Текст книги "История разведенной арфистки"

21

Этой ночью, в постели, она с улыбкой задавала сама себе вопрос: где, черт ее побери, могла бы отыскаться плетка. И откуда само это слово появилось в ее лексиконе? Просто случайно услышанное, оно поразило и запомнилось ей… или что? Может быть, даже ей кто-то показал, так или иначе – почему бы и нет? Если бабушка малолетних разбойников с верхнего этажа и не знала уже, кто она такая, а дедушка вколачивал содержимое Торы до глубокой ночи в головы студентов ешивы, а Шайа, симпатичный когда-то парень, был так увлечен экстремистским своим культом, почему бы не применить плетку для выполнения приказа? Настоящую плетку, которой можно взмахнуть в воздухе, и свист которой, пусть даже на расстоянии, может вызвать страх, поскольку этот ангелоподобный и упрямый, как осел, малыш, понимала она теперь, ни за что не захочет отказаться от своего телевидения, так что в оставшиеся недели ее пребывания в Израиле у нее не остается иного пути защищать свою собственность, кроме как засовом; но поскольку и засов не сработал – то плеткой, причем не символической, а самой что ни на есть настоящей.

Она погрузилась в сон с этой эксцентричной мыслью и с нею же проснулась; после завтрака решив прогуляться среди лавчонок безбрежного Махане Иегуда, где она могла (а уж если не там, то где же, скажите) если не найти плетки, то по крайней мере расспросить о ней. Но поскольку подобная ей элегантная, образованная женщина, расспрашивая рыночных торговцев о плетках, ничего, кроме откровенного смеха пополам с откровенным же подозрением, вызвать не могла, ей пришлось обратиться к швейцару-арабу, ожидавшему кого-то, стоя между огромными плетеными корзинами с фруктами и овощами; привычный, похоже, к странностям этой страны, араб ничуть не удивился ни вопросу, ни вопрошающей еврейке, но, похоже, тем не менее задумался, пытаясь понять, зачем столь необычной на этом рынке израильтянке понадобился хлыст или плеть, которые на самом деле нужны, только если у тебя есть в распоряжении лошадь или, на худой конец, осел? Тем не менее он с вниманием отнесся к заботам симпатичной покупательницы, желавшей купить плетку, и посоветовал ей поискать нечто подобное в лавках Старого города. Разумеется, арабских.

– А как вы произносите слово «плетка» по-арабски?

– А зачем вам арабский? Произнесите это на любом другом языке – в старом городе поймут любой.

– И тем не менее, как вы произносите это?

– Скажите КУРБАШ, мадам. Просто КУРБАШ.

– КУРБАШ… – она произнесла это слово с удовольствием. – Славное словечко.

Она была странно возбуждена, обнаружив реальную причину (пусть даже повод) для посещения Старого города, в котором не была уже много лет – даже и до того, как работа с голландским симфоническим оркестром вынудила ее распрощаться с жизнью в Израиле. Чтобы взобраться повыше, она пошла вдоль железнодорожного полотна, ограждение которого привело ее к Дамасским воротам, и вскоре ее поглотил тенистый свод крытого восточного базара. Она не рвалась как можно быстрее отыскать то, что было ей нужно, проталкиваясь сквозь толпу, пенившуюся возле самых разнообразных, а порою просто немыслимых лавок, осажденных покупателями и туристами, равно как и зеваками, убивавшими время, слоняясь от одного прилавка к другому, перебирая бусы, медную утварь и элегантные браслеты, время от времени натыкаясь на диковинную курительную трубку, которую хорошо бы подарить дирижеру симфонического оркестра – единственному, кто мог позволить себе курить ее на сцене во время коротких перерывов, услаждая ароматом трубочного табака, иногда странным образом сливавшимся с висевшими еще в воздухе звуками скрипок, арф и виолончелей.

В конце концов, в живописном магазинчике сувениров она спросила про плети, использовав при этом арабское, обозначавшее этот предмет, слово, но смогла выяснить лишь, что на огромном, безбрежном пространстве Старого города невозможно было определить направление, ведущее – даже приблизительно, к тому месту, где плети, равно как и кнуты и хлысты, могли бы быть найдены, так что, следуя советам, ей пришлось тащиться от одного продавца к другому, каждый из которых, отличаясь решительно во всем от своего предшественника, задавал тем не менее один и тот же вопрос: для чего эта плеть или этот хлыст ей нужен – для того, чтобы повесить на стенке, – или для дела?

– Для дела, – шутливо отвечала она, – и чем длиннее, тем лучше.

– Какой длины? – с неизменной улыбкой интересовались арабы.

– Не меньше двух метров, – говорила она, разводя руками как можно шире.

– Два метра? – каждый раз это их поражало. – Хлыстом в два метра укрощают диких жеребцов. У мадам есть такой жеребец?

– Жеребца нет, – стараясь не улыбаться, отвечала она. – Но есть у меня муж, более дикий, чем любой жеребец.

Прожженным рыночным торговцам нравился этот ее ответ, и поощрительное эхо сопровождало ее шествие по узкому переходу от лавки к лавке, и длилось это до тех пор, пока один молодой человек, чей головной убор являл собой странный гибрид чалмы, тюрбана и хасидской ермолки, не поговорил с владельцем верблюдов, объяснив ему, что эта симпатичная еврейка так настойчиво ищет, а получив ответ, буквально взорвался целым залпом недоуменных восклицаний.

– Что? Плетку? Для чего? У нее есть разрешение ее употреблять? – так, словно вопрос относился к огнестрельному оружию.

Кончилось это совещанием и переговорами с другими стариками-погонщиками, которыми командовал старый бедуин, державший в руках узду для верблюда, которую, узнав о проблеме, тут же использовал, взнуздав двугорбого своего красавца, а когда тот поднялся на ноги, из седельного мешка, висевшего на боку, достал две плетки – одну просто длинную, а другую – длины необыкновенной.

Арфистка, никогда в жизни не державшая подобного искусно заплетенного в косу кожаного изделия, сравнивала и сравнивала одно с другим, поочередно отдавая предпочтение то одному, то другому. Это были самые что ни есть плети, которыми охаживали верблюжьи бока, но годились они равным образом и для тренировки лошадей, и ободрения ослов и мулов. От долгого употребления кожа их кое-где уже разлохматилась и потрепалась, испуская странный запах. Взяв в руки ту, что была длиннее, Нóга взмахнула ею в воздухе, и на вызванный этим движением свист ближайший к ней верблюд проворно поднялся на ноги.

В итоге она отдала предпочтение более короткой плетке и спросила о цене. На этот вопрос владелец верблюда погрузился в глубокое молчание. Раздумья его кончились тем, что он не без важности произнес:

– Сотня динаров.

– Динаров? Что это означает? Откуда в Израиле динары?

– Он имеет в виду доллары, – пояснил, поправляя свой тюрбан, молодой человек, взявший на себя миссию посредника.

– Час от часу не легче. Доллары! Мы что, уже не в Израиле? Назови мне его цену в шекелях.

– Если в шекелях… тогда мы должны знать сегодняшний обменный курс, мадам. Официально.

– Обменный курс? – она рассмеялась. – С каких это пор бедуины так озабочены обменными курсами валют? Он что, работает по лицензии, получая зарплату в валюте?

– А что в том такого? Я сам могу составить для него и для вас договор о купле-продаже – с удержанием налога на сделку. Хотите?

– Ты насмешил меня, парень. Хватит болтовни. Никаких долларов. Пятидесяти шекелей, по-моему, будет более чем достаточно. Это старая плетка.

– Верно. Зато настоящая. Вторую такую вам не найти на всем Ближнем Востоке.

В итоге достигнутого компромисса плетка ушла из рук в руки за две сотни шекелей, к обоюдному удовольствию обеих сторон. А она в дополнение к этому поняла, что и продавец, и посредник нашли ее весьма привлекательной, хотя ее нельзя было отнести ни к молодым дамам, ни уж тем более к девственницам. Она не рожала, что так обычно украшает женщин, но тем не менее вся так и светилась женским очарованием и чувственностью. Восторга не в силах был скрыть погонщик верблюдов, у которого, как у всякого уважающего себя бедуина, дома находилось трудно определяемое количество жен, – все они совсем не спешили расстаться с ней, под предлогом того, что покупка должна была, для чести продавцов, приведена в достойный вид, а посему, забрав плетку обратно, они встряхнули ее, выбивая пыль, вымыли и вытерли насухо, после чего помаслили некой жидкостью и в конце концов завернули в иорданскую газету с фотографией царствующего монарха, обвязав тонким кожаным шнурком. Молодой человек, носивший тюрбан и откликавшийся на имя Яссин, запомнивший не только израильское имя Нóга, но и ее небесную коннотацию, с удовольствием переводивший все, что требовалось, на арабский и обратно, настоял на том, что проводит ее прямо до того места, откуда они ушли.

На обратном их пути они прошли мимо Стены Плача, где Яссин остановился и любезно произнес:

– Если вы, Венера, хотите помолиться у священной вашей Стены, я могу подождать вас где-нибудь в сторонке.

– Спасибо, – тронутая подобным вниманием, ответила израильская арфистка. – Свое я уже и отплакала, и отмолила. А ты, без сомнения, можешь оставить меня здесь. И с этими словами она вложила ему в ладонь двадцатишекельную купюру – более чем достаточную, по ее мнению, плату за услуги по сопровождению.

Для возвращения избрала она другой, более пологий спуск и вскоре оказалась у собственного дома в родном своем районе. Оказавшись на лестнице, она поднималась по ступенькам в тайной надежде поймать ультрарелигиозных мальцов на месте преступления перед телевизионным экраном, жадно глотающими животворный эликсир, – занятие, для которого как нельзя лучше подходила только что сделанная ею покупка, способная просвистеть над грешными их головами, особенно если сопроводить этот свист громовым ударом об пол.

Но в квартире царила тишина. Могло ли случиться, что старший из преступников был заново возвращен в хедер, в школу, от фундамента до крыши заполненную изучающими Тору, а для буйного малыша был найден другой надзиратель, способный справиться с малолетним цадиком?

Она положила завернутую в газету плетку на крышку телевизора, словно для доказательства ее существования, но после того как, переодевшись в легкий халат, спокойно сделала несколько глубоких глотков из бутылки с водой, успокоилась и переложила грозное оружие на полку шкафа, несколько выше парадного черного костюма, все еще ожидавшего нового своего владельца.

22

Целых два дня она не выходила из дома, но незваные гости не появлялись. Она отодвинула засов, ожидая их появления в любую минуту, но их не было. В конце концов она вышла из квартиры и отправилась на репетицию иерусалимского симфонического оркестра, надеясь, что эта парочка воспользуется ее отсутствием…

но все было напрасно. Выглядело это так, как если бы неким таинственным образом им удалось узнать о плетке, поджидавшей их на полке, под которой висел отцовский костюм; о плетке, все еще завернутой в старую иорданскую газету. Уж не напрасно ли она принесла в свой дом эту плеть? Иногда она испытывала при мысли об этом нечто вроде смятения. Она, правда, знала уже, что, возвращаясь в Нидерланды, она обязательно захватит ее с собой и с удовольствием преподнесет сей экзотический презент дирижеру оркестра.

Каждое утро она разговаривала с матерью, но пока что так и не могла понять, каким будет ее решение.

– Я ничего не собираюсь скрывать от вас, дети, – говорила та, извиняясь. – Я и на самом деле разрываюсь надвое, не в силах остановиться на чем-нибудь одном. Когда я по утрам пью кофе с каким-нибудь соседом, который делится со мной свежими происшествиями, я говорю самой себе: «Ты – вдова, а место это – среда твоего обитания». Но когда внезапно к нам присоединяется какая-нибудь женщина из тех, что все вокруг осыпают пеплом, ухитряясь при этом говорить не закрывая рта и не давая никому произнести ни слова, тогда я говорю себе: «Какого черта я здесь делаю? С людьми – очень тебе приятными и не очень, следует общаться до тех пор, пока ты можешь по своему желанию включать или выключать их из своей жизни». Но здесь… здесь у тебя нет возможности защелкнуть замок, говоря иносказательно и метафорично, а если ты и защелкиваешь этот замок, то все равно ты не забываешь, что у администрации имеется запасной ключ, чтобы войти к тебе. И если ты, дорогая моя, скажешь мне, что не существует столь уж значительной разницы между дверным замком и засовом, потому что и так, и так никто не войдет в твое жилище, предварительно не постучав, ты все-таки должна согласиться со мной, что если ты хочешь умереть – закрытая на ключ не так все же надежно, как на засов, – в случае если кто-нибудь захочет вторгнуться к тебе в последний момент.

– Что за шутки, мама?

– Я не шучу.

И, помолчав, она продолжила:

– В столовой, глядя на щедро уставленную яствами буфетную стойку, я говорю себе: «Да, мадам, все это принадлежит тебе. И находится там, где находишься ты сама, где тебе хорошо и покойно. Здесь не придется тебе доедать остатки приготовленного вчера, а то и позавчера, отбросы, которые жаль было просто выбросить». После чего, умиротворенная, возвращаюсь в крохотную свою квартирку, но это, увы, не гарантирует мне, что кто-нибудь из нежелательных гостей не захочет нанести мне визит – вроде одной старухи, оставившей врачам легкое и половину печени и при этом порхающей повсюду, как молодой воробей. По-моему, она влюбилась в меня – так это по крайней мере выглядит; она ни на минуту не оставляет меня одну, очевидно, желая приободрить и подготовить к ожидающему меня будущему, она ужасно будоражит меня, рассказывая о том, что может произойти с каждым моим органом (оказывается, я даже не подозревала, сколько их у меня) – с каждым в отдельности и со всеми вместе, отчего все они – так же вместе и по отдельности, начинают у меня болеть.

– Но мама… пусть так… зато твои внуки теперь совсем рядом.

– Мои внуки… мои внуки… они просто прелесть, и я их очень люблю… они просто… но я должна быть очень внимательна… чтобы случайно не выиграть у них в шашки или бинго… в противном случае они впадают в депрессию, становятся раздражительными и капризными… а кто виноват? Угадай. Верно то, что все это сближает нас… сблизило, по крайней мере, с той поры, что я перебралась в Тель-Авив, сняв в какой-то степени напряжение с Хони – особенно по сравнению с тем, что было, когда они оказывались у меня в Иерусалиме. Конечно, они много больше сблизились со мной… здесь… иногда они приходят сюда с друзьями, которых я также должна покормить. Здесь есть просторная лужайка, это очень удобно летом, но как это будет зимой? Моя однокомнатная квартира так мала…

– Но ты ведь так любишь детей…

– Откуда ты это взяла?

– А как насчет двух мальчишек, которых ты приглашала смотреть телевизор?

– Кто тебе сказал, что я приглашала их?

– Они сами.

– Я их не приглашала. Просто однажды пожалела их. Когда они повзрослеют и лицом к лицу встретятся с жизнью, они растеряются, не понимая, в каком мире они очутились. Новом для них мире.

– Их вовсе не интересует никакой новый мир, мама, потому что они прекрасно чувствуют себя в своем старом мире.

– Ты полагаешь? Может быть, ты и права. Но скажи мне, почему мы разговариваем с тобой по телефону? Почему ты так редко навещаешь меня? Похоже, что, вернувшись, ты вновь полюбила Иерусалим.

– Здесь не так уж много того, что можно полюбить. Я всего лишь забочусь, чтобы никто не мог покуситься на нашу квартиру, заподозрив, что ты хочешь от нее отделаться.

– Так или иначе, приезжай и навести меня, потому что если ты полагаешь, что я должна поменять место жительства, приезжай и подтверди такое решение. Лучше папы и лучше, чем Хони, ты умеешь поговорить со мною по душам. И пусть даже путь, которым ты решила пройти по жизни, абсолютно отличается от моего, сама ты – точное подобие меня, как я – полное подобие тебя, вне зависимости от того, какими путями мы шествуем.

– Ну хорошо. Как ты насчет того, чтобы встретиться завтра за ланчем?

– Прекрасно. И ты сама увидишь, на что похожа здешняя жизнь.

На следующий день за обедом она присоединилась к матери, получив возможность попробовать множество блюд, выставленных на буфетной стойке, оценивая их плюсы и минусы. Ее присутствие вызвало волнение в столовой, и два пожилых джентльмена в легких летних костюмах подошли, «чтобы быть представленными очаровательной дочери, прибывшей издалека».

– Ну, не из такого уж далека, – внесла уточнение ее мать. – На этот раз всего-навсего из Иерусалима. Она приглядывает за моей большой квартирой… до тех пор, пока мой эксперимент по переселению сюда не будет завершен.

– И как этот опыт протекает?

– Не могу сказать. Я словно в тумане… и моя дочь находится здесь для того, чтобы помочь мне разобраться с этим. И решить…

– В каком смысле? – настаивал легко одетый пожилой джентльмен. – Надеюсь, она посоветует вам остаться? Признаюсь, здесь, среди нас, не так уж много людей, подобных ей. Людей, способных так внимательно выслушать рассказ о чужих несчастьях.

– Быть может потому, что я обычно воздерживаюсь от разговоров о моих собственных…

– Но даже, упаси Бог, у вас и случится что-либо, – вставил свое слово второй, столь же элегантно одетый старик, – я уверен, что вы выслушали бы чужую историю с тем же вниманием, сдобрив свои комментарии присущим только вам доброжелательным юмором. Здесь все до одного в полном восторге от того, как вы можете любого из нас выслушать.

Когда мать и дочь вернулись в комнаты, Нóга сказала:

– Ты пробыла здесь всего семь недель и уже заполучила по крайней мере двоих поклонников. Может быть, ты пригласишь их к себе, как тех двоих мальчишек, посмотреть какую-нибудь телепрограмму?

Мама рассмеялась.

– Я знаю, ты сердишься на меня, но на самом-то деле это не я завела роман с этой парой сорванцов. Веришь или нет, но начал все твой папа несколько месяцев тому назад, незадолго до своей смерти, когда он вышел на площадку, чтобы покурить с мистером Померанцем, и заинтересовался мальчишками, которые, подобно горным козлам, скакали по лестничным ступеням, испуская дикие вопли. Он поинтересовался, существует ли способ немного утихомирить их. И в ответ услышал, что младший со странностями и, по-видимому, умственно отсталый, «с лицом ангела»…

– Он не умственно отсталый. На самом деле его можно назвать «избранным»… так будет правильно.

– Если ты считаешь… избранный? Может быть, несчастный… странный… проблематичный?..

– Избранный.

– Так и мистер Померанц назвал его однажды в разговоре с твоим отцом – этот уличный мальчуган – член одного из самых уважаемых и могущественных хасидских кланов, имеющих огромное количество ответвлений. И поскольку это несколько вырождающееся семейство – уместно ли, как ты полагаешь, милая, назвать его дегенеративным?

– Пожалуй, уместно…

– Это, надеюсь, ты понимаешь, происходит из-за их привычки – или скорее обычаев, заключать браки между близкими родственниками, что практикуется на протяжении сотен лет; старшие браться родились хилыми и болезненно-слабыми, так что у него есть неплохой шанс, повзрослев, стать в будущем их лидером и возглавить общину.

– Стать главным раввином. Цадиком. Вождем…

– Да. Но откуда ты знаешь?

– Тот, кто постарше, сказал мне. Иегуда-Цви.

– Отлично. Вижу, ты запомнила его имя. И, как я уже тебе сказала, он сын Шайи, того симпатичного паренька, с которым ты частенько болтала на лестничной площадке, когда была совсем еще девочкой. Сын его не так приятен, как отец некогда, но он умен и чертовски хитер.

– Папа… ты упомянула о папе…

– Да. Папа. Он привязался к ним… быть может потому, что скучал по детям, которых ты его лишила. Которых не подарила нам. Не дала…

– Не дала вам? Вам?

– Не цепляйся к каждому моему слову, Нóга. Никто из нас, никто и никогда не жаловался ни тебе, ни другим на то, что ты не хочешь заводить детей. Так или иначе, папа проявил к ним участие, к ним и другим соседским ребятам, занимал их играми и разрешил им приходить к нам в дом и смотреть телевизор. Он говорил, бывало, – в шутку конечно, – что странный этот ангел должен некогда возглавить одну из религиозных партий, способных свергнуть правительство, так что наш долг – дать ему возможность привыкнуть к телевидению.

– Милый папа.

– Слишком милый. С его стороны было не слишком мило умереть спустя несколько недель, оставив меня с двумя малолетними сорванцами, стащившими у меня ключ и заставляющими страдать сейчас тебя.

– Мои страдания закончились. Засов их остановит в то время, когда я дома, а на случай, если обнаружится, что они проникли в квартиру, у меня заготовлен для них сюрприз.

– Теперь уже шутишь ты.

– Нисколько.

– И?

– Я выпорю их. Для этого я и купила плетку.

– Плетку?!!

– Да, плетку. Настоящую. У погонщика верблюдов в Старом городе.

– Потрясающе. Слава Богу, что ты не купила ружье.

Нóга зевнула. Тель-авивская жара и сытная еда нагнали не нее сонную одурь и, заметив это, мать предложила ей немного прикорнуть.

– Поспи немножко и отдохни от мыслей о моих делах. А заодно и опробуй эту кровать, потому что я собираюсь, в случае если поддамся на уговоры Хони и переберусь сюда, перевезти ту, электрическую.

– Да уж… та кровать нечто. По ночам я разрываюсь между желанием поспать на ней – или вернуться на ту, на которой спала в молодости.

– Правда? Знаешь, ведь и со мной то же, после того как папа умер, я вдруг поняла, насколько узка была та кровать, на которой мы проспали столько лет; Бог знает, как мы на ней умещались. Когда в нашей квартире появилась эта электрифицированная модель, я не могла сделать окончательный выбор и принялась едва ли всю ночь бродить по спальне – начала с электрической, затем отправилась к твоей, заснула, а проснувшись, побрела к кровати Хони, чтобы оттуда перебраться на диван в гостиной, закончив это путешествие на электрической. И, бродя между кроватями, я поняла, что, так или иначе, в моем распоряжении отныне будет четыре спальных места, а еще – что утром мне нужно будет застелить четыре постели. Так что хочу я того или нет, я должна остановить свой выбор на чем-то одном, ибо, перебравшись в Тель-Авив, я буду владеть лишь одной-единственной из всех этих кроватей.

– Как и любой другой. Вот эта, к примеру, выглядит вполне прилично, и если ты не против, я в эту же минуту опробую ее. Но чем ты сама займешься в это время? Даже если ты замрешь и, не издавая ни звука, будешь просто глядеть на меня, я не смогу уснуть ни на мгновение. Извини…

– Нет, нет… я ухожу. Может, мне сходить в лоджию и поискать кого-нибудь, с кем можно поиграть в карты…

И, стянув с постели простыни, она застелила свежие, сменила наволочку, принесла большую подушку и легкое одеяло в хлопчатобумажном пододеяльнике, включила кондиционер, тут же погнавший приятный ветерок, и опустила жалюзи, затемнив комнату, осведомившись в конце своих забот, не хочет ли гостья попробовать уснуть под какую-нибудь легкую музыку.

– Нет, мамочка. Спасибо. Музыка для меня это серьезно… это моя жизнь… это никогда не было для меня лишь фоном.

– Несомненно… потому что ты – в отличие от меня – настоящий профессионал. Но, признаюсь, не так давно я заснула во время исполнения концерта Моцарта, которого ты лишилась из-за меня. Хони специально достал эту запись, чтобы я смогла оценить жертву, которую тебе пришлось принести.

– Этот концерт – великолепен.

– Да, он великолепен, ярок и совсем не печален. Звучит так легко… хотя, на мой взгляд, флейта слегка заглушает звуки арфы, а я – из-за тебя, дорогая, – предпочитаю партию арфы, а не флейты.

– Это из-за особенностей исполнения, несомненно принадлежащего Джеймсу Галвэю, который отдает первенство доминированию флейты.

– Наверное, так и есть, но, в конечном итоге, при исполнении на сцене вживую вы можете видеть, а не только слышать и саму арфу. Ее невозможно спрятать. Не беспокойся, доченька, у тебя еще будет возможность исполнить свою партию, как и множество других. Ты так еще молода, и весь мир распахнут перед тобой и ожидает тебя. Ну, хватит… я исчезаю, а ты постарайся хорошенько поспать, думая об этом заведении для покойной старости – оно не только для меня, но и для тебя тоже, а когда ты проснешься, ты сможешь высказать мне свое мнение о достоинствах этой кровати.