Текст книги "Лучше не бывает"

10

Наверху что-то загрохотало, а потом послышался чей-то плач.

Мэри с чувством легкой вины швырнула Генриеттин журнал «Обзор летающих тарелок» на столик в холле, который она до этого просматривала, и, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась наверх.

В комнате дяди Тео она застала картину, которую и ожидала увидеть. Дядя Тео сидел в кровати с довольно придурковатым видом, держа Минго в своих объятиях. Кейзи плакала, пытаясь отыскать платок в карманах своих панталон. Поднос с чаем Тео лежал на полу, а на нем и вокруг него в беспорядке валялись разбитые чашки, разбросанные бутерброды и куски кекса. Ковер не пострадал, так как пол в комнате был покрыт толстым слоем старых газет и нижним бельем Тео и этот уплотнившийся хлам легко впитал в себя разлитый чай.

– О, Кейзи, прекрати, – сказала Мэри, – ступай вниз и поставь чайник снова. Я приберусь. Иди же.

Кейзи, подвывая, вышла.

– Что случилось? – спросила Мэри.

– Она сказала, что она никому не нужная, сломленная жизнью старая сука, а я с ней согласился, и тогда она швырнула поднос на пол.

– Тео, вы не должны так подлавливать Кейзи, вы всегда так делаете. Это нехорошо.

Минго спрыгнул с постели и принялся исследовать обломки на полу. Пучки шерсти, росшие по обеим сторонам пасти, которыми он поводил сейчас над разбитым фарфором, походили на усы. Его мокрый розовый нос сморщился, он выпятил нежную розовую губу и очень деликатно подобрал тонкий кусочек бутерброда.

– Не позволяйте Минго сожрать кекс, – сказал Тео. – Кекс кажется очень вкусным, и я определенно намерен съесть его сам. Будьте добры, положите его сюда. – Он протянул ей газетный лист.

Мэри подобрала самые большие из уцелевших кусков кекса и положила их на газету. Сморщив нос, как Минго, она начала собирать обломки на поднос. В комнате дяди Тео, где он редко разрешал прибираться, стоял легкий запах лекарств и средств от насекомых и более въевшийся – стариковского пота. Этот едкий запах, как считали близнецы, роднил дядю Тео с Минго, и Мэри, почти соглашаясь с этим, рассматривала этот аромат скорее как духовную эманацию, порожденную союзом собака – человек, чем прямой физической причиной.

Собака снова забралась на постель, но дядя Тео схватил ее поперек туловища, собачьи лапы беспомощно повисли, ее косматая морда сияла, а хвост разочарованно вилял. Тео тоже сиял, его лицо округлилось, теплея, по нему пробежала легкая светлая тень, которую трудно было назвать улыбкой. Трезво глядя на них, Мэри поняла, что Минго стал походить на Тео, или наоборот.

Дядя Тео был загадкой для Мэри. И еще большей загадкой было то, что остальные члены семейства не проявляли к нему никакого любопытства. Когда ей рассказали о том, что Тео покинул Индию при каких-то темных обстоятельствах (рассказали так, будто это было так же неотъемлемо от него, как имя или титул), Мэри – ей казалось это совершенно естественным – спросила, в чем состояли эти темные обстоятельства. Сначала Мэри подумала, что ее вопрос сочли бестактным. Позднее она поняла, что он просто никого не интересовал. Странность заключалась в том, что отсутствие интереса провоцировалось каким-то определенным образом самим дядей Тео, как если бы он испускал лучи, парализовавшие способность других людей думать о нем. Это было похоже на способность становиться невидимым. Тео часто делался как бы неощутимым для других – в буквальном смысле, так что иногда говорили: «Там никого не было. Ах да, Тео там был».

Почему дядя Тео парализовал таким путем мысли других людей о нем? По этой проблеме у Мэри сложились две противоречащие друг другу теории, между которыми она колебалась. Одна, малоубедительная, состояла в том, будто этот эффект происходил оттого, что в дяде Тео было много животной безмятежности, но голова его представлялась пустой, поэтому он казался просто недостойным внимания, как паук в углу комнаты. Правда, что он вел себя как больной, по крайней мере, он проводил несчетное время в постели, завтракая в ней, обедая и ужиная. Он много рассуждал о мучивших его недугах, называя их «вирусами». Но никто никогда не верил, что у него есть какая-то определенная реальная болезнь. И хотя он порой бывал язвителен и мрачен, никто не принимал это всерьез, потому что он придавал всему этому шутовской оттенок. У Тео был особенный дар полного расслабления. В нем не было никакой наэлектризованности, никакого магнетизма. Возможно, этот вид пустой и бессмысленной опустошенности полностью лишал других способности интересоваться им. И вроде бы интересоваться было нечем.

Но по временам Мэри отдавала предпочтение другой, более волнующей, теории, согласно которой невыразительность дяди Тео была его достижением или, возможно, проклятием. Тогда лень и расслабленность Тео казались Мэри не то чтобы формой отчаяния, но чем-то лежащим по ту сторону отчаяния, чему названия она не знала. Как если бы у кого-то все кости были перебиты, а он все еще двигался бы, как сломанная кукла. Она поняла это не путем прозрения через маску его поведения, за которой проскальзывает искра страдания. Маски не было. Просто цельность особой бессмысленности Тео заставила ее вдруг увидеть другой gestalt[9]9
  Образ (нем.).


[Закрыть], который обнажал в нем человека, прошедшего через ад и лишившегося после этого опыта воли.

Мэри смотрела, как Тео привычно дразнит Минго, страстно сопя носом, как терьер, преследующий крысу. На младшего брата Тео почти не походил, он был худой и довольно высокий. Он был плешив, только на затылке пряди грязных седых кудрей падали на шею. У него был широкий лоб, но все черты его лица были устремлены вперед, как если бы торопливая рука Творца вытянула их к кончику его длинного носа. Из-за этого его широкое лицо казалось все-таки маленьким, убогим и напоминало собачью морду. Мэри никак не могла, даже пристально вглядываясь, определить цвет его глаз. Однажды, прибирая его комнату, она нашла его старый паспорт и, открыв его, чтобы узнать, как сам Тео определял цвет своих глаз, нашла определение: грязный.

Мэри переживала, что ее любопытство и интерес к Тео со временем уменьшились. Возможно, эти лучи, делавшие его невидимым, убили ее заинтересованность в нем и сделали ее такой же равнодушной к нему, как все прочие. Мэри, привыкнув, что часто люди откровенничают с ней, пыталась раз или два расспросить Тео об Индии, но он только улыбался по-собачьи и менял тему. Она чувствовала к нему сострадание, но ее отношение к нему оставалось абстрактным. Грустная правда заключалась в том, что Мэри не любила его достаточно сильно, чтобы отчетливо понять его. Он физически отталкивал ее, а она принадлежала к тому разряду женщин, которые могут глубоко любить только то, что им хотелось потрогать.

– Не приготовите ли вы мне чай еще раз? – спросил Тео.

– Да. Я поручила это Кейзи. Вы должны помириться с ней. Вы по-настоящему огорчили ее.

– Не беспокойтесь. Мы с Кейзи – добрые друзья.

Это было правдой. Мэри заметила, что эти двое были привязаны друг к другу.

– Я бы хотела, чтобы вы поднялись и навестили Вилли, – сказала она. – Вы не виделись с ним уже три недели. В чем дело? Вы поссорились?

Тео закрыл глаза, все еще светясь тихой улыбкой.

– Нельзя ожидать, что двое таких невротичных эгоцентрика, как я и Вилли, будут выносить друг друга.

– Как можно назвать Вилли невротичным эгоцентриком?

– Ладно, дорогая. Я решил воздержаться от Вилли, а потом я обнаружил, что могу обходиться без него.

– Я собираюсь навестить его сейчас и уверена, он спросит о вас. Предположим, вы нужны ему?

– Я никому не нужен, Мэри. Идите, и пусть эта милая девушка принесет чай.

Мэри спускалась по лестнице, злясь на саму себя. Я неправильно веду себя, думала она. Ее разочаровывали эти разговоры с Тео, ее неспособность понять и увидеть его по-настоящему, особенно когда он напускал на себя жалость к самому себе, которая делала его образ еще более неясным. Мэри зависела, больше, чем она думала, от представления о себе как о существе, наделенном талантом служить людям. Ее неудача с Тео ранила ее тщеславие.

Внизу она увидела Кейзи, та уже не плакала, но была в ярости и почти швыряла на поднос чайник и чашки. Когда Мэри проходила к задней двери, она услышала, как Барбара наверху начала играть на флейте. Пронзительная хрипловатая и труднопостигаемая красота звуков действовала Мэри на нервы. Она не могла запомнить ни единой ноты, и поэтому музыка особенно остро действовала на нее. Флейта Барбары, хотя она играла хорошо, была почти что орудием пытки для Мэри. Она гадала, где сейчас Пирс и слушает ли мальчик, лежа у себя в комнате или спрятавшись где-то, эти душераздирающие звуки.

Летний полдень убаюкал сад, и воздух, густой от солнечного света и цветочной пыльцы, как теплая пудра, просыпался на ее лицо. Агонизирующий звук флейты был уже едва слышен. Она прошла через дорожку, засыпанную гравием, и, выйдя из ворот в стене, начала подниматься в гору по тропинке, с обеих сторон которой шли пригорки. Они поросли белой цветущей крапивой – любимый цветок Мэри, и она сорвала несколько стебельков и сунула их в карман бело-голубого клетчатого платья. Когда она вошла в сень букового леса, то, почти автоматически освобождаясь от пут вялого полдня, села на упавшее дерево и застыла, а ее ноги в сандалиях подбрасывали свернувшиеся сухие листья. Дерево сверху было гладким и серым, но пониже веток, на стороне, обращенной к земле, оно принимало оттенок молочного шоколада, и, когда Мэри села и потревожила дерево, распространился терпкий грибной запах, от которого она принялась чихать. Она стала думать о Вилли Косте.

Мэри уже некоторое время ощущала в себе растущую печаль и считала причиной ее свои взаимоотношения с Вилли. Она чувствовала что-то похожее на то острое чувство неудачи, которая постигла ее с Тео, только с Вилли было все иначе, потому что она очень любила его и находила необыкновенно трогательным. Он приехал в Трескомб, когда Мэри уже обжилась там, если она вообще обжилась в Трескомбе, и она сразу же возложила на себя ответственность за него. «Как поживает Вилли?» – спрашивали ее обычно все домашние. Поначалу она считала само собой разумеющимся, что Вилли доверится ей и расскажет все о своем прошлом, но этого не случилось. Никто даже не знал наверняка, где Вилли родился. Дьюкейн говорил, что в Праге, Октавиен – в Вене. У Мэри не было своего мнения, в конце концов она просто приняла печальную европейскую таинственность Вилли как некое присущее ему физическое качество, и она вызывала в ней нежность больше, чем любое знание.

Мэри постоянно говорила себе, как она должна быть счастлива оттого, что живет вместе с таким большим числом людей, любимых ею, и что, конечно, такое количество любви может заполнить жизнь женщины целиком. Она прекрасно знала – и кровью своего сердца, и разумом, – что любить – это самое главное в жизни. И все же она также хорошо знала, что была глубоко неудовлетворенной, и порой испытывала острые дикие приступы непонятных стремлений, когда воспринимала свою жизнь как маскарад, в котором она благочестиво исполняла роль доброй любящей женщины, живущей ради других. Это не было ни восторгом, ни благодатью, однажды просиявшей в ней и унесшей прочь из этого мира. Восторг и благодать были ее наваждением, но никак не проявлялись в ее жизни. Ее любовь к мужчинам всегда была невротичной и недовоплощенной, это относилось даже к ее мужу. Она очень сильно любила Алистера, но как-то нервно, разодранно, и хотя и тело, и душа участвовали в этой любви, они никогда не были в согласии друг с другом. Она никогда не была исполнена любовью как налитый до краев, умиротворенный сосуд. Скорее она стойко выносила любовь, как дерево терпит зимние морозы, и образ холода смешивался в ее сознании с воспоминаниями о супружеской любви. Мэри не верила в возможности самоанализа, и только смутное подозрение иногда закрадывалось в ее сердце, что она способна исключительно на такую нервную, недовоплощенную любовь. Ее взаимоотношения с Вилли Костом не удовлетворяли ее и даже сводили с ума, но стали очень важными для нее, и теперь Мэри едва ли могла надеяться, что они станут лучше, легче, полнее. Она больше не ожидала «прорыва». Она больше не ждала, как поначалу, что Вилли внезапно схватит ее за руки и расскажет, как это было в Дахау. Она даже больше и не хотела, чтобы так вышло. Однако она надеялась, что некий всезнающий, маленький дух, наблюдавший за их странной дружбой, как-нибудь устроит так, чтобы они стали ближе друг к другу, мягче и нежнее.

– Вилли, можно войти?

– О, Мэри, входи, входи. Да, я ждал тебя. Ты уже пила чай?

– Да, спасибо. – На самом деле она еще не пила чай, но не хотела затруднять Вилли. Она хотела, чтобы он тихо сидел в своем кресле, а она заботилась о нем.

Вилли опустился в кресло возле очага.

– Может быть, молока? Я как раз пью.

– Нет, спасибо, Вилли.

Она, как обычно, заметалась по комнате, пока Вилли, вытянув ноги, причем каблуки его погрузились в золу, попивал молоко и наблюдал за ней. Они часто подолгу молчали, после того как Мэри приходила. Мэри иногда просто забывала о том, что находится в его присутствии. Она вдруг вспоминала об этом и испытывала легкий шок. Чтобы противостоять ему, она плела свою паутину по всей комнате, повсюду, чтобы хотя бы ее присутствие было для него явным.

Коттедж Вилли был прямоугольным кирпичным строением, воздвигнутым за небольшие деньги бывшим владельцем еще до Октавиена. Он состоял из просторной гостиной, с кухней, ванной и крошечной спальней в западной стороне дома. Почти все стены были закрыты книжными полками, которые Октавиен заказал местному плотнику, увидев, сколько у Вилли ящиков с книгами. На южной стороне дома на море смотрело узкое длинное окно с широким белым подоконником, на котором стояли самые различные вещи, оставленные посетителями, желавшими утешить Вилли или порадовать его, даря ему часто совершенно бесполезные предметы; их просто оставляли, вроде того как оставляют блюдечки с молоком рядом с логовом священной змеи.

Потрогав этот подоконник, автоматически проверяя, не запылился ли он, Мэри заметила два светло-серых камня, на которых был виден слабый отпечаток ископаемых, возможно подарок близнецов, а также картонную коробку с птичьими яйцами – несомненно, тоже от близнецов, кусок мха с перьями, казавшийся разоренным птичьим гнездом, бумажную сумку с помидорами, банку из-под варенья – в ней стояли две белые розы «Мадам Харди», росшие рядом с домом, – деревянную тарелку, украшенную нарисованным эдельвейсом, которую Барбара привезла Вилли из Швейцарии, бинокль, также подарок Барбары, и грязную чашку, ее Мэри убрала. Тут она вспомнила о белых цветах крапивы, которые все еще лежали в кармане платья. Она прошла в маленькую кухню и вымыла чашку, тарелки и ножи, лежавшие рядом. Потом она достала длинный винный бокал из буфета и, поставив туда поникшую крапиву, отнесла его обратно на подоконник. Кто же принес розы, гадала она. На Вилли это было не похоже.

– Ты принесла цветущую крапиву и поставила ее в винный бокал?

– Да.

– Если бы я был поэтом, я написал бы об этом стихотворение. Жгучая крапива, поставленная в бокал девушкой…

– Она не жгучая, – сказала Мэри. – Эта не жжется. И я не девушка.

Упорное нежелание Вилли изучать местную флору, так же как и вообще местную жизнь, сначала возмущало, а потом очаровало ее.

– Девушка, девушка, – повторил он мягко.

Хотел ли Вилли стать поэтом, думала Мэри. Ей захотелось притронуться к нему, но она знала, что сейчас этого делать не стоит. Она сказала:

– Вилли, я бы хотела, чтобы ты зашел к нам и повидался с Тео.

– Я никуда не хожу и никого не вижу. Люди приходят ко мне.

– Да, я знаю. Но я думаю, он нуждается в тебе…

– Нет, нет. В его мире я – ненужная гипотеза.

– Не согласна. Ты совсем особенный для него.

– Только один человек особенный для Тео, и это, разумеется, не я. Расскажи мне, как все остальные, как твой красавец-сын?

– Ох, я вспомнила, Вилли, не мог бы ты немного натаскать Пирса в латыни в эти выходные? Он ужасно беспокоится о своей латыни.

– Да, конечно. Я могу с ним позаниматься в любой день в это же время.

Вилли не принимал посетителей после шести. Он объяснял это тем, что работает в это время, но Мэри сомневалась. В поисках ключа к внутреннему замку Вилли она часто размышляла о природе его одиночества. Каково ему было вечерами, ночами? Однажды сильное любопытство заставило ее неожиданно зайти к нему около девяти. Свет был выключен, и он сидел рядом с мерцающим очагом; ей показалось, что он плачет. Вилли был так поражен и раздосадован ее поздним визитом, что она больше не осмеливалась повторить его.

– Кажется, он думает, что с греческим у него все в порядке. Хотя я должна сказать, ему далеко до близнецов, как по-моему.

– Да, – сказал Вилли, – их греческий просто erstaunlich[10]10
  Поразителен (нем.).


[Закрыть].

Мэри раздражало, когда Вилли употреблял немецкие слова или фразы. В первое лето, когда он только приехал, она уговорила его учить ее немецкому и несколько раз в неделю по утрам тратила на это час. Вилли вежливо прекратил это занятие после того, как стало ясно, что у Мэри нет времени, чтобы делать все необходимые упражнения и домашние задания, и был очень огорчен ее неудачей. Мэри не любила вспоминать об этом. Следующим летом он уделял такое же время Поле, и они вместе прочли целиком вслух «Илиаду» и «Одиссею». Тогда Мэри физически остро страдала от ревности.

– В чем дело? – спросил он с сильным акцентом.

– Ни в чем, – коротко сказала она, но знала, что Вилли точно угадал, о чем она подумала.

– Что происходит с Полой? – спросил Вилли. Мысли Вилли и Мэри часто забавным образом совпадали, когда она бродила по комнате, а он наблюдал за ней.

– А что?

– Мне кажется, она чем-то обеспокоена, или испугана, или что-то такое.

– Думаю, это просто окончание учебного года, – сказала Мэри. – Она переутомилась. Она навещала тебя? Может быть, это Пола принесла две белые розы.

– Нет, я встретил ее на берегу, когда я совершал утреннюю прогулку.

Летом Вилли часто очень рано выходил на прогулку вдоль моря, прежде чем кто-либо проснется.

Мэри опять остановилась у окна, где в легкой пыли ее испытующие пальцы оставят двойной отпечаток, ясно видимый при ярком свете. Трескомб-хаус был не виден отсюда – мешал лес, но зато можно было разглядеть за верхушками деревьев кусочек побережья с мысом ржавого цвета, называвшимся Красной Башней, справа, а слева, за кривым зеленым полем, – вид на заброшенное кладбище и маленький зеленый купол божества геометрии, а дальше серее и туманнее виднелась линия дюн с черно-белым маяком в конце. Мэри посмотрела прямо перед собой и увидела, что в море что-то болтается на волнах, совсем близко от берега; она взяла бинокль, чтобы посмотреть, что это.

– Уф! – сказала она.

– Что?

Бинокль не настроен.

Когда она отфокусировала его, то далекие листья в лесу приблизились прямо к ее глазам. Она никогда не имела дела с такими мощными линзами. Она передвинула светлую, освещенную точку вниз по горе и через гальку пляжа, чтобы увидеть, что же это плавало в море. Она увидела легкие складки прибрежных волн и гладкую сатиновую кожу спокойных вод, а затем и руку, опущенную в воду. И тогда уже в ее поле зрения попала маленькая зеленая лодка, которую близнецы называли «кораклем» – как лодки в «Острове Сокровищ». В лодке были Кейт и Джон Дьюкейн, оба в купальных костюмах. Она могла понять по темному блеску материи, что они только что плавали. Они расслабленно, забыв обо всем, смеялись, и Дьюкейн положил руку на колено Кейт. Мэри опустила бинокль.

Вернувшись в комнату, она встала прямо перед Вилли и пристально посмотрела на него. Она печально подумала: в моей судьбе нет места веселью и смеху. Алистер был веселый, но Мэри скорей сочувственно созерцала его веселость, чем разделяла ее. Кейт была веселой и смешила других, даже самого Вилли. Пола тоже была приятна Вилли, у них спокойная дружба и общие интересы. А я только навожу на него грусть, думала Мэри, и он наводит на меня грусть.

– Что с тобой, мое дитя?

– Ты, – сказала она, – ты, ты, ты. О, я люблю тебя.

Она часто произносила эти слова, но они тут же улетучивались, как если бы их моментально поглощала бесконечность отрицания, что словно облаком окружало Мэри. Она хотела пронзить Вилли этими словами, потревожить, даже причинить ему боль, но он оставался отстраненным, и даже его нежность к ней была отстраненной. Ей не приходило в голову усомниться в том, что Вилли мог бы остаться равнодушным к ней, не могла она сомневаться и в своей привлекательности. Не будучи формально красавицей, Мэри обладала абсолютной уверенностью в своей способности привлекать, что стоит многих иных физических качеств. Нет, что-то другое разделяло их. Если Тео казался ей человеком, разгуливающим со сломанными костями, то Вилли наводил на мысль о существе из другого измерения, которое лишь с большим трудом могло поддерживать связь с обыкновенным миром. Это беспокоило бы ее в меньшей степени, если бы она не представляла себе это другое измерение ужасным местом. Пытаясь думать более конкретно, она пыталась понять: что это значит – перенести такую несправедливость? Сможет ли он когда-нибудь простить их? Мэри подумала, что это может быть проблемой для нее самой. Но не было никаких признаков того, что это было проблемой для Вилли. Возможно, у него были другие демоны.

Она села, придвинула стул близко к нему, глядя ему в лицо. Делая это, она взглянула вниз и увидела свои груди, прижатые друг к другу, как две одинаковые птицы, и она подумала: я сокровище, ждущее, чтобы его нашли.

– Смотри, Мэри, твоя белая крапива подняла головки.

– Ты, ты… – сказала она, – ты – тролль, вот что ты такое. О, ты изводишь меня!

Она начала ласкать его, очень легко проводя пальцами по его длинным шелковистым волосам, гладя их, пока они не начали слегка потрескивать и подниматься к ее ладони. Потом она стала ласкать его лицо кончиками пальцев, сначала легко обводя его профиль, широкий лоб, изборожденный морщинами, тонкий еврейский нос, нежную впадинку над верхней губой, колючий подбородок, затем притронулась к его глазам – они моргали, будучи закрытыми, и, когда он открыл их, тоже моргали; она ласкала его щеки с выступающими скулами, проводя кончиками пальцев по всей длине его рта, – мягкое ощущение человеческого лица над черепом, трогательное, ранимое и смертное. Наконец движением, не нарушавшим ритма ее ласк, Билли схватил ее руку и прижал ладонью к своей голове. Его глаза были закрыты сейчас, и так, не двигаясь, они долго сидели. Это был их способ заниматься любовью.