Текст книги "Жизни обратный отсчет. Воспоминания"

Глава 7. Скрипка

После поражения немцев под Курском стало ясно, что в войне наступил переломный момент и что война близка к завершению. Об этом говорили все, включая нас мальчишек, об этом писал и папа в своих письмах – треуголках. Изменился общий настрой людей. И хотя по-прежнему приходилось стоять в очередях за хлебом, и по-прежнему было голодно, и хотя в семьи не переставали приходить горестные вести о гибели близких людей, появилась надежда и твердая вера в победу.

После отъезда польских военных нашу школу передали советской воинской части, и очень скоро Кермине заполнилось солдатами – новобранцами и офицерами, командовавшими ими. Частыми стали воинские учения с применением противотанковых пушек и минометов. Предгорье, где проходили учения, потрясали залпы пушек, уханье минометов и стрельба из стрелкового оружия. Стреляли холостыми снарядами и минами. Мы с большим интересом наблюдали за этими учениями, посмеивались над солдатами – минометчиками, закрывавшими уши при стрельбе, спорили между собой, обсуждая причину того, почему пушка подпрыгивает после каждого выстрела, а миномет стоит недвижимо. Наибольшее внимание привлекал миномет, его принцип действия. Каждый из нас давал свое объяснение тому, как вылетает мина, опускаемая в трубу миномета, каким образом осуществляется прицеливание и благодаря чему, мина, выстреливаемая вверх и летящая по траектории дуги, попадает в цель. В ходе учений солдаты рыли окопы и ходы сообщений, так что в периоды, когда учения не проводились, этими окопами овладевали мы, проводя в окопах достаточно много времени, играя в войну. Среди своих сверстников я считался авторитетом по части знания войны. Я был единственным из них, кто испытал на себе бомбежки и пулеметные очереди фашистских летчиков, летящих на бреющем полете. Я видел разрушенные дома, искореженные рельсы и обугленные телеграфные столбы, я видел военную технику, пушки, танки самолеты, бронепоезд; наконец я много читал из истории войн, знал о сражениях первой мировой и гражданской войны, помнил рассказы отца о войне, так что кому, как не мне, было организовывать военные игры. У меня был штаб, где мы разрабатывали планы военных действий, была разведка, приносившая информацию о мнимом противнике, был даже ординарец, в функции которого входило, в частности, обеспечение штаба водой. К слову сказать, воду приходилось нести издалека – самая близкая к нам водоразборная колонка, где воду нужно было качать, располагалась на вокзале. В этих играх неизменно участвовал Фима и наша собачка – рыженькая веселая дворняжка Венерка, которую мы нашли как-то еще щенком и поместили у себя в сарайчике. Мы очень любили Венерку, она отвечала нам взаимностью, но особую любовь питала к маме. Она очень беспокоилась, когда мама уходила из дома, и могла часами ждать ее, лежа посреди пыльной улице под жарким солнцем, вглядываясь в дальний конец улицы, откуда могла появиться мама. При ее появлении она срывалась с места и молнией устремлялась к ней, всем своим видом выражая восторг и радость от встречи. Затем она принимала озабоченный вид и шествовала рядом с ней, как бы утверждая, что именно она и есть то существо, которое готово жизнь свою положить ради защиты своей хозяйки. Нас, детей, она воспринимала, как друзей, с которыми можно поиграть и побаловаться, но не более того. Серьезно она относилась только к маме. На посторонних либо не лаяла вообще, либо лаяла беззлобно. Не любила она нашего соседа – вечно угрюмого сутулого Абдуллу, несколько раз в день совершавшего намаз на пустыре и проходившего мимо нашей кибитки с медным чайником в руке для омовений. Венерка неизменно облаивала его, возможно оттого, что во время своего шествия он традиционно освобождал свой желудок от накопившихся в нем газов, которые вырывались наружу с таким звуком, который мог бы разбудить спящего. Не любила Венерка и скорпионов, при виде которых заливалась таким лаем, будто перед ней стояла ощетинившаяся кошка. Венерка всегда сопровождала нас при походе в горы, где могла вволю отдаться обуревавшим ее чувствам. Она могла без устали гоняться за ящерицами или огромными кузнечиками с ярко раскрашенными крыльями, предупреждала нас о змеях, забавлялась с черепашками, которые при столкновении с ней втягивали в свой панцирь голову и лапки, бесстрашно бросалась на варанов, обращая их в бегство. Невероятно, но она обладала ощущением времени. В горах, где время бежит незаметно, она определенным образом указывала нам на необходимость возвращаться. Делала она это так: для начала она обращала на себя внимание громким и продолжительным лаем; затем, убедившись, что ее все видят, демонстративно поворачивалась в сторону дома и, сделав несколько шагов вниз, оборачивалась, словно приглашая нас за собой и словно проверяя, правильно ли ее поняли. Если мы не торопились спускаться, она вновь оглашала горы своим лаем, пока не добивалась желаемого результата. В военных играх Венерка исполняла роль связной – она передавала в «штаб» письменные сообщения «разведгруппы», выполнявшей спецзадание. Записка привязывалась к ошейнику и по команде «штаб» Венерка мчалась в окоп, где находилось «командование» «штаба». Достать записку она разрешала только мне. Любая попытка кого бы то ни было приласкать ее, ослабить ее внимание и, пользуясь этим, достать записку решительно пресекалась ею. Время от времени она исчезала из поля нашего зрения, и как оказалось впоследствии, ее исчезновение имело вполне определенное объяснение: она навещала маму, как бы проверяя, все ли в порядке дома. Играя с нами, она не забывала о своих, как ей, видимо, казалось, основных обязанностях охранять покой и безопасность мамы.

В этот день, ставший для меня черным, после окончания игр мы условились встретиться вечером в клубе, где для военных давала концерт бригада артистов, в составе которой находился и небольшой музыкальный коллектив. Концерты такого рода были чрезвычайно редки, а участие в них музыкальных коллективов и вовсе делом необычным. Афиша о концерте уже давно висела на двери клуба, так что знали о нем загодя, и многие изыскивали возможность любыми способами побывать на нем. Билеты на концерт не продавались. Предполагалось, что публика будет сплошь военной, контролеры тоже военные, иногда строгие, иногда снисходительно относившиеся к пронырливой ребятне, проявлявшей чудеса изворотливости и изобретательности в стремлении попасть в зрительный зал. Сегодняшний концерт был особенно интересен моим друзьям. Они уже давно хотели бы получить подтверждение моим рассказам о том, что я обучался игре на скрипке и немало преуспел в этом. В этих рассказах не было вымысла. Я действительно с пяти лет начал заниматься с местечковым музыкантом, каких в еврейских штетлах было немало. Игра на скрипке доставляла мне удовольствие; я любил импровизировать, запоминал и на слух исполнял еврейские песни, которые напевали родители, получал взбучку от моего учителя за то, что опять же «на слух» а не по нотам исполнял какие-то полюбившиеся мне мелодии. Родители поощряли мое увлечение, любили представлять меня и мое искусство гостям, навещавшим нашу семью.

Я и скрипка

Учитель, строго относившийся ко мне, предсказывал в разговоре с родителями мое успешное музыкальное будущее. Все эти разговоры привели к тому, что во время одной из летних поездок в Киев, меня «показали» известному профессору киевской консерватории, который, послушав меня, предложил ошарашенным родителям оставить меня в музыкальной школе при киевской консерватории. Родители не решились пойти на такой шаг, хотя наши киевские родственники настаивали на этом, говоря, что далеко не всем детям делаются такие предложения. Тетя Бетя, очень любившая меня, уверяла родителей, что им незачем беспокоиться, поскольку она возьмет на себя заботу обо мне. Помнится, мне, что впоследствии этот вопрос обсуждался неоднократно, и что рассматривалась даже возможность поступления в одесскую музыкальную школу, которой руководил профессор Столярский. Родители как-то спросили меня, хотел бы я заниматься в какой-нибудь музыкальной школе, однако я так и не смог однозначно определиться в своем решении: учиться хотелось, но и покидать семью было страшновато. В эвакуацию скрипку не взяли, полагая, что уезжаем ненадолго и что в дороге ее можно повредить. Обо всем этом я не раз рассказывал своим ребятам, рисовал для них на песке ноты и нотные знаки, безуспешно пытался объяснить им разницу между диезом и бемолем, рассказывал о композиторах и выдающихся музыкантах. Делал я это не из хвастовства и не из желания выделиться – я скучал по скрипке и

воспоминания о ней и об учебе возвращали меня в тот привычный мир и в то время, где все было благополучно. В том мире не было войны, страданий, изувеченных войной человеческих судеб, где был родительский дом, в котором не то, что не голодали, как мы здесь в эвакуации, но даже представить подобной ситуации было невозможно. Я любил в разговорах и в мыслях возвращаться в довоенное время; возвращаясь в него, я словно окунался в мир сказки с благополучным концом. Вместе с тем это были не только воспоминания, но и надежда на то, что рано или поздно все вернется на круги своя – кончится война, вернется папа, мы уедем на Украину к себе и вновь заживем как прежде. Рассказы о скрипке, вольно или невольно, хотел я того или нет, выделяли меня из среды моих сверстников, поскольку никто из них не мог похвастаться умением играть на каком-либо музыкальном инструменте. Мне не очень – то верили, полагая, что в моих рассказах больше вымысла, нежели правды. Меня не раз спрашивали: – А вот, если бы Тебе дали возможность сыграть, сыграл бы? Я всегда отвечал утвердительно. Сегодня мне предстояло доказать им это. Договариваясь о встрече в клубе, долговязый Витька предложил:

– Подойди после концерта к скрипачу и попроси его дать тебе попробовать сыграть на скрипке что-нибудь просто так для себя, чтобы вспомнить инструмент. Ну и заодно нам покажешь, на что ты способен.

Откуда Витька узнал, что среди музыкантов будет и скрипач, не знаю. Возможно, он лишь предполагал такую возможность. Если это было только предположение, то он как в воду смотрел.

– Как это попроси! – возмутился я. Ты думаешь, музыкант даст первому встречному свой инструмент. Да ни в жизнь! Тем более какому-то пацану, которого он видит первый раз в жизни.

– Даст! – Убежденно сказал Витька. Скажешь все, как есть, что учился, играл, что пацаны, тебе не верят; дави на то, что три года не играл и что скрипка тебе уже во снах снится. Расскажи, что отец воюет. Ну, в общем, выбей слезу.

– Причем тут мой отец, – продолжал я сопротивляться. Мне даже неудобно говорить об этом. Да и как я подойду к нему. Да Вы что! Нет, нет, я не смогу.

– «Неудобно говорить» – передразнил меня Витька, намеренно картавя. Знаешь, что неудобно! Штаны через голову снимать! Говорить можно все, что угодно. За это не бьют. Подойдешь, попросишь. Ты же не за милостыней к нему обращаешься. Ну не даст, так не даст, в конце концов.

– Не знаю, пацаны, смогу ли попросить, – слабо сопротивлялся я. – Мне будет тяжело это сделать. Вот если бы кто-нибудь из Вас это сделал.

– Ну что ты мандражируешь, – вмешался в разговор Олег, доселе не проронивший ни слова. За спрос не бьют. Мы будем с тобой рядом, поддержим. Только начни говорить, а мы подхватим. А может быть ты потому боишься просить, что все врал нам, и ни на какой скрипке не играл! Ты что баки нам забивал? – с угрозой в голосе вопрошал Олег.

– Да Вы что, пацаны, – зачем мне нужно было врать. Я бы мог придумать, что– нибудь позаковыристее.

– А что может быть заковыристее скрипки, – усмехнулся Олег. Ты знал, что здесь проверить это будет невозможно, кто тут в Кермине играет на скрипке? Так ведь? Вот и заливал нам. Заливал?

– Нет, не заливал, – твердо сказал я.– И я вам это сегодня докажу!

– Ну и хорошо, ну и ладненько, – Олег миролюбиво похлопал меня по плечу. Давай, «скрипач», иди, готовься.

Вечером я надел белую рубашку, которую одевал только по случаю, причесал свой волос и пошел на вокзал. На первом пути напротив вокзала стоял, ожидая встречного поезда, железнодорожный состав, на одной из платформ которого выделалась группа военных, певших под аккордеон ставшие популярными в последнее время песни: «синий платочек», «на позицию девушка провожала бойца», «темная ночь» а также песни из репертуара Утесова. Пели хором, пели громко, пели без перерыва. Я, как и многие, бывшие на вокзале, стояли на перроне возле платформы, слушая и подпевая солдатам. Импровизированный концерт продолжался недолго. Солдат провожали аплодисментами и криками с пожеланиями возвратиться домой живыми и невредимыми. Я же, уходя с вокзального перрона, знал, что буду играть, если мне дадут скрипку. У входа в клуб стояла большая толпа штатских, с завистью провожавших взглядами солдат, беспрепятственно проходивших в зал иногда в сопровождении своих подруг. Несколько в стороне от этой толпы стояли знакомые мне ребята, которые, казалось, изучали обстановку прежде, чем предпринять какие-то действия. Мой приход не изменил их озабоченность происходящим.

Так, – сказал Олег, повернувшись к ребятам. Есть несколько предложений. Первое: дождаться, пока все пройдут, и толпа схлынет, после чего легче будет прорваться внутрь. Второе: рассыпаться и просить солдат по одному провести нас с собой. Третье: воспользоваться давкой у входа перед началом концерта и проскользнуть внутрь. Но, прежде всего нам нужно провести внутрь Бургуна. Я это беру на себя. Сейчас разбегаемся, и каждый действует по своему усмотрению. Ты, Бургун, не отходи от меня ни на шаг.

Хорошо, – согласился я и тут же поинтересовался: – А как ты собираешься меня провести?

Есть план, – таинственно и почему-то полушепотом сказал Олег. – Двинули. Я послушно поплелся за Олегом, не представляя, что он станет делать. Еще через несколько минут я увидел, что Олег бегом устремился к офицеру, появившемуся на углу улицы, ведущей в клуб. Рука офицера была на перевязи. Олег что-то долго втолковывал офицеру, время, от времени показывая на меня пальцем. Офицер, молча слушавший Олега, в конце концов, кивнул головой и помахал мне свободной рукой. Я подбежал к нему и поздоровался.

Почему Тебя так странно зовут? – обратился он ко мне. Что это за имя такое – «Бургун»?

Это не имя, а кличка, – смутился я.

А как Тебя зовут дома?

Абраша.

Абраша? – удивился он. Ты еврей? Не похож; правда «р» не выговариваешь, а в остальном …нет, не похож. Ну ладно, отец твой воюет, сказал мне твой друг, и он указал на Олега. В каких войсках? В авиации? Летчик?

Нет, в аэродромной команде, в полку ночных бомбардировщиков. Он командир этой команды.

Понятно. А чего это твой кореш так о тебе печется?

Ну, не знаю, у него спросите.

Тебе то самому на концерт очень хочется?

Очень, – признался я.

Раз очень хочется, пошли, проведу. Только веди там себя спокойно. Добро?

У входа в зал он коротко бросил вытянувшимся перед ним солдат контролерам: – Мальчик со мной, – и я оказался в зале, битком набитым преимущественно солдатами. В зале стоял сплошной гомон, воздух был сизым от папиросного дыма – курили все. Пришедшие первыми заняли места на скамейках, остальные сидели вдоль стен на полу. Я пристроился на полу возле деревянного помоста, заменявшего сцену. Рядом со мной сидел, скрестив ноги, молоденький солдат узбек. – Салям, – сказал я ему и тоже скрестил ноги.

– Салям, салям, – отозвался он и протянул мне пригоршню урюка.

– Не надо, спасибо, – попытался, было, я отказаться от угощения, но он высыпал мне урюк на колени.

– Кюшай, кюшай, малчик, урук сладки, вкусни, не с базари – с дома, сами делали. С кишлака вчера привезли. Свой отделений угощал, сержант угощал, еще много осталось – полмешка. Дядя мне говорил: скоро тебя на фронт повезут, там урука не будет. Конечна не будет, сам знаю. Слюшай, – солдат наклонился ко мне и доверительно прошептал: – не могу кюшат солдатский каша, кюшат хочу – каша не лезет в горла. Как думаеш, почему?

– Не знаю, – уклонился я от ответа, а про себя подумал: я-то бы не отказался от каши. Каша то с мясом? – спросил я раскачивавшегося из стороны в сторону солдата с грустными глазами.

– С мясом? – удивленно переспросил он. Какой мяса! Просто перловый каша, твердый как глина. Все кюшают, а я смотреть на нее не могу. Что делать? Мне сержант приказал кюшать. Кюшай, – говорит, а то винтовку держать не сможеш. Вчера ночью десят километров бегали, бегал, бегал, еле добежал, думал упаду и не встану. Не упал. Гимнастерки мокри бил такой. Еще сейчас немножки мокри, щупай.

Гимнастерка действительно была еще влажной, и только сейчас я почувствовал, как от нее разит потом, – в задымленном помещении обоняние на какое-то время оказалось блокированным. Я мысленно пожалел этого новобранца и, сочувственно взглянув в его глаза, покачал головой. У солдата оказалось круглое почти детское лицо с румяными как у женщин и покрытыми легким пушком щеками, которых еще не касалась бритва. На вид ему было не больше 15 лет, и даже мешковатая солдатская форма не делала его старше.

Сколько тебе лет? – спросил я его.

– Шестнадцать, – ответил он и для убедительности указательным пальцем начертил на пыльном полу цифру 16.

– А не рано ли ты воевать собрался? – саркастически усмехнувшись, произнес я. Как тебя из дому отпустили? Ты же еще мальчик.

Солдатик не успел ответить. На помост, четко печатая шаг, взошел офицер и зычно хорошо поставленным голосом скомандовал: – Встать, смирно! Загремели скамейки, послышался шум поднимающихся людей, умолкли голоса. Выдержав паузу, офицер продолжил:

– Курение пре-кра-тить! Разговоры пре-кра-тить! Со-блю-дать порядок! Начинаем концерт. Прошу всех сесть.

На сцену вышел высокий худощавый человек в военной форме. Ему стали аплодировать. Он сделал полулегкий поклон и прочел стихотворение Симонова: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». За этим стихотворением последовало еще несколько коротких стихов, включая басню Михалкова, в которой в едкой манере высмеивался Гитлер и Геббельс. За чтецом на помост выбежал иллюзионист во фраке, который проделывал разные фокусы, вызывая бурные аплодисменты. Особое восхищение вызвал номер с металлическими кольцами, продетыми друг в друга и образующими непрерывную цепь, которая быстрыми движениями рук иллюзиониста рассыпалась: кольца извлекались из цепи, нанизывались на руку, а затем вновь оказывались соединенными в одну цепь. Этот фокус проделывался иллюзионистом и на сцене, и в зале; ловко лавируя между скамейками, он давал зрителям возможность подержать в руках эти никелированные кольца, давал пробовать разорвать цепь колец. Закончив этот номер, иллюзионист попросил тишины и, обращаясь поочередно к некоторым зрителям, среди которых были и женщины, попросил их проверить, на месте ли их часы, кошельки и украшения. Надо было посмотреть на удивленные и не на шутку встревоженные лица людей, обнаруживших пропажу своих вещей. Вид этих людей, лихорадочно роющихся в своих карманах и сумочках, вызвал смех зала, еще больше усилившийся по мере того, как иллюзионист возвращал смущенным обладателям пропаж их вещи. За иллюзионистом выступил музыкант, исполнявший на гавайской гитаре различные музыкальные номера, отличавшиеся поразительной мелодичностью. В его руках гитара пела пронзительно чистыми долго вибрировавшими голосами. В тон гитаре менялось и выражение лица исполнителя: на высоких нотах музыкант вытягивался и запрокидывал назад голову с полузакрытыми глазами; длительное звучание гитары сопровождалось легким покачиванием головы из стороны в сторону, а при звуках бравурной мелодии брови и плечи гитариста словно пускались в пляс в такт музыке. После нескольких номеров, последовавших за выступлением гитариста, на сцене появился музыкальный ансамбль, в составе которого оказались такие инструменты, как скрипка, контрабас, кларнет и аккордеон. Ансамбль звучал так, как если бы играл целый оркестр, – так, по крайней мере, казалось мне. Трудно передать чувства, охватившие меня во время игры этого коллектива. Ничего подобного я доселе не слышал. Даже сейчас, по прошествии полувека, я помню восторг и волнение, которые вызывало импровизационное исполнение музыкантами известных мелодий и звучание инструментов, то полифоническое, то с преобладанием сольных голосов. Виртуозно солируя, музыканты демонстрировали свое мастерство, выжимая из инструментов все, на что, казалось, они были способны. Инструментальные произведения сменились исполнением популярных песен. Их пела очень тепло встреченная средних лет певица, одетая, как и музыканты, в военную форму. Каждая исполненная вещь вызывала шквал аплодисментов. Еще! Еще! – требовала публика, не желая расставаться с артистами. Особенно неистовствовал мой новый знакомый солдатик узбечонок, по– видимому, впервые прикоснувшийся к миру музыки. Уж не знаю, музыка ли на него так подействовала или поддался общему ажиотажу, но он время от времени толкал меня в бок локтем, как бы предлагая разделить с ним восторг приобщения к искусству, а когда шум аплодисментов достигал своего пика, выбивал ладонями на дощатом полу дробь, как заправский барабанщик. Концерт закончился исполнением песни «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…». Пели все, стоя, как при исполнении интернационала. Расходились долго и нехотя. В конце концов, в зале остались только несколько мальчишек, да дежурные, принявшиеся наводить порядок в зале, расставлять скамейки, подбирать мусор. Постепенно мальчишки сгрудились возле меня, не решавшегося подойти к скрипачу, протиравшему платком инструмент.

Ну, давай, чего ты, – торопил меня Олег. – Видишь, уже инструменты упаковывают.

Давай, давай, – подталкивали остальные. Ну, говори же!

Дяденька, – обратился кто-то к скрипачу, – он хочет что-то спросить у Вас.

Кто? Ребята расступились, и мне ничего не осталось, как выйти вперед.

Что ты хочешь узнать, мальчик? – улыбнулся мне чем-то похожий на нашего соседа лысого Ахмерова, скрипач.

Дяденька, – начал я, тяжело вздохнув. Я хочу не спросить, а попросить. Я посмотрел на него снизу-вверх и продолжил:

– Мне не верят, что до войны я играл на скрипке, точнее учился играть. – Я повернулся к ребятам и повел в их сторону рукой, словно призывая их подтвердить сказанное мной.

Скрипку в эвакуацию взять не удалось, до сегодняшнего концерта не у кого было попросить скрипку, чтобы показать, что не вру. Разрешите мне взять ее в руки на несколько минут.

Где ты учился играть? – спросил музыкант, – В школе, дома? Сам или с учителем? Нотную грамоту знаешь? Гаммы играл?

Дома, с учителем, по нотам. Играл не только гаммы, но и, например, полонез Огинского.

Полонез Огинского? – переспросил скрипач, и быстро вскинув скрипку, проиграл несколько тактов чардаша Монти. Это что ли? – хитро усмехаясь спросил он.

Нет. Это не полонез Огинского, это чардаш Монти, – смущаясь ошибкой, допущенной музыкантом, сказал я.

Правильно, «маэстро». Это я просто проверял тебя. Не обижайся. Сколько времени ты не брал в руки скрипку? – поинтересовался музыкант.

Да уже почти два с половиной года.

Два с половиной года! – удивился скрипач, – Большой срок. Небось, все забыл.

Не знаю, – вздохнул я. Надо попробовать.

Хорошо, вот возьми инструмент. – Скрипач протянул мне свою скрипку, которая оказалась тяжелей и больше моей по размеру. Мне это не очень понравилось, но я сделал вид, что все нормально.

– Подожди, подожди, – остановил меня скрипач, как только я пристроил скрипку на плече. Как ты держишь гриф? Твоя ладонь упирается в него, а ведь на грифе должны быть только пальцы! Пальцы, понимаешь! У тебя какая была скрипка?

– Перед войной отец купил мне три четверти.

– А, тогда понятно. Эта скрипка Тебе велика. Придется тянуться пальцами. Давай я тебе поставлю кисть. И он начал поправлять мою руку, кисть и пальцы. Рука,

однако, не хотела его слушать и каждый раз, когда он кончал ставить мою кисть, она тотчас же возвращалась на место. Так продолжалось несколько раз, и скрипач начал терять терпение.

– Слушай, так нельзя! Я пытаюсь тебе помочь, а ты все делаешь по-своему. Добро бы правильно! Так нет. Давай еще раз.

И вновь ничего не получилось. Скрипач выдохся и махнул рукой.

– Черт с тобой, играй так. Только я на это безобразие смотреть не стану. Давай!

– Ладно, чего там, – зашумели ребята, до этого соблюдавшие нейтралитет. Играй, Бургун. Давай, давай, наяривай.

Мне стало не по себе. Как же так, – промелькнуло в сознании, – почему это я не могу сделать то, что делал всегда. Что со мной происходит? Я напрягся и усилием воли согнул кисть руки в суставе, отведя ладонь от грифа.

– Хорошо, – подбодрил я себя.

Теперь я сосредоточился на пальцах. Пальцы не слушались меня. Их словно свело судорогой. Лоб покрылся испариной. Я смотрел на них, мысленно командовал ими, пытаясь привести их в движение – безуспешно. Я уже не видел никого и ничего, не слышал поощряющие выкрики ребят. Мною овладело отчаяние. В какой-то момент понял, что ничего не смогу с пальцами сделать, понял, что скрипка не издаст никакого звука. Еще и еще одна попытка. Одеревенела вся рука от пальцев до плеча. Мелькнула мысль: еще немного и я вообще не удержу скрипку. Не знаю, как я выглядел со стороны, но чувствовал, что лицо мое горит, а в глазах стоят слезы. Музыкант, видимо почувствовал мое состояние и понял, что должен вмешаться.

– Слушай, парень, я не могу больше ждать – все наши уже ушли, так что я забираю свой инструмент. Хотелось и мне тебя послушать, но видать не судьба. Что могу сказать. Верю, что учился, верю, что играл – не каждый мальчик твоих лет знает, что такое чардаш Монти или полонез Огинского. А не получилось у тебя сегодня оттого, что давно не играл – это раз; инструмент велик для тебя – это два; волновался, боялся разочаровать твоих друзей – это три. Но я думаю, у тебя еще будет возможность и самому себе и друзьям показать, на что ты способен, как музыкант. Не переживай, все будет хорошо. Как думаете, хлопцы? – обернулся скрипач к ребятам.

– Да! – сказал Олег. – Кина нынче не будет – кинщик заболел. А жаль. Жаль, что так ничего и не услыхали. Он замолчал, выждал паузу, глядя вслед выходящему из зала музыканту, и добавил: Конечно, этот мужик тебя выгораживал, и я не очень-то ему поверил. Похоже, что ты врал нам все. Врал, сознайся. Бить тебя не будем за вранье, скажи только правду.

– Да не врал я! – произнес я с вызовом. Мне все равно, верите мне или нет; можете не верить, можете говорить обо мне все, что хотите, но, правда на моей стороне.

Какое-то время я ощущал прохладное отношение ко мне ребят, но вскоре все забылось. Лишь я не мог забыть горечь, стыд и унижение, которое испытал в тот день. Не забыл я это и по сей день.

История со скрипкой имела продолжение.

После демобилизации в 1945 г отца, мы переехали из Кермине на Украину в Харьков, где жили племянницы папы. Спустя несколько недель, отец поехал в Ильинцы разведать, что стало с нашим домом, с нашим имуществом и нашими друзьями. Вернулся он с тяжелым чувством: дома нашего не существовало, на его месте зияла огромная воронка – результат прямого попадания бомбы; имущества тоже не осталось, хотя, как рассказали отцу, в первые дни после эвакуации, оставленные без присмотра дома были разграблены. Кто это сделал, и у кого можно было бы найти наши вещи, выяснить не удалось.

Почти все евреи, остававшиеся в оккупации, за исключением тех, кто ушел в партизаны, были уничтожены. Поначалу ничто не предвещало беды, хотя евреев переселили в гетто, созданное немцами на территории селекционной станции. До них, конечно, доходили слухи о том, что в других местах евреев уничтожали, а молодых увозили в Германию. В Ильинцах этим слухам и верили, и не верили, надеялись, что с ними такого случиться не может, некоторые переезжали в близлежащие села с тем, чтобы укрыться у знакомых, некоторые, не желая испытывать судьбу и, видя свой долг в борьбе с нацистами, уходили в партизаны. Спаслись немногие, главным образом те, которые воевали в партизанах. Отцу не удалось выяснить судьбу семьи зубного врача Бонецкого, с которой мы были очень дружны. Похоже, что они разделили участь тех, кто верил в гуманизм немцев до конца. Бедная семья, бедный Лелик – мой лучший друг!

……После возвращения отца из Ильинец, мы переехали в город Изюм на Харьковщине, где отец устроился работать фотографом. Несмотря на тяжелое экономическое положение семьи (надо было обживаться на новом месте, приобрести какую никакую мебель, посуду, одежду), отец все же купил мне скрипку, и я начал постепенно шаг за шагом восстанавливать утраченное. Поскольку нотную грамоту я забыл напрочь, учиться было не у кого, а музыкальный слух у меня был отменным, восстановление шло по пути извлечения из памяти забытых музыкальных произведений и игре на слух новых мелодий, в том числе и услышанных по радио. Со временем я уже играл не только для себя, но и выступал на школьных вечерах. Художественный руководитель городского Дома культуры Муров – в прошлом известный драматический актер, игравший со знаменитостями московских театров, пригласил меня в коллектив художественной самодеятельности, с которым я довольно часто выступал в концертах, исполняя наиболее сложные произведения. Родители очень гордились моими успехами, время от времени вызывая меня на разговоры о поступлении в консерваторию. В девятом классе у меня еще не было ясности, в чем я хотел бы специализироваться. Я не знал, в какой институт я буду поступать. Карьера музыканта, несмотря на растущую мою популярность в городе и давление родителей, не прельщала, тем более, что моя самодеятельная подготовка и отсутствие нотной грамоты не оставляли мне никаких шансов на поступление в консерваторию.

…Как – то в город приехал симфонический оркестр, и отец упросил Мурова «показать» меня его руководителю с тем, чтобы получить объективную оценку моих шансов на продолжение музыкального образования. Дирижер – пожилой с огромной гривой седых волос человек, попросил меня исполнить то, что мне удается в наибольшей степени. После исполнения двух-трех вещей дирижер подозвал отца, взял в свои ладони кисть моей руки и, сказал ему:

– Посмотрите, уважаемый, на его пальцы. У него не музыкальные пальцы – это пальцы спортсмена. Не хочу Вас разочаровывать, но из него никогда не получится хороший скрипач. Для себя, если ему нравится, он может продолжать, музицировать; для публики – категорически нет. В консерваторию его не примут, в музыкальные коллективы тоже. Извините за прямоту, но и ему и Вам лучше знать правду и не строить иллюзий.