Текст книги "Лучше не бывает"

Он неожиданно сказал:

– Ты хорошо спишь последнее время?

– Да. Прекрасно, но кукушка будит меня в полпятого.

– Не снятся плохие сны?

Они смотрели друг на друга: Вилли, по-прежнему развалясь в кресле, а Дьюкейн с чашкой чая в руках. Вилли улыбался медленной, довольно лукавой улыбкой, а потом стал тихонько насвистывать.

Послышался резкий стук в дверь, а потом она распахнулась, и ворвались близнецы и сразу заговорили.

– Мы вам кое-что принесли! – кричал Эдвард.

– Вы никогда не угадаете что! – кричала Генриетта.

Они подбежали к Вилли и положили ему на колени какой-то легкий мягкий округлый предмет.

– Что бы это могло быть? Как ты думаешь, Джон?

Дьюкейн наклонился, чтобы рассмотреть вытянутый шар глухого зеленого цвета, несколько дюймов длиной, который Вилли с любопытством трогал рукой.

– Я думаю, что-то вроде птичьего гнезда, – сказал он. Он почувствовал себя de trop, помехой, лишним в сцене, разыгрываемой соучастниками, ритма которой он уловить не мог.

– Это гнездо долгохвостой синицы, – крикнул Эдвард.

– Они выкармливали в нем своих деток, – без умолку трещала Генриетта. – Мы следили, как они строили гнездо и потом выкармливали птенцов, а теперь они улетели. Разве не прекрасное гнездо? Видите, снаружи оно из мха и лишайника, смотрите, как они сплетены воедино, а внутри все выстлано пухом.

– Можно насчитать больше двух тысяч перьев в гнезде длиннохвостой синицы! – завопил Эдвард.

– Оно очень красивое, – сказал Вилли. – Спасибо, близнецы! – Он смотрел на Дьюкейна через гнездо, которое легко держал в руках. – До свиданья, Джон. Спасибо, что навестил.

– Гадкая ворона хотела выгнать их, – объясняла Генриетта. – Но они оказались такими храбрыми…

Вилли и Дьюкейн улыбнулись друг другу. Улыбка Дьюкейна была иронической и печальной. Вилли улыбнулся, как бы извиняясь и с такой глубокой печалью, которую Дьюкейн не мог измерить. Попрощавшись, Дьюкейн повернулся к дверям.

Вилли крикнул ему вслед:

– Я в порядке, ты знаешь! Скажи всем, что я в порядке.

Дьюкейн шагал по луговой скошенной тропинке в пятнистую тень букового леса. Когда он подошел к гладкому серому стволу, на котором он обнимал Кейт, он не присел на него. Он постоял неподвижно несколько мгновений, а потом встал на колени в шуршащие сухие листья, положив руки на теплое дерево. Он не думал о Вилли, ему не было жаль Вилли. Ему было бесконечно жаль самого себя, потому что ему не дано силы, которая рождается из страдания и боли. Он хотел бы молиться о себе, призвать на себя страдание из хаоса мира. Но он не мог верить в Бога, а такое страдание, которое порождает мудрость, нельзя назвать, и нельзя, не совершая богохульства, молиться о даровании его.

7

– Мы ни разу не спели наш купальный гимн с тех пор, как ты вернулась, – пожаловалась Генриетта Барбаре.

– Ну так давай пой.

– Нет, мы должны петь вчетвером, иначе не считается.

– Я его забыла, – сказала Барбара.

– Я тебе не верю, – сказал Пирс.

Барбара вытянулась всем телом на плюще. Пирс стоял поодаль, слегка склонившись к могильному камню, с которого он энергично отковыривал ногтем желтый лишайник.

– Вот вы втроем идите и, ради бога, купайтесь, – сказала Барбара. – Я не пойду. Мне очень лень.

– Минго страшно жарко, – сказал Эдвард. – Почему собаки не чувствуют, что лучше лежать в тени?

Минго, тяжело дыша, лежал на плюще у ног Барбары, время от времени она голой ступней толкала и переворачивала его похожее на овечье туловище. Услышав свое имя, он скосил глаза, слегка поднял свой толстый, как сосиска, хвост и затем медленно уронил его.

– Мне жарко даже смотреть на него, – сказала Генриетта. – Хоть бы дождь пошел.

– Так иди с ним, – сказал Пирс, – окуни его в море.

– Идите охотиться за летающими тарелками, – сказала Барбара.

– Мы правда видели одну, видели!

– Ты идешь, Пирс? – спросил Эдвард.

– Нет, вы идите искупайтесь, надоели уже.

– Никто не хочет купаться теперь! – чуть не со слезами сказала Генриетта.

– Пирс, ты сердишься! – предостерегающе крикнул Эдвард. Быть сердитым традиционно считалось у них серьезным проступком.

– Нет, не сержусь. Извини.

– Может быть, и вправду не стоит купаться, – сказала Генриетта Эдварду. – Давай лучше играть в «Бобровый городок».

– Нет, я хочу купаться, – заявил Эдвард.

– Идите вдвоем, – сказал Пирс. – Может быть, я скоро присоединюсь к вам. Идите. Не будьте дураками.

– Минго, идем, мальчик, – сказал Эдвард.

Минго довольно неохотно поднялся. Его косматая серая мордочка как бы по обязанности улыбалась, но он слишком исстрадался от жары, чтобы вертеть хвостом, который так и висел безвольно, когда он пошел за близнецами, переставляя свои большие мягкие лапы по пружинистому плющу.

Недалеко, примерно в четверти мили от заброшенного кладбища, стояло здание. Вместе с шестиугольной церковью с зеленым куполом, пустым и запертым на замок храмом бога геометрии, оно было когда-то свидетелем веселого восемнадцатого века, от коего ныне остались только пирамидки. Старое кладбище сползало по холму к морю, а за ним можно было разглядеть затененные деревьями или пойманные случайным солнечным лучом в складках круглых гор выцветшие прямоугольные фасады домов, где жили когда-то канувшие в Лету обитатели. Если они еще оставались там, то это были очень тихие и вежливые привидения. Здесь же они охраняли прошлое от вторжения, став бестелесными, но вполне ощутимыми в реальных снах реальных людей. Задрапированные урны и обелиски, изысканно усеченные колонны, украшенные ангелочками, с надписями, начертанными с божественной ясностью и чувством пропорции, – все это дрожало сейчас в голубовато-белом сиянии при ярком солнце, колеблясь между присутствием и отсутствием, превращаясь почти в галлюцинацию, как это бывает в некоторых греческих археологических заповедниках.

Но при всей своей компактности место не было похоже на некогда обитаемое селение. Это было некое нагромождение, несколько легкомысленно брошенное Богом на месте, куда он собирался вернуться, но впоследствии полностью позабыл об этом, – настороженный неразборчивый образец нечеловеческого искусства. Здесь было ощущение речи, как будто бы что-то говорилось, но, как в уличном театре, слова сразу же поглощались воздухом. Действительно, природа с почти зловещей жестокостью возобладала над церковным двором, она как будто нарочно стремилась парализовать, размыть, сделать неразличимым присутствие слишком чутких сновидцев. Очень плотный мелколистный плющ разросся по всей этой местности, покрыв целиком маленькие камни, взбираясь по тонким обломкам других, образуя между могилами сплошную пружинящую поверхность, которая казалась ковром, лежащим на земле.

Оттуда, где сейчас были Пирс и Барбара, с вершины кладбищенского холма, можно было видеть тонкий серый шпиль трескомбской приходской церкви. Он возвышался среди деревьев, указывая на местонахождение деревни, на милю к востоку, но крыша Трескомб-хауса была едва различима на западе под сенью старых тисов, которые то наклонялись, то выпрямлялись, крепкий морской ветер трепал и ласкал их. Впереди виднелся изгиб пощипанной овцами травы, переходящий в усеянный камнями луг, он граничил с берегом. Близнецы уже достигли дальнего конца луга, шаг их замедлился на камнях. Им приходилось часто останавливаться и вытряхивать гальку из сандалий. Минго, видимо, избавился от летаргии, и его резкий, взволнованный лай (Эдвард называл его «морским» лаем) разносился далеко. Минго, хотя и был опытным пловцом-энтузиастом, всякий раз заново приходил в изумление при виде водной стихии. Чуть дальше виднелась фигура дяди Тео, шедшего очень медленно, с опущенной головой. Когда дядя Тео выходил на прогулку, он всегда смотрел на свои ноги, как бы восхищаясь их правильными движениями. В стороне от дяди Тео бродили чужие, приезжающие на выходные люди, которых дети называли «местными». К счастью, это место побережья посещали немногие не только потому, что здесь был каменистый берег, но и потому, что глубина начиналась внезапно – и это в сочетании с сильными течениями делало купание опасным. Понежившись на мягком плюще, Барбара теперь растянулась на солнце. Она сбросила сандалии, а ее белое льняное платье в мелкий зеленый цветочек задралось, когда она упала в темную зеленую траву, обнажив загорелое бедро. Ее широко открытые глаза казались текучими и ускользающими.

Пирс, стоявший к ней спиной, яростно сдирал плющ с одного из небольших надгробий, чтобы очистить барельеф, изображающий парусник.

– Значит, ты думаешь – я лгу? – спросила Барбара, помолчав.

– Не верю, что ты забыла купальный гимн. Ты бы не смогла.

– Почему бы и нет? Из Швейцарии все здешнее кажется таким далеким.

– Это место важнее Швейцарии.

– Кто это сказал?

– Ты плакала, когда уезжала отсюда.

– Теперь я выросла. Я плачу теперь, только когда мне скучно. Мне с тобой скучно. Почему бы тебе не пойти купаться или еще куда-нибудь.

– Не хочу. Разве что вместе с тобой.

– Почему ты все время таскаешься за мной? Почему ты не можешь чем-нибудь заняться сам по себе? Почему ты вообще здесь, если на то пошло. Предполагалось, что ты будешь кататься на яхте с Пембер-Смитами.

– Черт побери этих Пембер-Смитов!

– Почему ты злишься?

– Я не злюсь.

– Ну и не кричи.

– Я не кричу.

Пирс сидел на плюще, прислонившись спиной к могильному камню. Ему хотелось положить голову на светло-коричневые ноги Барбары чуть повыше колен и громко зарыдать. Ему хотелось еще разрушить что-нибудь, все, может быть самого себя. Он навалился всем телом на плющ, погрузив руки глубоко в него, борясь с сопротивлением жилистых нижних ветвей.

Сделав над собой усилие, он сказал:

– Что-то не так у нас с тобой, Барби. Наверно, это просто проблемы пола?

– Может быть, у тебя с этим проблемы. А у меня все в порядке.

– Еще бы, ты уже достаточно взрослая, чтобы флиртовать с Джоном Дьюкейном!

– Я не говорила, что недостаточно взрослая для чего угодно. И я не флиртую с Джоном Дьюкейном. Мы просто с ним подружились.

– Только посмотри, как ты задрала юбку.

– Я ее не задирала. Просто мне все равно – здесь ты или нет.

– Ты стала маленькой важной персоной, да?

– Я всегда была маленькой важной персоной.

– Хочешь посмотреть гнездо сойки, Барби?

– Нет, ты мне уже три раза говорил об этом гнезде.

– А ты мне уже пять раз рассказывала о своем посещении Шильонского замка.

– Тебе я не рассказывала. Я говорила об этом другим людям. А ты просто слушал. Que tu es bête[6]6
  Как ты глуп (фр.).


[Закрыть], Пирс!

– Можешь не выпендриваться своим французским передо мной, на меня это не производит впечатления.

– Для меня это естественно. Я не выпендриваюсь, я говорю на этом языке месяцами.

– Не кричи на меня. Ладно, я ухожу. Сейчас отлив. Я пойду искупаюсь в Гуннаровой пещере. Я собираюсь заплыть вовнутрь Гуннаровой пещеры.

Гуннарова пещера занимала первое место в детской мифологии. Она находилась в основании скалы прямо в море, и у нее была репутация пещеры контрабандистов, вход в нее открывался очень ненадолго, только во время отлива. Мэри Клоудир, с ее живым и мрачным воображением, сразу представив себе попадание в ловушку и утопление, давным-давно уже запретила детям заплывать в пещеру. Барбара и близнецы, и без того боявшиеся пещеры, повиновались. Пирс, который очень боялся пещеры, иногда ослушивался ее. Он несколько раз заплывал туда во время отлива, и хотя он не нащупал внутри ничего сухого, ему казалось, что она уходит вверх, в скалу. А если это так, то даже во время прилива там должна была находиться еще одна пещера, недостижимая для воды, – чудесное потайное место для контрабандистов. Пирс не видел другой возможности узнать это, как залезть внутрь пещеры, вскарабкаться как можно выше и ждать, что произойдет. Конечно, если он ошибся и прилив полностью затопит пещеру, тогда он утонет, но это видение хотя и ужасало Пирса, но и странным образом возбуждало. Особенно с тех пор, как Барбара вернулась, он постоянно думал о пещере, представляя ее темноту как род высшего испытания, где найденные сокровища и смерть от утопления соединяются в звенящем водовороте божественной потери сознания. Но все это было лишь в его фантазиях. В реальности он делал только робкие и короткие попытки исследовать пещеру: ненадолго заплывал в ее пасть и сразу же выплывал оттуда, задолго до того, как прилив затопит вход, который открывался только на сорок минут.

– Ладно, иди, если хочется, – сказала Барбара. – Только, я думаю, глупо делать то, чего боишься. Это признак невротизма.

– Я не боюсь, мне интересно. Это пещера контрабандистов. Я бы хотел узнать, не осталось ли там чего-нибудь.

– Откуда тебе знать, что это пещера контрабандистов? Ты даже не знаешь, кем был Гуннар, контрабандистом или кем-то еще. Может быть, его вообще не существовало. Это не то что римляне. Гуннар – выдумка.

– Римляне! Ха-ха! Помнишь римскую монету, что ты нашла в бассейне?

– Да.

– Так вот, на самом деле ты вовсе и не нашла ее… Я подбросил ее туда, чтобы ты нашла. Я ее купил у одного парня из школы.

Барбара села и одернула платье. Она смотрела на Пирса.

– Мне мерзко то, что ты рассказал мне об этом сейчас! Ненавистно!

Пирс встал. Он пробормотал:

– Ладно, я сделал это, чтобы порадовать тебя.

– А сейчас ты говоришь, чтобы сделать мне больно.

Что случилось с нами, думал Пирс. Ведь нам было так хорошо когда-то.

С мягким пушистым звуком Монроз вдруг материализовался на вершине надгробия с парусником и, подобрав лапки, превратился в шерстяной шар, глядя на Барбару надменными узкими глазами. Пирс схватил кота на руки и, вдохнув запах одеколона Барбары, еще остававшийся на его шерсти, кинул кота Барбаре на колени.

Он сказал:

– Я виноват, Барбара, не сердись на меня.

Барбара повернулась и, стоя на коленях во мху, прижала Монроза к своему лицу. Пирс встал на колени напротив нее и, вытянув палец, коснулся ее обнаженного колена. Они в замешательстве смотрели друг на друга, почти со страхом.

– Я тоже виновата, – сказала она. – Думаешь, мы стали плохими?

– Что значит – плохими?

– Ну, знаешь, когда я была моложе, я читала в газетах и книгах о мерзких, по-настоящему плохих людях. Но при этом я чувствовала себя хорошей и невинной, я чувствовала, что эти люди совсем другие, чем я, и что я никогда не стану плохой и не буду вести себя всерьез плохо, как они. Ты чувствуешь то же самое?

– Я не знаю, – сказал Пирс, – я думаю, мальчики всегда больше знают о плохом. – Но он не был уверен.

– Хорошо, – сказала Барбара, – боюсь, что все оказывается гораздо сложнее, чем я предполагала.

– Октавиен, дорогой, ты никогда не ляжешь спать?

– Сейчас иду, дорогая. Слышишь, сова!

– Да, как мило. Между прочим, Мэри решила арендовать пони для Барбары.

– Хорошо. Кейт, дорогая, зубная паста кончилась.

– Там новый тюбик на столике. Не споткнись о карты и путеводители.

– Дорогая, я думаю, у нас не получится поехать в Ангкор.

– Знаю. Я уже передумала насчет Ангкора. Я решила, что хочу в Самарканд.

– А ты знаешь, дорогая, что это в Советском Союзе?

– Неужели? Что ж, они нас не съедят.

– Там будет очень жарко.

– Самарканд у моря?

– Нет. Боюсь, что нет. Не поехать ли нам лучше на море?

– Да. Мы, вообще-то, думали о Родосе, конечно…

– Надо расспросить Полу о Родосе. Помнишь, она ездила туда в круиз. Между прочим, что такое с Полой? Мне кажется, она выглядит ужасно подавленной и взволнованной.

– О, это просто конец учебного года. Она так ответственно относится к экзаменам.

– Дьюкейн навестил Вилли, да?

– Да, Дьюкейн видел его, а потом и Мэри тоже.

– Вилли в порядке?

– С ним все прекрасно. Он сказал Мэри, что Дьюкейн сильно взбодрил его.

– Дьюкейн так мил.

– Он такой хороший…

– Для Вилли он точно хороший.

– Он для всех нас хороший. Октавиен…

– Да, дорогая?

– Я целовалась с Дьюкейном в буковом лесу.

– Как тебе повезло! Ему понравилось?

– Он был очень мил.

– Не влюбляй его в себя слишком, дорогая. Я имею в виду, это может причинить боль.

– Нет, ему не будет больно. Я слежу за ним.

– Он очень умен на самом деле, и к тому же он очень порядочный человек.

– Да. Забавно, что он никогда не был женат.

– Не нужно строить по этому поводу догадки.

– Не знаю. Не думаешь ли ты, что он педик, хотя бы на бессознательном уровне? Я никогда не слышала ни о каких его связях с женщинами.

– Это потому, что он дьявольски скрытен, он как устрица.

– Да. Он как устрица. Ты знаешь, он мне так и не рассказал, что ему поручили это расследование.

– Он очень нервничает по этому поводу.

– Тем более меня сердит, что он не рассказал мне! Кстати, он думает, нам лучше не рассказывать Вилли об этом бедном парне, как бишь его зовут, Рэдичи.

– Он совершенно прав. Мне не приходило в голову.

– Он думает обо всем. Рэдичи ведь не мог быть шпионом или кем-то в этом роде?

– Конечно нет. Я предполагаю, что Джона нервирует мысль о копании в чужой жизни.

– А я нашла бы это увлекательным!

– Кажется, это пугает его. Он боится, что откроет нечто… странное.

– В сексуальном смысле?

– Да. Он же старый пуританин, ты знаешь.

– Знаю, и меня это приводит в восторг. Как ты думаешь, он думает о том, чем мы занимаемся?

– Он об этом вообще не думает.

– Октавиен, поторопись. Я уверена, что Дьюкейн теперь мне все расскажет, я имею в виду – насчет женщин, о своем прошлом. Он расскажет теперь.

– Ты собираешься расспрашивать его?

– Да, я не боюсь Дьюкейна.

– Думаешь, я боюсь? Что ж, может быть, в некотором роде. Мне невыносима мысль, что этот человек может плохо подумать обо мне.

– Да, мне тоже. Тебе не кажется все же подозрительным, что он завел слугу?

– Нет, не кажется. Дьюкейн не гомосексуалист.

– Октавиен, ты когда-нибудь видел этого слугу?

– Нет.

– Я спрошу Дьюкейна об этом слуге тоже. Он не способен лгать.

– Он способен смутиться.

– Да, тогда я попробую разузнать об этом слуге. Я зайду, когда Дьюкейна не будет дома, и посмотрю на него.

– Кейт, милая, неужели ты действительно думаешь…

– Нет, нет, конечно. Дьюкейн безупречен. Это в нем и восхищает.

– Безупречен? Этого нельзя сказать ни об одном человеке.

– Безупречен. Вот почему он неуязвим.

– И ты неуязвима. И я.

– Дорогой Октавиен, как мне нравится, что мы все друг другу рассказываем.

– Мне тоже.

– Бог в небесах, и на земле благоволение. Иди спать, дорогой.

– Сейчас приду.

– Дорогой, ты такой кругленький…

– Ты готова, дорогая?

– Да, я готова. О, дорогой, угадай, что Барби привезла в качестве подарка для дома – она прячет его для твоего дня рожденья.

– Что?

– Часы с кукушкой!

8

Дьюкейн через стол смотрел на Макграта, учрежденческого курьера, сидевшего напротив.

Шелковым голосом Дьюкейн спросил:

– Я получил информацию, заставляющую меня заподозрить, что вы, мистер Макграт, были связаны с недавней продажей прессе непристойной истории, касающейся мистера Рэдичи.

Дьюкейн ждал. В комнате было жарко. За окном приглушенно шумел Лондон. Маленькая беззвучная муха резко спикировала на руку Дьюкейна.

Светло-голубые глаза Макграта пристально смотрели в лицо Дьюкейна. Потом Макграт отвел глаза и закатил их, будто делая упражнение. Потом несколько раз моргнул. Он опять посмотрел на Дьюкейна и доверчиво и робко улыбнулся.

– Ну-у, сэр, я думаю, это уже вышло наружу, правда, – сказал Макграт.

Дьюкейна раздражал неопределенный шотландский выговор, не дававший возможности определить, из какой именно местности он происходит, и цветовая гамма, присущая этому человеку. Мужчина не имеет права иметь такие рыжие волосы и белую кожу, и такие бледно-водянистые голубые глаза и, в довершение всего, такой сладкий розовый рот. Макграт был воплощением дурного вкуса.

– Я хочу получить некоторую информацию от вас, мистер Макграт, – сказал Дьюкейн, торопливо, с видом делового человека роясь в бумагах и стряхивая приставучую муху. – Прежде всего, я хочу знать, в чем заключается эта история, которую вы продали, а затем я задам вам еще несколько дополнительных вопросов.

– Меня выпрут? – спросил Макграт.

Дьюкейн колебался. Конечно, увольнение Макграта было делом решенным. Однако в данный момент Дьюкейн нуждался в его сотрудничестве. Он ответил:

– Я этим не занимаюсь, мистер Макграт. Начальство, несомненно, сообщит вам, если срок вашей работы здесь истек.

Макграт положил руки, слегка поросшие рыжеватыми волосами, на стол и наклонился вперед. Он доверительно сказал:

– Готов биться об заклад, что меня турнут. Будете спорить?

Дьюкейн теперь понял, что у него интонации кокни.

– Я бы хотел иметь копию той истории, мистер Макграт. Можете ли вы снабдить меня ею?

Макграт откинулся назад. Он поднял брови со слегка испытующим видом. Брови были чуть рыжеваты и почти незаметны на его лице.

– У меня нет копии, – сказал он.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Дьюкейн.

– Клянусь, у меня не было копии, сэр. Я же не записывал эту историю. Да и не больно-то ловок я в писании. Вы же знаете этих журналюг. Я просто рассказывал, а они записывали. Потом они перечитали это мне вслух, и я подписал. Сам я ничего не писал.

Это наверняка правда, подумал Дьюкейн.

– Сколько они вам заплатили?

Бледное лицо Макграта стало плоским.

– Финансовые дела – это личное дело человека. Сэр, можно…

– Я бы советовал вам немного снизить тон, мистер Макграт, – сказал Дьюкейн. – Вы поступили крайне безответственно, и у вас могут быть серьезные неприятности. Почему вы продали эту историю?

– Ну, видите ли, такой джентльмен, как вы, сэр, даже не подозревает, что значит нуждаться в самом необходимом, сэр. Я продал ради денег, сэр, и я этого не стесняюсь. Я просто оказался первым, сэр, и вы на моем месте поступили бы так же.

Наглый парень, думал Дьюкейн, и, кажется, законченный негодяй. Хотя Дьюкейн полностью не осознавал этого, но в огромной степени его адвокатской карьере помешало то, что ему не хватало способности представить внутренние мотивы подлости, на которую он сам не был способен. Его воображение, проникая в мир зла, просто преувеличивало его собственные проступки. Поэтому его суждение о Макграте как о «совершенном негодяе» было беспомощным и абстрактным. Дьюкейн не мог представить себе, что это значит – быть вот таким Макгратом. Полная непроницаемость для него такого рода подлости, как ни странно, сделала Макграта более интересным в его глазах и даже более симпатичным.

– Хорошо. Вы продали это ради денег. А сейчас, мистер Макграт, я хочу, чтобы вы рассказали мне как можно более подробно то, что вы уже передали прессе о мистере Рэдичи.

Макграт опять закатил глаза, стараясь тянуть время. Он сказал:

– Я уже плохо помню…

– Вы думаете, я поверю вам, – сказал Дьюкейн. – Продолжайте. Нам нужно знать все как можно скорей. И если вы мне поможете, я тоже смогу помочь вам.

– Ладно, – сказал Макграт, в первый раз несколько разволновавшись, – ладно…

Потом он сказал:

– Мне нравился мистер Рэдичи, сэр, да, нравился…

Дьюкейн ощутил вспышку интереса. Он почувствовал себя ближе к Макграту, как тореро, который смог притронуться к быку…

– Вы хорошо его знали? – спросил Дьюкейн мягко.

Ему часто приходилось допрашивать людей, и ему хорошо было знакомо это ощущение – как будто в тихой комнате прядется паутина симпатии, заглушающей недоверие. Дьюкейн чувствовал себя слегка виноватым в том, что умел хорошо это делать. Уметь «разговорить» человека не просто, дело не в том, чтó ты говоришь, и даже не в том, как ты это говоришь, для этого надо обладать талантом, который вырастает из интуиции и почти физически ощущаемых телепатических эманаций.

– Да, – сказал Макграт. Он положил руки на стол и рассматривал их. Его руки были удивительно чистыми. Муха села на руку, но он не стряхивал ее. Макграт и муха смотрели друг на друга. – По мне, он был очень милым господином. Я помогал ему кое в чем. Вне работы.

– В чем? – спросил Дьюкейн.

– Ну, ему нужно было кое-что для занятий магией. Я часто приходил к нему домой в Илинг.

– Вы хотите сказать, что приносили ему какие-то предметы, необходимые для магических ритуалов?

– Да, он был чудной человек, этот мистер Рэдичи. Безобидный, вроде лунатика. Он все знал о разных магических штуках, об ее истории, обо всем таком. Вы никогда не видели таких толстых книжек, какие у него были. Он был настоящий волшебник, он много знал.

– Что же вы ему приносили?

– О, разное. Никогда не догадаешься, что ему понадобится в следующий раз. Однажды ему нужны были перья, белые перья. И всякие травы и масла. Я обычно брал их в магазинах здорового питания. А иногда ему требовались птицы, мелкие животные, мышки к примеру.

– Живые?

– Да, сэр. Я их покупал в зоомагазине. Там меня в чем-то заподозрили в конце концов.

Дрожь прошла по телу Дьюкейна.

– Продолжайте, – сказал он.

– А кое-что он сам добывал – дикие растения, паслен и всякое такое. Он хотел научить меня распознавать их, чтобы я мог поехать за город и накопать для него, но мне не хотелось.

– Почему?

– Я не люблю сельскую местность, – сказал Макграт. Он добавил: – Мне было довольно страшно, я боюсь этих растений, когда они растут. В магазине – другое дело, понимаете…

– Понимаю. Мистер Рэдичи действительно верил в ритуалы?

– О господи, да, – сказал Макграт сокрушенным тоном. – Он же не просто так для забавы этим занимался. Он умел с этим справляться. Я имею в виду, это работало…

– Работало?

– Ну, я не знаю, меня там не было, но мистер Рэдичи – очень странный человек. Можно сказать, человек, обладавший сверхъестественной силой. Забавная атмосфера была у него в доме.

– Есть ли у вас подлинные свидетельства его сверхъестественных способностей? Или вы просто чувствовали нечто?

– Нет, свидетельств у меня нет, просто чувствовал…

– Могу себе это представить. Где вы впервые встретили мистера Рэдичи?

– Здесь, в конторе, сэр.

– Понимаю. Он платил вам за все мелкие поручения, которые вы для него выполняли?

– Ну да, платил, но очень мало порой…

– Ясно. Вы видели миссис Рэдичи?

– Мельком. Она держалась особняком, сэр, я только здоровался и прощался с ней…

– Она не возражала против ваших посещений?

– О нет, сэр. Она знала обо всем этом. Очень веселая леди, очень расположенная ко всем и вежливая.

– Как вы думаете, у них с мистером Рэдичи все было хорошо?

– Я бы сказал, он ее обожал. Я никогда не видел, чтобы человек так страдал, как он после ее смерти. Он даже на несколько месяцев магию забросил.

– Миссис Рэдичи не волновалась по поводу его занятий магией?

– Я не замечал, сэр, чтобы она из-за чего-то волновалась, разве, может быть, из-за девушек. Слегка.

– Девушек?

– Да, знаете, для магии нужны девушки.

Ну наконец-то, подумал Дьюкейн. Он слегка задрожал, комната тихо вибрировала от электрических животных эманаций.

– Да, я понимаю, что для многих магических ритуалов необходимы девушки, порой девственницы. Можете вы мне об этом рассказать?

– О девственницах мне ничего не известно, – сказал Макграт со слегка безумным смешком.

Рэдичи восхищал его, подумал Дьюкейн. В смехе Макграта звучало сумасшедшее обожание.

– Кто были эти девушки, которых мистер Рэдичи, как бы сказать, использовал? Вы их знаете?

– Иногда видел, да, – сказал Макграт. Он стал осторожней. Качнул рукой, чтобы спугнуть упорную муху. Он смотрел на Дьюкейна, двигая бесцветными бровями. – Они были уличные девки, но я их видел только мельком, понимаете.

– Как вы думаете, зачем они были ему нужны? – спросил Дьюкейн. Он поймал себя на том, что подбадривающе улыбается Макграту, почти как заговорщик. Предмет беседы помимо их воли создал уютную мужскую атмосферу.

– Что он с ними делал? – ответил Макграт, улыбаясь в ответ. – Ну, я не знаю на самом деле, хотя я пытался подглядеть пару раз, но только через окно. Мне было любопытно, понимаете. Вам бы тоже было любопытно, сэр.

– Думаю, да, – сказал Дьюкейн.

– Он не делал с ними того, что обычно с ними проделывают, он был очень странный парень. Однажды девушка лежала на столе, а на животе у нее стояла серебряная чаша. Одежды на ней не было, понимаете.

Дьюкейн подумал – черная месса.

– Девушки приходили все вместе или поодиночке?

– По одной, сэр, зараз. Но на случай, когда ему нужно, а не может прийти ни та, ни другая, ни третья, у него их было четыре постоянных. Раз в неделю, по воскресеньям, а иногда и чаще.

– Что вы еще видели?

– Нельзя сказать – видел. Но кругом лежали разные странные вещи.

– Какие, например?

– Ну, кнуты, кинжалы, такое все. Но я никогда не видел, чтобы он применял их к девицам.

– Понимаю, – сказал Дьюкейн. – Теперь расскажите мне о Елене Троянской.

– Елена Троянская? – Белое лицо Макграта внезапно порозовело. Он убрал руки со стола. – Такой не знаю.

– Бросьте. Бросьте, Макграт, – сказал Дьюкейн. – Мы знаем, что вы упомянули о ком-то с таким именем, когда говорили с журналистами.

– А, Елена Троянская? – сказал Макграт, как бы только сейчас поняв, о ком идет речь. – Да, была одна молодая леди, которую так называли. Она была одна из этих девиц.

– Почему же вы только что сказали, что не слышали о такой?

– Я не расслышал вопрос как следует.

– Хм. Хорошо, расскажите о ней.

– Нечего рассказывать, – сказал Макграт. – Я об этих девицах толком и не знал. Я с ними ни разу не встретился. Просто однажды услышал это имя, и оно застряло в голове.

Он лжет, думал Дьюкейн. Что-то тут кроется. Он спросил:

– Вы знаете имена этих девушек и где их можно найти? Полиция может ими заинтересоваться.

– Полиция? – Лицо Макграта сморщилось, будто он вот-вот заплачет.

– Да, – сказал Дьюкейн успокаивающе. – Конечно, это просто формальность. Они могут понадобиться следствию.

Это было неправдой. С полицией уже договорились о том, что дознание, которое должно состояться завтра, не будет вторгаться в «странные аспекты» образа жизни покойного.

– Нет, я не знаю их имен и где они живут, – пробормотал Макграт. – Я с ними никак не был связан.

Он больше об этом мне ничего не скажет, думал Дьюкейн.

– Видите ли, мистер Макграт, я слышал, что в проданной вами истории говорилось о шантаже. Не будете ли вы так любезны просветить меня, о чем шла речь?

Лицо Макграта опять порозовело, это придавало ему просто младенческий вид.

– Шантаж? – сказал он. – Я ничего не говорил о шантаже. Я не говорил ни слова об этом.

– Слова не важны, – сказал Дьюкейн. – Важна суть. Некоторая сумма перешла в другие руки, не так ли?

– Я ничего не знаю об этом, – сказал Макграт. – Ребята из газеты говорили об этом, это была их идея, правда.

– Но они не могли просто придумать это. Вы должны были что-то сказать им.

– Они заговорили об этом, – сказал Макграт, – они первые. А я сказал им, что мне ничего об этом не известно, совершенно точно.

– И все же вы что-то знали или догадывались о чем-то? О чем?

– Мистер Рэдичи однажды сказал что-то такое, но я плохо понял его. Я говорил ребятам…

– Что он сказал?

– Дайте вспомнить, – сказал Макграт. Теперь он открыто смотрел в лицо Дьюкейну. – Он мне сказал, дайте вспомнить, что кто-то требует у него денег. Но он не сказал кто и вообще больше об этом не говорил ни слова. А может быть, я не понял его как следует и теперь вижу, что не надо было об этом говорить, но эти ребята так пристали, будто это самое главное во всей этой истории.