Текст книги "Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности"

V. Поступь судьбы

На вокзале Либавы меня ожидал лейтенант Майер, служивший при главе округа. В мирное время он был служащим в одной конторе, мы были раньше знакомы. Первым его вопросом было, что творится в Риге. Я не мог ему сообщить ничего особенного. Когда мы ехали в дрожках через Ганзейский мост, я заметил по обеим сторонам двойные посты с примкнутыми штыками и в застегнутых на ремень касках. На улице, по которой мы проезжали, было явно много патрулей. Лейтенант Майер заметил мое удивление и что-то сказал, однако между нами дул ветер с ледяной поземкой, так что все фразы лейтенанта развеяло в разные стороны, и я ничего не понял.

Глава округа барон Книгге ожидал меня в местной администрации к трапезе. Я был рад видеть этого радушного пожилого господина. Во время первой моей поездки я хорошо узнал его по приемам в его доме в ходе продолжительных поездок по округе. Его забота о подчиненных и бедняках из населения вверенного ему округа тут же расположила меня в его пользу. Когда я видел, как он ведет работу с жителями округа, то все время вспоминал о его коллеге Вебере из «Во времена французов» Ройтера[69]69
  Фриц Ройтер (нем. Fritz Reuter; 1810–1874), известный немецкий писатель, творивший на нижнесаксонском диалекте, многое сделавший для его возрождения как литературного языка.


[Закрыть], только этот, в отличие от того старого господина, не спал до полудня, а уже рано утром был весь в делах и при этом был всегда готов разбавить всю серьезность официоза немудреной шуткой. В ходе нашей первой поездки он чрезвычайно оживленно и неутомимо поддразнивал моего коллегу Умбрайта, однако при этом никогда не доходило до злобы, а всегда были лишь благожелательная симпатия и жизнерадостная сторона жизни. Он жил вместе с мировым судьей, господином пожилым, не без вкуса, который долгое время прожил за рубежом. Оба сердечно поприветствовали меня по моем прибытии, однако уже первый взгляд на барона заставил меня предположить, что здесь, должно быть, случилось что-то плохое. «Нам вас сюда сам Бог послал», – сказал он и рассказал мне, что происходило в Либаве последние два дня.

В Либаве была крупная станция флота, ведь там был опорный пункт наших военно-морских сил на Востоке. В новых больших казармах построенного русскими военного порта были размещены около 8 тысяч матросов. Уже какое-то время среди этих матросов шло брожение. 6 ноября они собрались и предъявили командиру станции адмиралу фон Узедому[70]70
  Эти сведения приводятся здесь намеренно; я никогда не имел дела с этим командиром, и поэтому вполне возможно, что ошибаюсь и в имени его, и в звании (прим. авт.). Гвидо фон Узедом (нем. Guido von Usedom; 1854–1925) действительно был адмиралом. Он участвовал в подавлении восстания ихэтуаней в Китае, в 1908 г. был уволен в запас, однако в 1914 г. вернулся на службу и стал адмиралом турецкой службы, отличился при обороне Дарданелл в 1915 г. и вскоре получил звание адмирала. Окончательно уволен в отставку 26 ноября 1918 г.


[Закрыть] требования, подробности которых были неизвестны. Адмирал обратился в бегство. Руководство станцией теперь принял на себя комендант порта фон Клитцинг, у которого, однако, никакой власти уже не было, скорее он вынужден был подчиняться бунтующим матросам. Матросы почти постоянно митинговали, причем было невозможно предугадать, что из этого может получиться.

Барон Книгге просил меня отправиться на следующее утро в военный порт и попробовать наладить ситуацию.

Это нарушало все мои планы, ведь я просто горел желанием вернуться в Германию, да и с доктором Буркхардом я уже назначил 10 ноября днем отъезда. Мы собирались в этот день встретиться в Митаве и вместе выехать оттуда в Берлин. Мне стало тут же ясно, что надо отправиться к матросам и попытаться оказать некоторое воздействие на дальнейшее развитие их движения.

Вечером же случилось совершенно иначе, нежели я надеялся. Барон Книгге дал указание своей старой латышке приготовить хороший ужин, а она так и сделала. И все же это была печальная трапеза, ведь на нас давили мысли о происходящем, ни одного радостного слова не сказали. Я попрощался, как только смог, и отправился в отель «Штадт Петербург», где меня разместили. Но ложиться спать было еще рановато, да и я был слишком обеспокоен. Я вновь пошел вниз по улице, где в большом количестве ходили взад-вперед матросы и штатские, а вооруженные патрули мешали им собираться в толпы и митинговать. По счастливой случайности я смог смешаться с этой беспрерывно текущей толпой людей и двинулся дальше с горсткой матросов. С одним из них я начал разговор и спросил его о планах матросов.

«Ах, да это все глупая затея! – сказал этот человек. – Тут все время проводят собрания, болтают и болтают, однако никто не знает, чего хочет, а поэтому из этого ничего не выйдет».

Большего из этого человека выжать не удалось, казалось, что здесь речь идет только о мелкой частной злобе на своих командиров, а потому о ситуации в целом говорить толком не могли. Я отпустил его и попытался побольше узнать у другой группировки. Пара разговаривавших на нижнемецком матросов, к которым я также обратился, тут же прониклись ко мне и рассказали побольше. Точных требований явно не сформулировали, не дошли даже до того, чтобы избрать солдатский совет, хотя такое намерение было изначально.

На следующее утро я встретился с комендантом порта фон Клитцингом[71]71
  Лебрехт фон Клитцинг (нем. Lebrecht von Klitzing; 1872–1945), капитан-цурзее, позднее контр-адмирал.


[Закрыть]. С этим офицером флота я познакомился еще в ходе первого пребывания в Либаве. Он настоятельно просил меня озаботиться проблемой матросского движения и сообщил, что поздним вечером будто бы будет собрание доверенных лиц[72]72
  Так поначалу, чтобы не раздражать консервативное Верховное Главнокомандование и офицерство, называли членов солдатских советов.


[Закрыть]. Он сообщил матросам о моем прибытии, и они сами захотели, чтобы я к ним пришел.

После этого я посетил крупную металлообрабатывающую фабрику, лично убедившись, как реализуется распоряжение о повышении жалованья, и в течение дня разузнал о социалистах, адреса которых мне дал Скубик. Один из них был владельцем писчебумажного магазина, у него я и встретил других социалистов. Вполне объяснимо, что события в матросской среде были на устах у всего города, так что предметом беседы они стали и в этой лавке. Было вполне понятно, что здесь обсуждались именно те перспективы, которые в связи с этим открываются для латышей. Однако общим развитием событий были пока что недовольны и желали более резких выступлений матросов против их командования. Я прервал беседу и ушел. Теперь и вправду надо было заняться чем-то более важным, чем дискуссии с латышами.

В сумерках я поехал в порт. Внешне революционное движение было никак не заметно. Перед казармами стояли посты, а когда я вошел внутрь той из них, где должен был заседать матросский совет, меня, как и в прежнее время, задержали и отвели к распоряжавшемуся здесь обер-маату[73]73
  Звание в германском флоте, примерно соответствующее русскому боцману.


[Закрыть], которому я сначала должен был сообщить, кого я хотел видеть. Когда в качестве цели визита я назвал матросский совет, то получил постового в провожатые, он и привел меня в помещение кантины[74]74
  Здесь: матросская столовая.


[Закрыть], где в чудовищной тесноте совет и заседал. Мне не без труда удалось пробраться к столу президиума. Говорил какой-то дюжий матрос с бородкой клином. Он говорил быстро, но с хриплыми вскриками, когда пытался голосом выйти на еще более высокий уровень. Когда он заметил меня, то быстро с речью покончил и пошел мне навстречу. «Да, это я», – сказал я в ответ на вопрос. «Я знаю тебя, – проговорил он, – однако же мы с 1914-го не виделись. Моя фамилия Пикард». – «Пикард из профсоюза работников транспорта?». – «Да». И мне многое стало яснее. Весьма неожиданно я наткнулся на товарища по гамбургским профсоюзам, совершенно замечательного человека; несмотря на свое норманнское имя[75]75
  «Норманнское» в данном случае «грабительское», а «пикардами» в средневековой Европе иногда называли разбойников и грабителей.


[Закрыть], он как раз был типичным настоящим немецким профсоюзным деятелем. В мирное время он был чиновником в местном отделении профсоюза, и потому я его немного знал. Мы тут же, без разговоров, почувствовали, что можем друг на друга положиться, и были в данном случае полностью заодно. Насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах (а мы тут же оказались в центре всеобщего внимания), он мне изложил положение дел. Речь как раз шла о командной власти и об обязанности отдавать воинское приветствие, причем присутствовали и такие, кто хотели вовсе лишить офицеров и унтер-офицеров их командных полномочий. «Парни совсем с ума сошли, и вскоре я уже не выдержу, ведь уже три дня беспрерывно говорю. Ты тут же должен взять слово и прямо и ясно сказать им правду», – сказал мне Пикард. «Хорошо, – сказал я, – только добейтесь тишины, чтобы я мог говорить». И когда я обозначил свое намерение говорить, тишина установилась тут же. О настроениях людей я знал только то, что мне только что сказал Пикард. Поэтому я должен был поначалу попытаться выяснить, чем могу привлечь на свою сторону людей. И если я из-за этого сразу же зашел бы слишком далеко, то никогда не смог бы повлиять на них, это было мне совершенно ясно. Однако необходимо было и снискать их симпатию, продемонстрировав превосходство, которое они могли бы уважать. А в таких случаях наилучшей манерой всегда являются прямота и естественность. Поэтому я рассказал примерно сотне этих доверенных лиц, собравшихся там, что я только что прибыл; признался, что с местной обстановкой и с тем, о чем здесь беседовали, не знаком, как и в том, что, собственно, не знаю, с кем я здесь должен иметь дело. Чтобы выяснить это, я просил тех из них, кто является членами профсоюза, поднять руки. В ответ поднялись 18 или 20 рук. Некоторые же из них и вовсе не знали, что такое профсоюз, и спрашивали у своих соседей, о чем идет речь, и только потом, помедлив, поднимали руку. Когда это было проделано, я попросил поднять руку тех, кто когда-либо принадлежал к социал-демократической партии, неважно – какой. Таковых было ровно восемь. Им я сказал несколько слов в дружеском тоне и просил их здесь проявить ту сознательность, которой они научились в своих организациях, и сдерживать своих товарищей. Теперь значение имеет не внесение радикальных новшеств в командные структуры, а порядок, чтобы хорошо и гладко прошла отправка домой, ведь война подошла к концу, мы побеждены и теперь тем более обязаны поддерживать неукоснительный порядок. Вы соблюдали субординацию в течение долгих четырех лет, сказал я им, вы вынуждены были смотреть смерти в глаза и делали это ради прежней Германии. Теперь же осталось еще четыре недели, чтобы в порядке и с честью вернуться домой, к своим семьям, сделав это уже для новой Германии, которая теперь будет страной бедной и побежденной, но зато она стала вашей страной. Я предложил им сегодня принимать решения не о лишении полномочий командования, а напротив, достичь соглашения относительно формирования матросского совета. Для этого на следующий день следовало провести большое собрание, где этот совет был бы избран, там же можно было бы обсудить и вопрос о командной власти, и другие вопросы. Хотя мои предложения существенно уступали размаху пожеланий этих людей, сколько-нибудь согласованных возражений не последовало. Я полагал, что теперь потребуется еще некоторое время на обсуждение, а затем решение будет принято. Однако же я в этом жестоко ошибся. Один оратор сменял другого, и каждый из них нес все что угодно. В каких-то из этих речей смысл все же был, но он был скрыт бурным потоком фраз и поговорок, жалоб и обвинений, а потому бывало так, что один и тот же оратор говорил о необходимости железной дисциплины, однако затем тут же говорил об офицерах, что их надо бы к стенке поставить. Воздействие же на слушателей было при этом одинаковым; если только то, что говорилось, было соответствующей формы и зажигательности, следом раздавались громовые аплодисменты, а также призывы к дисциплине, а потом тут же натравливали на офицеров. Эти речи продолжались с 5 до 10 часов, небольшую часть я пропустил, но большинство из них прослушал. Я еще пару раз просил слова, когда мне казалось, что настроение присутствующих становится угрожающим. В остальном же я тихо сидел на пивной бочке и наблюдал происходящее, предаваясь размышлениям о сущности массы. Вот это была уже революция. Вот эти путаные, страстные, иногда злобные, но по большей части безвредные, порой рассудительные, однако в основном в корне бестолковые и беспрерывные речи теперь вывели из берегов весь немецкий мир. В этом в общем-то детском лепетании раздавались сокрушительные суровые слова мировой истории. Несколько в стороне, в углу помещения, сидела группа из четырех-пяти матросов, которые бросали угрюмые взгляды на происходящее, а иногда злобно косились и на меня. Мне казалось, что лидером этой группировки был один долговязый бледный матрос с неряшливо повязанным галстуком. Я не считал их опасными, ведь сидели они спокойно.

Лишь около 11 я наконец вновь увидел капитана округа, который ожидал меня на ужин. Я хотел было извиниться, однако он был подавлен другой новостью, которая прибыла тем временем.

Кайзер отрекся и покинул армию[76]76
  После бурного обсуждения в Спа, где тогда находилось германское Верховное Главнокомандование, возможности силового противодействия революции и отказа Ставки и фронтовых командиров участвовать в походе на Берлин, а также благодаря действиям (частично самовольным) рейхсканцлера Макса Баденского, находившегося в охваченном революцией Берлине, вечером 9 ноября кайзер Вильгельм II бежал в Нидерланды. Там лишь 28 ноября 1918 г. он официально отрекся от трона, чуть позже от своих прав отрекся также бежавший в Голландию его наследник кронпринц Вильгельм. Вплоть до своей смерти в июне 1941 г. кайзер не отказывался от намерения при возможности вернуться на трон, однако большая часть монархистов так никогда и не простила ему «дезертирства». Его бегство в Нидерланды и большинством солдат было воспринято как трусость и предательство. Характерно, что до этого в окружении кайзера рассматривался вариант его героической гибели на фронте, что должно было бы спасти монархию, но Вильгельм II на это не пошел.


[Закрыть].

Старому солдату трудно было сохранить самообладание, когда он рассказывал мне об этом. Мы еще посидели некоторое время и обсудили события. Когда я после полуночи выходил из дома, барон проводил меня до двери. В темноте стоял часовой. «Идите домой, – сказал ему барон. – Если кайзеру пришлось бежать, то охрана мне больше не нужна». Часовой ушел.

Ночью меня разбудили около трех часов. Комендант города полковник фон Розен выбрал это чудесное время для своего визита, чтобы обсудить со мной меры безопасности в городе. Ситуация теперь зависела, конечно, от поведения матросов, а о нем до начала общего собрания сказать мне было нечего. Тем не менее полковник просидел у моей постели целый час, и мне пришлось сказать ему немало слов в утешение, пока он не поверил, что все же может осмелиться и тоже пойти спать.

* * *

Один из больших учебных бараков в квартале казарм был забит почти доверху, даже самые отдаленные его уголки, ведь внутри были около 6 тысяч матросов, стоявших вплотную перед высокой трибуной, где уже находились Пикард и еще несколько вожаков. Все турники, лестницы и перекладины были увешаны матросскими телами. Когда Пикард увидел, как я пробиваюсь через матросскую массу, он крикнул, чтобы мне дали дорогу, так что, к своему неудовольствию, я тут же привлек всеобщее внимание. А бравый Пикард все расходился и расходился. Еще до начала собрания опять прошло заседание делегатов, на котором ему пришлось тяжко. Он был совершенно обессилен и поведал мне, что в совете доверенных лиц образовалась «фракция независимых[77]77
  То есть от крайне левой НСДПГ, тогда являвшейся главным конкурентом умеренных социал-демократов.


[Закрыть]», которая ему активно оппонирует и делает все, чтобы не дать мне слова. Однако я, несмотря на это, «должен сделать свое дело», ведь он больше не может: сел голос.

Собрание проходило драматично. Вчерашний долговязый бледный матрос взошел на трибуну, держа в руке проект, согласно которому вся командная власть должна была перейти избираемому матросскому совету, причем насчет состава последнего у него были готовы предложения, где содержались, естественно, совсем иные фамилии, нежели предполагал Пикард. Этот проект постановления и списки кандидатов были зачитаны, тут же получив громовые аплодисменты в одобрение. Пикард взял слово, призвал к сознательности и резко набросился на радикалов. Ему также ответил гром аплодисментов. Затем он передал слово мне. Я поступил так же, как и накануне вечером, рассказав, кто я такой и что привело меня сюда, а также спросил, есть ли среди участников собрания социал-демократы. Вверх были подняты сотни рук. Заранее это не планируя, однако поддавшись минутному порыву, я провозгласил «Браво!» своим многочисленным товарищам по партии. В ответ целую минуту по всему залу не смолкал ураган из криков «Браво!». Никогда, ни на каких собраниях, ни на одном партийном съезде или на международном конгрессе я не испытывал такой гордости за партию. Это преклонение перед нею появилось словно по волшебству и тут же подчинило все и вся своей воле. Все собрание, в том числе и многочисленные офицеры, приняли в этом участие, причем столь отчетливо, что буквально двумя предложениями можно передать то, что я тогда ощутил: здесь партия и народ стали единым целым; партия – это единственное, на что может надеяться народ: здесь растворяются теории, здесь торжествует дело, то есть то верное и твердое служение Отечеству на протяжении всех сложных военных лет; вот это и есть дело, а потому и этот триумф партии – вот награда за него! Все теперь почувствовали: только социал-демократия может возглавить нас и спасти, она – та сила, которая сможет омолодить старое прогнившее государство. Такие ощущения остаются незабываемыми.

При таком настроении собравшихся было несложно добиться принятия тех решений, которые были нам, мне и Пикарду, желательны. Проект об изменении командной структуры теперь вообще более не обсуждался. Был избран небольшой матросский совет из пяти или более персон, председателем его стал Пикард. Тут же было решено, что каждый матрос обязан в семь вечера быть в казарме и что от губернаторства следует потребовать закрытия борделей. Все эти решения принимались, чтобы избежать эксцессов.

Около 12 часов разошлись, причем в наилучшем, вполне удовлетворительном настроении. Офицеры были просто счастливы тем, как удачно, почти патриотически прошло собрание, и благодарили нас, Пикарда и меня. Я поехал в губернаторство, где тут же приняли необходимые меры, чтобы провести эти решения в жизнь.

Барон Книгге, когда я прибыл к обеду, уже был извещен о ходе собрания и вновь стал несколько увереннее. Мы долго просидели рядом. Когда я вечером вернулся с пешей прогулки, то увидел, как на главной дороге собирается большая толпа возбужденных людей. Я спросил солдат о причинах этого собрания. «Война закончена! – говорили они. – Французы и англичане братаются на фронте с немцами и избирают солдатские советы, которые должны заключить мир». В радостном возбуждении, однако и не без тяжелых сомнений я отправился в телеграфное ведомство. Меня сочли там полуофициальным лицом, а потому допустили в служебную комнату. Новость подтвердилась – я сам прочитал телеграмму, которая почти дословно гласила то, что мне рассказывали солдаты. Я спросил его, кто отправитель. Офицер пожал плечами. «Отправитель не указан. Мы получили это по служебным каналам из Берлина. Там сегодня телеграфируют все подряд». – «Вы считаете, эта новость соответствует действительности?» – «Да. Сегодня приходится привыкать и к самому необычному».

Когда я вернулся, барон Книгге обнял меня. Он тоже получил эту служебную телеграмму и был уверен в ее подлинности. «Господин Винниг, социализм – вот спасение! Он спасет Германию, он спасет мир! Я беру назад все слова, что когда-либо говорил против него. Я – человек старый и в финале своей жизни не хочу быть неверным по отношению к моей партии. Однако, если социализм образумит народы, тогда он – лекарство для человечества и спасение для Германии! Кайзер теперь уже не кайзер, мне его жаль, ведь такой судьбы он не заслужил. Однако, если его жертва необходима, чтобы спасти Германию, он обязан принести ее, нежели цепляться за корону. Ведь Германия превыше всего!»

И затем этот старый верный служака вспомнил о бутылке шампанского, которую он уже давно отложил до дня заключения мира, и приказал достать ее из подвала. И мы распили ее, веря в правдивость телеграммы. Это было вечером 10 ноября.

Я еще мирно почивал на лаврах, которые снискал в воскресенье, и планировал подольше поспать. Однако уже в первые часы утра понедельника ко мне явились несколько матросов и повели меня с собой в порт. Теперь они уже были хозяевами положения и взяли автомобиль, который отныне предоставляли полностью в мое распоряжение. Они еще хотели кругом развесить на нем красные флажки, но отказались от этой затеи по моей просьбе.

А в порту опять начались беспорядки. От какой-то инстанции – из Ставки или из Совета народных уполномоченных[78]78
  Так (СНУ) называлось первое правительство революционной Германии, куда вошли шесть человек, трое от СДПГ, в том числе и председатель СНУ Эберт, и трое от НСДПГ, оно действовало наряду с прежними имперскими и прусскими ведомствами. В ходе революции в связи с боями в Берлине неоднократно возникали правительственные кризисы, которые завершились победой СДПГ и выходом «независимцев» из его состава. После выборов и созыва в Веймаре Национального собрания 13 февраля 1919 г. был сформирован первый парламентский кабинет Веймарской республики во главе с Шейдеманом.


[Закрыть] – пришла телеграмма, которая предоставляла солдатским Советам большие полномочия, в том числе позволяла им взять на себя часть командной власти[79]79
  А. Винниг описывает неразбериху тех ноябрьских дней и на основании тех данных, что у него, разумеется, уже были на момент написания книги в 1920–1921 гг., не уточняет, что Ставка долго противилась какому-либо признанию солдатских советов, в итоге к 16 ноября согласившись лишь на советы «доверенных лиц» (включая офицеров), но вовсе не имея в виду серьезную реорганизацию командной власти. Это сильно отличалось от позиции СНУ и в дальнейшим привело к многочисленным конфликтам, кончившимся к лету 1919 г. полной ликвидацией советских органов в армии. Отправитель телеграммы был неизвестен, однако им, вполне вероятно, был солдатский совет Берлина или другие значимые советы, в том числе при Ставке или при штабе Главнокомандования на Востоке в Ковно, которые тогда захватили каналы связи и часто опережали события.


[Закрыть]. За счет этого достигнутое нами на общем собрании было полностью опрокинуто. Телеграмма, естественно, тут же была обнародована, и часть матросов потребовала повторного собрания и принятия новых резолюций. Я ненадолго остался с Пикардом наедине и не стал от него скрывать, что мне телеграмма в целом очень не нравится. Я спросил его, считает ли он для себя возможным принять дела коменданта порта и главы станции. Он был слишком порядочным человеком, чтобы поддаваться подобным амбициям. «Мы оба должны знать, что намерены делать, – сказал я ему, – вся эта история с советами – это грубая ошибка, и мы могли бы совершить ее только затем, чтобы избежать еще худшего!» В этом мы были едины. Затем я пошел на квартиру коменданта порта, которая располагалась в другом флигеле того же здания. Я хотел сначала переговорить с капитаном фон Клитцингом наедине, а затем уж должны были прийти и представители солдатского совета.

Комендант, естественно, тоже был в курсе содержания телеграммы. Хотя было еще очень рано, я застал его уже в рабочем кабинете. Последовала беседа, которая была для нас обоих неприятной и проходила очень тяжело. Я вынужден был потребовать от коменданта отказа от неограниченных командных полномочий, впредь он должен был отправлять на подпись матросского совета все свои приказы. Для этой цели я предложил ему выделить рядом с его кабинетом еще и помещение для матросского совета, чтобы упростить и сделать более комфортной совместную работу.

Коменданту было нелегко пойти на это. Однако после пришедшего по телеграфу распоряжения ничего другого не оставалось, если только не хотели спровоцировать еще худшее. Он это понимал. «У меня на родине говорят: "Есть такие и есть сякие, но есть еще и Клитцинги”, – произнес он, – так что я намерен показать, что может Клитцинг. Я сделаю это!»

Итак, прибывшему матросскому совету я смог сообщить об уже готовом решении по этому сложному вопросу. За полчаса нашли и оборудовали необходимую комнату, и разделение командных полномочий состоялось. Пикард, само собой, осуществлял свою деятельность с таким личным тактом, что коменданту оказалось не так уж и сложно приноровиться к новым обстоятельствам.

Около полудня матросы вновь собрались на общее собрание в тренировочном бараке. Положение матросского совета, да и мое лично было нелегким. Мы теперь должны были провести распределение командной власти согласно приказу свыше, хотя днем ранее мы с известным трудом смогли этому помешать. Хотя Пикард в своем отчете поведал, что распределение командной власти прошло сразу же после поступления телеграммы, радикалы все же грубо набросились на него. Когда я попытался заступиться за него, отовсюду послышались громкие крики, призывавшие собрание не давать мне слова. Ситуация становилась нестерпимой и опасной. Однако я тут же ухватился за это требование и сказал, что возьму слово только в том случае, если такова будет недвусмысленная воля собрания. Еще некоторое время пытались друг друга перекричать. Затем Пикард поставил вопрос на голосование. Почти единогласно согласились предоставить мне слово. После этого я сказал, что содействовал бы разделению командной власти, ведь ныне об этом издано распоряжение и именно теперь следует соблюдать дисциплину, однако же и сейчас я полагаю такое распределение крайне опасным, ведь из-за этого легко может возникнуть сумятица, которая крайне затруднит и замедлит отправку домой. Надеюсь, что в данном случае разногласий удастся избежать, если обе стороны будут осмотрительны и станут действовать из лучших побуждений. Кто-то выкрикнул: «Мы должны сделать как в Киле – к стенке поставить!»[80]80
  Тогда ходили преувеличенные слухи о расстрелах офицеров восставшими моряками в Киле 3–5 ноября 1918 г., где и разразилась Ноябрьская революция. В действительности же после стрельбы по толпе манифестантов 3 ноября военные патрули в Киле рассеялись, а их остатки и командир были пленены толпой и жестоко избиты, однако расстрела «у стенки» не состоялось. Новая волна беспорядков вспыхнула после прибытия в город вызванных подкреплений, а также из-за попытки поднять красный фланг на линкорах, что на дредноуте «Кёниг» привело к перестрелкам с офицерами, два из них погибли от ран (в их честь потом нацисты назвали два миноносца кригсмарине), но тяжело раненный капитан выжил и расстрелян не был. Матросы в Либаве, вполне возможно, полагали, что в Германии революция на флоте проходит так же, как это было в марте 1917 г. в России, то есть с массовой резней офицеров, что не соответствовало действительности.


[Закрыть]. Я ужаснулся тем овациям, которые вызвал этот призыв. «Теперь или никогда!» – подумал я и принял вызов. Если такие вещи и вправду происходили в Киле, во что я не верю, то это было бы просто позором для матросов. Народ показал бы, что он просто недостоин завоеванной им власти, если бы допустил, чтобы ею воспользовались для преступлений. Матросы подняли восстание не для того, чтобы сводить личные счеты за допущенные когда-то в их адрес несправедливости, а для того, чтобы не допустить большого и общего несчастья, которое уже на пороге. Революция не темным страстям должна дорогу давать, а позволить проявиться всему лучшему и великому, что только есть в народе. Собирались положить конец кровопролитию на земле, а не начинать с новых убийств. Если же это собрание разделяет точку зрения вот того крикуна, то я должен заявить, что мне с матросами не по пути.

Пороком таких сборищ всегда было то, что у руководства никогда не получалось их как-то организованно закончить. Громадное большинство не имело никакого понятия о том, каков должен быть порядок проведения собрания, и побудить их к этому было очень тяжело. Причем эти люди едва ли привыкли к тому, чтобы просить слово; большинство просто пробивались из задних рядов к трибуне и тут же начинали говорить. Нередко это происходило сразу же после прошедшего соревнования, так что только уже улаженный вопрос приходилось обсуждать вновь. Все предположения и расчеты проваливались из-за такого бесчинства, так что руководство не осмеливалось этому всерьез сопротивляться, так как оно не без основания чувствовало себя как на вулкане. Поэтому такие солдатские собрания, как правило, очень затягивались и почти всегда приводили к неожиданностям.

Когда я закончил свою речь, собрание выразило мне одобрение обычными овациями, и было бы очень хорошо, если бы на этом и закончилось. Однако верный момент для этого был упущен – и вот опять пошел один оратор за другим. Было похоже на то, словно революция привлекла всех глупцов. Даже если рассматривать внешность ораторов, видно было, что большинство из них страдали от той или иной духовной неуравновешенности или же заключали в себе нечто противоправное, а их речи только усиливали это ощущение. В ходе нормальной организационной работы подобных людей просто не пускают к трибуне или лишают их слова, однако здесь так было нельзя, а потому пришлось наблюдать, как они распространяют свое безумие, и так как среди тысячи слушателей некоторые тоже были «с отклонением ствола», они всегда находили определенную поддержку, а это в свою очередь побуждало и многих других тоже присоединиться к овациям. Очень многие участники, кстати, давали понять, что им вообще все это движение представляется довольно глупой затеей, которая позволяет каким-то беднягам осмелиться и взять слово, чтобы их бестолковость была вознаграждена радостным гоготанием, что только приведет в заблуждение бедных дураков, заставит их обольщаться насчет своей глупости, так что она только усилится, насколько это вообще возможно. При таких выступлениях вообще только сожалели или же и вовсе стыдились, что принимают участие в этом. И приходилось раз за разом напоминать себе, что стоит на кону, если только хотели продержаться подольше.

В течение этих противоречивых событий на собрание прибыл комендант и стал пробиваться ко мне. У него в руке было полно телеграмм, которые он по очереди давал читать мне. Это были условия перемирия[81]81
  Переговоры шли несколько дней, а Компьенское перемирие вступило в силу днем И ноября. Его условия были крайне тяжелыми для Германии, а революционная обстановка не позволила политикам и военным в должной мере подготовиться к переговорам или хотя бы отстоять существенные уступки.


[Закрыть].

Комендант хотел, чтобы я их зачитал. Однако я уговорил его сделать это самому, так как это вполне официальное извещение, – а затем я хотел сказать кое-что по этому поводу.

Итак, капитан фон Клитцинг взял слово. Когда он сказал, что с сегодняшнего дня, было И ноября, вступает в силу перемирие, начались было выкрики «Браво!». «Подождите с этими “Браво!”, – сказал комендант, – пока не узнаете обо всем полностью!»

И затем пошли условия. Очищение занятых территорий – а также выдача орудий, автомобилей, локомотивов, железнодорожных вагонов.

Комендант взял паузу и взял следующий листочек.

И вот он нашел: выдача субмарин и военных судов, оккупация Эльзас-Лотарингии, Пфальца и Рейнланда.

Теперь уже «Браво!» никто не кричал. Во всем зале воцарилось унылое молчание. Ни звука, ни протестов, ни вздохов облегчения – только молчание, а на лицах такое выражение, что нельзя понять, какое именно. Вероятно, то было проявление полного упадка духа, который оказался довольно далеко от настоящего и пытался обрести себя где-то в прошлом. Конечно, теперь он мог быть только в прошлом; ведь у кого бы хватило присутствия духа в такой момент задуматься о будущем? Я так часто думал об этом, и тем чаще, чем темнее становились перспективы. Однако даже самые мрачные опасения близко не соответствовали таким условиям перемирия. Я сказал собранию пару слов, произнес то, что только можно сказать в таком положении, – что условия мира делают особенно необходимой дисциплину, что по сравнению с такой всеобъемлющей бедой личные затруднения попросту мелки и незначительны; затем собрание разошлось.

Между тем движение охватило и сухопутные войска, стоявшие в Либаве. Уже на первом собрании присутствовали несколько пехотинцев, а на это, второе, явилось сразу несколько рот. Губернатор генерал-майор фон Ледебур попросил вызвать меня и обсудить со мной положение. Он считал, что может положиться на кандидатов в офицеры, которые разместились на квартирах поблизости от порта. Их было около 250 человек. Я посоветовал ему не доводить до сопротивления, а без проволочек согласиться на требование образования солдатского совета, если оно будет высказано. Так и произошло. Собрание гарнизона избрало солдатский совет, который, к сожалению, не выдвинул столь же понимающего и надежного лидера, какой был у матросов в лице Пикарда. Я принял участие в этом собрании, однако люди, пришедшие там к руководству и до сих пор остававшиеся совершенно вне политики, с самого начала вызывали у нас недоверие. На них явно оказывали влияние те радикалы, которых сначала было непросто вычислить. Они ставили перед собранием пеструю солянку сумасшедших требований самого специфического рода и собирались установить диктатуру солдатского совета. Лишь с большим трудом, преодолевая немалое сопротивление, я сумел этому помешать.

В ночь с 11 на 12 ноября в двери моей комнаты постучали. На мой вопрос снаружи ответили, что пришла делегация матросского совета и желает со мной поговорить. Когда я открыл, вошли трое лишь немного знакомых мне членов совета. Они очень важничали, пару раз откашлялись и затем сказали, что у них был приказ арестовать меня. Письменного приказа при себе у них не было, однако совет доверенных лиц поздним вечером принял будто бы такое решение, а им надлежало его исполнить.

Я осмотрел этих людей. Это были молодые матросы, лет 20, должно быть. Я подумал, что, пожалуй, можно избавиться от них хитростью или силой. Однако, пока я размышлял об этом, меня вдруг охватило совсем иное чувство. Этот арест представился мне теперь столь правильным, столь естественным с точки зрения матросов, по меньшей мере со стороны радикалов среди них, даже вполне оправданным – словно это сама судьба. Что же я еще мог сделать в то время? Я сделал то, что только мог. Я сопротивлялся ей, сколько мог: годами в Германии, на моих должностях в профсоюзе, затем здесь на собраниях матросов и солдат. Если мне оказалось это не под силу, и она все же накрыла меня с головой – что ж, хорошо, пусть тогда меня арестовывают и устраняют – и тогда все пойдет так, как должно быть, я более не мог отрицать внутренней логики такого судьбоносного хода событий.