Текст книги "История разведенной арфистки"

25

Сначала она хотела рассказать матери всю эту историю с мальчиком, но потом передумала. Мама несомненно воспримет этот эпизод иначе, чем она сама, и ей не захотелось, чтобы радость, которую она испытывала, подвергнута была уничтожающей иронии, присущей ее матери. Так что после долгого послеполуденного отдыха приподнятое настроение вернулось к ней, и она решила прогуляться. Дойти до центра города и попасть на какой-нибудь иностранный фильм, но затем вспомнила, что все кинотеатры уже много лет как исчезли из Нижнего города, из центра, перебравшись в более перспективные пространства, а потому она двинулась по направлению к шуку, о котором думала всегда без какой-либо приязни и, прямо скажем, игнорировала его годами, а вот теперь ей туда захотелось.

Вечер не торопясь опускался на Махане Иегуда, и Нóга вдруг ощутила сильнейшее желание отведать здешнего знаменитейшего мясного супа[6]6
  Мясной суп – имеется в виду борщ.


[Закрыть] – красного, густого и горячего. А потому она прочесывала проходы в поисках какой-нибудь полупрофессиональной, специфической харчевни – той хотя бы, в которой она уже была однажды, в надежде, что она не успела снова превратиться в бар. Но в минуту, когда ноги ее уже вели вниз по ступенькам, надежды рухнули. Перегородка, отделявшая обеденный зал от кухни, была задвинута, а длинный общий стол рассыпался на отдельные маленькие столики, между которыми сновал некто, разносивший по этим столикам зажженные свечи. Тут же, в уголке, примостились аккордеонист с гитаристом рядом со своими футлярами и парочка неопознанных личностей, подчищавших куском питы свои тарелки; не исключено, что это тоже были музыканты.

Она машинально взглянула на потолок. Черная фотокамера, настоящая или фальшивая, торчала на своем месте, поблескивая стеклянным глазом.

Она поманила человека, разносившего свечи.

– Извините… у вас здесь осталась еще какая-нибудь еда?

– Нет ничего, леди, все смели. Приходите сюда завтра.

Она уже собралась уходить, когда заметила неподалеку от полузадвинутой перегородки отставного полицейского, того заику из массовки.

Он сидел, повернувшись лицом к выходу, словно поджидая кого-то… Может быть, и ее?

Поднявшись, она могла попробовать потихоньку выйти и раствориться, исчезнуть в шуке, но что-то говорило ей, что профессиональный инспектор полиции, будь он хоть трижды в отставке, уже заметил ее появление, как знал, что она тоже заметила его. В этой ситуации – должна ли была она игнорировать его? Элиэзер неподвижно сидел в своем углу, не пробуя даже привстать или кивнуть. И у нее самой тоже не возникало желания каким-либо образом привлекать его внимание… Но правильно ли было демонстративно не замечать его?

Она подошла к нему, улыбаясь, но и тогда он не пошевелился, ничем не проявляя своего удивления, как если бы они давно уже договорились о встрече.

– Я надеялась, что найду здесь какую-нибудь еду, – объяснила она. – После того нашего вечера я на следующий день вернулась сюда и отлично перекусила. Но сейчас, похоже, они хотят побыстрее закрыться… Словно спешат подготовиться к предстоящему вечеру. Я права?

– Чего бы тебе хотелось поесть?

– Ну… чего-нибудь такого… не слишком много… какой-нибудь суп… что-нибудь совсем простое.

– Если только суп… это можно организовать. Давай, садись.

– Суп с мясом, – уточнила она, не в силах бороться с непреодолимым аппетитом, вдруг овладевшим ею. Но, подумав, внесла чуть большую ясность: – Если что не так, мне достаточно будет… просто кусок м-мяса.

Казалось, он был поражен.

– М-мм-яса? – словно эхом он повторил, заикаясь, ее фразу. – В это время? Не думаю, что у них к этому времени что-то осталось. Но тарелка обычного супа, достаточно горячего, и густого супа из чечевицы… М-может, эт-того будет д-достаточно?

– Абсолютно, – воскликнула она, покраснев. – Конечно… мясо вовсе не обязательно… чечевичный суп или что-то вроде… густой и горячий! Это именно то, что нужно.

Он исчез, а ее взгляд окинул этот огромный серый подвал, которому трепещущие тени от горящих свечей придавали какой-то мистический вид. Музыканты, покончив с трапезой, взяли в руки инструменты и начали играть, переливчатые звуки гитары, поддерживаемые аккордеоном, пробудили в ней тоску по арфе, и на глаза навернулись слезы.

Отставной полицейский поставил перед ней миску дымящегося супа и два куска черного хлеба.

– Как вы все это провернули? Может быть, вы здесь совладелец… или родственник?

– Ни то ни другое. Простой офицер полиции на пенсии, но сохранивший еще былое влияние и силу.

– Даже будучи в отставке?

– Не «даже», а скорее именно потому, поскольку и уйдя со службы, он сохраняет все свои старые контакты и связи, равно как и известную только ему информацию, не буд-дучи, с д-другой сторон-ны, связанным какими бы то ни было правилами.

Она осторожно прихлебывала суп, а взгляд вечного инспектора следовал за каждой ложкой, как если бы она была ребенком, за которым следует присмотреть.

«Понимает ли он, – подумала она, что, несмотря на все его знания и даже возможности полицейского, он не может даже прикоснуться ко мне?»

– А чем же закончилась эта история с маленькими харедим, которые без разрешения пробирались к вам в квартиру?

– Полагаю, что как раз сегодня я прекратила это раз и навсегда.

– Каким образом?

И она рассказала ему о малыше, которого ей пришлось как следует отскребать.

– Звучит не слабо, – сказал Элиэзер одобрительно. – Вот что значит хорошая интуиция. Я их знаю. И если ты, нерелигиозная, свободная женщина, чужая и незамужняя, посмеешь коснуться даже самого маленького мальчугана…

– Тем более, очевидно, того, кого уже сейчас называют ца диком?..

– Совершенно верно. Итак, если ты, свободная женщина, не имеющая к тому же детей, раздела его и заставила принять ванну – это до смерти перепугает не только того, другого мальчишку, которому поручили оберегать малыша, но и родителей его, которые, в конечном итоге, более всех ответственны за последствия его недопустимого поведения.

– А теперь представь… – она засмеялась, но не без смущения, – что я вымыла его… собственноручно… а сама была в чем мать родила, потому что выскочила из ванны, чтобы спасти его… и на мне не было ничего, кроме пены.

– Значит… совсем голышом. Это интереснее всего, – возбужденно прокомментировал он. – Ты пост-тупила правильно, ведь никаких дурных намерений у тебя не было. Теперь уж они будут тебя бояться, потому что при отсутствии дурных намерений нет необходимости обращаться в полицию.

– И вы действительно верите, что это положит конец бесконечным непрошеным визитам?

– Повторяю: я знаю о них все. Они поймут, что ты непредсказуема. А теперь скажи, сколько времени осталось до конца поставленного вашим семейством опыта? Твоего эксперимента…

– Моего? Я тут ни при чем. Это моя мать…

– Ну конечно, конечно мать.

– От силы четыре недели.

– Значит, время еще есть.

– Для чего?

– Для той роли в опере… роли, которую твой брат выговорил для тебя.

– Роль в опере? Ха-ха… уважаемый сэр, не следует впадать в преувеличения. В массовке… простая деревенская девчонка, ну, может быть, цыганка, подрабатывающая контрабандой. Одна из… А кроме всего, как вы мне уже сказали, все – бесплатно. Только три дня проживания в гостинице на Мертвом море.

– Три дня в шикарном отеле по системе «все включено» – это честная компенсация. Но если ты хочешь заработать действительно приличные деньги перед тем, как вернешься в Европу, – включайся в съемки «больничных» сериалов. Они постоянно нуждаются в появлении свежих лиц… а значит, новых участников. А потому им требуется огромное количество массовок – так много, что они время от времени приглашают даже меня, постоянного персонажа массовок с лицом, мелькавшим тысячу раз. Сейчас, я полагаю, они планируют заснять меня на операционном столе или в м-м-морге, где мое лицо можно и не показывать… но им нужно еще и мое тело…

– Когда они предполагают начать?

– Через неделю или полторы. Они арендовали огромное помещение неподалеку от Ашдода, рядом с портом и возвели декорации, которые выглядят абсолютно как госпиталь. Похоже, что это должен получиться тщательно разработанный проект, сериал как минимум из двенадцати серий, а это означает, что им понадобится постоянное присутствие и пациентов, и их друзей, и представителей семей. До тех пор пока они не заполнили свою квоту на участников массовки, я воспользовался подвернувшейся возможностью и внес твое имя в общий с-список. Почему бы не зашибить тебе еще немного деньжат, перед тем как ты от нас улетишь? Эти съемки будут происходить ежедневно. По принципу «пришел – ушел». Один день – и никаких долгосрочных обязательств. Если тебе покажется что-то не так – ты можешь отказаться от участия в съемках в последнюю минуту. Ты на меня не сердишься?

– За что?

– За то, что я записал тебя на роль пациента. Но если это тебе почему-либо не подходит, как насчет того, чтобы превратиться в одного из родственников?

– Да нет. Не имею ничего против того, чтобы на несколько дней превратиться в воображаемого пациента. Будет время отдохнуть. Но скажите мне вот что – что это у вас за связи с бизнесом, имеющим отношение к массовкам? Вы чей-то партнер? Чей-то родственник? Или вы консультант?

– К-к-конфиденциальный советник. Так было бы правильно это назвать.

Внезапно он схватил ее за руку и поднес к своим губам, и она почувствовала, что ему стало легче. Как будто что-то отпустило его. Но что? И почему он вел себя так? Почему помогал… не потому ли, что не мог отказаться от намерения затащить ее в постель до того, как она вернется в Европу? И потому, что он так деликатно дал ей это понять, она не отняла руку. Но ей не хотелось, чтобы это произошло так скоро, поскольку в этом случае он не оставил бы ее в покое. Может быть, думала она, это должно произойти накануне ее отлета как некий подарок, который будет ей напоминать все, что связано с массовкой в Израиле, а итогом – кто знает, может появиться ребенок, который не будет заикаться?

С супом она покончила, но к хлебу не прикоснулась.

– Это было прекрасно. Вы вернули к жизни мою душу. Сражение с малышом совершенно вымотало меня.

Тем временем официант поставил на их столик чайное блюдце и зажег стоявшее на нем подобие поминальной свечи. И в этот же момент у нее вспыхнуло подозрение, что она не случайно наткнулась на него в этом месте. Неужели инстинкт полицейского подсказал ему, что именно здесь может она появиться? И без какого-либо колебания, с самой дружелюбной улыбкой она спросила его – было ли то чистой случайностью, что он нашел ее здесь?

– Н-нет. Ничего случайного.

– На самом деле?

– Этим утром я шел, чтобы предложить тебе не совсем обычную для массовки работу – прямо сегодня. Дойдя до твоей улицы, я издалека еще заметил, что ты вышла из дома, но не захотел, чтобы ты заподозрила, будто я шатаюсь у вас по улице с какими-то намерениями, что ли. А потому я просто последовал на расстоянии за тобой – ведь, в конце концов, я просто специалист… Эксперт по выслеживанию. Так я понял, что ты движешься по направлению к шуку, и по тому, как ты, путаясь в проходах между прилавками, не обращаешь внимания ни на фрукты, ни на овощи, сообразил, что ты ищешь место, где можно поесть, понял и то, где находится то, что ты ищешь, потому что ведь однажды ты уже ужинала здесь. Ты ведь немного заблудилась, а я прямиком отправился сюда и тихонько уселся, поджидая…

26

– Поджидая кого? Или чего?

– Поджидая тебя, чтобы сделать тебе редкое предложение, как заработать приличные деньги в иностранной валюте… но прежде я должен прямо сейчас получить твой ответ «да» или «нет».

– Что значит «да» и что значит «нет»?

– Принять на несколько часов участие в массовке этой ночью в съемке документального фильма, снимающегося в Иерусалиме.

– Массовка в документальном фильме? Это что-то новое. Вы случайно не ошиблись в терминологии?

– Ничуть. В документальном фильме мы хотим нанять обычных граждан. Простых людей, не актеров или актрис, из которых по большей части состоит любая массовка. Но время от времени возникают п-проблемы, требующие наличия именно массовки.

– Вы чего-то не договариваете.

– Ладно, – сказал отставной полицейский.

И рассказал ей о группе американских студентов, задумавших снять фильм о профессоре своего университета, видном американском психиатре родом из Израиля по фамилии Гранот. Человек этот родился в Иерусалиме и в молодости попал в заведение для умственно больных, после чего оказался в Соединенных Штатах, где такие, как он, могли получить образование. В итоге он превратился в выдающегося профессора, ведущего авторитета в своей области и тонкого мыслителя. Чтобы обобщить все черты своего наставника, объясняя через образную возможность кино его теории и идеи, эти его студенты решили применить следующий прием – вернуть его на время к «корням», чтобы добавить красок к обрисовке его характера и образа мысли. Прилететь с ним вместе в Иерусалим, встретиться с его престарелыми родителями, членами семьи и старыми друзьями, освежив картинами прошлого настоящее. Ну и, разумеется, авторы сценария рассчитывали, что во время этих встреч прошлого с настоящим так или иначе всплывает что-то такое… скрестятся мечи и блеснут молнии.

Что-то в этом роде.

– Очень интересно. Неясно одно – зачем при всем этом нужна массовка?

– Н-ну… в принцип-пе все должно в-выглядеть естественно, – заикаясь сильнее обычного, сказал отставной коп, делая глубокий вдох, который помог ему восстановить контроль над собственным волнением.

– За исключением одной роли. Очень важной. Исполнительница ее должна была прийти на съемки эпизода в доме ее родителей. Это девушка, которой профессор был увлечен в дни своей молодости… в сущности, он и в больницу попал из-за нее. И как раз сегодня утром она, под нажимом своего мужа, решительно запретившего ей сниматься в сценах, связанных с психиатрией, объявила, что выходит из проекта. Но режиссер сказал, что он не может обойтись без этого, важного для него эпизода, и вместе с продюсером было принято решение заменить капризную звезду актрисой из массовки – лучшей из всех, что есть. Ей не придется во время съемки ничего говорить… хотя такое может прийти в голову самому профессору… но что он может спросить или сказать? Этого не предугадает никто, ведь фильм-то не игровой, а документальный и сценария не существует, понимаешь? Все будет происходить спонтанно и естественно.

– Очень необычно и странно.

– Согласен. Даже для такого ветерана, как я. В любом случае сегодня во второй половине дня кастинговое агентство отыскало меня – и остальных тоже, чтобы мы помогли отыскать им ж-ж-женщину более или менее твоих лет, способную наилучшим образом заменить ту… профессионалку с ревнивым мужем.

– Которой во время съемок не придется произнести ни слова. Ничего не говорить и ничего не делать?

– Конечно. Ведь это – по-настоящему правдивый фильм, в котором ни один человек не будет контролировать поведение героев или давать им какие-либо советы. Поскольку никто не знает, что еще должно случиться.

– А случиться, выходит, может все – даже полное фиаско.

– Ты права… но прежде всего ты должна дать мне ответ: «да» – или «нет». В ином случае они найдут кого-нибудь другого.

– Сколько они собираются заплатить?

– Три сотни долларов за несколько часов работы. Весьма достойно за роль молчащего персонажа. Похоже, что у них в университете куча денег… или, быть может, им очень важен этот профессор. Итак – да или нет?

Она изучающе вгляделась в лицо полицейского. Рассказал ли он ей все, что он знал, или ряд важных каких-то деталей выпустил?

– Ладно, Элиэзер. Мои приключения с этими двумя малолетними бандитами вымотали меня, и я сомневаюсь, что смогу уснуть этой ночью. Так почему бы мне не превратиться на время в какого-либо другого персонажа – на одну ночь, которая будет, как ты утверждаешь, хорошо оплачена! Но, соглашаясь, я ставлю одно условие – меня должны доставить на место съемки и привезти обратно.

– Уж это-то – само собой, – сказал он, просто сияя от радости. – Я сам привезу тебя туда и обратно… потому что просто сгораю от любопытства, как они превратят тебя в фарш.

Она рассмеялась.

– Ну а вы, неофициальный советник, сэр, вы тоже получите пристойную плату?

– Никакая денежная компенсация мне не нужна. Но если ты, прежде чем вернешься в Европу, пригласишь меня на миску супа, я, п-пожалуй, н-не откажусь. А пока что давай-ка проверим, сумели ли они за это время кого-нибудь отыскать.

Он потыкал в кнопки на своем мобильнике, прижал его к уху и начал разговор, понизив голос и объясняясь на упрощенном английском. Затем поднял на нее сияющий взгляд и, заикаясь больше обычного, воскликнул:

– Она н-наша! То есть т-твоя!

Иерусалимский полдень потихоньку скатывается в вечер. Считаные минуты – и вот уже Элиэзер подвозит ее к району Тальбия, где располагается резиденция президента, дом премьер-министра и Иерусалимский театр, что стоит прямо напротив бывшей больницы для прокаженных. Чтобы доставить ей удовольствие, он дважды делает круг вокруг площади Саламе, затем спускается по улице Маркуса, завершая пробег наездом в ущелье длинной и узенькой улицы, известной под названием Хавевей Цион, по обеим сторонам которой протянулись величественные особняки, облицованные камнем.

В саду такого вот каменного дома с выступающим портиком кучковалась немногочисленная группа людей, чья роль в съемках документального фильма трудно поддавалась объяснению. Элиэзер прошептал ей, что вилла эта некогда принадлежала некоему философу, отличавшемуся огромной седой бородой, его звали Мартин Бубер, и что он с трудом удерживается от желания немедленно рассказать ей историю о том, как однажды полиция была вызвана сюда в связи с демонстрацией, заблокировавшей всю улицу, – то были толпы студентов, друзей, соседей и разнообразных почитателей, пришедших, чтобы поздравить профессора с его восьмидесятилетием, – все они кричали, пели, пускали в небо воздушные шары и запускали туда же свои шляпы. Но когда, в конце концов, полицейский спросил у Бубера, не нужна ли тому помощь, он получил ответ на тяжелословном немецком иврите: «Самое лучшее, что вы можете для меня сделать, это исчезнуть как можно незаметнее и быстрее, чтобы никому и в голову не могла прийти мысль, будто я нуждаюсь в защите полиции».

Позади зеленых ворот, водруженная на треножник, красовалась кинокамера; тут же находилась и разобранная осветительная аппаратура. В огромной, ослепительно сиявшей гостиной, на нешуточно потертом диване, воздух над которым освежал небольшой вентилятор, сидела бок о бок пожилая пара, несколько испуганно поглядывая на уставившийся на них, подобно пулеметному стволу, объектив, которым священнодействовал долговязый студент-американец, в то время как потрепанный микрофон, привинченный к длинному шесту, покачивался впереди. Протагонист фильма, профессор Якоб Гранот, мужчина лет пятидесяти с вьющимися седыми волосами, ниспадавшими на черный костюм, и в темном галстуке стоял перед своими родителями и смотрел на них каким-то двойственным – одновременно заботливым, но и встревоженным взглядом, заставлявшим думать о чем-то, что имело место в далекой уже теперь юности.

Как только массовка вошла, съемки остановились и вежливая рука отделила ее от сопровождающих и провела к креслу в углу комнаты, и теперь уже объектив уставился на нее, ненадолго задержавшись на ее лице, но затем вернувшись к главному действующему лицу – знаменитому психиатру, в эту минуту спорившему со своими родителями.

Это был американский фильм, а потому разговор велся преимущественно на английском, но иврит то и дело прорывался то здесь, то там. Отец, по-видимому, понимал английский знаменитого своего сына, но испытывал известные трудности, отвечая на языке, не являвшемся для него родным, тогда как мать, которая английского не знала, угадывала его намерения и на этом основании то и дело вставляла в разговор свои реплики.

Сам профессор уже много лет не был в Израиле и чувствовал себя неуютно при виде запустения, в котором находился дом его детских лет. Он бродил по комнатам, не преставая говорить, небрежно прикасаясь то к одному, то к другому предмету, дотрагивался до мебели, сильно поврежденной временем, стараясь делать это так, чтобы его ученики, в большинстве своем выходцы из небедных семей, не прониклись презрением к его родовому гнезду, к его корням.

Время от времени он бросал взгляд в сторону массовки, где, не двигаясь, стояла бесспорно самая судьбоносная фигура его юности, и трудно было сказать, уверен ли был он в том, что он видит – реальность или нечто воображаемое. Казалось, что он никак не может решить для себя, что там была настоящая женщина.

Его ученики – будущие студенты-психологи, хорошо усвоившие его теории, объясняющие умственные нарушения у детей, старались понять причины того видимого неудобства, с которым протекала встреча профессора с его родителями, тем болезненным и, прямо скажем, безумным опытом, который окончился некогда его помещением в сумасшедший дом, столь революционно взрастившим немыслимые изменения его сознания. И, в противоположность утвержденному сценарию фильма, герой его, похоже, вовсе не жаждал сводить счеты со своими родителями, более того, безусловно одобрял ту непреклонную твердость, с которой они обошлись с ним в те далекие дни.

Престарелые родители тем не менее испытывали совместную тревогу, боясь быть проклятыми прямо перед объективом заграничной камеры. Мать обращалась к съемочной группе на иврите, пытаясь рассказать, какую опасность представлял в юные годы их уважаемый профессор. А отец, по случаю столь важной встречи облачившийся в старомодный костюм, теребил кожаный галстук с лицом, посеревшим от стыда; в глазах его стояли слезы.

Так что не оставалось ничего иного, как остановить съемки и разрешить их участникам прийти в себя от возникших у них вопросов, попробовав догадаться о дальнейшем развитии сюжета.

Комната тем временем наполнялась все большим и большим количеством людей, как имевших, так и не имевших отношения к происходящему, и израильские гримеры ловко убирали капли пота с разгоряченных лиц сына и его родителей, равно как и со лбов участников массовки, несмотря на то что оттуда не доносилось ни слова. Элиэзер ловко подкрался к Нóге, прошептал ей на ухо вдохновляющую новость: поскольку работа в массовке при съемке документального фильма вдвойне неопределенна и хаотична, он потребовал – и получил от продюсера двойную оплату прямо сейчас, ибо никто не знал, что может произойти на съемочной площадке через два часа – не исключая и того, что настоящая героиня давно минувших событий возникнет из небытия и тогда ей, Нóге, не останется ничего иного, как, не теряя достоинства, удалиться.

И, не теряя времени и не тратя лишних слов, он осторожно опустил плотный конверт в ее сумку.

Это был независимый фильм, снимавшийся студентами американского факультета философии, которым не хватало опыта киносъемок, а потому они пригласили, так сказать, за компанию студентов факультета изящных искусств своего университета, организовав совместную группу немалого, скажем прямо, размера, способную снимать биографические картины о людях науки, включив в этот список исчерпывающий и всеобъемлющий тур по Израилю. До сих пор и съемки, и озвучание проходили вполне удовлетворительно, но здесь, в доме, где протекали детские годы героя, в окончательной конфронтации с его родителями, появилось ощущение того, что проект забуксовал. Требовалось терпение для того, чтобы разобраться и понять, почему интеллигентные и культурные эти люди единственного и обожаемого сына упекли в палату сумасшедшего дома на столь продолжительный срок и почему по прошествии множества лет и после того, как сын этот превратился в прославленного психиатра, сын не только не выместил на них все свои обвинения и обиды, а, наоборот, всячески одобрял и благодарил их.

В этом и была трудность, которая не нуждалась в объяснении и понимании ни в отцовских слезах, ни в материнской ярости, более того, даже в объяснениях сына, прибывшего из-за границы, нужен был просто перерыв, чтобы изменить подход и, возможно, местонахождение и угол наклона кинокамеры, подбор другого освещения, и в особенности важно было уточнить вопросы и наладить взаимодействие. В этот момент и появилась, наконец, жена профессора. Она вошла в комнату, где шли съемки, привлекательная американка ростом выше, чем ее муж, в сопровождении их юного сына, так же возвышавшегося над отцом. С какой-то трогательной застенчивостью они подошли к израильским старикам, разговор с которыми был несколько затруднителен, но исполнен должным уважением и любовью. И вслед за американской невесткой, почти что с непоказной искренностью обнимавшей родителей мужа, внук тоже обнял их и даже расцеловал.

А вслед за этим студенты, обступившие престарелую пару, принялись пожимать им руки и поглаживать по плечам.

Следовало ли участникам массовки поступить так же? Какое-то время она стояла не двигаясь, прислушиваясь к тому, как очередная волна летаргии пробирает ее до самых костей. Глаза ее закрыты, а в памяти всплывает ощущение омывающего ее потока воды; но не только ее, обнаженное, прекрасное в своей совершенной наготе тело маленького мальчика, глядевшего на нее с удивлением, но без враждебности.

Женщина ее примерно возраста, полноватая, но очень хорошенькая, войдя, прошептала что-то профессору. Видно было, что он рад видеть ее, но объятий при этом не последовало. Затем женщина обратила внимание на массовку, в свою очередь разглядывавшую ее, и, подойдя к Нóге, склонилась над креслом, негромко представившись:

– Мы же незнакомы, верно? Я – та самая женщина, в которую вы должны перевоплотиться, правильно? Мое присутствие в этом проекте я считаю совершенно необходимым, но муж мой абсолютно против моего в нем появления, пусть даже это не более чем любительская работа студентов, которая будет продемонстрирована от силы в двух университетских кампусах. Выгляните в сад – и там, под деревом, вы увидите моего мужа, поджидающего меня издалека, словно желая убедиться, что меня не соблазняют.

– Чего же он боится?

– Того, что я снова превращусь в прекрасную молоденькую девушку, которая сорок лет тому назад была объектом безумной любви, сводившей с ума необыкновенно одаренного молодого человека; сумасшедшей любви, сумасшедшей страсти, оказавшейся столь непреодолимой, что под конец он просто отравил ее.

– Отравил? Как это?

– Буквально. Мы были нераздельны, неразлучны… вместе, рядом ночью и днем. А потом, из-за параноидального страха, что я вот-вот собираюсь оставить его, он принялся – на средневековый манер, добавлять мне в пищу отраву. Это был порошок, состав которого он изобрел сам. Вы можете представить себе нечто подобное? Это была медленно действующая, смертоносная смесь, и мне лишь случайно удалось избегнуть гибели, ибо рецепт этого варева был известен ему одному и диагностировать его так и не удалось. О, да… ревнивый мой любовник был опаснее кобры. Спасением я обязана его родителям, выглядящим сейчас столь измученными… они что-то заподозрили, а поняв, что происходит, не попытались скрыть подозрений. И потому им разрешили запереть его в сумасшедший дом, буквально вырвав из рук полиции. В больнице он оставался целый год, пока его состояние не пришло в приемлемую форму, а тем временем в игру вступила армия, и после получения им аттестата зрелости он, сдав экзамены, был принят в один из лучших университетов Соединенных Штатов… где он и сделал блестящую карьеру.

Вопрос, который задала Нóга, мог показаться странным:

– А это заведение… куда он был госпитализирован, находилось, случайно, не в Иерусалиме?

– Почему вы об этом спросили? Вы что, из тех мест?

– Как бы это сказать… теоретически.

– Тогда вы должны знать его.

Она и знала.

Оно находилось неподалеку, на улице Дизраэли, почти на углу. В самом конце улицы располагалась больница для детей и подростков с умственными отклонениями, и до тех пор, пока это было близко, его родители могли о нем заботиться и не спешить с его выпиской. Вот там он и познакомился со страданиями детей и подростков, и, скорее всего, именно в это время пришли ему в голову те оригинальные идеи, на которых он позднее и возвел все величественное здание своей карьеры.

– Но вы, полагаю, знакомы с его работами?

– Немного. В общих, скажем так, чертах. Все эти годы он не прерывал связи со мной, присылая книги и публикации. Но было бы, пожалуй, преувеличением сказать, что я их понимала.

– У вас есть дети?

– Четверо. И, приобретя их, я потеряла свою красот у.

– Вот это и в самом деле преувеличение, – искренне сказала Нóга. – Даже беглого взгляда достаточно, чтобы понять, сколь прекрасны вы были и почему Гранот так боялся, что вы бросите его. Скажу честно, мне не по силам будет воспроизвести в фильме даже малую часть этой красоты.

– А теперь я вам скажу – не прибедняйтесь. И вот еще что я хотела бы знать – вы снимаетесь в массовке потому, что это ваша профессия или это просто хобби?

– Ни то ни другое. В массовке я оказалась случайно. А по профессии я арфистка, но постоянная моя работа не в Израиле, а в Европе, откуда я ненадолго прилетела сюда, чтобы помочь матери решить, где ей будет лучше окончательно обосноваться в старости – в Иерусалиме или Тель-Авиве.

– И что она решила?

– Пока что ничего.

– Куда же вы дели на это время своих детей?

– Детей у меня нет. И я никогда их не хотела.

– Но почему?

– Быть может потому, что не хотела потерять и ту минимальную привлекательность, что досталась мне в удел, – ответила Нóга с вымученной улыбкой.

Женщина словно окаменела. Дошла ли до нее вся горечь подобного ответа? Или она просто пропустила ее мимо ушей? Пораженная, она уставилась на странную исполнительницу из массовки, для которой сама она должна была стать прототипом. Что следовало ей сделать в подобной ситуации – повернуться и уйти? Сейчас она глядела на актрису так, что та развернулась и отошла. И тогда немолодая женщина поспешила прочь, минуя съемочную группу, пытавшуюся в эту минуту убедить родителей героя расстаться с диваном, перебравшись на изящную софу поменьше, хранившую память о ее любви к тому, кто некогда пытался отравить ее, а теперь попробовал преградить ей путь; но она просто коснулась седой его шевелюры, проходя мимо, дотронулась с материнской лаской и устремилась, не задерживаясь, дальше, с явным намерением присоединиться к мужу, ожидавшему ее в саду.

«Ну а что дальше? Моя роль тоже уже сыграна?» – спросила участница массовки себя саму, по мере того как гостиная становилась все более и более пустой, поскольку сегодняшний эпизод должен был сниматься в соседней комнате, более подходящей для интимного и доверительного разговора. Штативы камеры и микшер были сложены и убраны, а монитор, прожектора и вентиляторы – отключены, так что в считаные минуты она оказалась в полном одиночестве в опустевшей гостиной чужого дома.