Текст книги "Банда Тэккера"

2

В помещении 2Ф дома № 92—53 на Эджком авеню было шестнадцать штатных работников: десять сортировщиков, которые подбирали лотерейные билеты по номерам и ставкам и получали за это по 17 долларов в неделю, и пять счетоводов; шестнадцатый совмещал должность бухгалтера и управляющего конторой.

Счетоводов было так много потому, что на каждого контролера открывался отдельный счет. Три счетовода получали по 21 доллару в неделю, а двое, умевшие работать с арифмометром и вести книги, – по 23 доллара. Они проверяли счета контролеров и ежедневно составляли для хозяина баланс – сколько продано билетов и сколько выплачено выигрышей. Ведомости по всем прочим операциям, а именно: гонорары адвокатам, поручителям, штрафы, расходы на подарки, взятки, подкуп полиции составлялись Эдгаром и хранились в личной конторе Лео. Кроме самого Лео, счетоводов и юриста, помогавшего представлять сведения о доходах и расходах, никто никогда не видел ни одной бухгалтерской книги Лео.

Семь сортировщиков из десяти были женщины: итальянки, испанки и негритянки. Все они были уже не молоды, и у каждой была семья. Раньше они работали домашней прислугой, либо служили уборщицами в конторах или отелях. У Лео они были свободны по утрам и могли посвящать эти часы хозяйству, а вечером поспевали домой вовремя, чтобы уложить детей спать. «Чистая» работа в конторе казалась им верхом блаженства, а короткий рабочий день – просто каким-то даром небес.

Смуглого, веселого, кудлатого сортировщика по имени Джузеппе Рицицци все звали попросту Джус. Это был рослый малый, спереди, сзади и с боков равномерно обложенный тугим слоем жира. Он работал шофером такси, пока в один дождливый вечер его машина не кувыркнулась с набережной прямо в воду. Погода стояла холодная, и все окна в машине были закрыты. Когда машина погрузилась в черную воду, Джус не смог открыть дверцы. Давление воды заперло ее, как на замок.

Джус всей тяжестью налег на дверцу; он колотил по ней кулаками, и плечом, и головой, но дверца не поддавалась. Это было так же бесполезно, как биться головой об стену. Снова и снова налегал он на дверцу, каждый раз обрушиваясь на нее всей своей тяжестью. Из груди у него вырывался храп, точно у загнанной лошади. Он чувствовал, как мускулы дрожат у него на взмокшей спине.

Кругом было тихо. Слышались только глухие удары тела о дверцу и тяжелое дыхание, со свистом вырывавшееся из горла Джуса, когда он отскакивал от дверцы, чтобы с новой силой на нее обрушиться. Джус слышал это и слышал еще журчание воды – черной воды, покрытой черной пеной, – фонтаном бившей из-под переднего стекла и узенькими струйками просачивавшейся из-под пола. Джус навсегда запомнил эти звуки, а также страшный гул в голове, от которого, казалось, вот-вот лопнет череп. Этот гул не стихал ни на минуту. Внезапно Джус вспомнил про окно. Он лег на сиденье, поднял ноги и ударом каблука вышиб стекло. Через несколько секунд он уже выбрался из машины и целый и невредимый вынырнул на поверхность.

Но, когда Джус снова захотел взяться за свою работу, оказалось, что это ему не под силу. Он мог еще кое-как заставить себя сесть в машину, но пробыть в ней больше минуты был не в состоянии. Это открытие озадачило его. Приключение само по себе не причинило ему особого вреда. Слегка побаливало плечо, да на больших мясистых руках кое-где была содрана кожа. Кроме этого, никаких повреждений не было. Джус даже не простудился. Он был все тот же здоровенный малый, не знавший, что такое болезнь или недомогание. Однако стоило ему сесть в машину, – а иной раз это случалось даже и в лифте или когда он, вернувшись ночью домой, входил в неосвещенный подъезд, – как его охватывала дрожь, и он чувствовал удушье. Он вовсе и не вспоминал о том, что было с ним тогда в машине, – нет, просто в глазах у него темнело, и ему начинало казаться, будто он тонет. Нужно было выйти из машины, чтобы это прошло. Он выскакивал на тротуар и стоял, дрожа, весь в поту, с побелевшим лицом, а потом ему становилось стыдно, и он начинал смеяться и думал: «Ишь ты – хуже бабы!»

Другим сортировщиком был старый мексиканский индеец, в жилах которого текла и белая кровь, и черная, и красная, и бурая, и желтая. Звали его Педро Молинас. В нем скрестились все расы, от нордической до малайской. Может быть, это делало его речь такой бессвязной. Он был худой, долговязый, с рыжеватыми усами на темнокожем с медным отливом лице. Не будучи силен в английском языке, он вместе с тем был весьма словоохотлив и любил рассказывать про себя длинные истории. При этом он приходил в непомерное волнение, так как никто не понимал его, и слова вылетали у него изо рта вперемежку с шипением, свистом и брызгами слюны.

Он рассказывал всем, что у него есть жена и «штук пять-шесть ребят» в Мексико и еще одна жена и «штук шесть ребят» в другом месте, в которое он тыкал пальцем на карте. Выходило, что это Галвестон. Потом он добавлял, что у него есть еще жена с детьми в Канзасе и что он очень скучает по ним здесь, в Нью-Йорке, и подыскивает себе четвертую жену, чтобы она родила ему еще пять-шесть ребят. Он предлагал по очереди всем женщинам, работавшим в конторе, выйти за него замуж. При этом он тыкал пальцем через стол, обращаясь к очередной избраннице, и заявлял во всеуслышание: – Ты со мной спась, спась, буди хасоси дити.

Никто не принимал его слов всерьез, однако он не думал шутить. Тем не менее, когда все начинали смеяться, он смеялся тоже, радостно переводя взгляд с одного смеющегося лица на другое, и его черные глаза поблескивали, как вода на солнце. У него была привычка приговаривать «Ай-ай» при всякой неожиданности; из-за этого и потому, что у него было так много жен и детей, а также потому, что его звали Педро, ему дали кличку Пай-ай.

Имя третьего сортировщика было Уильям Ксавье Мидлтон, и все звали его мистер Мидлтон. Это был пожилой человек незлобивого вида, с медлительно-гнусавым голосом и добродушным смехом. Его речь журчала, как неторопливые переборы гитары. У него были седые волосы, розовое лицо, твердая неспешная поступь, и с виду ему казалось не больше пятидесяти лет, а на самом деле стукнуло уже шестьдесят два.

Почти всю свою жизнь мистер Мидлтон проработал телеграфистом и, хотя никогда не был достаточно искусен, чтобы занимать эту должность в маклерских конторах в периоды биржевого ажиотажа и получать 100 долларов в неделю, он все же любил свою работу и даже гордился ею. Когда аппараты телетайп, управляемые мальчишками и девчонками за 25 долларов в неделю, начали получать все большее распространение и среди телеграфистов стали с тревогой поговаривать о том, что аппарат Морзе, пожалуй, скоро совсем выйдет из употребления, мистер Мидлтон не пожелал тревожиться попусту.

– Дурные мысли вредят пищеварению и работе почек, – заявил он. И еще он говорил так: – Что толку зря думать? Думай не думай – это ничему не поможет и ничему не помешает. Зачем же голову ломать?

И вместо того, чтобы тревожиться по поводу телетайпа, который грозил лишить его работы, мистер Мидлтон стал тревожиться о своей руке. Ему приходилось видеть, как с некоторыми телеграфистами случалась такая беда. Никто толком не знал, в чем тут дело, но рука вдруг теряла чувствительность и не могла больше работать на аппарате. С виду рука была как рука. Боли не было. Опухоли не было. Человек мог делать этой рукой любую работу. Только точки и тире рука уже не могла выстукивать с прежней скоростью. Мистер Мидлтон работал правой рукой; теперь он приучился работать левой.

Наловчиться выстукивать левой рукой, после того как всю жизнь выстукивал правой, было нелегкой задачей для человека его возраста. Мистеру Мидлтону минуло к тому времени уже пятьдесят девять лет. Он отказался от покера по пятницам, и от кино по субботам, и от партии на бильярде у Бойла по средам, и все вечера проводил за аппаратом, учась работать левой рукой. Через полгода он овладел этим искусством. Он мог работать любой рукой одинаково быстро. И вдруг его правая рука забастовала. Если бы мистеру Мидлтону сказали, что это произошло от самовнушения, он бы ответил, что это пустые бредни. Просто-напросто его предчувствие сбылось. Он не был удручен. Он предугадал надвигавшуюся беду и сумел вовремя к ней подготовиться, и ему было даже отчасти приятно, что эта долгая, утомительная подготовка не пропала даром.

Никому из его товарищей-телеграфистов тоже не приходило в голову, что рука мистера Мидлтона, быть может, никогда бы не вышла из строя, если бы он не внушил себе, что так будет. Все в один голос говорили, что старик хитер, как бес, уж его-то врасплох не застанешь; а кое-кто даже последовал его примеру и начал учиться передавать левой рукой. Им тоже впоследствии не пришлось раскаяться в своей дальновидности: и у них правая рука вскоре вышла из строя.

Мистер Мидлтон считал, что его левая рука не сможет служить ему так же долго, как правая. Правая рука продержалась сорок два года. Левая рука была слабее правой, но ее, конечно, хватит лет на двадцать, а больше ему, пожалуй, и не нужно. Однако не прошло и года, как его левая рука забастовала так же, как и правая.

Мистер Мидлтон вытягивал руки и глядел на них. Это были старые руки. Они немало поработали в свое время, но все еще были розовые и пухлые, не такие узловатые клешни, как у других стариков. «Даже в голову не придет, что между правой и левой рукой может быть такая разница», – думал мистер Мидлтон.

Среди счетоводов, работавших в конторе, были две негритянки. Одну из них звали Делила Лаури. Имя это ее родители выбрали за благозвучность, и оно было такое же нежное, как она сама. Делила Лаури окончила колледж и получила диплом педагога, однако преподавательской работы для нее не нашлось. Она занималась по утрам, надеясь получить университетский диплом. Ей казалось, что если у нее будет еще один диплом, более внушительный, то, может быть, министерство просвещения не отвергнет ее, когда ему понадобятся учителя. Вторую негритянку-счетовода звали Коринна Андерсон. Это была невысокая коренастая женщина с пышными формами; до того, как попасть к Лео, она работала в ресторане – сначала официанткой, а потом кассиршей.

Еще два счетовода были кубинцы – маленькие, живые, черноглазые, с черными как смоль волосами. Оба они были музыкантами, пока распространение «консервированной» музыки не лишило их заработка. Они были похожи друг на друга, как родные братья, но встретились впервые лишь в конторе Лео. Им очень хотелось поставить водевильный номер, и часто, улучив свободную минуту, они забивались в угол и начинали придумывать куплеты, шутки и разные смешные трюки. Они увлекались и веселились от души, совсем забывая о том, что водевиль сейчас не в моде.

Пятый счетовод был ирландец – невысокий, полный, рыжеволосый, веснушчатый и задиристый. Звали его Фрэнсис Мюррей. Ему было лет под тридцать, и по окончании средней школы он переменил с десяток случайных профессий, причем самой устойчивой его должностью оказалось место юнги-рассыльного на борту океанского парохода, где Фрэнсис прослужил два года. Он полюбил море – главным образом потому, что на пароходе обрел для себя дом, и дом этот был далек от мира с его треволнениями. Всякий раз как Фрэнсис попадал на сушу, его начинали одолевать житейские заботы, но вот он шел к себе на пароход, и тот уносил его прочь. Он, может быть, никогда бы и не расстался с морем, если бы не его непокладистый характер. Когда старшим над рассыльными был назначен вместо него другой юнга, Фрэнсис Мюррей обиделся и ушел с судна.

Фрэнсис Мюррей нравился Лео. Лео посоветовал ему изучить какое-нибудь ремесло или подыскать себе такую работу, которая открывала бы перспективы на будущее. В конце концов Мюррей решил стать полисменом. Лео дал ему денег, чтобы оплатить обучение, и вот в понедельник, за три дня до праздника Благодарения 1934 года, Мюррей сдал выпускные экзамены и был зачислен в список кандидатов на занятие вакантной должности полисмена.

Лео сделал совсем неплохой бизнес, взяв к себе в сортировщики бывших служанок и уборщиц. Они радовались своей работе и были ему благодарны. Но Лео взял их не потому, что это был хороший бизнес. Просто ему нравилось, что они будут довольны и благодарны ему и смогут больше времени уделять своим детям.

Они рассказывали ему о своих домашних делах, и, если кто-нибудь у них в семье заболевал, Лео не скупился на лишние пять долларов, всякий раз, впрочем, предупреждая, что это должно остаться в тайне, иначе каждому захочется тоже получить пять долларов. Но весть о его щедрости тут же облетала контору. Ибо если счастливица и держала язык за зубами, то достаточно было поглядеть на ее лицо. Однако никому и в голову не приходило злоупотреблять добротой Лео.

Одна из итальянок бросилась однажды перед Лео на колени и покрыла поцелуями его руку за то, что он дал ей пять долларов. Он подскочил, как ужаленный, но все же это было ему приятно. Он чувствовал, что все они любят его на свой лад, и они действительно его любили.

Лео восхищала простодушная незлобивость, с которой мистер Мидлтон принимал обрушившееся на него несчастье, и он время от времени угощал его сигарой. Он неоднократно с сочувствием выслушивал историю автомобильной катастрофы Джуса и однажды велел Эдгару снять с автомобиля дверцу, чтобы испробовать – не поможет ли это Джусу усидеть в машине. Но это не помогло. Лео также очень жалел Делилу и втайне гордился тем, что у него работают люди, окончившие колледж. Он нашел ей несколько частных уроков, которые она давала утром по субботам, когда у нее не было занятий на курсах. Если у нее будет достаточно учеников, она сможет бросить работу в конторе, сказал он.

– Но мне нравится работать у вас, – сказала Делила.

– Такая красивая девушка, да еще окончившая колледж! Стыд и позор, что для вас до сих пор не нашлось настоящей работы!

Делила так просияла, что Лео почувствовал себя неловко.

Но когда в конторе что-нибудь не ладилось, Лео говорил себе: «Это все оттого, что я набрал на работу калек. Я всем желаю добра, кроме самого себя». С тех пор как Лео занялся лотерейным бизнесом, нервы у него совсем расходились, и он легко раздражался.

Однажды ему совершенно отчетливо показалось, будто он стоит перед самим собой и в самого себя тычет пальцем. В подсчетах была допущена ошибка, которая обошлась ему в 100 с лишним долларов. «Тебе нравится корчить Деда Мороза? – кричал он на самого себя. – Валяй, ублажай своих калек, пока не свернешь себе шею!» Он даже видел, как сверкал рубин на маленьком жирном мизинце, когда он тыкал в самого себя пальцем.

Это было страшное видение. Лео уставился прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Вся злость мгновенно с него соскочила, словно испугавшаяся лошадь – рванулась и ускакала, так больно лягнув его, что у него перехватило дыхание. В конце концов он решил, что это был сердечный припадок, вызванный волнением. Должно быть, он несколько мгновений был, как мертвый, а призрак, стоявший перед ним и кричавший на него, вероятно, была его душа. Да, да, несколько секунд он был мертв и видел свою душу, а потом сердце справилось с припадком и опять заработало.

После этого Лео старался держать свой гнев в узде. И поднимался по лестнице очень медленно, чтобы не натрудить сердце.

Был, однако, в конторе один человек, которого Лео не сумел расположить к себе и чью преданность он не сумел завоевать. Фредерик И.Бауер, главный бухгалтер и управляющий конторой, работавший на жаловании в 25 долларов в неделю, вообще был не из тех людей, которым свойственны чувства симпатии и преданности. Он, как и Лео, страдал от неуверенности, но Лео за свою деловую жизнь успел приобрести опыт в общении с людьми, которого у Бауера не было. Поэтому его обычно недолюбливали. Про него говорили, что он слишком скрытен, держится особняком, никогда не пошутит и вообще человек скучный. На самом же деле беда была не в том. Просто Бауер так привык получать отпор, что не отваживался подойти к кому-нибудь с открытой душой.

В 1934 году Бауеру было тридцать лет. Он был высок ростом, с нездоровым пятнистым цветом лица, отчего кожа его на первый взгляд казалась прыщавой. Густые светлые волосы были коротко острижены над висками, что придавало голове квадратную форму. А на макушке волосы были гладко прилизаны и так блестели, что напоминали мокрую клеенку. Глаза у Бауера были голубые, но за квадратными, в золотой оправе очками казались бесцветными. Телом он был костляв. Вообще по наружности он более всего походил на немца-механика, принарядившегося ради праздника. Однако он никогда не носил рабочего комбинезона. До того, как поступить к Лео, он много лет работал в другой конторе. Лео нашел его там же, где и мистера Мидлтона – в бильярдной Бойла.

Кризис лишил Бауера работы в конторе скобяной компании. Бауер знал Лео как одного из завсегдатаев Бойла, и хотя Лео почитался там за «бизнесмена», Бауер догадывался, что он из «рэкетиров». Бауер был у Бойла и слышал, как Лео нанимал на работу мистера Мидлтона, и не сомневался, что он тоже мог бы получить работу у Лео. Но Бауер ждал. Он не мог заставить себя связаться с «рэкетиром». Он ждал до тех пор, пока не вышли все деньги, занимать уже было не у кого, случайных заработков тоже больше не было, и оставалось только просить помощи у благотворительных обществ. С точки зрения Бауера, для семейного человека жить вспомоществованием было более позорно, чем жить воровством. Человека, думал он, могут толкнуть на воровство благородные побуждения, и тогда это не уронит его в глазах людей. И вот, однажды он подошел к Лео и попросил принять его на работу.

– Я буду делать все, – сказал он. Его слегка трясло. – Что велите, то и сделаю.

Это было в те дни, когда Лео сам еще чувствовал себя неспокойно в своем новом деле. Он уже раньше замечал, что Бауер украдкой на него поглядывает, а как только заметит, что Лео на него смотрит, поспешно отворачивается, словно мальчишка, высовывающий за спиной язык. Лео справился, кто он такой, и, узнав, что это – безработный конторский служащий с образованием, подумал: «Хочешь жить по закону? Ну и живи себе. А у меня, по крайней мере, будет кусок хлеба в такие тяжелые времена, как сейчас».

Неожиданное обращение к нему Бауера огорошило Лео.

– Что это значит – все буду делать? – выкрикнул он. – Какие у меня дела, по-вашему, что вы «все» будете делать?

Бауер покраснел от смущения, но он был тугодум. В голове у него засела одна мысль, и он не мог так быстро от нее отрешиться. Вместе с тем он чувствовал, что нужно сейчас же, немедленно что-то ответить, и потому сказал то, что было у него на уме:

– Мне все равно, какая работа. В доме есть нечего, а их четыре рта. – Он понимал, что говорит не то, что следует. Голос его упал до невнятного бормотания. – Вы только скажите мне, что нужно делать – я все сделаю, – пролепетал он.

– А если я пошлю вас воровать для меня? – закричал Лео. – Опыт у вас есть? – С соседних столиков начали поглядывать в их сторону.

– У меня дети голодают, – беспомощно пробормотал Бауер.

Но Лео был слишком зол, чтобы его слушать.

– А как вам понравится, если я дам вам револьвер и прикажу настрелять для меня денег? – бушевал Лео.

Управляющий бильярдной поспешно направился к их столику. Это был крупный, тяжеловесный мужчина. Звали его Джордж Палумбо. Когда-то он был профессиональным борцом. Он обхватил Бауера за плечи.

– Все мы сейчас не в своей тарелке, – сказал он.

Бауер бросил на Палумбо благодарный взгляд.

– Я только хотел спросить его насчет работы, а он на меня накинулся. – Палумбо свободной рукой снял пальто и шляпу Бауера с вешалки и повел его к двери. Бауер стал было упираться, но рука Палумбо крепче обхватила его за плечи.

– Вы что же, хотите вышвырнуть меня из-за этого человека? – воскликнул Бауер.

– Вы сейчас не в себе. – Палумбо не отпускал Бауера, пока тот не очутился на тротуаре. – Что поделаешь, времена тяжелые, у всех сейчас нервы пошаливают. Идите домой – остынете, вам легче станет.

Если бы Палумбо не выставил его за дверь, Бауер, быть может, не принял бы предложения Лео, когда тот приехал к нему. Лео мучила совесть – вот почему он приехал к Бауеру. Чувство вины перед Бауером заставило его раздуть случай в бильярдной и уговорить себя, что Бауер «настоящий, первосортный парень» с хорошим открытым лицом, надежный и честный. А Бауера убедило то, что Палумбо, когда пошло на поверку, отдал предпочтение не ему, а Лео. Вот что заставило Бауера решиться пойти к рэкетирам.

Они все были в сборе – бывшие уборщицы и служанки, мистер Мидлтон и Джус, музыканты и Делила Лаури, кассирша из ресторана и молодой человек, собиравшийся стать полисменом, Бауер и Пай-ай, – когда агенты Миллетти, по доносу Джо, ворвались в банк. Лео тоже был здесь. Он не пошел в свою личную контору из боязни, что Джо явится туда и снова начнет его уговаривать.

Налет производили два агента в штатском и с полдюжины полисменов в форме. Один из полисменов постучал в дверь, и Бауер, стоявший поблизости, пошел открывать.

– Кто там? – спросил он, отпирая дверь, и полисмены один за другим ввалились в комнату.

Они появились сразу, со всех сторон, и Бауер от неожиданности подскочил и громко стукнулся об пол одеревеневшими ногами. Затем бросился бежать, забился в угол и, весь сжавшись, поглядывал оттуда на полисменов. В комнате стояла мертвая тишина, и все отчетливо слышали, как Бауер пробежал в угол. Он производил негромкие, царапающие звуки, словно на ногах у него были когти.

– Ни с места! – сказал один из агентов. – Не двигайтесь!

Лео с Делилой были в нише; они проверяли старые лотерейные билеты, так как один из контролеров пожаловался, что его обсчитали. Когда агент проник в комнату, Лео держал в руках пачку старых билетов. Растерявшись от неожиданности, он вышел из ниши и направился навстречу полисменам, хмурясь и поглядывая на них исподлобья. Вдруг он сообразил, что держит в руках билеты, а билеты – вещественное доказательство. Он бросил их на пол.

– Очень сожалею, мистер Минч, – сказал один из агентов. – Но вы сделали это слишком поздно.

Он собрал брошенные Лео билеты, положил их в конверт и написал на конверте имя Лео.

– Подите-ка сюда на минутку, – сказал Лео. – Лицо агента показалось ему незнакомым, но в этом не было ничего удивительного. Он давал взятки слишком многим из них, чтобы всех помнить.

Агент, не торопясь, прошел за Лео в вестибюль. Там уже были расставлены полисмены: один у лестницы, ведущей вверх, другой у лестницы, ведущей вниз. Эти полисмены были Лео знакомы, и он им кивнул. Они смущенно поглядели на него.

– Я полагаю, что мы с вами сейчас это уладим, – сказал Лео агенту, опуская руку в карман. Он знал, что время от времени, когда кому-нибудь из агентов приходится туго, он производит арест, просто чтобы получить взятку.

Но агент покачал головой.

– Да что это Миллетти – спятил вдруг, что ли? – закричал Лео. – Что все это значит?

– Он как будто был вполне здоров, когда я его видел, – сказал агент.

Двери квартир, выходивших на ту же площадку, отворялись одна за другой, и из них выглядывали любопытные лица.

– Нечего тут смотреть! – закричал агент. Он повернулся к полисмену. – Никого не пускать! – приказал он. Ему явно было не по себе.

Лео вернулся в банк.

Другой агент тем временем с помощью полисменов закончил сбор вещественных доказательств и вызвал по телефону полицейский автомобиль. Каждая пачка билетов, лежавшая на столе перед сортировщиком или счетоводом, была запечатана в отдельный конверт и помечена. Арифмометры опечатали, незаконченный дневной баланс, сводки и прочие бумаги сложили в одну большую пачку.

Женщины сбились в кучку около ниши. Некоторые казались испуганными, но большинство уже оправилось от страха и, по-видимому, получало даже некоторое удовольствие от этого происшествия, нарушившего однообразие рабочего дня. Делила сидела немного поодаль. Лицо ее было задумчиво. Руки спокойно сложены на коленях. Пай-ай стоял среди женщин и что-то весело и нечленораздельно говорил, обдавая их фонтаном мелких брызг.

«Вот, должно быть, такую же галиматью слышит господь, когда прислушивается к тому, что творится на земле», – подумала Делила. Один из полисменов внимательно вслушивался в бормотания Пай-ая. Это был молодой честолюбивый парень, и ему хотелось выудить еще какую-нибудь улику.

– Не то он говорит на блатном языке, – сказал полисмен, – а не то выворачивает слова наизнанку. Вы понимаете что-нибудь? – Он не сводил глаз с Пай-ая, но обращался, по-видимому, к Мюррею, который стоял поблизости.

Мюррей наблюдал за работой агентов и полисменов с любопытством профессионала. Ему хотелось знать, будут ли они все делать так, как его учили в полицейской школе.

– Он большой шутник, – сказал Мюррей. – Он говорит на блатном языке, да к тому же еще выворачивает слова наизнанку.

Бауер сидел в углу, лицом к стене. Неподалеку от Мюррея сидел Джус и двое музыкантов-кубинцев. Кубинцы разговаривали по-испански, а Джус прислушивался к их разговору, хотя не понимал ни слова. Лицо его было бледно и сосредоточенно; большие, сжатые в кулаки руки лежали на коленях. Он старался не думать о предстоящей поездке в полицейском автомобиле. Мистер Мидлтон стоял тут же и безмятежно покуривал папиросу. Жилет его был расстегнут, руки сложены на животе поверх белой рубашки. У него был такой вид, словно он только что встал из-за стола после сытного обеда и теперь обдумывает, как бы с приятностью провести вечер.

Лео подошел к телефону; он вызвал своего адвоката, велел ему разыскать Рудди, который был его постоянным поручителем, и направить его в суд для взятия на поруки семнадцати человек. Он также попросил его прислать туда Эдгара с машиной. Потом подошел к Джусу.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

Джус поднял голову, и Лео увидел капли пота на его большом бледном лице.

– Да что-то мне не по себе, – сказал Джус.

– Ничего, ничего, – сказал Лео. – Здесь недалеко – три-четыре минуты – и мы будем все вместе, все будем возле вас. Мы вас не пустим. – Он сделал попытку рассмеяться, но вышло не очень удачно.

– Как-нибудь выдержу, – сказал Джус.

– Такой здоровенный малый, – Лео потрепал его по плечу. – Это же пустяки.

– Постараюсь.

Лео решил сказать женщинам, чтобы они сели с Джусом. Они пристыдят его и заставят сидеть спокойно. Он направился к нише, и когда проходил мимо Мюррея, тот потянул его за рукав и попросил уделить ему минуту.

– Сейчас, сейчас, подождите, – сказал Лео с раздражением.

Он шепнул итальянкам, чтобы они сели в полицейском автомобиле по бокам Джуса. Женщины сразу приняли матерински озабоченный вид.

– Нехорошо, если он наделает шуму, – сказал Лео. Итальянки сочувственно закивали головами. Лео повернулся к Делиле. – Все это пустяки, не нужно расстраиваться, – сказал он. Она не ответила. Не повернула головы и не взглянула на него. Она продолжала сидеть все так же спокойно и неподвижно, и он постоял возле нее с минуту, не зная, чем ей помочь. Тут он заметил, что Мюррей стоит и ждет, когда можно будет с ним поговорить, и, отвернувшись, быстро подошел к мистеру Мидлтону. – Мне очень жаль, что так вышло, – сказал он.

Мистер Мидлтон не торопясь вынул папиросу изо рта. Он думал о том, что мог бы научиться работать на телетайпе, когда его руки вышли из строя. Но тогда ему казалось, что это ниже его достоинства. Он предпочел заявить компании, что подыщет себе другую работу, более подходящую для человека его возраста и положения.

– Что толку тревожиться попусту, – сказал он Лео. – Только мозги натрудишь. – Он взглянул на Лео, улыбнулся и так же неторопливо сунул папиросу обратно в рот.

Лео поспешно вышел в вестибюль. Ему хотелось уйти от всех. Хватит с него и собственных забот. Он шагал взад и вперед по вестибюлю, пока полисмен, поднявшись по лестнице, не объявил, что машина подъехала. Тогда Лео вернулся в контору и снял с вешалки пальто и шляпу.

– Выходите все, – сказал агент. – Ну, пошли! По одному, за мной. Вперед не вылезать и не отставать, идите друг за дружкой.

Он продолжал выкрикивать еще что-то, и все медленно выстроились в шеренгу и гуськом потянулись к выходу. Один полисмен и один агент остались в комнате, собираясь замкнуть шествие; они увидели, что Бауер продолжает неподвижно сидеть в углу лицом к стене. Когда агент направился к нему, Бауер как-то нелепо съежился. Его длинное костлявое тело заерзало на стуле.

– Что это с вами такое? – спросил агент. – Ходить не можете?

– Нет, – сказал Бауер. Голова его была опущена, глаза закрыты. Он быстро затряс головой. – Нет, – сказал он. – Нет, нет, нет, нет! – Он не говорил, а бормотал.

Агент рассмеялся. Он был человек семейный, а Бауер вел себя точь-в-точь как заупрямившийся ребенок.

– Не хочу-у-у, – плаксиво протянул агент. Запрокинул голову, уперся руками в бока и капризно затопал ногой. – Не хочу-у-у, – прохныкал он и снова засмеялся.

Бауер умолк. Он не открыл глаз, не поднял головы, только ухватился руками за стул с такой силой, что суставы на пальцах побелели. Йоги его судорожно обвились вокруг ножек стула.

– Ну, пошли! – сказал агент. – Вставай!

Бауер продолжал сидеть молча. Он так крепко цеплялся за стул, что все тело его дрожало от напряжения.

Полисмен, стоявший у дверей, крикнул первому агенту, чтобы тот подождал. Все, остановившись, обернулись и начали прислушиваться. И вдруг всех охватил страх. Даже мистер Мидлтон сжал кулаки.

Полисмен отошел от двери и не спеша направился к Бауеру.

– Поглядите-ка на этого ублюдка, – сказал агент. Он медленно осмотрелся вокруг. Потом внезапно ринулся вперед и схватил Бауера за волосы. – Вставай! – зарычал он и дернул его за волосы вверх.

– Нет! – крикнул Бауер. И вдруг взвизгнул. Он широко открыл рот и взвизгнул что было мочи. – Нет! – выкрикивал он и взвизгивал и снова выкрикивал: – Нет! Нет! Нет! – и снова взвизгивал. Глаза у него по-прежнему были закрыты, и он изо всех сил цеплялся дрожащими руками и ногами за стул.

Служащие конторы, стоявшие в вестибюле, зашевелились. Крики Бауера всколыхнули их, как ветер колышет высокую траву. Коринна Андерсон засмеялась, а Джус вышел из шеренги.

– Ну пошли, пошли, – сказал агент, загоняя их, как пастух стадо. Он видел, что это стадо того и гляди разбредется в разные стороны.

– Ну, марш, вниз по лестнице! Пошевеливайтесь!

– Разрешите, – сказал Лео.

Он стал пробираться мимо шеренги обратно в банк. Полисмен преградил ему дорогу.

– Это же я, – сказал Лео.

Полисмен с минуту колебался. Потом обернулся к остальным.

– Ступайте вперед, слышите вы! – закричал он. – Ну, живей! – Он ткнул мистера Мидлтона в спину дубинкой. – Шагай, шагай, папаша! – сказал он.