закрыть], мне пожимали руки. Уже на улице Кестер сказал мне, что это хорошо, что я ухожу, ведь собрались вообще-то для подготовки к экономическим мерам борьбы, а рабочие в присутствии немца совещаться об этом никак не могут.
Остаток дня я провел в пеших прогулках в одиночестве и уже на заходе солнца поднялся к старому орденскому замку. На западе в красной дымке заходил солнечный диск. С равнин на востоке тянуло бледным туманом, который оседал на семисотлетних стенах крепости на холме, – я прощался с Ревелем.
IV. Интермедия
По-русски широкая[58]58
Немцы всегда подчеркивали различие между магистралями, построенными по русскому стандарту (1520 мм), и железными дорогами с европейской колеей, так как это имело военное значение, а в ходе обеих мировых войн обеими сторонами принимались немалые усилия по перешивке некоторых участков магистралей на удобную для себя колею.
[Закрыть] одноколейная магистраль Ревель – Рига и во время германской оккупации обслуживалась местным, по большей части латышского происхождения персоналом. При первой моей поездке в сентябре я ничего особенного в процессе эксплуатации не заметил; хотя случались довольно существенные опоздания, все же служащие были вполне вежливы и соблюдали порядок. Теперь было иначе. Люди кругом шипели только на своем языке и давали понять, что испытывают к нам не особенно добрые чувства. Ночью было много ругани между железнодорожниками и проезжающими германскими солдатами. А я лежал на своей полке и никак не мог уснуть.
Внезапно прямо по ходу поездки раздался жесткий удар, да такой, что я скатился с полки, однако в момент опомнился и вскочил на ноги. Раздалась смесь лязга, грохота и криков – и поезд остановился. Я выглянул наружу – была еще глубокая ночь. Впереди в темноте стоял под полными парами локомотив. На фоне красных отблесков мимо проскользнули две тени. Из вагона передо мной вышла группа людей, но очертаний было не разобрать. Фонари загорелись, потухли и зажглись вновь. Тут же ночь разрезал поток голосов – обрывки слов, имена, приказы… И вдруг стало ослепительно светло. Взвился сполох огня. Потом он исчез – но свет остался – а вот и опять. Порывы ветра бросали пламя из стороны в сторону. Поезд горел. Я собрал свой багаж и вышел из вагона. Теперь стало видно: вся железнодорожная насыпь уже была заполнена народом – навстречу шли какие-то темные фигуры с мерцающими фонарями. Я прошел чуть вперед и наконец увидел всю картину. Мы столкнулись с другим поездом, небольшим товарняком. Оба локомотива, по-видимому, не слишком пострадали. Изо всех швов пробивался пар, однако в остальном котлы были целы. Зато следующие за локомотивом нашего поезда вагоны были разбиты. Один из них горел. Мощно гудело пламя. Это были вагоны, в которых небольшая сопровождающая команда везла несколько лошадей. Два солдата получили ранения – они уже лежали в отсвечивающей серебром траве у насыпи. Вокруг них суетились, принесли одеяла и оттащили их вверх по склону. При этом посмеивались. У солдат были лишь легкие травмы, и они быстро оправились настолько, что ели, пили и рассказывали. Несколько лошадей погибло. Уже прибирались, куски трупов животных разбросало по полю. А затем появились костры – два, три, пять, а вокруг огня сидели мы – солдаты и гражданские лица, мужчины и женщины – и стали доставать съестные припасы, а также трубки и сигареты. Было три часа ночи. Мы все еще были в Эстонии, в каком-то ельнике, а сбоку уже начиналась безлесная пустошь. Тут же стали рубить деревья, чтобы пустить на дрова, играть в азартные игры, пели, болтали и протягивали то руки, то ноги к теплому огоньку. А в это время вокруг поезда хлопотали, и постепенно стал заниматься бледный холодный день.
Где-то к середине утра мы смогли поехать дальше. Днем прибыли в Ригу.
Здесь я узнал, что в соответствии с моими предложениями жалованье рабочим на военных заводах подняли примерно вдвое[59]59
Подняли его не благодаря только лишь предложениям А. Виннига, а в запоздалой попытке упредить революцию, до которой оставалось уже менее недели.
[Закрыть]. Однако на разрешение образовать рабочие комитеты осмелиться пока никак не могли. Тут была все та же картина – жалели палец, а вскоре пришлось бы отдать всю руку – principiis obsta[60]60
Principiis obsta (лат.) – цитата из Овидия, буквально – «противодействуй вначале».
[Закрыть] – и все в таком духе. Я никак не мог этим удовольствоваться и решил ехать в Либаву, где был один из крупнейших военных заводов, чтобы там попытаться реализовать свой рецепт. Однако сначала я должен был принять участие в заседании Балтийского ландесрата. Этот Балтийский ландесрат был не чем иным, как своего рода эрзацем парламента лишь на военное время. Он состоял пока что из 60 представителей местного населения: немецких, латышских и эстонских крупных помещиков[61]61
В действительности немцы составляли в нем почти 90 %, так что представительство эстонцев и латышей было скорее демонстративным.
[Закрыть], горожан и крестьян. Мне было неизвестно, было ли это собрание образовано с помощью формальных выборов, но предполагаю, что кандидаты туда были вызваны по предложению рыцарства и биржевого комитета (торговой палаты). Ландесрат был, естественно, настроен прогермански, он принимал уже позабытое сегодня решение об образовании Балтийского герцогства[62]62
После продолжительных колебаний и дебатов между различными германскими ведомствами к осени 1918 г. возобладал вариант образования Балтийского герцогства из всех трех остзейских провинций, 22 сентября 1918 г. о готовности его признать заявил кайзер Вильгельм II, однако решающие шаги по его формированию должны были состояться лишь в октябре-ноябре 1918 г., когда германской оккупации Прибалтики пришел конец.
[Закрыть]. Однако по отдельным вопросам сельского хозяйства он отнюдь не был простой машиной для поддакивания, здесь были себе на уме, а свои замыслы отстаивали жестко и умело. Среди его членов эстонской и латышской национальности было несколько неплохих умов. 6 ноября ландесрат заседал в последний раз. Начало было довольно торжественное. Священники предварили его проповедями на всех трех языках. Открывал заседание командующий армией[63]63
Командующим 8-й армией с 31 июля по декабрь 1918 г. был генерал от инфантерии Гуго фон Катен (нем. Hugo von Kathen; 1855–1932).
[Закрыть]. Затем руководство принял на себя президиум, а потом последовали доклады, дебаты и голосования. Должен заверить, что в этом был мало задействован.
В Риге вот уже несколько дней не выходили немецкие газеты. Я напрасно искал во всех магазинах и лавках. 5 ноября я провел весь вечер у Скубика. Он, шепотом и сияя от радости, сообщил мне, что в Германии началась революция. Ничего наверняка он не знал. Передавали украдкой только слухи – но откуда они приходили, никто не знал.
Мы говорили об этом несколько часов, однако безрезультатно и были не согласны друг с другом в самом главном.
«Это – спасение. Теперь дорога свободна. Царизм мертв, германский милитаризм разгромлен, прусская система рухнула! Мир свободен!»
Скубик удивлялся тому, что я не разделяю его радости.
«Это будет чудовищный мир, – жаловался я. – Эльзас-Лотарингия будет потеряна. Колонии нам не вернут. Нас отрежут от поставок сырья и от мировой торговли. Наша ориентированная на экспорт промышленность погибнет. 5 миллионов рабочих окажутся на улице. Участью германского рабочего станут безработица, снижение заработной платы, бедность и бессилие. То, чего мы добились в ходе 25-летней работы профсоюзов, сдует, словно пену».
Нет, радоваться я никак не мог. Скубик утешал меня: такого мира социалисты Франции и Англии не допустят. Ведь они разделяют наши взгляды по этому вопросу. Однако это были только слухи.
И все же – когда я застал в Дворянском собрании Риги Балтийский ландесрат за работой, в ходе которой все еще целиком исходили из того, что он здесь является хозяином положения, что в качестве победителя вполне сможет и дальше воплощать свою творческую и свободную волю, – мысли мои были потрясены страшно далеким от реальности противоречием между тем, что здесь происходило на моих глазах и звучало в моих ушах, и тем, что теперь уже наверняка станет реальностью со дня на день.
Когда в обеденный перерыв я спускался по широкой лестнице, ко мне подошел какой-то балтийский немец и попытался разъяснить, что принятое ими решение таково: государство в составе Германского рейха с тем или иным прусским принцем на троне, но особенно предпочтительным было бы включение в состав прусской монархии. Я спросил его, насколько он вообще может всерьез воспринимать этот вариант. Он был вполне серьезен.
Вечером доктор Буркхард, явно по поручению Госслера, предложил мне занять пост в гражданской администрации балтийских земель в качестве референта по социально-политическим вопросам. Я отказался и спросил, а не является ли это бесполезным, ведь к этому следовало бы приступить еще полгода назад, а теперь же это будет воспринято как проявление страха, а потому эффекта не возымеет.
На следующий день – был четверг, 7 ноября – я собирался выехать в Либаву, а закончив свои дела и там, отправиться оттуда в Германию. Однако, когда я уже собирался выйти на перрон, один военнослужащий ландвера, стоявший там на посту, потребовал от меня справку о прохождении дезинфекции[64]64
К ноябрю 1918 г. подавляющее большинство германских частей на Восточном фронте были ландверными или ландштурменными, то есть фактически второочередными или ополченческими. После отправки самого боеспособного контингента на Западный фронт значительная часть солдат и офицеров в них была старших (то есть более 35 лет) возрастов. Были и солдаты, которым уже исполнилось 48 лет. Такой подбор личного состава не мог не сказаться на ходе революционных событий в войсках на Восточном фронте.
[Закрыть]. Я попытался его переубедить, однако он вполне в старопрусской манере был непоколебим, и мне теперь надо было где-то получить свидетельство, что вшей у меня нет. Когда же я этого добился, поезд уже пересек мост через Двину, и я остался с неприятной перспективой целого дня в бездействии. Его я провел в отеле, где с записной книжкой в руках составлял отчет для командировавшего меня ведомства. Пообедать я отправился в офицерскую столовую. Там меня и застало посещение одного из старших чиновников гражданской администрации. Он присел за мой стол и начал говорить о погоде и о политике. Этот человек рассказал мне, что раньше будто бы служил в военной администрации, а потому был проводником глупой политики насилия; когда же затем была образована гражданская администрация[65]65
Оформление гражданской администрации началось лишь 1 августа 1918 г., после тяжелейших дебатов гражданских и военных инстанций Германии и представителей балтийских немцев в июне – июле 1918 г.
[Закрыть], военное руководство внедрило в ее состав на важный пост этого человека, чтобы тот сохранил «преемственность политики». Я немало удивился, когда он стал передо мной говорить о свободе и правах народа. Антинародные черты в германской политике всегда были ему до глубины души чужды! Теперь же все должно стать иначе! Прежде всего, прусское избирательное право – «неприличное», как однажды назвал его Науман, хотя оно на самом деле еще хуже[66]66
В Пруссии, крупнейшем государстве Германской империи, к началу Великой войны сохранялось введенное еще до объединения Германии трехклассное избирательное право, гарантировавшее господство в обеих палатах прусского ландтага консерваторов-юнкеров и лишь умеренно-либеральной буржуазии. Это существенно контрастировало с всеобщим (по тогдашним понятиям) избирательным правом в общегерманский рейхстаг, а потому либералы (а одним из их лидеров был теоретик Срединной Европы Ф. Науман), а тем более социал-демократы требовали избирательной реформы в Пруссии. Под влиянием Февральской революции в России в Пасхальном послании 1917 г. кайзер Вильгельм II обещал политические реформы в Пруссии, не уточнив, какие именно. Однако это было воспринято как однозначная гарантия введения в Пруссии аналогичного общегерманскому избирательного права, что должно было удовлетворить в том числе амбиции бывших фронтовиков. Тем не менее вплоть до октября 1918 г. к практическому воплощению вяло обсуждавшейся реформы так и не приступили.
[Закрыть]. Он критиковал в таких выражениях, что им охотно аплодировал бы даже Адольф Хоффманн[67]67
Адольф Хоффманн (нем. Adolf Hoffmann; 1858–1930) был одним из первых социал-демократов, сумевших избраться в прусский ландтаг, где он приобрел известность своими едкими политическими нападками на консервативное прусское государственное устройство. Весной 1917 г. он стал одним из основателей НСДПГ, а после Ноябрьской революции был некоторое время членом прусского правительства, в начале 1920-х гг. некоторое время был коммунистом, но в конце концов вернулся в состав СДПГ.
[Закрыть]. Я был просто поражен и уже начал подумывать – «Как можно ошибиться в человеке!» – и про себя даже попросил у него извинения, что я так плохо о нем думал. Но тут разговор внезапно принял совсем иной оборот. Мой собеседник прямо сказал: «Вы только что приехали в Прибалтику. Правительство именно вас поставит вести здесь дела. Я готов работать под вашим руководством и рад наконец быть проводником разумного политического курса».
Тогда эта загадка вполне разрешилась, и я записал себе на память: появился новый тип людей.
На следующий день я выехал в Либаву. До нее было примерно 150 км – но на эту дистанцию нам понадобилось 14 часов. Много раз мы долго, очень долго стояли на путях посреди темного курляндского хвойного леса. Читать мне было нечего, отчет свой в имперское ведомство я прочитал трижды и поправил все, что мог. От отчаяния я в конце концов стал сочинять сказку о мечтательном рыцаре и доброй фее. А в эти же часы по Германии пронеслась революция и свергла в Берлине старейшую из германских княжеских династий[68]68
То есть Гогенцоллернов. Винниг несколько преувеличивает: куда древнее Гогенцоллернов были, например, правившие в Баварии Виттельсбахи, а уж тем более Веттины из Саксонии.
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?