Текст книги "Лучше не бывает"

13

Ленивый, угрюмый летний вечер отяжелел от пыли и испарений бензина, и усталость возвращающихся домой человеческих существ стелилась вдоль Ноттинг-Хилла, как отравляющий газ. Постоянный грохот транспорта трансформировался порой в яркий свет, искажающий фасады домов и лица людей. Весь район вибрировал, дергался и легко съезжал в сторону, как будто бы посторонние и злые силы пытались через пробелы, узелки и маленькие сумасшедшие углы, в которых линиям не удавалось сомкнуться, просочиться в обыкновенный мир.

Дьюкейн торопился, сверяя свой путь по маленькому чертежу, занесенному им в блокнот, чтобы легче отыскать дорогу к месту, где жил Макграт. Он несколько волновался по поводу этого неожиданного визита. Ему не нравилось разыгрывать из себя нахала, и расчетливо выверенное нахальство как раз и было необходимо в этом случае. Его волновало, не окажется ли это бессмысленным. Если уж нужно действовать напористо, то нужно делать это быстро и эффективно и достигать желаемого результата. Но, к несчастью, он так мало знал о своей жертве и был не уверен, подействует ли на него угроза. И если преимущество неожиданности не сработает, Макграт может отказаться говорить, может настаивать на своих правах и вообще «обозлиться».

За всеми этими размышлениями стоял тот нервирующий факт, что расследование зашло в тупик. Премьер-министр требовал предварительного доклада, а Октавиен, хотя и не говорил ничего, начинал нервничать. Газета так и не выдавала полученные сведения, розыск Джорджа Дройзена на Флит-стрит ни к чему не привел, а напасть на след Елены Троянской представлялось невозможным. Дьюкейн обыскал кабинет Рэдичи в офисе и не обнаружил ничего интересного, а обещанное разрешение осмотреть дом Рэдичи и взглянуть на его счет в банке задерживалось по техническим причинам. Дьюкейн имел право жаловаться на то, что если расследование не имело определенного статуса, то оно и не могло быть успешным. Но он согласился вести его на этих условиях и поэтому не мог допустить мысли о неудаче и о том, чтобы подвести Октавиена. Макграт по-прежнему был его единственной зацепкой, и все зависело от того, удастся ли разговорить его. Эта мысль заставила Дьюкейна еще больше занервничать, когда он свернул на улицу Макграта.

Макграт жил на шумной узкой улочке, по сторонам которой стояли дома с облупившимися фасадами, в некоторых из них помещались лавочки и магазины. Почти все двери были распахнуты, большинство обитателей, основная часть которых были цветные, либо сидели на улице, либо высовывались из окон. Номера были далеко не на всех домах. Дьюкейн отсчитал от последнего дома, на котором красовался номер, и смог найти дверь, на которой среди большого списка имен и звонков обнаружилось имя Макграта. Он колебался, прежде чем нажать на звонок, сердце его отчаянно билось… Он мрачно подумал: похоже на любовное свидание! И при этой мысли в его уме промелькнуло воспоминание о Джессике, как будто большая черная птица пронеслась прямо над головой. Он собирался увидеться с ней завтра.

– Звонки не работают, – сказал человек, спускавшийся по лестнице. – Кто вам нужен?

– Макграт.

– Четвертый этаж.

Дьюкейн стал подниматься по темной и пахнущей кошками лестнице. И действительно, пока он поднимался, три призрачных кошки появились и стали сопровождать его, лавируя между его башмаками и балясинами ограждения, поджидая его на площадках и снова бросаясь к нему. На четвертом этаже была единственная покрашенная дверь с американским замком и звонком. Дьюкейн позвонил и услышал, что звонок сработал.

Женский голос спросил: «Кто там?»

В собранных о Макграте сведениях не упоминалось, что он был женат, и Дьюкейн считал его холостяком.

Дьюкейн сказал:

– Я хотел бы побеседовать с мистером Макгратом.

– Минуту. – Послышались шаги, а потом дверь приоткрылась на дюйм. – Только не пускайте сюда крыс, ради бога.

– Крыс? – спросил Дьюкейн.

– Кошек, я их называю большими крысами. Я собираюсь открыть дверь, и вы должны влететь сюда, иначе они вбегут за вами, быстрей!

Дверь отворилась, и Дьюкейн быстро вошел, ни одна кошка не успела увязаться за ним.

У открывшей ему дверь высокой женщины был очень темный цвет лица, такой темный, что он сначала подумал, что она индианка. Она была одета в белый халат, а голова была укутана полотенцем. Возможно, белый тюрбан и навел на мысль об Индии. В этой женщине было нечто удивительное, но Дьюкейн не мог сразу понять, что именно. В комнате было темно и сумрачно, так как занавески были наполовину опущены.

– Я не выношу кошек, они все тащат, они вечно хотят есть и царапаются. Моя мать рассказывала, что однажды в мою колыбель прыгнула кошка и села прямо мне на лицо, и с тех пор я прихожу в ужас, если кошка входит в комнату. Забавно, правда? Вы тоже не выносите кошек?

– Нет. Я против них ничего не имею, – сказал Дьюкейн. – Извините, что беспокою вас, но я ищу мистера Макграта.

– Вы из полиции?

Вопрос насторожил Дьюкейна.

– Нет, разве мистер Макграт ждет полицию?

– Я не знаю, чего он ждет. Я жду полицию. Я жду, что атомная бомба упадет. У вас такой вид – как у охотника.

– Нет, я не из полиции, – сказал Дьюкейн. Но почти то же самое, подумал он с легким стыдом.

– Макграта сейчас нет. Но он скоро вернется. Можете подождать, если хотите.

Дьюкейн заметил, что его нервность сейчас полностью исчезла, сменившись спокойной заинтересованностью. Он почувствовал непринужденность. Он вполне мог поверить, что у него охотничий вид, и спокойно к этому отнесся. Он стал осматриваться и начал с женщины, которая стояла напротив.

Высокая белая женщина в тюрбане, конечно, не была индианкой. Цвет ее лица был довольно темным, и почти черные локоны выбивались из-под полотенца, но ее глаза были яркими, темно-голубыми, густого темного цвета Северного моря в солнечный день. Дьюкейн подумал, что в ней, должно быть, течет кельтская кровь. Она стояла перед ним, глядя на него со спокойным достоинством, с опущенными руками, взгляд безмятежный и слегка туманный – как жрица на вершине огромной лестницы, будто разглядывала далекую процессию, движущуюся к ее алтарю.

Вздрогнув от этого внезапного видения, Дьюкейн опустил глаза. Он не очень-то вежливо разглядывал ее, и до него вдруг дошло – слишком долго.

– Не говорите, кто вы, я угадаю.

– Я из… – начал было Дьюкейн.

– О, не беспокойтесь. Если вам интересно знать, кто я такая, я – Джуди Макграт. Миссис Макграт. Но, конечно, не старая миссис Макграт, она умерла десять лет назад, старая сука. Я жена Макграта, да поможет мне Бог. Вряд ли вы приняли меня за его мать, верно, хоть я уже и не та, какой была, когда победила на конкурсе красоты в Райле. Я там победила, знаете ли, что вы так смотрите? Я вам покажу фотографию. Вы женаты?

– Нет.

– Я так и подумала, что вы холостяк, у них такой свежий непотрепанный вид. Гей?

– Нет.

– Так вы мне и скажете! Это обычно их матери, старые суки, рассказывают. Почему бы вам не присесть? Денег за это не берут. Выпейте розового вина, оно ужасное, но, по крайней мере, все же алкоголь.

Дьюкейн сел на софу, покрытую покрывалом с цветами, подоткнутым под сиденье. В комнате царил беспорядок. Было душно, и пахло косметикой. Дверь была открыта во вторую комнату, там было темно. Кроме софы, мебель состояла из низких карликовых стульев, обитых пластиком, и современных налакированных до ужаса кофейных столиков, расставленных вокруг телевизора в углу. Столы были покрыты слегка запылившимися салфетками, на них были расставлены маленькие вазы, замысловатые пепельницы, фарфоровые фигурки животных. На одном из стульев лежала очень дорогая на вид фотокамера. Белая нижняя юбка в оборочках лежала на покрытом линолеумом полу, у входа в темную комнату. Комната напоминала магазин или приемную, веяло временным, легкой тоской: атмосфера скуки – скуки, которую, наверно, испытывала сама миссис Макграт.

– О боже, мне было так скучно, когда вы пришли! – сказала миссис Макграт. – Ждать – такая скука.

Кого же она ждала, думал Дьюкейн. Почему-то ясно было, что не мужа.

– Нет, спасибо, – сказал он, отказываясь от протянутого ею стакана вина. Он заметил, что она держала что-то в другой руке – это было ручное зеркальце.

– Нос покраснел, да? Я официально замужем за Макгратом, знаете ли. Хотите заглянуть в паспорт? Или вы боитесь, что я вас заколдую? Я не негритянка. Я не хуже вас. Или вы против валлийцев? Вы бы удивились, сколько людей их терпеть не могут. «Тэффи был валлийцем, Тэффи вором был» – и все такое. Я австралийская валлийка, по крайней мере, мои родители были австралийскими валлийцами, но потом они вернулись домой, и я родилась в Рэйле, где я победила на конкурсе красоты. Я могла бы стать моделью. А вы англичанин?

– Шотландец.

– Господи, как Макграт, но на самом деле он – гиена из Южного Лондона, хоть и родился в Кройдоне. Меня зовут, между прочим, Джуди. О, прошу прощения. Извините, я должна переодеться.

Миссис Макграт исчезла в соседней комнате, подхватив по дороге лежавшую на полу юбку. Через минуту она вернулась одетая в очень короткое зеленое полотняное платье, расчесывая свои почти черные волосы. Ее волосы, роскошные и жесткие, густой однородной волной закрывали шею, закругляясь на концах и придавая ей что-то египетское.

Дьюкейн поднялся. Он знал теперь, чтó в ней было так необычно, – она была очень красивой женщиной. Он сказал:

– Я передумал, я бы выпил немного вина.

– Очень мило с вашей стороны за компанию. Господи, какая гадкая бормотуха. Вот, возьмите. Садитесь, садитесь. Я сяду рядом с вами. Здесь. Вас не раздражает, что я расчесываюсь? Нет, вам не повезло, я ношу колготки, не на что посмотреть.

Миссис Макграт, усевшись рядом с Дьюкейном, скрестила ноги будто напоказ. Он прихлебывал розовое вино. Если она действительно заколдовала его, сейчас ему это было абсолютно безразлично. В комнате запахло алкоголем, скорее всего, сама миссис Макграт распространяла запах алкоголя. Дьюкейн понял, что она была слегка навеселе.

Низкий вырез зеленого платья обнажал смуглую впадину между двумя круглыми, нежными, едва прикрытыми белыми грудями. Ее лицо, на котором не видно было следов макияжа, казалось бледнее, загорелая кожа блестела. Крепкие черные волосы потрескивали и вздымались от ударов щеткой. Темная леди, подумал Дьюкейн. Он подумал – Цирцея.

Холодные темно-голубые глаза смотрели на него спокойно, туманно. Миссис Макграт, не переставая причесываться, достала левой рукой стакан: бум-бум. Она слегка звякнула своим стаканом о стакан Дьюкейна и вдруг, вывернув мускулистое запястье, нежно погладила тыльной стороной руки его руку. Щетка замерла.

Рука миссис Макграт все еще соприкасалась с рукой Дьюкейна. Дьюкейн чувствовал сильный локальный ожог, и в то же самое время длинное теплое копье будто вонзилось в самую сердцевину его существа. Он не отнял руки.

Щетка упала на пол. Правой рукой миссис Макграт взяла оба стакана, прижав их друг к другу, и поставила их на один из столиков. Ее рука, как змея, стала обвиваться вокруг его руки, пальцы медленно скользили по его ладони, сжимая ее.

Дьюкейн смотрел в ставшие вдруг сонными темно-голубые глаза миссис Макграт. Она нагнулась и нежно прижалась губами к его рту. Секунду или две они тихо сидели в этой позе. Потом руки миссис Макграт обняли его за плечи, и она с силой прижалась к нему, раздвигая его губы. Дьюкейн ощутил ее язык и зубы. Через мгновение он отстранился и встал.

Миссис Макграт не шелохнулась, обе руки остались поднятыми в том же положении, в каком они только что обнимали его, когда он вставал. Ее глаза цвета Северного моря сузились теперь, забавляющиеся, хищные и острые. Она мягко сказала:

– Мой сладкий, мой сладкий, я вас люблю, я вас люблю.

Позднее Дьюкейн много размышлял о своем поведении в этом случае и не смог оправдать себя в том, что позорным образом «поддался ходу вещей». Но в тот момент главное, что переполняло его, – огромный безответственный физический восторг, связанный с тем, что случилось только что, как будто их движения с момента, когда их руки соприкоснулись, претворились в некий вибрирующий образ внутри его нервной системы. Он почувствовал необузданную радость, как человек, на шее которого висел тяжелый нелепый венок и неожиданно его сняли. Одновременно он почувствовал необходимость быть предельно прямым с миссис Макграт и сообщить ей всю правду, какова бы она ни была.

Он сказал очень быстро:

– Миссис Макграт, это правда, что я не полицейский, но я – представитель государственного департамента, в котором работает ваш муж. Боюсь, что у вашего мужа неприятности, и я пришел сюда, чтобы задать ему ряд довольно неприятных вопросов.

– Как вас зовут? – спросила Джуди Макграт, расслабляясь.

– Джон Дьюкейн.

– Вы – сладкий.

Дьюкейн осторожно сел за один из столиков, бережно отодвинув фарфоровую семейку хрюшек.

– Я боюсь, дело может обернуться очень серьезно…

– Вы очень сладкий. Вы знаете об этом? Выпейте еще розового вина. Что вы хотите узнать у Макграта? Может быть, я смогу вам рассказать?

Дьюкейн торопливо подумал: «Могу ли я?» И его профессиональная жесткость, усилившаяся еще от чувства вины, подавив его зачарованные нервы, сказала: «Да». Он проговорил, предупреждая посерьезневшим взглядом:

– Миссис Макграт, ваш муж шантажировал мистера Рэдичи.

Глаза Джуди Макграт перестали быть похожими на очи жрицы. Она глядела на Дьюкейна проницательно, хоть и доверчиво. Она смотрела на него так, как смотрят на старого друга, сообщившего дурную весть. Через минуту она сказала:

– Он, наверно, потеряет работу?

– Сколько давал ему Рэдичи за молчание? – спросил Дьюкейн. Он устремил на нее холодный, почти циничный взгляд, и все же, когда он потом думал об этом, ему казалось, что и в вопросах, и в ответах таилась страсть, как будто им предшествовала буря.

– Я не знаю. Немного. Питер не особенный умник. Он питался газетной жвачкой с самого детства.

Дьюкейн глубоко вздохнул. Он опять встал.

Пока он формулировал следующий вопрос, на лестнице послышались шаги. Они быстро обменялись взглядом. Она сказала тихо:

– Это он. Мы встретимся еще, мой сладкий, мы встретимся еще.

Дверь открылась, и вошел Макграт.

План Дьюкейна застать Макграта врасплох, несомненно, удался. Макграт замер в дверях – его розовый рот открылся – и глядел на Дьюкейна. Потом он бросил испуганный мрачный взгляд и неловко и резко повернулся к жене.

– Добрый вечер, мистер Макграт, – сказал Дьюкейн мягко. Он чувствовал тревогу и холод.

– Что ж, я пошла в паб, – сказала Джуди Макграт.

Она взяла с софы свою сумочку и двинулась к двери. Так как Макграт все еще стоял там, вперившись в Дьюкейна, она оттолкнула его. Он захлопнул за ней дверь ногой.

– Извините за вторжение, – сказал Дьюкейн. – Я понял, что задал вам в прошлый раз не все вопросы.

– Ну?

Опасное чувство равенства между ними повисло в воздухе. Грубый жест Макграта по отношению к жене как будто еще длился во всем его теле. Дьюкейн подумал: я должен ошеломить его. Он сказал:

– Макграт, вы шантажировали Рэдичи.

– Это вам жена сказала?

– Нет. Бумаги Рэдичи рассказали об этом. Как вы знаете, кара за шантаж очень строгая.

– Это был не шантаж, – сказал Макграт. Он прислонился к двери.

– Что ж, скажем так: Рэдичи вознаграждал вас за то, чтобы вы держали рот на замке. Честно говоря, Макграт, вы мне безразличны, и, если вы мне сейчас откроете всю правду, я сделаю все, что от меня зависит, и вытащу вас. Но если нет, то вами займется закон.

– Я не понимаю, – сказал Макграт, – я не сделал ничего плохого.

– Ну-ну. Мы знаем, что вы выжимали деньги у Рэдичи. Вам не приходило в голову, что, может быть, вы частично ответственны за его смерть?

– Я? – Макграт прошел в комнату и схватился за спинку софы. Он понял, что ему легко не отделаться, и лицо его стало потрясенным и одновременно брюзгливым, он все равно был уверен в своей правоте. – Он никогда не упрекал меня. Он не волновался из-за меня. Я любил его. Мы были друзьями.

– Боюсь, что не верю вам, – сказал Дьюкейн. – Вот что я хочу знать…

– Это не было шантажом, – сказал Макграт, – и вы не сможете доказать обратное. Мистер Рэдичи давал мне деньги на всякие поручения. Я не беспокоил его, это не из-за меня, лучше спросите мистера Бирана, он лучше расскажет вам о том, что творилось у мистера Рэдичи дома. Я никогда не угрожал мистеру Рэдичи ничем, вы не докажете, что это был шантаж, это не было шантажом, старый джентльмен просто любил меня, он любил меня и щедро платил, вот и все.

Дьюкейн шагнул назад. Его ум метался в разные стороны, чтобы справиться с тем, что только что так неожиданно узнал. Он сказал холодно:

– Мистер Биран… Да, конечно, он там бывал много раз, не правда ли?

– Говорю вам, бывал, – подтвердил Макграт, – и я расскажу, что было между мной и стариком. Какой я шантажист! Да я мухи не обижу! Я…

Макграт начал горячо говорить.

Дьюкейн подумал: итак, Биран лгал о своих взаимоотношениях с Рэдичи. Почему? Почему? Почему?

14

Три женщины медленно шли по кромке моря. Гладкое море было похоже на легкий искрящийся голубой мундир, брошенный здесь, – сверкающий, поблескивающий украшениями, отделенный тонкой темной линией от бледного голубого неба. Если смотреть на него, то в такие дни, кажется, взор теряется в бесконечности. На пляже было несколько местных, но сейчас, в мертвое время раннего полдня, они ушли. На фоне открытых зеленых холмов Барбара, скачущая на своем новом пони, была похожа на фигуру, нарисованную на заднем плане полотна Уччелло.

Силуэты женщин, резко очерчиваясь на фоне бледно-голубого неба, казались монументальными на этой пустой сцене. Они медленно и лениво шли друг за другом гуськом. Первая – Пола, завернувшись в льняное покрывало, следующая – Мэри, на ней было белое платье, вышитое маленькими голубыми маргаритками, и замыкала процессию Кейт, в пурпурово-красном одеянии в узорах цветов островов южных морей. Кейт, в своих полотняных туфлях, не боялась идти прямо по краю воды. При отливе образовалась гладкая песчаная полоса, она и шла по ней. Другие ступали чуть выше, по гребню лиловых и белых камешков.

Пола все крутила и вращала обручальное кольцо на тонком пальце. Ей очень хотелось бросить его в море, но ее останавливал остаток древнего суеверия. Она думала: ради всего святого, что же мне теперь делать? Она только что получила почтовую открытку от Эрика, посланную из Сингапура. Что-то в этом медленном продвижении по глобусу ее бывшего любовника угнетало и ужасало ее. Ее первой реакцией был неприкрытый ужас. Возможно, она почувствовала, что ее связывают обязательства, долг, и при слове «долг» она снова обрела способность размышлять. Возможно, раненый и поврежденный по ее же вине разум Эрика мог быть исцелен только с ее помощью? В конце концов, ей совсем не нужно было выходить замуж за Эрика или опять становиться его любовницей; как ей показалось вначале под влиянием шока, по непонятно какой причине она сперва думала, что обязана выйти за него. А необходимым было только одно – нужно противостоять ему, нужно разумно и добро поговорить с ним, говорить, если нужно, бесконечно. Он слишком быстро уехал, и ее так безумно обрадовало это. Она ведь никогда по-настоящему не понимала ситуацию, не размышляла над ней, просто отбросила прочь. Возможно, если бы она сейчас попыталась понять сама и помочь Эрику понять ее, то, возможно, это породило бы нечто доброе, природу чего она сейчас постигнуть была еще не в состоянии. Мысль о противостоянии Эрику была такой чистой и ужасной болью, что она не могла справиться с ней умом.

Я так и не поняла, что произошло, думала Пола. Все было так ужасно, что я перестала думать. Я никогда не пыталась представить, чем все это было для Ричарда. Если бы я смогла, я бы удержала его. Но я ненавидела себя и всю эту запутанную ситуацию. Я позволила Ричарду уйти потому, что хотела остаться одна. А я должна была бы покорить Ричарда своим пониманием. И все же его уход казался неизбежным. Да и был таковым. Разве не бесплодно думать о прошлом и выстраивать логические схемы – почему оно пошло не в ту сторону, куда бы нужно? Я никогда не верила в угрызения совести и раскаяние. Но с прошлым надо что-то делать. Оно не может исчезнуть просто так. Оно продолжает существовать и воздействовать на настоящее новыми и разнообразными путями, как будто бы в каком-то другом измерении оно само растет.

Она оглянулась на унылую тихую голубую поверхность моря, несущего к ней по волнам Эрика. Если бы я могла сейчас ясно понять, думала она, свое тогдашнее поведение, принесло бы это нам всем пользу? Она подумала, что это «нам всем» должно было бы включать и Ричарда, но она уже никогда ничего не может сделать для Ричарда – только оставить его в покое. Одному Эрику, а не Ричарду она теперь имела силу помочь, и сейчас она должна избавиться от безумного страха, возникающего при мысли о проблеме – как осуществить это. Я должна все обдумать заранее, думала она, и нужно контролировать себя. Эрик может заставить меня делать ужасные вещи. Конечно, Пола никому не рассказала о своей тревоге. Она сложила ее в своем сердце как ужасную кровавую тайну мистической религии.

Мэри думала: а что было бы, если бы я вышла за Вилли и увезла его отсюда? Мысль была туманной, чудесной и открывала возможности перемены, новых пространств, нового смысла. Это была удивительная мысль. А все-таки почему бы и нет? Дьюкейн был прав, когда говорил, что она приучилась чувствовать себя ниже Вилли. Она разрешила ему произнести над ними обоими дурное сонное заклинание. А сейчас нужно было проявить волю и найти в своей душе некую свежесть, способную побороть это заклинание. Я никогда не веселилась сама по себе, думала Мэри. Алистер был веселый, вся радость брака была только его уделом. В моей природе какое-то беспокойство, думала она. Глупое, порочное беспокойство… даже сейчас, когда я иду вдоль голубого моря, сияющего сахарным блеском. Я вижу все через призму беспокойства. Мой мир – коричневый мир, смутный, пятнистый, расплывчатый мир – как старая фотография. Могу ли я ради Вилли изменить это? По милости богов нам посылается доброта. Возможно, иногда милость посылает радость. А может быть, это одно и то же, а другое имя для них обеих – надежда. Если бы я хоть чуточку верила в счастье, я могла бы властвовать над Вилли, спасти Вилли.

Действительно, слова Джона Дьюкейна «в вас есть достаточно силы» изменили ее отношения с Вилли. Но пока она не могла представить себе, как она будет предлагать ему жениться на ней, хотя и пыталась нарисовать в воображении эту картину. Да, между ними все теперь иначе. Думаю, я слишком была одержима идеей, что он должен рассказать мне о своем прошлом – что там такое было. И это создало барьер между нами. Но теперь я должна перескочить через этот барьер, подойти к Вилли ближе и разбудить его чем-то вроде простой любви. Не мое дело распутывать прошлое Вилли и пытаться интегрировать его в настоящее, которое я разделяю с ним. Это невозможно. Я должна просто и спокойно любить его, пусть даже заботясь о своем счастье! Я уже чувствую себя более независимой с ним. Мэри ощущала эту возросшую независимость как почти физическую, упругую радость жизни, она и двигалась по комнате Вилли совсем по-другому. И она видела, что Вилли приятно удивлен этим и поставлен в тупик. Когда она видела на его любимом лице этот удивленный взгляд, она смеялась самым своим лучшим смехом, каким не смеялась уже давно.

Кейт думала о том, как приятно вода холодит лодыжки, чудесное чувство, когда нечто холодное ласкает нечто теплое, как в некоторых пудингах – горячий торт спрятан под пластом ледяного мороженого. И какое яркое голубое море, совсем не синее, а будто котел света. Какой чудесный цвет, как бы я хотела искупаться в цвете этого моря, падать вместе с голубизной в водоворот чистого блеска, где уже нет никакого цвета, а только одно блаженство. Как все чудесно, а Октавиен нисколько не огорчился из-за Джона. Я знаю, что нет, ни капельки, его это совсем не беспокоит. Октавиен счастлив, и я собираюсь сделать Джона тоже счастливым. Он еще немного беспокоится по поводу Октавиена, но он скоро поймет, что все в порядке, все великолепно, и тогда он тоже станет счастлив. Как прекрасна любовь. Это самое прекрасное, что есть в мире. И как же я счастлива, что способна любить без всякой запутанности, без страха, в абсолютной свободе. Конечно, Октавиен великолепен, у него божественный характер. И если на то пошло, я такая же. Мы оба балованные дети, у нас было счастливое детство. Тут есть существенная разница. Я думаю, что быть добрым – это просто вопрос темперамента. И мы все будем добрыми и счастливыми. О, как невероятно прекрасно быть мной!