Текст книги "Жизни обратный отсчет. Воспоминания"

Суровый вердикт профессионала утвердил меня в мнении, что продолжение музыкального образования – не мой путь. Так закончилась, к глубочайшему сожалению родителей, скрипичная эпопея.

Глава 8. Тетя Бетя

Она ворвалась в нашу жизнь стремительно и шумно, заполнив собой все наше скромное, крохотное жилье. Крупная, властная и громкоголосая, не терпящая возражений, она была полной противоположностью маме. Но, видимо, врожденная порядочность и обаяние, обязательность и сострадание, а также близость по духу сблизили их, превратив случайное знакомство в дружбу, граничащую с родством. Тетя Бетя была фронтовичкой. О ее военном прошлом говорил огромный шрам, пересекавший правую ногу чуть выше колена. Тетя Бетя носила длинные юбки, прикрывавшие этот безобразный шрам. Более двух лет пробыла тетя Бетя на фронте, ежедневно и ежечасно подвергая себя смертельному риску. До призыва в армию она окончила курсы медсестер, и когда ей предстояло выбрать работу в госпитале или спасение раненных на поле боя, предпочла последнее. Она никогда не рассказывала о своей фронтовой жизни, не хвасталась количеством раненных, вынесенных ею из-под огня, предпочитала носить гражданское платье, на котором не было не то что орденских планок (а у нее они были), но даже нашивки о ранении. У нее не было своей семьи. Все ее родственники погибли. В Кермине она оказалась после выписки из госпиталя. В армию ее по каким-то причинам не вернули, и ей предстояло начать новую жизнь на гражданке. В Кермине у нее не было где остановиться. Случай свел ее с мамой, которая взяла ее к себе на несколько дней, превратившихся в несколько месяцев. Не найдя работу в Кермине по специальности, тетя Бетя устроилась на работу проводницей или скорее экспедитором, сопровождавшим грузы по железной дороге. Поскольку большая часть времени приходилась на поездки, она не докучала нам своим присутствием. Мы всегда ждали ее возвращения с нетерпением, прежде всего потому, что каждый раз ее рассказ о поездке превращался в увлекательное мастерски исполненное повествование, которое воспринималось нами с большим интересом. К тому же она почти всегда одаривала нас, детей, какими-то подарками. Чаще всего тетя Бетя возила шерсть, упакованную в огромные тюки, размещавшиеся на открытой железнодорожной платформе. Тюки укладывались таким образом, чтобы в центре платформы оставалось углубление, служившее местом, где экспедитор мог находиться в течение всей поездки, продолжавшейся, как правило, 7—9 дней. Назад тетя Бетя возвращалась уже более цивилизованным образом – пассажирскими поездами, сначала до Ташкента, а уж затем другим до Кермине. Поскольку в Ташкенте приходилось делать пересадку, а на ожидание свободных мест в поездах иногда уходил не один день, тетя Бетя останавливалась у наших родственников, нашедших в Ташкенте приют. В годы войны найти родственников, эвакуировавшихся кто куда, было делом чрезвычайно сложным. Тем ни менее маме каким-то образом удалось узнать о пребывании папиной сестры с семьей в Ташкенте и наладить с ними переписку. В одну из своих поездок тетя Бетя навестила их, после чего и появилась возможность останавливаться у них, когда в этом возникала необходимость. Это избавляло тетю Бети от необходимости поиска ночлега в ожидании поезда и позволяло нам отказаться от услуг до предела загруженной почты. Тетя Хана, папина сестра, была очень дружна с мамой. До войны она с мужем и моим сверстником Яном иногда на лето приезжала к нам в Ильинцы из Киева. Я не помню тетю Хану по нашим поездкам в Киев. С Яном же я смог встретиться только после войны. В 90-х годах он работал архитектором в какой-то крупной проектной фирме. Что касается тети Ханы, то она так и не дождалась окончания войны, заболела не поддававшейся в те годы излечению болезнью «пузырчаткой». и скончалась мучительной смертью.

Рассказы тети Бети о поездках возбуждали во мне жгучее желание участвовать в них, и я начал исподволь подбиваться к ней, готовя ее к нелегкому разговору об этом. Убедить ее оказалось нелегко, хотя и значительно проще, чем маму, которая и слушать не хотела о том, чтобы отпустить меня. Мои увещевания неизменно категорически отвергались мамой. Когда же тетя Бетя показала ей, где мы будем находиться во время поездки, она пришла в ужас. Мама всегда боялась высоты и в самых страшных снах не представляла себе, что ее дети когда-нибудь могут оказаться на такой опасной для жизни высоте, а высота и впрямь была нешуточной – высота крыши товарного вагона. Всегда, когда я поднимался на плоскую крышу нашей «кибитки» либо для того, чтобы выложить на сушку собранные верблюжьи кизяки, либо для того, чтобы зацементировать поврежденные участки крыши, мама строго следила за всеми моими действиями, призывая меня к осторожности и не выпуская меня из вида.

На эту гору тюков с шерстью нужно было как-то взбираться по шаткой деревянной лестнице, спускаемой сверху, что тоже не вызывало у мамы положительных эмоций. Да и я, признаться, сам был не в восторге от перспективы пользоваться этой лестницей. В дополнение к этим страхам над мамой довлели интуиция, которая ее никогда не подводила, и которая подсказывала ей, что нельзя ни в коем случае отпускать сына с чужим, хотя и надежным человеком, в опасное, по ее представлениям, путешествие. Она считала, что дети всегда должны быть рядом и под присмотром. Я убеждал маму, говоря о том, что я уже не маленький, что мне вот-вот исполнится 13 лет, давал ей обещания, что я во всем буду слушаться тетю Бетю, что спускаться с платформы и подниматься наверх буду только под ее надзором. Каких только обещаний я не давал – все было безрезультатно. Именно тогда, видимо, у меня и родилось качество, которое стало впоследствии моим жизненным кредо: не отступать от задуманного. Я продолжал свои настойчивые просьбы, иногда выводя маму из ее обычного состояния. Я не канючил, а просто находил какие-то доводы в пользу поездки. Мама терпеливо выслушивала меня и, в очередной раз отказывала. И тогда за дело взялась тетя Бетя.

– Женя, сказала она, обращаясь к маме, (с первого дня знакомства она называла маму почему-то Женей).

– Чего ты боишься? Мальчик едет со мной. А я прошла через огонь и медные трубы. Ничего более опасного, чем война, быть не может. Узбекистан же глубокий тыл. Мы будем ехать в условиях, более комфортных, чем в мягком вагоне, днем и ночью на свежем воздухе. О питании и говорить нечего. В один конец эта поездка займет 3—4 дня, не более. Возвращаться же будем пассажирским поездом. С ним ничего, абсолютно ничего, не может случиться. Он будет под моей защитой днем и ночью. Клянусь своей жизнью – он вернется таким, каким ты его видишь сейчас. Зато он на всю жизнь запомнит эту поездку, увидит родственников и посмотрит Ташкент.

Произнося этот монолог, тетя Бетя наверняка не подозревала, насколько она была близка к истине: эта поездка действительно оставила такой неизгладимый след в моей жизни, что даже сейчас по прошествии 63 лет я помню эту поездку в мельчайших подробностях, всю от первого дня до последнего. Она закалила меня, приучила к самостоятельности и ответственности. Но об этом разговор впереди.

Мама и тетя Бетя еще много раз возвращались к этой проблеме, и, в конце концов, мама сдалась. Началась подготовка к поездке. Мама отобрала вещи, которые я должен был взять с собой. Значительную часть этих вещей тетя Бетя решительно отклонила, и в результате мне предстояло взять с собой небольшую кошелку со сменой белья и выходной матросский костюмчик, купленный на рынке и подогнанный мамой по моему росту. По идее именно в этом костюмчике я должен был появиться у наших родственников в Ташкенте. Должен был, но…

За годы войны мама, моя красивая и стройная мама с черной копной слегка вьющихся волос постарела и поседела. Было от чего. Я уверен, что мой рассказ об этой поездке по возвращению в Кермине, добавил ей немалую толику седины.

Слух о предстоящей поездке быстро распространился среди моих друзей. Мне завидовали, давали советы, просили привезти что-нибудь такого… Фима, узнав, что мне разрешена поездка, начал донимать ею маму, но она так решительно пресекла его домагания, что он отказался использовать приемы, которые в большинстве случаев достигали цели. Какое-то время он дулся на меня, как если бы я был причиной его неудачи, однако быстро успокоился.

Наступил день нашего отъезда и мы, сопровождаемые мамой, братом и сестрой, а также ватагой мальчишек, торжественно прошествовали к тупику железнодорожной станции, где стоял подготовленный к отправке вагон. Я торопливо попрощался со всеми. Мне не хотелось, чтобы мои друзья видели, как мама целует меня, как глядит на меня и как выдает очередную порцию наставлений. Я вырвался из круга, окружавшего меня, и быстро поднялся по лестнице наверх. Мне все еще не верилось, что я, в конце концов, близок к исполнению своей надежды, меня не покидало ощущение, что мама в последнюю минуту передумает, и я останусь дома. Поднялась ко мне и тетя Бетя. Почти сразу же на наш путь подъехал маневровый паровоз «Кукушка». Сцепщик в замасленной тюбетейке и в черной от угля и мазута рубашке присоединил нашу платформу к паровозу, который, проделав ряд маневровых операций, прицепил ее к ожидавшему нас составу. Провожающие последовали за вагоном, дождались отправления состава и не покидали железнодорожные пути, пока он не скрылся из вида. Какое-то время я воспринимал происходящее как, если бы это было не со мной, хотя неделями до этого я строил в своем воображении картину нашего отъезда и какие-то фантазии последующих дней.

Первые мгновения поездки меня всерьез обеспокоили: платформу раскачивало и создавалось впечатление, что тюки с шерстью перемещаются и друг относительно друга и относительно самой платформы. Казалось, еще немного и мы опрокинемся вместе с этими тюками. Однако это ощущение, не покидавшее меня в течение всего дня, оказалось обманчивым. В последующие дни я уже не обращал на это никакого внимания. К сожалению, из углубления, в котором мы находились, обзор оставлял желать лучшего, поэтому мне приходилось часто созерцать проплывавшие мимо картины, стоя. Поскольку железная дорога вначале проходила по пустынной и довольно унылой местности, я не вскакивал каждый раз, когда что– то менялось в пейзаже. Тетя Бетя начала обустраивать наше жилище, определив спальные места и место для еды. В ее хозяйстве оказался чайник и ведра – чайник для кипятка, который можно было раздобыть на вокзалах, ведро для воды и ведро для туалета. Почти сразу же после отъезда тетя Бетя повязала голову косынкой и потребовала, чтобы я надел тюбетейку не столько для защиты от солнца, сколько для защиты от частиц угля, содержавшихся в паровозном дыму. Тетя Бетя прочла мне целую лекцию о правилах, которые я должен неукоснительно соблюдать. Требовалось, чтобы на остановках я спускался с платформы только вместе с ней, чтобы я не отходил от нее ни на шаг, чтобы я отправлял свои естественные надобности в местах, которые она мне укажет, и чтобы я не проявлял никакой самодеятельности. Она будет сообщать мне, где и сколько времени мы будем стоять, где мы будем заправляться водой, где можно будет умыться, поесть в столовой, а также запастись продуктами. Поскольку железнодорожный путь какое– то время был одноколейным, нам довольно часто приходилось ждать на разъездах встречных поездов. В таких случаях мы спускались на землю, чтобы размять ноги и отправить естественные надобности. На больших станциях, таких как Каттакурган и Джизак, стоянки были продолжительными, и тогда мы отправлялись бродить по вокзалу и его окрестностям. Мне все было интересно: и вокзальные сооружения, и составы, стоявшие или проходившие мимо, люди, встречавшиеся нам, пища, которую до этого мне пробовать не приходилось. Помнится, как-то тетя Бетя купила пирожки с какой-то травяной очень острой начинкой, покупала она и нравившиеся мне лепешки, жаренные в растительном масле. Больше всего мне нравилось обедать в столовой, где можно было съесть горячую шурпу или бешбармак. Память об узбекской кухне у меня осталась на всю жизнь, и я уже в зрелом возрасте иногда готовил для семьи шурпу – острый суп с бараньим мясом и картошкой.

Спать под открытым небом под убаюкивающий стук колес в раскачивающейся платформе было непривычно, но очень приятно. Иногда ночь заставала нас на стоянке. В одну из таких стоянок я проснулся от какого-то шороха, выделявшегося в ночи на фоне других шумов. Приподнявшись, я увидел силуэт человека, поднявшегося на платформу. Я разбудил тетю Бетю, которая, встав во весь свой рост, уже одним своим видом напугала ночного гостя, который, видимо, не предполагал найти на платформе людей. Была ли это попытка украсть шерсть или найти место для ночлега, неизвестно. Незадолго до приезда на станцию назначения тетя Бетя попросила меня надеть на себя ее нательный пояс с отделениями для денег, обосновав свою просьбу тем, что для карманников, которых в годы войны на вокзалах и в городах развелось неимоверное количество, мальчик вряд ли будет представлять интерес. Пояс причинял мне некоторые неудобства, но я терпел и не роптал. Как впоследствии оказалось, этот злосчастный пояс сыграл роковую роль в судьбе тети Бетти, да и в какой-то мере и в моей судьбе. В ходе поездки тетя Бетя рассказывала мне о своем детстве. Росла она в многодетной семье, где всегда было голодно. Она не помнила, чтобы ее родители на что-либо жаловались. И отец и мать работали, старшие дети воспитывали младших. Несмотря на занятость, родители участвовали в самодеятельности – у них были хорошие голоса, они знали и любили песни на идише. Тетя Бетя не успела окончить школу – помешала война и она пошла на курсы медсестер и после окончания учебы ее направили на фронт. Я очень хотел знать о ее службе в армии, о том, что пришлось на ее долю, хотелось услышать рассказы о том, что она чувствовала, видя смерть и ужас. Однако тема войны для меня была закрыта, то ли оттого, что тетя Бетя щадила мою еще не окрепшую нервную систему, то ли оттого, что ей тяжело было ворошить прошлое. Я пересказывал тете Бете книги, которые я прочел. Она с большим интересом внимала моим рассказам, слушала, не перебивая. Похоже жизнь не оставляла ей много времени на чтение художественной литературы.

По мере приближения к станции назначения менялся и пейзаж: унылым степным видам с редкими глинобитными домами и стадами баранов уступила лесистая равнина, луга и рощи, обустроенные поселки, большие железнодорожные станции, заполненные вагонами, нефтяными цистернами, платформами с оборудованием или военной техникой. Рано утром пересекли большой мост через реку Сырдарья и к полудню оказались на железнодорожной станции Келес – в пункте назначения. Там нашу платформу отцепили от остального состава, и маневровый паровоз оттащил ее на территорию базы, где предстояла сдача груза. Я спустился вместе с тетей Бетей с платформы, она пошла в пакгауз, где располагалась дирекция базы и вскоре вернулась с одетым в поношенный пиджак мужчиной, который, осмотрев платформу, поднялся наверх, что-то высматривая оттуда. Затем они вдвоем снова ушли в пакгауз. Тети Бети долго не было, и я отправился осматривать территорию базы. Было жарко, территория оказалась совершенно безлюдной, на ней не было ничего такого, что могло бы вызвать интерес. Я заскучал. Тетя Бетя планировала в день приезда найти место, где можно было бы переночевать, а главное основательно умыться. На следующий день мы должны были уехать в Ташкент. Через какое-то время показалась тетя Бетя с картонной папочке в руке, где, по всей вероятности, должны были находиться накладные и документы о приемке.

– Ну все, – сказала она, приблизившись ко мне, – теперь мы свободны и можем покинуть эту базу. Побудь пока здесь, а я заберу с платформы наши вещи, хотя, знаешь, лучше сходи туда, где я только что была, там есть уборная и кран с питьевой водой. Сделай все, что тебе нужно и умойся.

– Может мне помочь Вам, – предложил я, но она отрицательно помахала головой. Вернувшись, я застал тетю Бетю, сидящей на бауле с вещами.

– Сними с себя пояс, – попросила она, и, когда я это сделал, стала доставать из карманов пояса деньги и пересчитывать их. Именно за этим занятием застали нас двое мужчин, пересекавших территорию базы. Один из них, молодой коренастый узбек, был в милицейской форме, другой – высокий, средних лет с проседью, европейского вида – в штатском.

– Что это за люди? – спросил высокий, показывая на нас. Ты их знаешь?

Милиционер отрицательно покачал головой

– А ну-ка пригласи сюда директора базы.

Милиционер побежал исполнять приказание человека в штатском.

– Покажите, что это у Вас. Деньги!

Он взял в руки пояс и внимательно осмотрел его. Не выпуская его из своих рук, он требовательно бросил:

– Ваши документы.

Тетя Бетя достала и передала ему удостоверение.

– Кто этот мальчик? Кем он Вам приходится?

Смущенная тетя Бетя, обычно уверенная в себе, сбиваясь, рассказала о том, что я сын ее подруги, которого она везет к моим родственникам в Ташкенте. Себя она представила экспедитором, сопровождавшим груз на эту базу. Вернулся милиционер с запыхавшимся узбеком в поношенном пиджаке.

– Что делают эти люди на твоей базе? – обратился к нему высокий мужчина. Ты ее знаешь?

– Да, – ответил узбек, – она много раз привозила сюда шерсть и сегодня тоже.

– Груз принят?

Узбек утвердительно кивнул.

– В полном соответствии с грузо-сопроводительными документами?

Узбек снова кивнул головой.

– Гражданка Спивак, – повернулся строгий мужчина к тете Бете. Откуда у Вас эти деньги? – Это мои деньги, мои сбережения, – твердо ответила она.

– И что же Вы всегда все эти деньги возите с собой? Не боитесь?

– Чего бояться, я на фронте такого повидала, что мне уже сам черт не страшен.

– Рустам, – обратился высокий мужчина к милиционеру, – мне все это кажется довольно подозрительным. Шерсть – товар ходкий, не так ли? Помолчав минуту, он спросил у владельца поношенного пиджака:

– Платформу с грузом взвешивали? Вес совпадает?

– Конечно взвешивали, уважаемый, а как же, – горячо вскричал узбек. Всегда так делаем, как положено. Все точно, как в аптеке. Как всегда,

.« Как в аптеке», – задумчиво повторил за ним высокий. Давай-ка, Рустам, заберем их к тебе в отделение и там продолжим разговор.

– Так точно, товарищ полковник! – вскинулся милиционер.

– Вставайте, гражданка пойдем с нами. И ты, мальчик тоже.

– А что, мы здесь не можем говорить? – делая ударение на слове «здесь», спросила тетя Бетя.

– Что такого подозрительного вы здесь увидели? У меня что не могут быть сбережения? Что вы так уцепились за этот пояс?

– Не надо волноваться, гражданка Спивак, – сказал полковник. Мы во всем разберемся, и мальчик нам в этом поможет.

– При чем тут мальчик? – тихо сказала тетя Бетя. Он то тут при чем, Господи?

Я молча наблюдал за происходящим, не понимая, что эти люди хотят от тети Бети, не предполагая, насколько это серьезно, и веря в то, что фронтовичка тетя Бетя сумеет постоять за себя.

В отделении милиции в кабинете начальника допрос был продолжен. Я сидел на деревянной скамье в прихожей и ждал его завершения. Из кабинета за оббитой черным дерматином дверью шел разговор, содержание которого я так никогда и не узнал. Шло время, и я стал испытывать беспокойство, мне хотелось есть, сидеть долго на жесткой скамье было неудобно. Наконец дверь отворилась и из нее вышла тетя Бетя, сопровождаемая начальником отделения. Проходя мимо меня, тетя Бетя сделала попытку остановиться и что-то сказать, но милиционер слегка подтолкнул ее в спину и она, понурив голову, пошла дальше к выходу из помещения. Почти сразу же из кабинета вышел полковник и сел со мной рядом на скамью. Он достал папиросу и закурил. Сделав несколько затяжек, он повернулся ко мне.

– Как тебя зовут, мальчик? – с улыбкой спросил он.

– Абраша.

– А фамилия?

– Шарнопольский.

– Расскажи, Абрам, где ты живешь, кто твои родители, чем они занимаются, есть ли у тебя братья и сестры.

Я ответил на все его вопросы, особо выделив то, что отец на фронте. Мне очень хотелось, чтобы он знал, что отец воюет и что он в авиации, пусть не летчик, пусть только командир аэродромной команды, но в авиации. Мне казалось, что это может произвести впечатление на этого человека.

– А кем тебе приходится гражданка Спивак? Она ваша родственница?

– Да нет, она жиличка, вспомнил я прочитанное в какой-то книге слово, относившееся к человеку, проживавшему в чужой семье. Она знакомая мамы и живет в нашей комнате.

– Ты ее хорошо знаешь? Ты вообще что-нибудь знаешь о ней?

– Знаю, что она воевала на фронте, была медсестрой. Ее ранили, и после госпиталя она приехала в Кермине.

– Ты первый раз с ней едешь?

– Первый, – признался я.

– Скажи, Абрам, во время поездки она встречалась с кем-либо из своих знакомых? Она передавала что-либо им, а может эти люди передавали ей деньги?

– Нет, ничего такого я не видел.

– А ты не торопись с ответом. Постарайся все вспомнить. Она за время всей поездки ни с кем не разговаривала, ни с кем не встречалась? Такого же быть не может, правда?

– Конечно разговаривала, когда что-нибудь покупала. В столовой разговаривала с официантками.

– Ты уже большой мальчик и можешь рассуждать здраво. Я буду с тобой откровенен. Из разговоров с гражданкой Спивак выяснилось, что демобилизовалась она менее года тому назад. Какое-то время она не работала. Затем устроилась на работу экспедитором. Платят экспедиторам немного. Это значит, что за время работы она не могла накопить большую сумму денег. В ее поясе же хранилась довольно большая сумма. Вопрос. Где и когда она смогла собрать ее. Вразумительных объяснений от нее мы не услыхали. Ты внимательно слушаешь? Какой вывод из всего этого можно сделать, как, по-твоему?

– Не знаю, – искренне сознался я.

– Мы подозреваем, что она продавала шерсть.

– Но ведь директор базы подтвердил, что из платформы ничего не пропало, – вспомнил я его слова. Значит, она ничего не продавала.

– Это ничего не значит, – полковник поднес зажженную спичку к погасшей папиросе, – Точность весов такова, что недостачу в 100 кг. обнаружить невозможно. Невозможно…, следовательно, остается один единственный вывод: она продавала шерсть. Мне непонятно, почему ты это скрываешь. Скажи, ты пионер?

– Был пионером.

– Почему был? Тебя что исключили из пионерской организации?

– Нет, никто меня не исключал. Просто у нас в школе пионерская организация не работает. Ее просто нет.

– Странно, – удивился полковник. Хорошо, ты книгу о Павлике Морозове читал? Я кивнул головой.

– А если читал, то должен знать, что Павлик своего родного отца выдал, не пожалел, поскольку тот был преступником. А ведь гражданка Спивак тебе даже не родня. Что же ты ее защищаешь?

Голос полковника посуровел. Он укоризненно посмотрел на меня и продолжил.

– Твой отец на фронте защищает тебя и таких, как ты. Он был бы недоволен тобой, если бы знал все это. Мы все равно разберемся в этом деле и докажем, что твоя тетя, как ты ее называешь, преступница. Мы, конечно, не сможем наказать тебя за отказ сотрудничать с нами – ты еще маленький. Но со временем ты поймешь, что вел себя с нами недостойно пионера.

– Но я действительно ничего этого не видел! – в отчаянии вскричал я. Почему вы мне не верите? Вы хотите, чтобы я наговорил на тетю Бетю!

– Не нужно ни на кого наговаривать, – понизил тон полковник. Вполне возможно, что она это делала в другие поездки, возможно ночью, когда ты спал. Мы разберемся в этом. А сейчас так. Придет начальник отделения, составит протокол, и ты его подпишешь. Я ему передам наш с тобой разговор. День-два тебе придется побыть здесь, а потом мы тебя отправим домой.

Вернулся начальник отделения и полковник закрылся с ним в кабинете. Спустя некоторое время, полковник, сопровождаемый милиционером, вышел, подошел ко мне и потрепал мой волос.

– Дядя полковник, а как вас зовут, – поинтересовался почему-то я.

– А зачем это тебе, жаловаться, что ли будешь, – пошутил он, улыбаясь. Засмеялся и милиционер.

– У меня, между прочим, фамилия знаменитая. Калинин я. Надеюсь, запомнишь. После возвращения, начальник отделения написал протокол, пригласил меня в свой кабинет и протянул его мне.

– Подпиши вот здесь, потребовал он, не дав мне прочесть протокол до конца. Положив протокол в стол, он поднялся и жестом велел мне следовать за ним.

Мы вышли из помещения, и пошли в сторону противоположную железной дороги. Через какое-то время мы оказались перед массивными воротами в глинобитном высоком заборе, увенчанном колючей проволокой.

– Что это? – Обратился я к милиционеру. Здесь находится тетя Бетя?

Милиционер постучал кулаком по металлу и ответил, не оборачиваясь.

– Здесь, подтвердил он. Это тюрьма. Твоя тетя арестована и будет сидеть здесь на время следствия. Ты тоже побудешь здесь день-два.

– Вы меня арестовываете? – Удивился я. Мне ведь еще даже 13-ти нет.

– Тебя никто не арестовывает. Мне тебя больше девать некуда и, кроме того, ты еще тоже можешь понадобиться. Поживи несколько дней здесь, и потом мы тебя отправим домой.

Пожилой охранник выглянул в глазок, встроенный в ворота, и открыл одну из его створок.

Мы вошли в тюремный двор, и подошли к приземистому продолговатому с крытой верандой зданию на высоком фундаменте. Угловая левая часть веранды представляла собой некое подобие жилой зоны, где размещался топчан, на котором восседал грузный в стеганом халате узбек, проворно вскочивший при нашем появлении. Рядом стояло несколько табуреток. На деревянном столбе, подпиравшем навес, висело небольшое зеркальце, полотенце и сосковый умывальник, под которым стояло ведро. Грузный мужчина оказался поваром из числа заключенных. От всех остальных обитателей тюрьмы его отличала данная ему, как повару, привилегия находиться не в камере, а на открытом воздухе и определенная свобода перемещений внутри тюремного двора. Мне отвели пустующую часть веранды, и охранник вместе с поваром занялся обустройством моего спального места. Принесли пыльный матрас и два одеяла, одно из которых заменило простыню. На веранду выходила дверь, обитая железом, которая вела во внутренний коридор здания. Я осмотрелся. В небольшом дворе, лишенном какой– либо растительности, размещалось еще несколько небольших строений, одно из которых, как выяснилось позже, служило кухней, другим сооружением был туалет. У ворот размещалась будка для охранника. По углам забора, окружавшего двор, находились пустующие сторожевые вышки. Рядом с кухней стояла большая металлическая бочка, которую ежедневно заполняли водой из приезжавшей автоцистерны. Я познакомился с поваром, оказавшимся очень добродушным и приветливым человеком, охотно рассказавшим мне о своей семье, жившей в Намангане, и о банальной причине, приведшей его сюда. Работая поваром, он был вынужден воровать для семьи продукты. Его осудили на пять лет, из которых два он уже провел здесь. Он считал, что ему крупно повезло, не только потому, что ему мало «дали», в войну могли «припаять» значительно больше, а еще потому, что он здесь пользовался как бы правами вольнонаемного человека, работая поваром, и имея возможность готовить себе отдельно от остальных заключенных. Он очень внимательно выслушал мой рассказ о том, что произошло с тетей Бетей, и долго сокрушался тем, что я, маленький мальчик, оказался не по своей воле в такой очень непростой ситуации, финал которой было трудно прогнозировать. В первый же день он приобщил меня к работе на кухне в качестве своего помощника. Так началась моя недолгая тюремная жизнь. На следующий день мне удалось увидеться с тетей Бетей, которую, как и других заключенных женщин вывели на прогулку. Я поразился перемене, произошедшей с ней: она как-то сразу осунулась и постарела. Ее лицо оживилось, как только она увидела меня.

– Как ты, Абрашенька? – Бросилась она ко мне. Я так переживаю, я так переживаю за тебя, что места себе не нахожу. Я очень виновата перед твоей мамой и перед тобой. Не надо было брать тебя в эту поездку. Женя, как чувствовала, не хотела тебя отпускать, а я, дура старая, еще уговаривала ее. Что они тебе говорят? Как они собираются тебя отправить в Кермине? Ты что-то знаешь?

Я сказал, что со мной все в порядке, что меня обещали отправить домой через несколько дней. Я просил ее обо мне не беспокоиться. Желая приободрить ее, я сказал ей, что может быть мы отсюда еще вместе и уедем. Другие женщины в ходе прогулки тоже заговаривали со мной, некоторые целовали меня и гладили по голове. Когда их заводили назад в помещение, мне разрешили посмотреть камеру. В небольшой комнате, в которой царил полумрак, стояли два ряда двухъярусных нар, на спинках которых сушилось женское белье. В камере было жарко и душно. Воздух был насыщен запахами пота и туалета. Мне сразу же захотелось покинуть это помещение. В здании тюрьмы была и камера для мужчин, но я не помню, чтобы хоть раз кого-либо из них видел на прогулке.

Охранники, приходя на дежурство, приносили с собой домашнюю еду и фрукты. Они нередко угощали меня ими. Повар тоже старался приготовить что-нибудь вкусное. Правда, его возможности были ограничены скудным набором продуктов, которые ему выдавали, однако хлеба я мог есть вволю, не то что дома, где каждый кусок хлеба, получаемый по карточкам, был на счету.

Несмотря на хорошее ко мне отношение, пребывание на свежем воздухе и более ни менее приличное питание, я чувствовал себя заключенным. Рядом со мной не было моих родных и друзей, не было книг. Я был ограничен во всем. Мне страшно хотелось домой. Я уже не думал о Ташкенте и о моих родственниках, мои мысли были устремлены в Кермине. Хотелось вырваться из этой тюрьмы, хотелось почувствовать себя свободным. Я постоянно думал о своем возвращении, но не представлял себе, насколько это возвращение будет драматичным и опасным.