Текст книги "История разведенной арфистки"

23

Поначалу она сомневалась, сможет ли заснуть. Да, кровать была достаточно широкой, а матрас – достаточно упругим, но самой комнате не хватало интимности, подобно тому как это бывает в гостиничных номерах, с их всепроникающим медикаментозным ароматом. Прохлады было тоже вполне достаточно, но кондиционер мог бы работать и потише. Равным образом стена, отделявшая эту комнату от соседнего помещения, склонна была пропускать через себя все звуки, слышать которые никакой необходимости не было, ибо там кто-то кашлял и вздыхал так горестно, что ей стало грустно при мысли, что все это, так или иначе, выпадет вскоре на долю ее матери. Что же… Хони хотел лучшего для нее, хотел, чтобы она сюда перебралась… здесь ведь и впрямь было неплохо, если не считать того, что комната была тесновата, хотя и очень опрятна, а само местонахождение располагалось в одном из самых престижных районов Тель-Авива. Все так… за исключением одного обстоятельства: все вокруг было не ее. В старой иерусалимской квартире, ведя нескончаемую войну с бессонницей, она могла ждать помощи от четырех находившихся в ее распоряжении кроватей. А что здесь? Куда могла она деться? Отправиться посреди ночи на просторную лужайку на заднем дворе? А днем – сидеть и ждать, пока откроется свободная вакансия арфистки в Иерусалимском симфоническом оркестре, совмещая это, при случае, с преподаванием в консерватории или музыкальной академии. Если бы в свое время она не отказалась родить ребенка от своего мужа Ури, он не бросил бы ее, подумала она вдруг неизвестно почему, и тогда не было бы никакой нужды в множестве драматических перемен, случившихся в ее жизни. Ури был очень привязан к ее родителям, но сейчас ее мать оказалась совершенно одна в Иерусалиме, и было бы несправедливо, чтобы Хони, неукротимый воитель, носился туда и обратно всякий раз, когда возникали какие-либо проблемы…

Снаружи прорывалось рычание тель-авивских автобусов и грохот приземляющихся самолетов, но это каким-то странным образом скорее способствовало, чем мешало ее погружению в сон, возможно ли, лениво думала она, почти засыпая, что двигатели различных машин, перемещавшихся по прибрежной долине, звучали тише, свободные от близости гор Иудеи с их вершинами и пропастями? Проплывая в подобных горизонтальных предположениях, она медленно погружалась в сонный туман, в саван сновидений, пока звонок часов кабельного телевидения не напомнил ей, что с минуты, когда она оказалась в постели, прошел уже час. Но кто сказал, что час – это достаточно? Она заснула здесь, подчинившись требованию своей матери…

ей снилось что-то, что могло сказать, сообщить нечто важное, что поднималось из самых глубин ее души… и она имела полное право дождаться и узнать, что же это было. Она не открывала глаз и вскоре скрылась в убежище, которым оказался ее сон. Сдвинув подушку в сторону, она зарылась лицом в простыни, вдыхая материнский аромат, запах юного и беззаботного девичества, смешавшего воедино Иерусалим и Тель-Авив.

И таким образом – или чуть больше – сдвинулась на два часа стрелка будильника, примостившегося на крышке кабельного телевизора, как если бы будильник этот самостоятельно распоряжался таким явлением, как время. Время, в котором не существовало ни стонов, доносящихся с другой стороны стены, ни иных звуков, упрямо пытавшихся помешать сну арфистки, после чего у нее не оставалось никакого другого выхода, как расслабиться – и уснуть. И не могло ли случиться так, что предыдущий жилец, который тихо почил здесь, перед тем как отойти навсегда, сумел по-своему приручить время? Она вдруг вспомнила о матери. Ведь все могло случиться с этим миром, пока она спала. Где же она? Неужели до сих пор играет в карты? Может быть, она подчистую проиграла все, что у нее было? Надо было просыпаться, возвращаясь в этот мир, но усталость еще не прошла, она стала даже еще ощутимее… и только сумерки, наступление которых она увидела в полоске окна, приоткрывшейся меж разошедшимися шторами, заставили ее встать с постели. Ошеломленная своим открытием, она оделась, распахнула дверь на веранду, пересекла сад, полный поникших цветов, и устремилась к лужайке, в надежде ухватить последние минуты заката. На паре плетенных из соломы стульев, примостившихся в лоджии, сидели ее мать и брат; внуки были тут же. Они изо всех сил бросали мяч, старясь поразить невидимую цель.

– Тетушка Нóга проснулась! – закричали ребята. – Нóгале… вот она… – повторяли они снова и снова, называя свою тетушку семейным прозвищем, не в последнюю очередь инспирированным той горой сластей, которые Нóга привезла им из Европы.

– Это чисто израильская усталость, – сказал ее брат. – В Израиле, для того чтобы устать, вовсе не нужно так уж много трудиться. Здесь можно утомиться, даже не делая ничего. А в твоем случае… свою усталость ты привезла с собой из Европы.

Нóга никак на это не отреагировала. Она молча расцеловала детей, затем тепло обняла и поцеловала брата и мать, как если бы появилась здесь не после двухчасового сна в маленькой и душной комнатке, а вернулась из долгого и небезопасного путешествия.

Хони тут же спросил ее о плетке.

– Настоящая плеть?

– Стопроцентно настоящая, – отвечала она, – примерно метр длиной.

– Это тебе не поможет, – безапелляционно заявил он. – Эти харедим – просто ублюдки, с младых ногтей привыкли ко всему. Даже к слезоточивому газу полицейских. Твоя плетка только раззадорит их. Ты сплоховала, дорогая, не потратившись на ружье.

– Хватит, Хони, не сходи с ума, – проворчала мать.

Все еще не проснувшаяся Нóга никак не отозвалась на это и утонула в кресле, предложенном ей братом.

– Твоя кровать буквально загипнотизировала меня, мама, – сказала она. – И нет необходимости тащиться от кровати к кровати посреди ночи – одной этой вполне достаточно. Вселенная над Тель-Авивом тиха и спокойна. Ни история, ни политика не сумели превратить этот город в руины, подобно тому, как происходило с Иерусалимом. Так что если ты жаждешь слышать мое мнение относительно затеянного вами эксперимента, я говорю вам – «да». Да, мама, это – то, что тебе нужно. Перебирайся сюда, и все мы вздохнем с облегчением. Надеюсь, ты не сомневаешься, что в любую минуту можешь рассчитывать на нашу помощь.

Хони был поражен и изумлен, глаза его блестели. Он не ожидал такой безоговорочной поддержки и так скоро. Незаметно он сжал руку своей сестры, благодаря ее, и сказал, повернувшись к матери:

– Ну вот, мама… ты всегда говорила, что Нóга понимает тебя лучше, чем папа, и уж конечно лучше, чем я. И теперь ты знаешь ее мнение. Прислушайся к нему.

– Н-да, – произнесла пожилая женщина, вздохнув. – Ее мнение я выслушала.

– А это означает, – подытожила Нóга, – что мы можем считать законченным этот эксперимент и я могу уехать.

– Нет, нет, – встревоженно воскликнула мать. – Еще нет… Эксперимент был рассчитан на три месяца, а прошло еще только полтора. Прошу вас, дети, никаких сокращений. Это было бы нечестно.

Хони согласился: «Сделаем все так, как договаривались. А кроме того, в ближайшие десять дней “Кармен” ожидает Нóгу у подножья Масады… группе нужна ее помощь».

И с этими словами он вытащил из кармана куртки несколько страниц, содержащих обязательства и уровень вознаграждения участникам массовки, занятым в представлении в пустыне, добавив, что добыл уже для себя и Сары билеты на второе выступление – не только для того (он подчеркнул это), чтобы насладиться музыкой и танцами, но и чтобы увидеть Нóгу в роли деревенской красавицы из Севильи, прогуливающейся среди хора в расшитых в цыганском стиле одеждах.

– Это что, такая у меня роль?

– Вот возьми эти листки и внимательно прочти их.

– А ты… а вы потом придете, чтобы похихикать надо мной.

– Или чтобы порадоваться за тебя.

Темнота сгущалась. У ребят оставались еще не сделанными уроки… пора было возвращаться домой. Нóга нерешительно осведомилась у матери, может ли она остаться здесь на ужин.

– Можно попытаться, – сказала мать. – Время ужина уже прошло, но, думаю, мы сможем отыскать на кухне что-нибудь для столь редких гостей.

Они сумели набрать достаточно для полного ужина из оставшегося невостребованным вечернего ассортимента. Нóга была в восхищении.

– Потрясающе, – то и дело восклицала она. – Даже если это просто остатки – я в восторге. И позволь мне добавить, что, несмотря на все твои достоинства, надо признать правду – твоя стряпня не выдерживает с этим великолепием никакого сравнения. Так почему бы в оставшиеся годы тебе не побаловать себя отличной, доброкачественной едой? Не только она, но и она тоже – это, в дополнение к твоей кровати, – большой плюс ко всем добавочным удобствам этого столь хорошо организованного жилища.

– Может быть, – полуравнодушно спросила мать; вторая половинка осталась при ней.

Нóга не вернулась в Иерусалим до половины одиннадцатого вечера и, проходя по кварталу Мекор-Барух, отметила про себя, что все здесь выглядит точно так же, как во времена ее детства. Люди были точно такими же людьми, одетыми так же, как тогда, такими же остались лавчонки, а улицы освещались все теми же тусклыми лампочками. Да, то здесь, то там дома приросли после пристройки, добавив где этаж, а где окно или, наоборот, убрав портик или веранду, а в проходах между домами зазеленели огромные стальные короба для муниципального мусора; прошлое еще не умерло окончательно, но и будущее еще не родилось.

Внутри нее теплилась надежда, что ей удастся обнаружить следы пребывания несносных мальчишек в квартире, и, едва переступив порог, она направилась прямиком к телевизору, посмотреть, нагрелся ли он. Но он был абсолютно холоден. Она осмотрела комнаты, не поленившись удостовериться, не изменился ли угол подголовника электрической кровати, но ничья чужая рука, она поняла это, не прикасалась к рычагам механизма. Она вспомнила о плетке, и до той минуты, пока она не вспомнила, где та должна быть, она решила уже, что маленькие сорванцы все-таки добрались до нее и стащили. Но затем вспомнила, что и где, и отправилась, чтобы взглянуть в родительский шкаф, совершенно пустой, где, свернувшись подобно змее, рдеющей красноватой своей кожей и свесив длинный хвост, дожидалась ее покупка, отдыхавшая на портрете короля Иордании, напечатанном в иорданской скомканной газете.

Поскольку она полностью отдохнула в Тель-Авиве, она плотно втиснулась в кресло, вперившись в телевизионный экран, и защелкала переключателем, переходя от канала к каналу, в конце концов бросив якорь у музыкальной передачи «Меццо», и вновь заскользила от концерта к выступлению танцоров, а от них – к опере, пока глубокой ночью веки ее не начали опускаться все чаще и чаще, перемешивая музыкально звучащую дремоту с видениями, которые очень походили на некоторое подобие галлюцинаций. Но, вместо того чтобы отдаться реальному сну на одной из кроватей или, на худой конец, в глубоком отцовском кресле, она увидела себя вдруг на сцене, где оркестр был готов уже приступить к исполнению второго акта оперы; музыканты настраивали инструменты, певцы стайками группировались, поглядывая на дирижера, все мужчины были в черных галстуках, женщины облачились в наряды, соответствовавшие их ролям. Хотя это был уже второй акт, она еще не увидела арфы, которую кто-то должен был к этой минуте доставить на сцену… но тут она, наконец, появилась, ее арфа, огромная, прекрасная и величественная, но, вместо того чтобы занять свое место среди струнных, она продолжала приближаться к сборищу меди, рядом с трубами и тромбонами, почти вплотную к барабану, вполне способному заглушить любые звуки. И в то время, когда она в тревоге размышляла о значении нового своего местоположения, какая-то женщина повернулась к ней и сказала:

– Я – Кармен. Ты не могла бы спеть второй акт вместо меня? У меня в горле застряла целая ложка песка!..

24

И на завтра, и еще через день ребята не появились. Устали ли они от телевидения, или нашли более кошерный телевизор? Возможно, сын Шайи отыскал иной способ утихомирить бурный темперамент юного цадика. Так или иначе, угроза, исходящая от плетки, оставалась пока что без применения, а сама плетка, в конце концов, могла утратить свои целительные свойства в связи с затянувшейся безработицей.

Итак, она не теряла надежды на то, что рано или поздно незваные гости снова сделают попытку проникнуть в квартиру. Во всем этом доме, более того, на всей улице здесь сохранялся едва ли не последний бастион секуляризма. И даже если несколько разрозненных семей также владели скандальными изобретениями технического прогресса, у них не хватало смелости – или хватило ума – никогда не признаваться в этом.

Ей хотелось доказать себе самой, что эта плетка – не миф, а самая что ни на есть реальность, удерживавшая ее от желания захлопнуть входную дверь, полагаясь исключительно на засов, установленный Абади, оставив при этом открытым окно ванной комнаты. «Хочешь помочь ребенку – не жалей для него розги», – любил говорить отец, когда она была совсем еще малышкой. Более того, произнося это, он принимался расстегивать ремень, чтобы испугать Хони, роющегося в ее школьном ранце или в ящиках комода, когда она требовала от родителей защитить ее. Но отец, выпустив пар, неизменно возвращал ремень на место, ни разу на ее памяти не взмахнув им, имитируя угрозу, поскольку малыш Хони тут же ликвидировал опасность жалостливым и покаянным голоском, изъявляя показную готовность стать даже на колени перед своенравной, но горячо любимой сестрой.

Ибо в этом доме именно она царила, вызывая трепет и преклонение. Когда она была еще подростком, в доме как-то само собой установилось правило, согласно которому ничего не происходило вопреки ее одобрению и воле. Так сложилось не из-за ее капризов или упрямства – привычки ее всегда были понятны и ясны, а порядок установлен раз и навсегда – как для окружающих, так и для нее самой. И только младший ее братишка, в детстве хвостиком таскавшийся повсюду за ней и любивший ее более всех остальных, время от времени мог попытаться нарушить установленные ею границы – исключительно для того, чтобы быть к ней еще ближе.

Когда у нее и Ури завязались романтические отношения, Хони был в восторге – не только потому, что его восхищал будущий муж его сестры, но и потому, что он надеялся благодаря ему укрепить и углубить свои отношения с нею. Со своей стороны, Ури тоже относился благосклонно к будущему родственнику и во время воинской службы нередко притормаживал бронированный офицерский «хаммер» возле дома, а потом кружил по городу в сопровождении восхищенного подростка, поднимая пыль иерусалимских кривых переулков, позволяя мальчишке держать палец на спусковом крючке его неизменной М-16.

Но другая надежда, другая мечта Хони – стать дядюшкой для детей Нóги и Ури – не осуществилась ни в первый, ни в последующие годы после их бракосочетания из-за твердого решения сестры не заводить детей, и это именно он, брат, приходил по этому поводу в ярость, не понимая и не принимая даже самой возможности подобной ситуации. И только когда Ури потребовал, чтобы он, Хони, оставил свою сестру в покое, он, не откладывая дела в долгий ящик, взял и женился, и с той же решительностью стал отцом двух столь желанных для старшего поколения малышей, после чего все семейство вздохнуло свободнее.

Обряд обрезания происходил в этой квартире, в которой, ко всеобщему удивлению, нашлась комната, способная вместить множество родственников – близких и не очень, вместе с друзьями и знакомыми. Случилось это вскоре после развода Нóги и Ури, который счел необходимым появиться на празднестве и стоял, холодно поглядывая на новорожденного, сладко посапывавшего на коленях своего деда, уважаемого сандака[4]4
  Сандак – в иудаизме аналог крестных родителей, в момент обрезания сандак держит младенца на руках.


[Закрыть], в то время, как моэль[5]5
  Моэль – специально обученный мужчина, совершающий обрезание.


[Закрыть], рекомендованный и приведенный мистером Померанцем, осторожно совершал само обрезание, причем длинная его борода буквально касалась крохотного пениса. Нóга держалась от них поодаль, но радовалась от души, глядя на своего счастливого брата, не в последнюю очередь надеясь на то, что уж теперь-то он оставит ее в покое, тем более что в этот день своя радость была и у нее, ибо она получила приглашение на постоянную позицию в Симфоническом оркестре Голландии как арфистка.

Сейчас квартира опустела, и она за нее в ответе, а поскольку множество вещей, предметов мебели, другого разнообразного имущества тоже исчезли, освободилось довольно большое пространство, способное вместить еще большее, чем некогда, количество гостей, случись необходимость отпраздновать новое торжество. Но пока что, похоже, такого не намечается. Однако она мужественно несет свою вахту; при этом, однако, удушающая духота лета не мешает ей спустить лямки, сбросить одежду и прошествовать по направлению к ванной, предвкушая приближающийся момент, когда истомленное жарой тело опустится в голубую пену.

Ни с чем не сравнима сладость прохладных вод Иерусалима, которая, думает, уверена она, такова, ибо истекает на человека в большей своей части из древних цистерн, наполняемых дождевой водой, – так запомнилось ей объяснение отца. Думая об этом, она медленно опускалась в ванну, покоившуюся на массивного железа опорах, выполненных в виде птичьих с медными когтями лапах; процесс этот сопровождался звуками старинной еврейской песни, доносившейся из крошечного транзисторного приемника, смешивая с непонятными завываниями, вызванными, скорее всего, севшими батарейками.

Ей понадобилось некоторое время, чтобы понять, что вой этот не связан никак ни с состоянием батареек, ни с вмешательством какой-то новой мелодии в старую, но берет свое начало у раскрывшегося наполовину окна, где две маленькие ступни в белых носках и сношенных сандалиях судорожно дергались в воздухе в тщетной попытке найти точку опоры.

– Да ведь он вот-вот сейчас сорвется, – закричала она и, нагая, роняя клочья пены, рванулась к окну, успев схватить две ноги, молотящие воздух. Почувствовав подмогу, ребенок ослабил безнадежную свою схватку и, выпустив водосточную трубу, заскользил вниз, приземлившись на пол, невесомо мелькнув между мокрых рук и грудей женщины. Тут же она перегнулась через подоконник в надежде увидеть всегдашнего сторожа, но на трубе – ни вверху, ни внизу – никого не было.

– На этот раз ты путешествуешь один, – констатировала Нóга.

И, нагнувшись к будущему цадику, свалившемуся ей на ноги, она прежде всего увидела грязные ладони, черные и такие маленькие, что ей стало не по себе. Бережно она подняла его, ловко стянула серую куртку и некогда белую рубашку с затейливо расшитым воротом, и, пока он делал безуспешные попытки оказать сопротивление, она стащила с него штаны, бесспорно передававшиеся в этой, как и любой другой подобной семье, от одного поколения к другому, обнаружив под ними испачканную пеленку, немедленно отправленную ею в помойное ведро, куда последовало и нижнее белье, которое она снимала через его голову двумя крепко сжатыми пальцами. Голый, подобно новорожденному, проделал путь в воздухе, плюхнувшись в наполненную водой и пеной воду и в этот момент в ее глазах он уже не был более мальчиком, но прекрасной маленькой девочкой, чьи золотистые мокрые пряди, подобно двум ручейкам, вытекали из такой же золотистой копны на голове ангела.

Обмыв его чистой водой, она прилежно скребла его тельце, и ни один кусочек его не смог избегнуть прикосновения ее руки с зажатой в ней мочалкой, ибо это была уверенная хватка опытного музыканта; свершая все это, она ни на миг не забыла слов, сказанных ее матери отцом: «С цадиками – очевидно, даже такими юными – следует обращаться со всей возможной бережностью и почтением, ибо они могут со временем стать предводителями того строптивого религиозного лагеря, способного возглавить правительство». Что ж… если этому суждено случиться, подумала она, со своей стороны она сделала все, чтобы очистить его от грязи.

Несмотря на собственную наготу, она не спешила прикрыть ее. Мальчик или девочка, повторяла она сама себе, – какая разница, что в будущем останется в памяти этого ребенка. И она завернула чистое тельце в банное полотенце и невесомое, словно птичье перо, понесла в гостиную, посадив в отцовское кресло, а он тихонечко замер в нем, ну очень похожий на очаровательную девчушку, в синих глазах которой бриллиантовыми искрами вспыхивали слезы, но пальцы при этом безостановочно бегали по черным кнопкам пульта. Опять этот телевизор. Хотя почему бы и нет? Она воткнула штепсель в розетку, надеясь, что какая-либо симфония из непрерывно передающихся по каналу «Меццо» заинтересует и увлечет маленького зрителя, пусть даже за счет громкого звучания. Но будущий цадик не готов был удовлетвориться малым, требуя полной власти над экраном, проворно меняя каналы, пока не остановил свой выбор на стае обезьян, прыгавших с ветки на ветку в гуще африканских джунглей.

Похоже, что сам он в итоге отделался легко.

Внезапно отчаянный стук донесся со стороны входной двери. Она набросила на себя банный халат, туго подтянув пояс, пригладила волосы, запустив в них пальцы, и лишь после этого открыла дверь бледному и перепуганному телохранителю. Она провела его к его протеже, сидевшему в кресле, завернувшись в огромное банное полотенце и не отрываясь глядевшего на то, с какой ловкостью макаки перепрыгивают друг через друга.

– Он чуть-чуть не разбился насмерть, если тебя это интересует, – сообщила Нóга, и голос ее не сулил ничего хорошего, но Иегуда-Цви, казалось, не обратил на это внимания. Лицо его было красным, он кусал губы, а потом душераздирающим жестом вскинул руки и опустился на колени перед маленьким мальчиком, который даже не взглянул на него, втянув ноздрями запах, исходивший от влажного полотенца.

– Что это? – спросил он. – Ты вымыла его?

– Конечно.

– Зачем? Что он тебе сделал?

– Он скользил вниз по трубе и свалился мне под ноги, грязный и вонючий.

– Ну и что?

– Что ты хочешь сказать этим своим «ну и что»? Его нужно было вымыть.

– Как?

– Как? При помощи воды и мыла. Ты когда-нибудь слышал о воде? Ты знаешь, что такое мыло?

Отпрыск Шайи выслушал эти вопросы и посмотрел на нее с явным отвращением.

– А одежда? Его цицит и рубашка со специальной вышивкой из Торы?

– Не бойся, все в наличии… за исключением старой пеленки. Но не вздумай, Иегуда-Цви, снова натянуть на него эти грязные тряпки. Поднимись к его бабушке и пусть она даст во что его переодеть.

– У него здесь нет другой одежды.

– Тогда просто забери его отсюда как есть, завернутым в полотенце, которое пусть будет моим подарком. Но сначала поклянись мне жизнью своего отца, жизнью Шайи Померанца, что никогда… никогда больше не заберешься сюда снова ни через дверь, ни через окно, потому что – подумай сам, что будет со всеми хасидами, если их цадик свернет себе шею, свалившись с водосточной трубы.

– Они найдут себе другого цадика, – пробурчал мрачно телохранитель, пронизывающим взглядом уставившись на ее наготу, угадывающуюся под банным халатом. И это был уже не любопытствующий взгляд ребенка, но одержимого яростью подростка, который вырвал переключатель программ из маленькой ручки своего подопечного, выключив телевизор, сорвал с малыша полотенце и с отвращением швырнул его на пол, после чего вопящего и голого малыша вынес через незапертую дверь и, не проронив на прощанье ни слова, понес его по лестнице наверх, к бабушке, которая давно уже не сознавала, что у нее есть внуки.