Текст книги "Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности"

Я предложил матросам присесть и стал одеваться. Они расселись и стали перешептываться. Затем один из них сказал: «Мы готовились к сопротивлению и взяли с собой еще. Там внизу еще трое человек». Я не ответил, а продолжал одеваться. «Это все-таки странно, товарищ Винниг, что все так происходит!» – повторил один из матросов. «В этом вовсе нет ничего странного! – ответил я ему. – Если вы хотите делать то, что хотят от вас радикалы, тогда вполне логично, что вы пришли за мной. Кстати, я вполне рассчитывал на это, а вы еще увидите, что это меня вовсе не удивило. Я вполне мог бы как-то иначе обеспечить безопасность, однако я этого не сделал: что должно случиться – случится – а это должно было случиться».

И тут все трое стали надо мной смеяться и объявили, что это будто бы была шутка, они всего лишь хотели посмотреть, как я буду себя вести в этом случае. И я уже хотел рассердиться, однако тут же представил себе, что будь мне 20 лет от роду, я бы вряд ли удержался от таких шуток, а с большой вероятностью принял бы в них участие. Так что я тоже рассмеялся, а когда затем матросы ушли и вскоре вернулись с несколькими бутылками не самого плохого вина, мне пришлось чокнуться с этими сентиментальными парнями, а они заверили меня в своей верности, заявили, что намерены меня защищать даже против всего мира. И тут-то вся правда и выяснилась. Матросский совет был всерьез встревожен тем, что со мной что-нибудь может произойти, и потому решил попросить у коменданта выделить мне квартиру в его доме, заодно я бы был рядом с ним. Совет хотел назначить меня своим комиссаром по гражданским делам, так что я обязан был бы помогать ему вести дела по всей форме революционного права. И когда это выяснилось, я отослал юношей.

Утром я отправился в порт и дал матросскому совету направить меня с поручением в Ригу, чтобы там принять участие в конгрессе солдатских советов 8-й армии. А потом пошли прощания со многими людьми, которых я более никогда не видел. Тем же вечером я уже лежал в Митаве на жестком тюфяке с соломой и засыпал под защитой провозглашенной здесь Робертом Альбертом солдатской республики.

VI. Первые свершения на новом посту

Только теперь наконец я вновь встретился с доктором Буркхардом, который, как и было условлено, ждал меня в Митаве с 10 ноября. Нам было много чего рассказать друг другу. Буркхард обнаружил поразительную гибкость в манере освещения им событий. Разумеется, произошедший переворот глубоко потряс его. Однако, оставаясь истинным ганзейцем, он едва ли хоть на мгновение потерял самообладание и тут же озаботился мыслями о том, как бы в новых обстоятельствах продолжить стремиться к прежней цели, то есть оставить страны Прибалтики открытыми германскому влиянию.

Утром 13 ноября мы выехали на автомобиле в Ригу. Эта поездка показалась мне чудовищной. Я был одет, словно турист летом, а нам навстречу ударила метель; снег и грязь летели из-под буксующих колес прямо в лицо.

Вопрос теперь был один: что нам делать? Мой план вернуться в Германию был оттеснен в сторону самим ходом событий, пока что я, кстати, стал еще и «гражданским комиссаром матросских и солдатских советов губернаторства Либава», имея задачу собрать съезд. Однако за этой задачей скрывалось куда большее. Именно теперь здесь должен был разразиться кризис. Крушение Германии не могло не повлиять на эстонцев и латышей. И тут определенную помощь мог оказать именно я. Никто, в отличие от меня, не имел возможности выступить в качестве посредника. Я поддерживал контакт и пользовался известным доверием, как со стороны германской администрации прибалтийских земель, так и со стороны национальных группировок и солдатских советов. Так что я обещал Буркхарду, что возвращение мое будет зависеть от дальнейшего хода событий, а пока я останусь в Прибалтике. Он этому очень обрадовался и сказал, что в ином случае просил бы меня здесь остаться – ведь он тоже остается здесь, не только затем, чтобы и дальше служить делу, к которому проникся всем сердцем, но и для того, чтобы не быть свидетелем всех происходящих ныне в Германии и еще предстоящих событий. В ходе этой чудовищной поездки впервые была вполне серьезно высказана мысль, что я обязан принять на себя руководство германскими интересами в Прибалтике. Об этом заявил Буркхард. Однако же я не придавал этому значения и почти не отреагировал.

В Риге мы нанесли множество визитов членам Балтийской национальной комиссии, являвшейся органом по защите политических интересов балтийских немцев. Я был не в состоянии поддерживать правильную беседу, ведь за время поездки так закоченел от холода, что был едва способен передвигаться и стремился к единственному идеалу – заснуть на теплой печи. И все же я присутствовал при беседах, казавшихся мне диалогами на далеких трибунах, из которых я понимал лишь отдельные слова. Около полудня я отправился в замок, в штаб армии[82]82
  8-я армия, занимавшая фронт против Советской России под Нарвой и Псковом и оккупировавшая Прибалтику, подверглась самому быстрому разложению из всех германских соединений Восточного фронта, чему немало способствовали широко поставленная большевистская пропаганда, неудачные действия командования армии, а также постоянная связь с революционной Германией по морю.


[Закрыть], чтобы там начать приготовления к созыву съезда. Там, у начальника штаба майора Франца, постепенно собрались все, кто входил в местную верхушку. Туда пришли лидеры балтийских немцев, явился господин фон Госслер, а вскоре и некоторые члены Рижского солдатского совета. Говорили наперебой и в предположениях своих доходили до обсуждений возможных действий латышей и позиции солдат. Посреди этой дискуссии доктор Буркхард вдруг сделал предложение: «Есть только один выход – господин Винниг должен принять на себя руководство ведением всех дел!» Тут я вскочил и одним махом ощутил, как с меня слетели всякая усталость и оцепенение. Один за другим заявили о своем согласии с этим глава гражданской администрации, начальник штаба и присутствующие там представители балтийских немцев. Я же сообщил о своей готовности при том условии, что на это будут готовы пойти солдатские советы и новое германское правительство. Я тут же провел совещание с солдатским советом при штабе армии, которое очень облегчило присутствие в нем моего хорошего знакомого и товарища по профсоюзу. Затем я отправился к латышским социалистам и сообщил им о случившемся. Все эти инстанции и объединения телеграфировали правительству Германии, которое на основании этого 14 ноября назначило меня «генеральным уполномоченным рейха по прибалтийским землям».

Позднее от тогдашнего министериал-директора, а теперь унтер-статс-секретаря ведомства внутренних дел доктора Левальда[83]83
  Теодор Левальд (нем. Theodor Lewald; 1860–1947), прусский чиновник, в 1910 г. дошедший до поста министериал-директора (то есть главы администрации), а потом (в 1917 г.) и заместителя главы ведомства внутренних дел. В годы Великой войны был чиновником в администрации оккупированных Бельгии и Польши. Именно Левальд писал произнесенную Максом Баденским речь насчет отречения от престола, затем он примкнул к праволиберальной Немецкой народной партии. После ухода с государственной службы в конце 1921 г. стал крупным функционером международного олимпийского движения, добившись проведения Игр 1936 г. в Берлине.


[Закрыть]я узнал, как проходило это назначение. То были дни, когда в Берлине все было вверх дном, а Совет народных уполномоченных был на грани морального краха. Повсюду в рейхсканцелярии лежали телеграммы – они уже никого не интересовали, а новые приходили каждый час; кто же мог бы их все прочесть! Левальд хотел как можно скорее провести это дело, однако народные уполномоченные встречались с бесконечными депутациями, а потому были неуловимы. А затем доктор Левальд быстро решил осуществить это назначение на основе своих полномочий.

Большинство друзей тут же оценили название моей должности. Оно было несколько длинновато, однако там говорилось «рейха», не «Германского рейха», а просто «рейха» – но ведь у кого могли быть сомнения, какая страна имеется в виду? «Рейх» для всего мира значило «Германский рейх». Я всегда придавал значение этому и отражал все попытки протащить в название моей должности слово «германский».

Поначалу у меня дела обстояли так же, как и у народных уполномоченных, – ко мне постоянно приходили и уходили. Едва ли возможно описать первые дни. Я устроил себе кабинет на бульваре Престолонаследника[84]84
  Бульвар проложен в 1859 г., во время снесения рижских крепостных валов (1857–1863). В1861 г. новообразованный бульвар был назван бульваром Наследника. В 1920 г. переименован в бульвар латышского поэта, драматурга, переводчика и социал-демократического политика Яниса Райниса (латыш. Jānis Rainis, наст, фам. Plielcšāns; 1865–1929). В том же 1920 г. Райнис от ЛСДРП был избран в Учредительное собрание, в 1921–1925 гг. работал директором Национального театра, а в 1926–1928 гг. – министром образования Латвии. Народный поэт Латвийской ССР (1940 г., посмертно).


[Закрыть], дом № 15, там же я и жил. Чтобы всегда иметь возможность быть на связи, я распорядился поставить свой телефон прямо у кровати – чрезвычайно рекомендую такую меру, она доставила мне немало радости.

Было нелегко в обстановке такой спешки и пропаганды, на фоне как опытных, так и непрошеных советчиков, составить себе ясное представление о моих обязанностях, придав моей деятельности необходимые направленность и границы, однако же это было обязательно, если только я не хотел стать рабом новой эпохи. Прекрасным средством, чтобы прийти в себя и не терять из виду общий ход событий, были письма, которые я писал через день с завидной регулярностью, а в них сообщал о самом важном из того, чем занимался. Нередко мне лишь при написании этих писем бросалась в глаза взаимосвязь между событиями, которую я до того не замечал, и всякий раз такое письмо было весьма полезным и для меня, и для моей работы. То обстоятельство, которое побуждает человека рассказывать другому о своих делах и намерениях, приводит и к тому, чтобы объяснить и смысл их, а при этом нередко становится ясным смысл того, что он сделал в спешке и не успел основательно продумать. Конечно, еще лучше, когда подобным образом пишут о непосредственно предстоящих задачах; за счет этого приходят ко все большей ясности. Я постоянно находил, что можно изменить, если только знать, что существует готовый помочь и здравомыслящий взгляд, нежели твой собственный, и что при этом особенно важна письменная форма изложения, ведь она всегда более компетентна, нежели устное сообщение.

Я не мог уладить вопросы собственно администрации и поэтому попросил господина фон Госслера продолжать выполнять свои обязанности, оповещая меня о наиболее важных событиях, и предварительно обсуждать со мной самые важные решения. Так и было сделано. А вот собственно политические проблемы сразу же после моего назначения были возложены на меня, теперь на их ведение уже не оказывала влияния какая-либо чуждая мне воля. По моему мнению, мы должны были ликвидировать нашу прежнюю политику в Прибалтике и попытаться создать основания для нового политического курса. Преследуемая нами цель была несколько скорректирована в форме и масштабах, но принципиально не изменилась. Я не мог согласиться с политикой полнейшего равнодушия по отношению к судьбе этих земель. В этом мне мешало два обстоятельства. Во-первых, насколько я понимал, мы должны оставить открытым путь на восток для нашей экономики, а потому следует стремиться к прочным отношениям с этими странами. Во-вторых, очевидным долгом нашим было сохранение издревле поселившегося здесь немецкого населения. Я знал, что за решение двух этих задач, особенно второй, придется много бороться. Однако здесь повода для дискуссий не было. Лишь этот долг ощущаешь – и тогда от него отказаться не можешь, если же он не чувствуется – тогда о нем и понятия нет. «Где чувства нет, усердье не поможет»[85]85
  Один из афоризмов авторства Гёте.


[Закрыть]. Целью моей политики было установление отношений между нами и прибалтийскими государствами, которые бы поставили их экономически и политически на нашу сторону, дав нам возможность защитить проживающих в их пределах наших соплеменников от населения и гонений.

При этом я, само собой, никогда и не думал пользоваться прежними инструментами германской политики на Востоке. Да это теперь было и невозможно – для продолжения политики с позиции силы в старом стиле не хватало незаменимой предпосылки: этой самой силы. Однако и теперь было столь же верно, как и прежде, что те взаимоотношения, к которым я стремился, не могут быть установлены и сохранены путем лишь задушевных бесед, они могут быть приобретены и укреплены лишь за счет целесообразного использования экономического превосходства, а оно в сравнении с этими странами все еще было за нами. Соответственно, я полагал, что задача моя заключается как в ликвидации прежней политики, так и в создании новой, где следовало бы использовать некоторые элементы старой. И если относительно цели и пути к ней я, таким образом, довольно быстро для себя уяснил, то вот насчет того, в каких условиях здесь придется работать, как поведут себя эти эстонцы и латыши, а также как долго вообще еще удастся оставаться здесь оккупационным властям, было совершенно неизвестно. В суматохе тех недель представления об этом менялись день ото дня, и именно это обстоятельство придавало моей работе последовательности, а ее результатам – испытание временем.

Первое, что казалось мне необходимым, это освобождение несправедливо арестованных местных жителей. Но при реализации этого я оказался между двух огней. Штаб армии и тайная полевая полиция были отнюдь не рады таким моим намерениям и пророчествовали смерть и пожары. Латышские же социалисты, напротив, требовали попросту открыть все камеры. 15 ноября, то есть на второй день моего пребывания на посту, я распорядился, чтобы все местные жители, арестованные из-за тайной или открытой пропаганды в пользу независимости своей страны, были освобождены в течение трех дней после поступления этого приказа, вне зависимости от выдвинутого против них судебного постановления. Националистическая пропаганда была приравнена к принадлежности к тем или иным союзам или к участию в собраниях, направленных на поддержку устремлений к независимости. Следовало также освободить всех тех, кто был арестован или оштрафован за социалистическую пропаганду или за работу в профсоюзах. Но освобождение было исключено для тех, кто был известен как приверженец большевиков и кто подстрекал к вооруженному восстанию; мне незамедлительно прислали документы об этих личностях. Были затребованы и документы относительно арестованных за криминальные преступления.

То было мое первое распоряжение на посту генерального уполномоченного рейха, оно многим людям дало свободу, но не 13 тысячам, а такое число мне порой называли представители местного населения, а примерно 370 персонам. Список арестованных под видом большевиков лиц я положил перед латышскими социалистами и сказал, что отпущу любого, кого они сами сочтут неопасным. Тогда они задумались и заметили, что это придется решить мне самому. Однако я не собирался их выпускать из клещей и потребовал от них обоснования. Тогда они заявили, что уж лучше бы я оставил их всех в тюрьме. Некоторых я все же отпустил, в тех случаях, когда приходили члены семей и я лично убеждался в их нужде, а также мог поверить в добрые намерения. Насчет всех прочих я позднее, в начале декабря, поступил как Пилат, передавший иудеям их царя, – я передал их образованному тем временем ведомству юстиции латышской республики[86]86
  В оригинале именно так; термины «Lettland» и «Latwija», весьма последовательно различаемые автором, здесь не употребляются – ведь он подчеркивает, что это были именно внутрилатышские проблемы.


[Закрыть], которое было, правда, не слишком радо такому подарку.

В тот же день, 15 ноября, я отменил цензуру прессы и запрет на публичные собрания. Однако остался в силе запрет на основание новых газет без германского разрешения. Я немедленно позволил социалистам выпускать ежедневную газету и приказал выделить им бумагу. Большевикам в газете я отказал.

Рижские большевики немало досаждали мне с первого же дня моей деятельности. Едва исполнительным инстанциям стало известно распоряжение о свободе собраний, как я уже имел счастье визита большевистской делегации, которая потребовала разрешения на семь публичных акций и на выпуск ежедневной газеты. Из семи собраний я разрешил им три, однако при условии, что на всех трех собраниях сначала они предоставят слово мне. Они пообещали мне это. Газету я запретил, но они по этому поводу приходили еще не раз. Из собраний я посетил только одно, ведь только там имело смысл говорить. Я рассказал кое-что о перевороте в Германии – что теперь следовало бы искать взаимопонимания между народами, и желание наше – жить в добрососедских отношениях с латышским народом. Германская революция не будет в точности соответствовать их основанным на русском примере представлениям, однако именно в этом ее преимущество. Я привел несколько напрашивающихся исторических примеров относительно сути революции и сказал, что самые масштабные из революций зачастую оцениваются как таковые лишь спустя поколение, в то время как кровопролитные сцены, которые полагают революциями, представляют собой, возможно, неизбежные, однако в любом случае не имеющие значения побочные явления. Я говорил так, как выступал бы перед гамбургскими или лейпцигскими рабочими. Собравшиеся слушали меня сначала довольно спокойно, но когда я продолжил, меня подняли на смех. Так что я оставил там только молодого латыша-студента, служившего мне переводчиком. Потом он пересказал мне такую сцену:

Голоса из зала: «Почему здесь позволяют говорить германским меньшевикам?»

Председательствующий: «Иначе он не разрешил бы наши собрания».

Голос: «Мы чувствуем себя оскорбленными!»

Председательствующий: «Вам следовало бы сказать это ему, когда он говорил».

Голос: «Мы еще скажем ему это! Мы будем ходить по щиколотку в крови немцев!»

Председательствующий: «Надеемся на это, однако сейчас нам не следует об этом говорить, власть пока у меньшевиков».

Большой шум – овации – негодование.

Еще трижды или четырежды приходили ко мне лидеры большевиков и досаждали мне своими требованиями насчет газеты. Даже тот, кто никогда не хотел показаться невежливым, вынужден был стать таковым по отношению к этим людям. Однажды вечером я четырежды отказывал им в приеме, но они стояли на своем и повторяли свои требования раз за разом. Наконец я попытался с ними откланяться. Они этого не желали. Я вызвал двух ординарцев и приказал им выпроводить этих людей. Тогда они ушли, но на следующий вечер вернулись опять, один из ординарцев пригласил их в мою комнату. Тогда я сказал им, что готов позволить им выпускать газету, если они приведут доказательства того, что в настоящий момент на территории, контролируемой Советским правительством, выходит хоть одна небольшевистская газета[87]87
  Сомнительно, чтобы Винниг был хорошо осведомлен о том, что происходит в Советской России, однако он со всей уверенностью мог ставить такие условия, исходя из самых общих (почерпнутых из газет) представлений о том, что творится после начала в первых числах сентября 1918 г. в РСФСР красного террора.


[Закрыть]. Вероятно, примерно так же в старых рассказах о святых действовал воздетый перед собой крест на черта – как теперь это требование отразилось на латышских большевиках. Со злобной бранью и ворчанием они ушли. Потом они заходили еще раз, чтобы получить разрешение на примерно 20 еще собраний, где должны были быть избраны советы рабочих депутатов. Я велел им убираться, а когда они все же стали проводить собрания, приказал военным открыть огонь и этим рассеять собиравшуюся было демонстрацию. И тогда в германской прессе пошли на меня первые нападки – меня обвиняли в «политике насилия» по милитаристскому образцу, причем по приказу «балтийских баронов», верным рабом которых я с той поры и стал считаться.

Однако же это описание довольно далеко зашло вперед по сравнению с обгонявшими друг друга событиями.

VII. Республика Eesti

Утром 15 ноября я получил сообщение, что местная администрация Эстляндии, резиденция которой была в Ревеле, приостановила свою работу и будто бы уже отправилась в Германию. Эта новость сильно меня встревожила, особенно же те обстоятельства, в которых все это произошло. 13 ноября была провозглашена эстонская республика[88]88
  Автор вновь имеет в виду именно этническое, а не географическое понятие. Здесь и далее делается последовательное различие между этими определениями. 13 ноября 1918 г. была повторно провозглашена республика (подтверждено притязание на ее существование), однако формирование правительства растянулось, а его первый лидер Константин Пяте вышел на свободу лишь несколько дней спустя. Характерно, что о декларации независимости Эстонии от 24 февраля 1918 г. (от которой ныне ведут отсчет существования этого государства) автор не упоминает вовсе.


[Закрыть]. Случилось это, так сказать, под защитой германских солдат, которые и там вышли из-под контроля своих командиров и образовали советы. Но эта декларация все же не давала германской администрации никаких оснований к тому, чтобы покинуть страну. В Эстляндии тоже застряло немало германского имущества, так что хотя бы из-за этого были необходимы упорядоченная передача управления и последовательное спокойное свертывание деятельности. Но это оказалось невозможным. Наша же администрация, потеряв всякое самообладание, похватала чемоданы и уехала. Уже 15 ноября первые его чиновники прибыли в Ригу. Я не стал от них скрывать, что не считаю оправданным такое поспешное оставление поста хотя бы из-за связанной с этим значительной утратой германской собственности. Уж не считая всех запасов вооружения, которые остались на складах в Ревеле – мы больше не смогли бы найти ему применение, однако об этом нам еще пришлось самым серьезным образом пожалеть, – там осталось около 1,7 миллиона пудов текстиля и сырого льна, которые были нами по всем правилам закуплены и предназначены для их отправки в Германию[89]89
  Винниг чрезвычайно уверен в том, чему у него нет доказательств. Учитывая огромные трофеи, полученные в ходе быстрого захвата немцами Ревеля 25 февраля, а также и остальной Эстляндии, вряд ли можно полагать, что все брошенное в столице Эстонии в ноябре было немцами именно куплено, но даже если и так, то утраченное лишь до некоторой степени компенсировало приобретенное силой девятью месяцами ранее.


[Закрыть]. Сданы были и крупные запасы на складах зерна и муки. На острове Эзель также были сосредоточены крупные партии товаров, в том числе весьма примечательным образом там скопилось 20 тысяч бутылок алкоголя.

Поначалу ясной картины событий составить не удалось. Глава земельной администрации фон Цан, а именно на него следовало возложить ответственность за эти потери, позднее передал мне достаточно подробный меморандум, после изучения которого я смог заявить ему, что он в полной мере оправдан. События развивались примерно так: между 8 и 10 ноября в Ревеле и его окрестностях стали формироваться солдатские советы, причем никакого кровопролития не было, однако весьма серьезных угроз в адрес командных инстанций хватало. Эстонцы использовали это движение среди солдат, установив с ними связь, и при поддержке и ликовании сбившихся в толпу бойцов провозгласили республику. Затем они, опираясь на маленькую, быстро сформированную милицию, потребовали отставки командных инстанций и всей администрации. Апелляция командных инстанций к германским солдатам насчет защиты их от эстонцев, а также указание на стоявшие на кону германские интересы, то есть в данном случае просьба не отдавать военное и административное имущество, осталась безрезультатной. Солдаты, наоборот, стали брататься с эстонцами и заявили, что военное и прочее имущество принадлежит эстонцам по праву, ведь это возмещение за то, что у них было отобрано в ходе реквизиций. В такой ситуации инстанции, конечно, уже не могли далее исполнять свои обязанности, к тому же эстонцы заняли по отношению к ним открыто враждебную позицию.

Вскоре под влиянием представителя СДПГ Зауэра из Маннгейма удалось до некоторой степени вернуть солдатам здравый смысл, и все же власть уже твердо была в руках эстонцев.

Еще в тот же день я отправил в Ревель младшего офицера, который должен был по моему поручению переговорить с солдатским советом. То был лейтенант резерва Вилли Беккер из Фёрдерштэдта. Беккер, которого я позднее лишился при столь трагических обстоятельствах, был кристально честным юношей, он никогда не страшился и еще более рискованных миссий. Из-за его многочисленных тяжелых ран его перевели на административный пост в Ревеле, откуда он только что и прибыл. Как только Беккер услышал обо мне, он пришел и предоставил себя в мое распоряжение. Когда я дал ему задание лететь или ехать в Ревель, он тут же захотел получить полномочия вновь ввести германскую администрацию – он собирался все исправить силами всего 30 надежных солдат. Такой задачи я перед ним не ставил, однако настойчиво просил его разобраться насчет текстиля в Ревеле, который он должен был попытаться вернуть всеми возможными средствами, но без применения насилия. Спустя несколько дней он вернулся. По меньшей мере он с помощью Зауэра добился того, что солдаты отказались от намерения попросту отдать эстонцам те ценные запасы, с помощью которых можно было бы решить столько проблем в Германии. Но эстонские солдаты уже стояли перед складами, а теперь солдатский совет рядом с каждым поставил и германский пост. На одном из складов было сложено 15 тысяч трофейных русских и японских[90]90
  В годы Великой войны Россия массово закупала у Японии различные типы
  магазинной винтовки Арисака, в основном тип 30 (H" h и тип 38
  (H соответственно образцов 1897 и 1905 гг. Так как поставки шли
  с большим опозданием, множество винтовок оставалось на складах не только к моменту развала русской армии, но и после нескольких месяцев германской оккупации, ведь кайзеровским войскам трофейное оружие не понадобилось, а его выдаче местным группировкам, даже ландесверу из балтийских немцев, командование противилось до последнего.


[Закрыть]винтовок. Беккер добился, чтобы солдатский совет постановил привести их в негодность, вынув затворы. И действительно, так и сделали: к ярости эстонцев, затворы бросили в море, но ни одной нитки текстиля и ни унции льна в Германию отправлено не было. Солдаты нарушили план вывоза и отказались помочь при транспортировке военного имущества, более того, они арестовали предназначенные для этого поезда и беспорядочными толпами отправились в Лифляндию, что привело к тяжелому транспортному кризису. Так что все это попало в руки эстонцев. Оценить масштабы потерь было невозможно даже приблизительно.

16 ноября я получил от эстонского Временного правительства телеграмму, в которой оно требовало начала переговоров. Я ответил ему, что ожидаю его представителей в Риге 18 ноября. Однако уже 17-го, когда я был занят как слушаниями на съезде солдатских советов, так и большевистскими акциями, явились господа Янсен и Лухт из Дерпта и желали a tempo[91]91
  То есть немедленно.


[Закрыть] получить от меня полномочия, чтобы принять на себя управление Дерптом и округой. В этом мне пришлось им отказать.

Здесь следует представить себе, что мы в то время имели еще около двух дивизий к северу от Дерпта. Мы не могли позволить себе потерять связь с ними, сделав их отправку домой зависимой от весьма сомнительной доброй воли эстонцев. На севере Эстонии немецкой администрации уже не было, и тем более было необходимо, чтобы там, где она еще существует, она сохранилась бы до тех пор, пока не отойдет последний из поездов. Я пошел навстречу пожеланиям эстонцев, дойдя до предела возможного, позволив им постепенно сменить местную администрацию таким образом, чтобы в течение трех-четырех недель она могла бы стать уже чисто эстонской. Однако я твердо держал под контролем железные дороги, почту и линии связи. Но эстонцам это было слишком мало, а господин Янсен дал мне понять, что мой отказ наносит вред международному социализму. Я спокойно побеседовал с ним и перечислил ему мои аргументы. Однако, когда и господин Лухт захотел таким же образом начать дискутировать со мной, я сказал ему, что его профессия (а он, как я выяснил тем временем, оказался содержателем борделя) не позволяет мне беседовать с ним о социализме. Тем самым наш разговор быстро пошел на повышенных тонах, что вскоре вынудило прекратить его.

В переговорах на следующий день эстонская республика была представлена трудовиком Кохом, ревельским адвокатом, а также еще несколькими господами, которые были в состоянии выражаться должным образом. Один из них прибыл прямо из темницы Двинска, откуда он был освобожден по моему распоряжению. Сначала он получил хороший завтрак, что заметно улучшило его настроение. Эти переговоры вообще прошли в самой приятной форме, в частности, Кох был тем человеком, который ревностно отстаивал дело своей юной республики, однако при этом выказывал и понимание моих аргументов, вынуждавших меня отклонить некоторые из его запросов. После непростых дискуссий, продолжавшихся с 8 утра до 11 вечера, мы смогли подписать протокол соглашения, «Рижский мир», как его в эйфории называл господин Кёрер, его и запротоколировавший. Мне в целом удалось отстоять точку зрения, которую я отстаивал перед господином Янсеном. На уступки я пошел лишь в том, что позволил эстонцам наладить собственное почтовое сообщение, причем оно должно было вестись их средствами и через управляемые немцами конторы. Следовало отправлять и государственные эстонские телеграммы на эстонском языке, причем они должны были пользоваться теми же преимуществами, что и германские военные телеграммы. Еще один компромисс касался университета Дерпта. Как известно, эта древняя немецкая высшая школа была открыта вновь, что потребовало определенных расходов. Сохранить чисто немецкий характер университета было, естественно, невозможно[92]92
  Тем не менее из-за несогласия с националистической политикой германских оккупационных властей значительная часть преподавателей и студентов еще летом 1918 г. эвакуировалась в Воронеж.


[Закрыть]. К большому несчастью, от нас потребовали пойти на уступки и здесь. Мне пришлось пойти на эту жертву. С 1 декабря управление университетом передавалось Эстонии.

Собираемые с территории налоги и прочее должны были пополнять фонд, средства которого могли быть направлены только на цели этой страны. Из этого фонда, располагавшегося теперь в Риге, я отпустил республике Eesti миллион рублей, чтобы ее правительство вообще имело возможность далее функционировать. Так что расстались мы в полном согласии, и я полагал, что этим компромиссом наши взаимоотношения были поставлены на должную основу.

Однако уже несколько дней спустя я получил сообщения о наглых выходках эстонцев. Во многих местах они сняли наши слабые посты, отбирали у чиновников деньги, плохо с ними обходились, таким же образом они применяли силу и по отношению к своим властям, в Ревеле были арестованы несколько лидеров балтийских немцев, а на остальной территории страны шли нападения на немецкие поместья. Я по телеграфу потребовал объяснений и соблюдения договора. Ответа не было. Тогда я радировал эстонскому правительству, что все жители страны немецкого происхождения находятся под защитой рейха и я потребую удовлетворения за любой ущерб, нанесенный им.

Я мог требовать многого. Эстонцы позволили себе плевать на мои телеграммы, ведь наши солдаты в Ревеле – и эстонцы знали это лучше, чем я, находясь далеко оттуда, – и пальцем не шевельнули в защиту своих братьев по племени. Лишь с трудом, просто вынуждая их, я добился, чтобы они позаботились об освобождении и отъезде нескольких балтийских немцев, находившихся в особой опасности. В своем суматошном интернационализме и в детской тяге к братанию они видели в эстонцах друзей, к которым испытывали большую приязнь, нежели к близким им по крови балтийским немцам, так что они чувствовали свою обязанность возместить им несправедливости, нанесенные во время оккупации. Поведение наших солдат принесло нам немало вреда. Однако же, когда их в этом упрекали, причем я делал это в жесткой форме, все же нельзя было оставлять без внимания то обстоятельство, что такое поведение наших солдат может лишь качнуть маятник в другую сторону. Когда оккупационные германские войска подошли к эстонской столице, к ним навстречу вышли члены эстонского правительства, чтобы поприветствовать солдат и договориться о разделении власти. Командующий отослал их, ведь для него никакой суверенной власти в этой стране, кроме германских вооруженных сил, не было; в рамках последовательного проведения той же линии затем были распущены и правительство^ ландтаг[93]93
  Винниг имеет в виду события середины – конца февраля 1918 г. В преддверии вторжения германских войск с Моонзундских островов ряд эстонских частей подняли восстание против большевистской власти и сумели захватить Ревель, а эстонские общественные деятели 24 февраля 1918 г. провозгласили независимость Эстонии и тут же и попытались сформировать эстонское правительство. Прибывший в Ревель уже 25 февраля германский командующий Северным корпусом генерал фон Зеккендорф положил этому конец. Он отказался иметь дело с каким бы то ни было правительством, провел повальные аресты и расстрелы «большевиков» (в том числе мнимых), а затем расформировал эстонский земельный совет – Маапяэв (эст. Maapāev).


[Закрыть]. На всякие возражения отвечали арестами, заставив замолчать. Такое поведение по отношению к населению, которое проявило желание к установлению дружественных отношений, задевало чувство справедливости германских солдат, а когда ныне после крушения командных инстанций они оказались предоставлены сами себе, то именно это чувство справедливости и поставило их на неверную с политической точки зрения сторону, хотя это стало возможным еще и потому, что вызванное четырехлетними военными испытаниями недовольство весьма ослабило и парализовало национальные чувства. Немалому количеству германских солдат болезненно отозвалось потом такое поведение.

Политическая обстановка в Эстонии после провозглашения республики была в целом отнюдь не столь ясной и прочной, как о том рассказывали на весь мир телеграммы агентств «Рейтере» и «Ава»[94]94
  Винниг намекает, что информационные агентства стран Антанты сознательно искажали положение дел, торопясь оказать поддержку новым государствам и лишить Германию влияния на них.


[Закрыть]. К вхождению в правительство из всех социалистов удалось побудить лишь состоявшую из пары адвокатов и бывших офицеров группу трудовиков. Меньшевики же заняли столь характерную для германских «независимцев» позицию опьяненного принципами брюзжания, чем лишь облегчали работу поначалу не слишком значимому здесь большевизму. Начались правительственные кризисы со стрельбой в воздух и оплеухами, причина которых, предположительно, заключалась лишь в алчности оставшихся без работы адвокатов и столь же склонных к спекуляции прочих парней. При этом главную роль играли люди с, как правило, немецкими фамилиями. Читателю и без того, наверное, бросилось в глаза, что большинство из названных мною выше эстонских и латышских партийных деятелей имели вполне немецкие фамилии. Из всех них лишь Скубик и Калнин в Риге и Мартна в Ревеле обладали фамилиями из языка коренного населения, к которому себя причисляли. Мартна даже и по внешности своей был, без сомнения, эстонского происхождения. А вот Скубик и Калнин имели столь блондинистую шевелюру, что вполне могли сойти за ганноверцев[95]95
  Такие антропологические рассуждения Виннига лишний раз показывают, что в истории и этнографии Прибалтики разбирался он довольно слабо, причем даже после нескольких месяцев активной работы в регионе. Уверенность его в том, что носителями «нордической» внешности являются в основном германские народы, также весьма характерна.


[Закрыть]. Остальные же, без сомнения, были немецкого происхождения, но после крушения уже не желали в этом признаваться. Так что к немецким своим фамилиям они приделали латышские окончания. Из лейпцигского студента Вальтера во второй половине ноября появился Вальтере, Карл Улльманн с грубым мекленбургским лицом стал Ульманисом, и даже еврейский доктор Мендер впредь стал зваться Мендерсом. Мое имя в извещениях и письмах, написанных по-латышски, они тоже хотели снабдить латышским суффиксом, однако такие письма я возвращал посыльным назад, после чего они прекратили это безумие.