Текст книги "Жизни обратный отсчет. Воспоминания"

– Что за шум? – грозно спросил милиционер. Что здесь происходит?

– Это он драться начал, – наперебой стали кричать ребята, указывая на меня. Он первый!

А ну тихо! – остановил это многоголосье милиционер. – Сейчас разберемся. Откуда он здесь взялся? – обратился милиционер к уже знакомому мне парню.

– Мы сняли его с поезда, еле отловили, – соврал он.

– Это неправда, – закричал я, возмущенный такой наглой ложью. Никто меня не отлавливал. Мы встретились на вокзал, и он пригласил меня сюда. С ним были еще несколько ребят, и они могут это подтвердить.

Парень попытался возразить мне, но милиционер его остановил.

– Хорошо, – неожиданно согласился он, – тебя не отлавливали. Тогда расскажи, кто ты такой и откуда ты.

Я волнуясь и сбиваясь, рассказал ему о том, что произошло со мной.

– Хорошая сказка! – восхищенно промолвил он. Я еще такого не слышал. Сам придумал или кто-то подсказал?

– Никто ничего не придумывал, – обиделся я. Это правда.

– Возможно это и правда, но поверить в это я не могу. Мы с тобой поступим следующим образом. Сейчас запишут твою фамилию, имя, короче, – все твои данные и завтра мы отправим тебя в детдом. Там тебе понравится.

– Я не хочу в детдом! – чуть не плача закричал я. У меня есть мама, брат и сестра. Мама ждет меня. Папа воюет.

– Все так говорят, – отмахнулся от меня милиционер. У всех есть папы и мамы. Ну почему это никто не хочет ехать в детдом?

– Если вы мне не верите, позвоните в Ташкент дяде Калинину, – с вызовом сказал я. Он подтвердит, что я не вру. Позвоните, позвоните!

– Ты ничего не путаешь? Откуда ты знаешь Калинина?

Выслушав мои объяснения, он на время задумался и сказал:

– Ладно, считай, что я тебе поверил. Убирайся отсюда, и чтобы я тебя здесь больше не видел! Понял?

– Пусть мне вернут мои вещи, – попросил я его, показывая на столпившихся возле нас ребят.

Милиционер распорядился, мне вернули корзинку, и я, даже не заглянув в нее, с облегчением покинул помещение.

На перроне в той же позе и на том же месте, где я его оставил, стоял мой Коля, которому я обрадовался, как родному. Я коротко рассказал ему о том, что произошло в комнате отдыха, и он укоризненно попенял мне, не внявшему его предупреждению.

– Теперь, – сказал он, – нам здесь оставаться нельзя. Надо сматываться. Прежде чем покинуть перрон, Коля на время оставил меня и вскоре вернулся, держа в руках какой-то сверток. Свертком оказалось уворованное им пальто.

– Жрать – то нам нужно, – пояснил он. Загонем пальто и купим жратву. Давай двигай за мной.

Я поплелся за Колей, шагавшим вдоль железнодорожных путей за пределы станции.

Так вот, шагая по шпалам, к вечеру мы добрались до разъезда, преодолев пешком не менее 10—12 километров. Разъезд обслуживался железнодорожником, проживавшим там вместе со своей семьей в небольшом домике. Во дворе дома был сарай и навес, под которым размещался скот и куры. Коля выменял за пальто у железнодорожника еду, и мы устроились под навесом на ночлег. Спал я как убитый. Проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд. Передо мной стоял узбекский мальчик лет десяти, бесцеремонно разглядывавший меня. Я дружески улыбнулся ему, поднялся и спросил, где можно умыться. Он побежал в дом, вынес медный кувшин с водой, а я разделся по пояс и попросил его слить мне воду.

«– У тебя красивый рубашка», – сказал он, наливая в подставленные пригоршни воду. – У меня такой нет. Скажу папе, он мне купит, у него деньга есть. Он мне ничего не жалеет. А можно, я ее одену и покажу папе?

– Одевай, – согласился я, и он с радостными криками побежал в дом, откуда вскоре вышел вместе с железнодорожником и Колей.

Николай сообщил мне о том, что со слов железнодорожника скоро на разъезд прибудет дрезина с цистерной, заполненной водой, которую развозят по безводным разъездам и что на этой дрезине можно будет преодолеть какое-то расстояние по пути к дому.

Железнодорожник кивком головы подтвердил сказанное Колей и спросил, есть ли у меня еще какая-нибудь одежда и не могу ли я продать матросский костюмчик.

Я ответил, что хотя у меня и есть смена одежды, но я не собираюсь ничего продавать.

– Вот если бы вы купили мне билет до Кермине, – подумав, медленно сказал я, тогда отдал бы ему свой костюм.

Железнодорожник посмотрел на сына, снимающего с себя мою матроску, и развел руками.

– Во-первых, на разъездах билеты не продаются, во-вторых, пассажирские поезда у нас редко останавливаются. Я попробую созвониться с диспетчером и узнаю обстановку на сегодня, но даже если нам повезет и пассажирский поезд сделает здесь остановку, нам придется поехать на следующую станцию, где мне, как работнику железной дороги, возможно продадут билет. Пойду звонить.

Пока начальник разъезда звонил, Коля убеждал меня ехать с ним, говоря, что вдвоем нам будет проще и надежней. Мне тоже не хотелось расставаться – я привязался к нему, с ним было легко и спокойно, он, как старший и более опытный, ненавязчиво опекал меня, и я не сомневался в успехе совместной поездки. Вместе с тем, мне не терпелось как можно скорее добраться домой; меня совсем не прельщала перспектива езды на платформах, на подножках, в тамбурах и на крышах вагонов. Кроме того, меня беспокоили и непредсказуемые последствия повторной встречи с милицией. В ожидании прихода отца мальчика я стоял молча, избегая смотреть в сторону Коли. Молчание затягивалось и мне становилось все больше и больше неловко перед ним. Наконец железнодорожник вышел из дома и быстрыми шагами направился к нам. По его виду я понял, что на этот раз поезд сделает на разъезде остановку. Железнодорожник подтвердил это, и у меня появилась надежда.

– А вы можете покинуть разъезд? – с сомнением спросил я его. Вы ведь на работе, Вам ничего за это не будет?

– Не беспокойся, мальчик, – ответил он, улыбаясь. – Меня подменит жена, она это делала не один раз.

Я снял с себя костюм и переоделся в тот, в котором я ехал с тетей Бетей. Мальчик, ожидавший, что я тут же отдам ему снятый костюм, подошел ко мне с намерением взять его, однако я сделал вид, что не замечаю этого и, аккуратно сложив костюм, положил в кошелку.

Под одобрительный взгляд Коли я сказал железнодорожнику, что отдам костюм на станции, когда получу билет.

Пришла дрезина с платформой, на которой стояла огромная деревянная бочка; сопровождавшие ее люди размотали брезентовый шланг и наполнили водой металлическую цистерну, стоявшую у железнодорожного полотна. Коля попрощался со мной, поднялся в дрезину и, помахав рукой, уехал.

Видя, что я загрустил, мальчик принес мне лепешку и пиалу с каймаком.

Мне было как-то не по себе, мной овладела грусть и беспокойство.

– Что делать, – думал я, если пассажирский поезд не остановится, если он вообще несколько дней не будет здесь останавливаться. Как я стану выбираться из этого пустынного разъезда. Когда я доберусь до дома.

Поезд, однако, остановился, и железнодорожник, надев на себя красную фуражку, подошел к проводнику, о чем-то переговорил с ним и жестом подозвал меня. Мы вошли с ним в вагон и поезд, дождавшись встречного, тронулся. Я ехал, ехал в плацкартном вагоне, примостившись на краешке нижней полки, как когда-то перед войной по дороге в Киев. Поезд шел ровно, а мне почему-то вспомнилась не та давняя поездка, а эшелон, в котором мы убегали от немцев и который бомбили и обстреливали фашистские летчики, вспомнился папа с расширенными от ужаса глазами, бегущий под грохот взрывов за мной в вагон, покинутый всеми, кроме меня и одного немощного старика. Вспомнились отверстия от пуль в крыше нашего вагона, через которые было видно звездное небо. Сейчас же был день, светило солнце и ничто не нарушало мерный стук колес.

По прибытии на станцию мы сошли с поезда, я остался на перроне у вагона, а железнодорожник почти бегом направился к зданию вокзала. Мимо меня проходили пассажиры с чемоданами и котомками, а я напряженно всматривался в открытую дверь вокзала, куда вошел мой провожатый. К соседнему вагону подошел немолодой человек в военной форме с двумя рядами орденских планок на груди. В руках у него были два чемодана и свертки, за спиной котомка. Он поставил на землю чемоданы и свертки, достал билет и протянул его проводнику.

– Мальчик, помоги мне занести в вагон эти свертки, – попросил он.

Не выпуская из рук кошелки, я выполнил его просьбу и поспешно вышел, боясь пропустить возвращение железнодорожника. Мои ожидания оказались напрасными: к моменту отправления поезда он так и не появился. Я уже никогда не узнаю, по какой причине он не вернулся. Не смог купить билет? Задержали какие– то дела? У меня же не оставалось выбора, надо было ехать, и я уже на ходу вскочил в соседний вагон, куда помог занести вещи демобилизованному военному. Я полагал, что проводник, видевший меня с военным, не обратит внимания на мое появление в вагоне. Так это и случилось. Я не замедлил этим воспользоваться и, пройдя по вагону, нашел военного, который усадил меня рядом со мной. В течение всего дня я ехал с ним, слушая его разговоры с соседями по купе и угощаясь его едой. Вечером он прибыл на станцию, где жила его семья. Я вновь помог перенести его вещи, попрощался с ним и, вернувшись в вагон, уселся на то же место. Проводник время от времени проходивший по вагону и как бы не замечавший моего присутствия, вдруг остановился у нашего купе, подозрительно посмотрел на меня, что-то вспоминая, и спросил:

– Ты, кажется, был вместе с папой. Он вышел на предыдущей станции, а ты почему остался?

– Он мне не папа, – опустив голову, – сказал я. Просто я помог ему, и он взял меня с собой. А остался я, потому что еду в Кермине к маме. Мне очень нужно домой. Я с мольбой посмотрел на него. – Я вас очень прошу, не выгоняйте меня!

– Так ты едешь один без провожатых, без билета. А если будет проверка! Что я скажу контролеру? Нет, парень, на следующей станции тебе придется выйти. И не смотри на меня так.

Не знаю, что он прочел в моих глазах, но мне, действительно, хотелось заплакать. Я сдержался, хотя на душе скребли кошки.

Ночью, когда поезд сделал очередную остановку, я под бдительным надзором проводника вышел из вагона, прошел вперед вдоль состава, нырнул под вагон и, очутившись на противоположной стороне, забрался на подножку вагона, не дожидаясь отправления поезда.

Ночь я провел в полудреме, сидя на подножке в движущемся поезде, рискуя в любой момент при резком торможении или на повороте свалиться с нее.

Весь оставшийся путь до Кермине, который занял почти двое суток, я провел на подножках, перебираясь с одной стороны вагона на другую, в зависимости от того, с какой стороны оказывался перрон. Один раз меня преследовала тройка подростков, от которой я сбежал, укрывшись до отправления поезда на вокзале. У меня не было еды, и я утолял голод тем, что во время стоянок, проходя мимо торговок с фруктами, приценивался, делая вид, что собираюсь покупать, и брал то у одной, то у другой пару ягод на пробу. Разумеется, этим нельзя было наесться, но это как-то меня поддерживало. Во всяком случае, по прибытию в Кермине у меня нашлись силы, чтобы трусцой преодолеть расстояние между вокзалом и домом. Еще издали я увидел маму, идущую мне навстречу. Я перешел на шаг. То ли от волнения, то ли из-за недоедания сердце мое колотилось так, что, казалось, я слышу его стук. Мама, однако, не проявляла никаких признаков волнения, и продолжала идти, не обращая на меня никакого внимания.

– Мам! – удивленно окликнул я ее, когда она прошла мимо.

Она остановилась, как вкопанная, медленно обернулась и схватилась за сердце.

– Боже мой, Абрашенька! – закричала она, бросаясь ко мне. – Боже мой, сыночек, боже, как же ты изменился! Я тебя совсем не узнала! Господи, как же я тебя не узнала, – причитала она, прижимая меня к себе. Что случилось? Почему вас так долго не было? Я уже не знала, что думать, в последние дни мне было очень тревожно. Она отстранила меня от себя, и оглядела с ног до головы. Отчего ты такой черный? Боже, ты весь в грязи, у тебя грязные руки и ноги! Мама поджала губы, нахмурилась и, проведя рукой по моему лицу, посмотрела на свои ладони. Ты что на угле валялся? – укоризненно и вместе с тем мягко спросила она. Не ожидая ответа, она, вздохнув, продолжила засыпать меня вопросами.

– Почему ты один? Где тетя Бетя, что с ней? Сколько дней ты был в пути? Что у наших в Ташкенте? Господи, что я тебя расспрашиваю, – вдруг спохватилась она. Идем скорее домой, тебя нужно выкупать и переодеть.

Дома я посмотрел на себя в зеркало и рассмеялся. Мое лицо было, действительно, черно от угольной пыли, а давно немытые волосы спутались.

После того, как я привел себя в порядок и жадно умял наскоро приготовленную мамой еду, последовал подробный рассказ о случившемся. Мама, Фима и Евочка слушали мое повествование, изредка прерывая его вопросами. Время от времени мне приходилось останавливаться, поскольку реакция мамы на наиболее острые эпизоды была очень болезненной. Будучи очень чувствительной натурой, она по жизни всегда воспринимала чужую беду и, в особенности, беду близких, как свою собственную. Сейчас же, когда речь шла о ее сыне, на чью долю выпали нелегкие испытания, она мучительно переживала, с трудом сдерживая свои чувства. Я видел, как ей было нелегко, и потому одни вещи сознательно упускал, другим придавал комическую окраску. Маму, однако, трудно было провести, и она вносила свои коррективы в услышанное. Ее переживаниям не было предела, и она не скрывала свои эмоции – слезы то и дело скатывались с ее щек, губы подрагивали, в ее голосе появились плачущие нотки.

В последующие дни я стал героем улицы, чему в немалой степени способствовал Фима, чей пересказ моих приключений обрастал невероятными подробностями. Мне приходилось не один раз возвращаться к пережитому в разговорах со взрослыми и приятелями. Не все верили в то, что такое могло произойти с двенадцатилетним мальчиком, казалось невероятным, что этот мальчик не потерялся в сутолоке военной неразберихи, не поддался соблазну превратиться в мелкого воришку, нуждающегося в еде, избежал отправки в детдом, проявил характер, чтобы достичь поставленной цели – вернуться домой.

Отец, которому после его демобилизации стало известно о моей одиссее, впоследствии очень гордился мной.

Мой рассказ о том времени был бы неполным без упоминания о случайной (чего только не бывает в жизни) встрече с Васей, тем самым солдатом, который оставил меня на станции Сырдарьинская. Я уже рассказывал о том, что в Кермине стало традицией встречать пассажирские поезда в надежде увидеть среди пассажиров близких или знакомых, с которыми в войну была утеряна связь.

Современный железнодорожный вокзал Кермине

В один из таких дней вскоре после моего возвращения, прогуливаясь по перрону вдоль прибывшего поезда, я, увидел Васю, покупавшего лепешки у одной из местных торговок. Я бросился к нему с радостным криком – Вася!

Вася не удивился моему появлению и равнодушно бросил:

– А, это ты. Все еще добираешься домой?

– Я уже несколько дней как дома, а ты, как я вижу, еще не добрался.

Я уже не помню, что он мне говорил. Но не забылось, что, прогуливаясь с ним по перрону, обращал на себя внимание мальчишек, завистливо смотревших на нас: ведь не каждому из них выпадал случай встретить знакомого военного.

Через несколько минут Вася уехал, а я, находясь под впечатлением встречи, поймал себя на том, что даже не попенял этому человеку, прикарманившему мои деньги и бросившему меня одного. А ведь он, – подумал я, – похоже, так и не осознал, что совершил дурной поступок, не сдержав обещания позаботиться обо мне. Хороший человек, наверное, не постеснялся бы извиниться даже перед мальчишкой и объяснил бы, почему тогда, уйдя в ночь, так и не вернулся ко мне. И я устыдился своим мыслям как-то оправдать этого солдата.

Эта поездка явилась хорошей книгой жизни. Она разделила в моем детском сознании мир на людей, которые, как в случае с Колей, хотя и совершили преступления, но оставались порядочными, по крайней мере, по отношению ко мне. Или, как в случае с Калининым – начальником областного управления милиции, который, будучи обремененный массой проблем, не остался безучастным к судьбе мальчишки, не по своей воле оказавшимся в столь сложной ситуации. И на людей, подобных Васе, способному предать, или пытавшемуся поскорее сбыть меня с рук Рустаму, равнодушному менту, проигнорировавшему даже указания своего начальника. Поездка научила меня не поддаваться трудностям, не плыть по течению, а, несмотря ни на что, достигать поставленных целей. Именно ей я и обязан всему тому, что сформировало и закалило мой характер.

Глава 10. Год 1945-й

Весна 1945 г. запомнилась мне ожиданием. Ожиданием близкой победы и разговорами о возможном скором возвращении отца. В своих письмах отец выражал уверенность в близкой победе и предстоящей демобилизации. Он сообщил о своем вступлении в партию и присуждению ему воинского звания старшего сержанта. Я очень гордился этим, считая, что отец своей отличной службой в аэродромной команде достиг определенных вершин и стал командиром. Сводки информбюро становились все более оптимистичными, голос Левитана звучал торжественно, даже когда речь шла не об оглашении очередного указа верховного главнокомандующего.

Каждый день приносил радостные известия: бои шли уже на территории Германии. В нашем мальчишеском лексиконе появились названия немецких городов, занятых советскими войсками, на географической карте, висевшей в школьном классе, мы отмечали красным карандашом эти города. Когда же на карте не обнаруживался какой-то город, мы выписывали его название на полях карты. Так что к концу апреля все поля карты были испещрены немецкими словами. В Кермине, как, наверное, и на всей территории страны, все находились в напряженном ожидании взятия Берлина и пленения Гитлера. Я в своем воображении строил всевозможные картины казни этого палача. Я тогда находился под сильным впечатлением от прочитанной книги о пугачевском бунте. Я представлял себе, что Гитлера, как в свое время и Пугачева, провезут в металлической клетке по всей стране, и каждый сможет плюнуть в лицо этому нелюдю. К этому времени достоянием гласности стали масштабы зверств фашистов. Массовые расстрелы на Украине и в Белоруссии, гибель сотен тысяч людей в концлагерях, разрушенные города и села взывали к отмщению и скоро стали оглашаться приговоры военных трибуналов, вынесенные большому числу немецких военнопленных и их пособникам за зверства, учиненными ими на оккупированных территориях. Нередко их приговаривали к смертной казни, которую приводили в исполнении публично. На кадрах кинохроники можно было увидеть стоящих на грузовиках людей в немецких мундирах с петлями на шее. После оглашения приговора грузовики отъезжали, и тела этих преступников повисали в воздухе. Сообщалось о сотнях тысяч взятых в плен немецких солдат и офицеров, о бомбежках нашей и союзной авиацией Берлина и других немецких городов, а также о том, что Гитлер в отчаянии бросает в бой стариков и подростков. Мы торжествовали: так этим гадам и надо! Пусть, наконец-то и немцы почувствуют на своей шкуре все «прелести» войны. Обстановка на фронте менялась с калейдоскопической быстротой. Вот уже взяты Зееловские высоты, ожесточенные бои идут на улицах Берлина! Штурмуют рейхстаг, представлявшийся нам последним бастионом фашистской германии. На газетных фотографиях Бранденбургские ворота и испещренные осколками стены Рейхстага. Сообщение о самоубийстве Гитлера и Евы Браун – любовнице фюрера, ставшей в последние дни поражения женой Гитлера.

Я, наверное, до конца своей жизни не забуду день, когда было объявлено о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Победа! Конец войне, конец страданиям! Вернутся к семьям уцелевшие в боях родные близкие. Наступит новая светлая и радостная жизнь! Это было всеобщее ликование. Люди, даже не знакомые между собой, обнимались и целовались. Казалось, все население Кермине высыпало в этот день на улицы, на привокзальную площадь, играли музыканты, звучали песни, девушки и парни танцевали. Стайки детей перебегали от одной группы к другой. На рынке торговцы угощали детей фруктами и сладостями. Были вывешены флаги и транспаранты. Занятия в школе, и так шедшие в последние месяцы ни шатко ни валко, в конце апреля – начале мая и вовсе были практически приостановлены.

Наш сосед Ахмеров на радостях пригласил нас к себе на праздничный обед.

– Ну, что, Гитл, – обратился он к маме, – скоро вернется Иосиф, и Вы заживете новой счастливой жизнью. Как думаешь, останетесь здесь или вернетесь к себе? Вы ведь не знаете, что ждет Вас там, на Украине, цел ли Ваш дом, остались ли живы Ваши соседи и друзья, вполне возможно, что там мало что уцелело, и мало кто уцелел. Будет жаль, если уедете. Мы как-то сроднились с Вами.

– Не знаю, что и сказать, – вздохнув, ответила мама. Все решится, когда приедет Иосиф. Но, скорее всего, мы-таки вернемся. Там наша родина, там могилы близких, там и климат другой. Я не очень хорошо себя чувствую в этой жаре. Детям-то все равно, а я вот никак не привыкну. Хотелось бы верить в то, что дом наш цел. Вещи, которые мы оставили, вероятно, растащили. Не исключено и то, что в нашем доме, если он уцелел, кто-то живет. Все это нужно будет выяснить. Конечно, жаль расставаться с Вами, Вы так нам помогли! Не знаю, что бы я делала без Вас и Вашей поддержки.

Еще не раз и не два будут родители благодарить эту замечательную семью за неоценимую помощь, которую они нам оказали в эвакуации.

С первой волной демобилизации вернулся в Кермине и отец. Он как-то похудел, гимнастерка сидела на нем мешковато, но держался бодро и весело. Несколько огорчило меня отсутствие у него орденов, лишь две медали украшали его грудь. Одарил нас подарками, которые достал из своего вещевого мешка. Мне отец привез какие-то плексигласовые детали от сигнальных самолетных фонарей. В военкомате, где он стал на учет, его встретили радушно и даже торжественно. Я был тому свидетель, поскольку в дни его пребывания в Кермине, практически все время находился при нем, особенно после того, как мама рассказала ему о моих приключениях. Ему выдали увесистый мешок с продуктами питания, что было более чем кстати.

На заводе, где он работал перед уходом в армию, его привечали не менее торжественно. Там ему тоже выдали какие-то продукты. На семейном совете было однозначно решено о возвращении на Украину. Поскольку в Ильинцах нас никто не ждал, а родители не располагали какой-либо информацией о нашем доме, отец предпочел, прежде всего, отправиться на короткий промежуток времени в Харьков, где в коммунальной квартире проживала папина племянница Клара с сыном Марком. Отец заблаговременно списался с ней, и они договорились о нашем приезде. Мыслилось, что уже из Харькова, где у семьи будет временная крыша над головой, отец посетит Ильинцы и, в зависимости оттого, что он там увидит, мы либо уезжаем на Винничину, либо устраиваемся в Харькове или в харьковской области. Начались сборы. Как поется в песне: «Были сборы недолги»…Собственно, собирать-то особенно было нечего. Наша кибитка была отдана Ахмеровым. Весь наш нехитрый скарб поместился в двух баулах, сшитых мамой. Наступил день отъезда.

Мы, дети, радовались предстоящей поездке и предстоящим переменам в нашей жизни. Я же и радовался, и переживал. Жаль было расставаться со своими друзьями, и особенно жалко было оставлять здесь нашу собачку Венерку, которая, словно чувствуя это, особенно ластилась к папе. Я упрашивал отца взять ее с собой. Отец и слышать об этом не хотел, и его доводы были очень убедительны. Мы отдали ее Ахмеровым, которые в день нашего отъезда посадили ее на привязь. Уже сидя в вагоне, я увидел ее бегущую вдоль состава с обрывом веревки на шее. Фима плакал, глядя на это зрелище.

Мы ехали в нормальном вагоне в нормальном пассажирском поезде. Я оживлялся, когда мне удавалось обратить внимание родителей на те места, в которых мне приходилось быть во время моего «путешествия». Я, словно заново, прокручивал события того времени разве что только в обратном порядке. Я смутно помню возвращение на Украину. Помню лишь, как резко изменился вид железнодорожных станций, поселков и городов после пересечения границы с Украиной. Если сами железнодорожные пути уже были восстановлены, то здания вокзалов, как правило, были разрушены. Сплошь и рядом виднелись руины домов, не засыпанные воронки вдоль путей, остовы железнодорожных вагонов, горы искореженных металлических конструкций, фюзеляжи сбитых самолетов, лафеты пушек и многое другое.

В Харькове Клара с Мариком жили в комнате коммунальной квартиры на верхнем этаже сохранившегося в войну здания в центре города. Оказалось, что в этой квартире их семья проживала и до войны.

И тогда это была коммунальная квартира коридорного типа с общим туалетом и общей кухней, но у них было две комнаты, сейчас же в связи с нехваткой из-за разрухи жилого фонда, их уплотнили. Вспоминая те дни, трудно вообразить, как 7 человек умудрялись размещаться в этой одной комнате. Правда, через пару дней отец уехал в Ильинцы и отсутствовал почти неделю. За время отсутствия отца Марик знакомил меня с городом, все еще стоявшим в руинах. Харьков в результате войны оказался одним из самых разрушенных городов в Европе. При отступлении Красной Армии в 1941 г. город был заминирован радиоуправляемыми минами. Известно, что в ноябре 1941 г от такой мины на воздух взлетело здание германского штаба. Там во время банкета находились высокопоставленные деятели вермахта, в том числе и начальник гарнизона и комендант города генерал фон Браун, брат знаменитого создателя ракет ФАУ Вернера фон Брауна. В отместку за взрыв немцы повесили пятьдесят и расстреляли двести заложников-харьковчан. Наибольшие разрушения в городе произвели нацисты. Ими были уничтожены Дворец пионеров, Центральный дом Красной Армии, Пассажи, вся застройка спуска Халтурина. Были разрушены гостиница «Красная», здание горкома партии, музей имени Сковороды, Южный вокзал и множество других зданий, в том числе десятки памятников архитектуры. Уничтожили даже зоопарк, где до войны содержалось несколько тысяч животных. Не удалось немцам взорвать уникальное в архитектурном отношении железобетонное здание Госпрома, но и оно во время нашего пребывания в Харькове стояло, зияя провалами окон.

Бродя по разрушенным улицам и пустырям, трудно было представить, каким был Харьков до войны. В 1941 г. он был наиболее населённым городом Украины, насчитывавшим почти миллион человек. После освобождения в 1943 г. в нем оставалось всего около 200 тысяч жителей.

Клара рассказывала родителям о суде над военными преступниками, состоявшемся 15 декабря 1943 года в здании харьковского Оперного театра. Судили 3-х немцев и одного предателя, которых обвиняли в варварских казнях мирного населения с применением душегубок, о которых впервые заговорили на этом суде. Процесс был открыт для публики и прессы. Видные советские писатели Алексей Толстой, Леонид Леонов, Илья Эренбург, Константин Симонов и многие зарубежные журналисты освещали этот процесс. Военный трибунал фронта приговорил всех четверых обвиняемых к смертной казни через повешение. Приговор был приведен в исполнение на следующий день, 19 декабря, на площади Благовещенского базара, окруженного разрушенными и сожженными зданиями, в присутствии свыше сорока тысяч харьковчан.

Харьков 1941 г.

Я побывал на месте казни этих выродков, и зримо представил себе, как это происходило. К сожалению, на этом процессе не были оглашены факты массовых расстрелов евреев в Дробицком Яру под Харьковом, как, впрочем, и другие факты уничтожения евреев на Украине. В Советском Союзе обо всем этом заговорили значительно позже. Уже, будучи в Израиле, я, как и другие выходцы из Украины, ежегодно принимал участие в церемонии памяти погибших в Дробицком Яру.

Мы посетили с Мариком выставку трофейного оружия, организованную в парке Горького. Там все было интересно: различные виды артиллерийских орудий, танки «Пантера» и «Тигр», самолеты и даже маленькая, почти игрушечная, управляемая дистанционно танкетка, предназначенная для подрыва советских танков. Вся эта выставка даже у нас, детей, вызывала двойственное ощущение. С одной стороны, она демонстрировала мощь фашистской армии, ее оснащенность грозными видами оружия, несшими смерть и разрушения. С другой стороны, гордость за нашу страну и армию, которая смогла противопоставить этим видам вооружений отечественную военную технику и превзойти их по своим техническим данным. Несмотря на то, что после освобождения Харькова прошло почти два года, расчистка завалов все еще продолжалась, и казалось, не будет этому конца. Работой по расчистке занимались немецкие военнопленные. В своих истрепанных шинелях и нахлобученных на голову мятых пилотках, они производили жалкое впечатление. Жители города уже не обращали на них никакого внимания, я же, впервые увидевший живых фашистов, всматривался в их лица, намереваясь понять, чем они отличаются от нас, что в них такого, что сделало этих людей исчадием зла, изуверами и человеконенавистниками.

Всматривался и… не находил ничего такого, что выдавало бы в них таких людей. Это обескураживало меня. Лишь много позже, будучи взрослым, я понял: внешний вид не всегда отражает внутреннюю сущность человека. Понял и то, что люди не рождаются преступниками, такими их делает идеология, неважно, является ли эта идеология партийной, как у нацистов с их расовыми законами, религиозной, как у фундаментальных исламистов, взявших на вооружение идею борьбы с «неверными» или идеология преступного мира жить за счет других, присваивая себе их ценности.

Испытывал ли я по отношению к немцам ненависть? Фашистов, принесших нам столько жертв и страданий, лишивших меня детских радостей, я ненавидел насколько, насколько были способны мои детские чувства. Что касается военнопленных, конкретных людей, которых я видел, то, странное дело, я по отношению к ним не только не испытывал ненависть, мне их было даже жалко.

Отец, вернувшийся из поездки в Ильинцы, привез неутешительные вести: на месте нашего дома зияла огромная воронка – результат прямого попадания авиабомбы, оставленные дома, в том числе, по-видимому, и наш, были разграблены еще до прихода немцев, почти все еврейское население местечка было уничтожено. О возвращении в Ильинцы не могло быть и речи. Начались поиски работы, завершившиеся предложением открыть фотографию в городе Изюме Харьковской области. В сентябре мы распрощались с Кларой и Мариком и переехали в Изюм, где нашей семье была выделена однокомнатная квартира, соседствовавшая с фото павильоном. Родители сразу же записали меня в школу. Большое двухэтажное здание школы в центре города, бывшее здание реального училища, было разрушено. Эта школа имела свою историю. Она была открыта в 1882 году по соседству с ботаническим садом и метеостанцией. В годы гражданской войны в ней располагался штаб Красной армии, затем курсы красных командиров и госпиталь. В разные времена здесь расквартировывались и кайзеровские части, и петлюровцы, и отряды добровольцев. После окончания гражданской войны помещение школы занимал техникум с отделениями механика и химия, реорганизованный впоследствии в профтехшколу. В этом учебном заведении учились известные советские государственные и партийные деятели. В Великую Отечественную войну школа была отдана под госпиталь.