Текст книги "Черный принц"

– Нам так неприятно было лгать, ужасно неприятно, да, дорогой? – подхватила Мэриголд. – Мы столько времени прожили во лжи.

– У Мэриголд была квартирка, и я приезжал к ней… Унизительное положение.

– Но теперь все это позади, и мы… Господи, когда можно наконец просто говорить правду! Мы так жалеем Присциллу…

– Вы бы на себя посмотрели. Полюбовались бы. А теперь, будьте добры, отдайте мне Присциллины украшения.

– Мне очень жаль, – сказал Роджер. – Я же объяснил.

– Она просила украшения, норку, вон ту статуэтку, полосатую вазу, какую-то эмаль…

– Статуэтку купил я. И она останется здесь. Эмаль тоже. Она мне самому нравится. Эти вещи принадлежат не ей одной. Неужели вы не понимаете, что еще не время приступать к дележу? Речь идет о деньгах. Она уехала и все здесь бросила – может немного и подождать! А тряпки увозите, сделайте милость. В ваши два чемодана поместится довольно много.

– Я пойду упакую, хорошо? – предложила Мэриголд и выбежала из комнаты.

– Вы расскажете Присцилле, да? – сказал Роджер. – Для меня это будет огромным облегчением. Знаете, я такой трус. Все время откладывал, не мог ей признаться.

– Когда ваша приятельница забеременела, вы сознательно выжили свою жену из дома.

– Я ничего такого не думал! Все шло, как шло, само по себе, мы были очень несчастны. Жили и ждали неизвестно чего…

– Присциллиной смерти, я полагаю. Удивительно, что вы ее не убили.

– Мы хотим ребенка, – сказал Роджер. – Ребенок – самое главное, и я забочусь о его интересах. Он тоже, слава богу, имеет свои права. И мы хотим наконец жить счастливо, честно и открыто! Я хочу, чтобы Мэриголд стала моей женой. Присцилла никогда не была со мной счастлива.

– А вы подумали о том, что теперь будет с Присциллой, какое существование ее ждет? Она посвятила вам всю свою жизнь, а теперь она вам больше не нужна.

– Ну, я тоже посвятил ей жизнь. Она отняла у меня не один год, когда я мог бы жить счастливо и открыто!

– Идите к черту!

Я выскочил в прихожую и увидел Мэриголд, стоявшую на коленях в облаке шелка, твида и розового нейлона. Почти все вещи были совершенно новыми.

– Где норка?

– Я же объяснил, Брэдли.

– Ну как вам не стыдно! Посмотрите на себя. Вы очень плохие люди. Неужели вам не стыдно?

Они сокрушенно, участливо посмотрели на меня, грустно переглянулись. Счастье словно сделало их святыми. Задеть их я не мог. Мне хотелось уязвить их, растерзать на куски. Но они были неуязвимы, блаженны.

Я сказал:

– Я не стану тут дожидаться, пока вы упакуете чемоданы. – Я не мог видеть, как эта девица встряхивает и аккуратно складывает Присциллины вещи. – Можете отправить их ко мне на квартиру.

– Хорошо, мы отправим, верно, дорогой? – сказала Мэриголд. – Наверху есть большой кофр…

– Вы ей расскажете, да? – сказал Роджер. – Только как-нибудь потактичнее. Но чтобы была полная ясность. Можете сказать и про беременность Мэриголд. Обратной дороги нет.

– Уж об этом-то вы позаботились.

– Но что-то вы должны ей привезти прямо сейчас, – сказала Мэриголд, стоя на коленях и подняв к нам безмятежное лицо, светившееся искренним доброжелательством счастливых. – Дорогой, может быть, пошлем ей эту статуэтку или?…

– Нет. Она мне самому нравится. Это ведь и мой дом, верно? – сказал Роджер. – Я его создавал. У этих вещей есть свое место.

– Ну, тогда полосатую вазу… она ведь ее просила? Ах, дорогой, ну пожалуйста, пусть эта ваза будет Присцилле, ну согласись, ради меня!

– Ладно, пускай. Ну что за доброе, нежное сердечко!

– Пойду упакую ее получше.

– Не считайте меня дьяволом во плоти, Брэдли, дружище. Я, конечно, не святой, но, право же, самый обыкновенный человек, обыкновеннее меня не найдешь, я думаю. Вы должны понять, что мне тут ой как несладко жилось. Знаете, какое мучение, когда приходится жить двойной жизнью? А Присцилла уже много лет обращалась со мной ужасно, как настоящее исчадие ада, годы я от нее слова доброго не слышал…

Вернулась Мэриголд с громоздким свертком. Я взял его у нее из рук и открыл дверь на улицу. Мир за порогом ослепил меня, словно все это время я находился в темноте. Я вышел в дверь и оглянулся. Они стояли покачиваясь, плечом к плечу, держась за руки, не в силах подавить сияющих улыбок. Мне хотелось плюнуть им на порог, но во рту у меня пересохло.

Я пил у стойки легкий золотистый херес и разглядывал в окно черно-красно-белую пароходную трубу на фоне густо-синего, подернутого дымкой неба. Труба была очень яркой, очень осязаемой, до краев полной цвета и бытия. Небо было умопомрачительно огромным и бесконечным: кулисы, кулисы, кулисы прозрачной, зернистой, чистейшей голубизны.

Потом стреляли голубей, а труба была сине-белая, и синева смешивалась с небом, а белизна висела в пространстве, словно рулон хрустящей бумаги или змей на картинке. Змеи всегда много для меня значили. Что за образ нашей судьбы – далекая высота, легкое подергивание, натянутый шнур, невидимый, длинный, – и страх, что оборвется. Обычно я не пьянею. Но Бристоль – это город хереса. Превосходного дешевого хереса, светлого и прозрачного, его цедят из больших темных бочек. На какое-то время я почти обезумел от неудачи.

Стреляли голубей. Что за образ нашей судьбы – громкий хлопок, бедный белый комочек перьев бьется на земле, машет крыльями отчаянно, напрасно пытаясь опять взлететь! Сквозь слезы я смотрел, как подбитые птицы падают и скатываются по крутым крышам пакгаузов. Я видел и слышал их вес, их внезапное трагическое порабощение силой тяжести. Как должно огрубеть человеческое сердце, которому назначена такая обязанность – преображать невинные, высоко парящие существа в бьющийся комок лохмотьев и страданий. Я смотрел на пароходную трубу, и она была желто-черная на фоне раздражающе зеленого неба. Жизнь ужасна, ужасна, как сказал философ. Когда стало очевидно, что лондонский поезд уже ушел, я позвонил домой, но никто не поднял трубку.

«Все складывается к лучшему для любящих Бога», – сказал апостол Павел. Возможно; но что значит – любить Бога? Не знаю, никогда не видел. Мне знакома, мой дорогой друг и наставник, лишь тяжким трудом заработанная тишина души, когда мир видится близко-близко и очень подробно, так же близко и ясно, как свежевыкрашенная пароходная труба весенним солнечным вечером. Но темное и безобразное не смывается при этом, его мы тоже видим, ужас жизни – неотъемлемая часть жизни. Добро не торжествует, а если бы торжествовало, то не было бы добром. И слезы не высыхают, и не забываются муки невинных и страдания тех, кто испытал калечащие душу несправедливости. Говорю вам, друг мой, то, что вы сами знаете лучше и глубже, чем когда-нибудь смогу узнать я. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, которым надлежит сиять и лучиться радужным светом, я чувствую, как темнота моего существа переполняет перо мое. Но может быть, только такими чернилами и возможно написать эту повесть? Мы не способны писать, как ангелы, хотя иные, кто приближен из нас к богам, по небесному наитию почти исхитряются порой достичь этого.

Я чувствовал себя, уйдя от Роджера и Мэриголд, униженным и несчастным и был от злости почти в истерике. С беспредельной ясностью я увидел наконец, как несправедлива и жестока была судьба к моей сестре. Меня терзало сожаление о том, что я так и не сумел навязать Роджеру мою волю, уязвить, унизить его. Мне было стыдно и грустно, что я не добыл для нее даже того жалкого утешения, о котором она так самозабвенно просила. Ведь я не привезу ей стразовый гарнитур, хрустальное ожерелье с лазуритами, янтарные серьги. И нет у меня для нее норкового палантина, нет даже мраморной Афродиты и эмали «Девушка, собирающая яблоки». Бедная Присцилла, думал я, бедная Присцилла, но жалость моя не заслуживала похвалы, ибо, в сущности, это была просто жалость к себе. Разумеется, я сделал для Присциллы «все, что мог», сделал не колеблясь, просто потому, что раз надо, так надо. Наверное, именно эта маленькая область бесспорных обязательств, которые берет на себя человек, и есть его спасение, спасение от звериной, эгоцентрической ночи, находящейся в непосредственной близости от любого, самого цивилизованного из нас. Однако, если пристальнее всмотреться в этот «долг», в этот жалкий подвиг малодушного, заурядного человека, окажется, что ничего славного в нем нет, что это не обращение вспять реки мирового зла, отступающего перед разумом или Богом, а лишь проявление все той же любви к себе, одна из тех хитрых уловок природы, к которым она прибегает, ибо иначе как бы она могла существовать? – изменчивая и противоречивая в своей многоглавой единосущности. Наше участие безоговорочно и полно лишь там, где мы мысленно подставляем самих себя. Святой – это человек, отождествляющий себя со всем и вся. Только ведь на свете, как учит мой мудрый друг, не существует святых.

Я отождествлял себя с Присциллой по древним, формальным причинам. Будь Присцилла мне просто знакомая, я не только бы пальцем не шевельнул, чтобы облегчить ее страдания, но и самые эти страдания задержались бы в моей памяти не дольше минуты. Однако в Присциллином унижении и крахе я сам был унижен и повергнут. Я вкусил всю горечь несправедливости и был потрясенным свидетелем благоденствия моих обидчиков. Как часто выпадает нам это страдание: злодеи процветают прямо у нас на глазах и процветанию их нет конца. Как хорошо было человеку, когда он верил в ад. Какое глубокое и мощное утешение пропало для нас с утратой этого древнего почтенного верования. Но дело не только в этом.

Я был потрясен еще более возмутительным и отталкивающим зрелищем – я видел, как Роджер с его сединами, с его псевдоинтеллигентными замашками стареющего жуира обнимает девушку, которая годится ему в дочери, существо юное, нежившее, незапятнанное. Такое соприкосновение молодости и старости оскорбляет взор, и оскорбляет, по-моему, не без основания.

Потом безлюдная улица была как театральная декорация. Черный задник в конце ее был бортом корабля. Камень набережной соприкасался со сталью корабельного корпуса, а я сидел на камне и прижимался лбом к стальной коробке. И еще я был в магазине, под прилавком, лежал на полу с женщиной, а повсюду на полках стояли клетки с мертвыми животными, которых я забыл накормить. Корабли состоят из полостей; корабли – как женщины. Железо вибрировало и пело, пело про хищных женщин, про Кристиан, Мэриголд, мою мать; про губительниц. Я видел мачты и паруса могучих клипперов на фоне темного неба. А потом я сидел на вокзале Темпл-Мидс и беззвучно выл, терзаемый муками больной совести под безжалостными вокзальными сводами. Почему, почему никто не поднял трубку? Ночной поезд увез меня. Каким-то образом я умудрился разбить полосатую вазу. И осколки оставил в вагоне, выходя на Паддингтонском вокзале.

Я находился у Кристиан, куда увезли Присциллу. Позже я находился с Рейчел в саду. Это был не сон. Кто-то пускал змея.

Дома я нашел записку от Рейчел, а утром, рано-рано утром, только я успел приехать, она пришла сама, чтобы объяснить мне, как все произошло: как Присцилла разнервничалась, а в это время как раз позвонила Кристиан, как приехал Арнольд, а потом приехал Фрэнсис. А меня все не было, и Присцилла раскапризничалась, как младенец без матери, слезы, страхи. Поздно вечером Кристиан увезла Присциллу на такси. Арнольд и Кристиан много смеялись. Рейчел боялась, что я буду на нее сердиться. Я не рассердился. «Ну конечно, против них вы бессильны».

Присцилла в черном пеньюаре Кристиан сидела, откинувшись на высоко взбитые белоснежные подушки. Ее безжизненные жидкие крашеные волосы были не причесаны, лицо без косметики казалось мягким, как глина или опара, с морщинами, неглубоко отпечатавшимися на вздутой поверхности. Нижняя губа отвисла. Ей можно было дать лет семьдесят – восемьдесят. Кристиан в темно-зеленом платье с ниткой натурального жемчуга ходила, сияя, словно хозяйка удачного вечера. У нее влажно блестели глаза, точно омытые слезами, которые выступают от смеха или от удовольствия и растроганности. Изящными тонкими пальцами она то и дело проводила по своим бронзово-каштановым волнистым волосам. Арнольд был по-мальчишески взбудоражен, извинялся передо мной, но при этом все время переглядывался с Кристиан и смеялся. Он напустил на себя свой «заинтересованно-писательский» вид: я только зритель, наблюдатель, но понимающий наблюдатель. Лицо его лоснилось, и белесые волосы игривой мальчишеской челкой падали на светлые умные глаза. Фрэнсис сидел от всех в стороне и потирал руки, один раз он даже беззвучно похлопал в ладоши, а его маленькие, близко посаженные медвежьи глазки радостно бегали от одного лица к другому. Мне он все время кивал, словно кланялся, и вполголоса приговаривал: «Ничего, все хорошо, все будет хорошо, все будет очень хорошо». Потом в какой-то момент он засунул лапу себе в брюки и с озабоченным видом почесался. Рейчел стояла неподвижно, но в ее позе было что-то от нарочитого спокойствия человека, который в глубине души сильно смущен. Она нерешительно улыбалась, чуть-чуть размыкая конфетно-розовые накрашенные губы, улыбка ее становилась шире, потом гасла, потом снова появлялась, словно в ответ на какие-то скрытые мысли, но, впрочем, возможно, что это было одно притворство.

– Брэдли, это не заговор, не смотрите так.

– Он ужасно на нас сердится.

– Он думает, что вы взяли Присциллу в заложницы.

– Я и взяла Присциллу в заложницы!

– Что с вами стряслось?

Присцилла была вне себя.

– Я опоздал на поезд. Виноват.

– Почему же вы опоздали на поезд?

– Почему ты не позвонил?

– Смотрите, какой у него виноватый вид! Присцилла, поглядите только, какой у него виноватый вид!

– Бедняжка Присцилла думала, что ты попал под машину или еще что-нибудь случилось.

– Видите, Присцилла, мы говорили вам – никуда он не денется.

– Тише вы все! Присцилла хочет что-то сказать!

– Полно, Брэдли, не сердитесь.

– Помолчите!

– Ты привез мои вещи?

– Сядь, пожалуйста, Брэд. Ты выглядишь ужасно.

– Мне очень жаль, что я опоздал на поезд.

– Ничего, ничего, все будет хорошо.

– Я звонил.

– Ты привез мои вещи?

– Присцилла, милая, не надо так нервничать.

– К сожалению, нет.

– О, я так и знала, что ничего не получится! Я так и знала, так и знала, я же говорила.

– А в чем дело, Брэдли?

– Роджер оказался дома. Мы с ним потолковали.

– Потолковали!

– И теперь ты на его стороне.

– Мужчины все заодно, моя милая.

– Я не на его стороне. Ты что, хотела, чтобы я с ним подрался?

– Доблестный Брэд Железный Кулак!

– Ты говорил с ним обо мне?

– Разумеется.

– И они сошлись во мнениях, что женщины – исчадия ада.

– Женщины и есть исчадия ада, если на то пошло.

– Ему плохо?

– Да.

– И в доме грязь и бог знает что?

– Да.

– Ну а мои вещи?

– Он сказал, что пришлет их.

– Но неужели ты не мог привезти хоть что-нибудь, хоть одну вещичку?

– Он будет все паковать.

– А ты говорил ему особо про украшения и норковый палантин?

– Он все пришлет по почте.

– Но ты говорил?

– Все хорошо, все будет хорошо. Да! Говорил!

– Он не пришлет, знаю, что не пришлет…

– Присцилла, одевайся.

– Никогда он не пришлет мне моих вещей, никогда, никогда, я знаю, что не пришлет, они погибли для меня навеки, навеки!

– Буду ждать тебя внизу. Одевайся, и поедем домой.

– Мои вещи – это все, что у меня было!

– Да нет же, Присцилла останется у меня.

– А ты нашел их, ты видел их там?

– Присцилла, вставай и одевайся.

– Разве вы не хотите, милая, остаться здесь, у меня?

– Брэдли, ну зачем вы с ней так?

– Брэд, подумай сам. Она нуждается во врачебной помощи, в наблюдении психиатров, я найму сиделку…

– Да не нуждается она ни в какой сиделке!

– Вы же знаете, Брэдли, что уход за больными – не ваше амплуа.

– Присцилла!

– Ну посмотрите, что вышло вчера.

– Пожалуй, мне пора, – сказала Рейчел, не произнесшая до той минуты ни единого слова и только неопределенно улыбавшаяся словно бы своим тайным мыслям.

– Ах, пожалуйста, останьтесь еще.

– Выпить чего-нибудь еще не время?

– Я не отдам вам мою сестру. Чтобы вы тут жалели и унижали ее.

– Никто ее не жалеет!

– Я жалею, – сказал Фрэнсис.

– А тебя вообще никто не спрашивает. Ты сию же минуту отсюда уберешься. Сейчас приедет настоящий доктор, и мне совершенно не нужно, чтобы ты тут болтался.

– Идем, Присцилла.

– Брэдли, успокойтесь. Может быть, все-таки Крис права?

– И нечего вам называть ее Крис.

– Ну знаешь, Брэд, одно из двух: либо ты от меня отрекаешься, либо…

– Присцилла абсолютно здорова, ей только нужно успокоиться и взять себя в руки.

– Брэдли не верит в психические болезни.

– Собственно, я тоже, но…

– Вы вбиваете ей в голову, что она больна, а ей нужно только…

– Брэдли, Присцилле нужен отдых и покой.

– Это здесь, по-вашему, покой?

– Брэд, она больной человек.

– Присцилла, вставай.

– Брэд, бога ради, не ори.

– Пожалуй, мне в самом деле пора.

– Вы ведь хотите остаться здесь со мной, моя милая, вы ведь хотите остаться с Кристиан, правда?

– Он не пришлет моих вещей, я знаю, я никогда, никогда их больше не увижу.

– Ничего, ничего, все будет хорошо.

В конце концов Рейчел, Арнольд, Фрэнсис и я вместе вышли от Кристиан. Вернее, я повернулся и пошел, а они потянулись за мной.

Описанная сцена происходила в одной из новых комнат на верхнем этаже, в прежние годы она была не наша. Обстановка здесь отличалась претенциозностью, хотя сейчас все пришло в запустение: стояла роскошная овальная кинокровать, а по стенам шли панели под бамбук. Я чувствовал себя словно в ловушке, казалось, какая-то игра перспективы свела потолок под острым углом с полом, еще шаг – и уткнешься головой. Бывают дни, когда человек высокого роста ощущает себя еще выше, чем обычно. Я возвышался над остальными, как над лилипутами, а ноги мои не доставали до пола. Возможно, это еще действовало выпитое вчера вино.

На улице перед глазами у меня кипела чернота. Солнце, пробившись сквозь туманное облако, слепило меня. Встречные люди вырастали высокими черными силуэтами и проплывали мимо, как призраки, как ходячие деревья. Я слышал, что они идут за мною. Слышал их шаги еще на лестнице. Но не оборачивался. Мне было тошно.

– Брэдли, вы что, ослепли? Что вы лезете прямо под колеса, безумный вы человек?

Арнольд схватил меня за рукав и не отпускал. Другие подошли и стали по бокам. Рейчел сказала:

– Ну пусть она побудет там день или два. Оправится немного, и тогда заберете ее домой.

– Вы не понимаете, – ответил я. Голова у меня болела, и свет резал глаза.

– Я прекрасно вас понимаю, если хотите знать, – сказал Арнольд. – Вы проиграли этот раунд и все еще не можете прийти в себя. Я бы на вашем месте просто лег в постель.

– Да. А я буду ухаживать за вами, – сказал Фрэнсис.

– Нет.

– Почему вы щуритесь и прикрываете глаза? – спросила Рейчел.

– Как это случилось, что вы опоздали на поезд? – спросил Арнольд.

– Пожалуй, я и в самом деле пойду к себе и лягу в постель.

– Брэдли, – сказал Арнольд, – не сердитесь на меня.

– Я не сержусь на вас.

– Это получилось совершенно случайно – ну что я оказался там, я зашел, думал, вы уже вернулись, тут Кристиан позвонила, потом приехала. Присцилла к этому времени уже довела Рейчел до полного изнеможения, а вы всё не появлялись. Я знаю, вышло не очень приятно для вас, я вполне понимаю, но, право, все было продиктовано только здравым смыслом, а Кристиан это так забавляло, и вы знаете, я неисправимый любитель волнений и суматохи. Вы должны нас простить. Никакого заговора против вас не было.

– Я знаю, что не было.

– И сегодня я зашел туда просто потому…

– Неважно. Я еду домой.

– И я с вами, – сказал Фрэнсис.

– Лучше поедем к нам, – предложила Рейчел. – Я накормлю вас обедом.

– Прекрасная мысль. Поезжайте с Рейчел. А мне пора в библиотеку продолжать работу над романом. И так столько времени растрачено на эту маленькую драму. А все из-за моего несносного любопытства. Так вы не сердитесь на меня, Брэдли?

Мы с Рейчел сели в такси. Фрэнсис бежал рядом, пытаясь что-то сказать, но я поднял стекло.

Теперь наконец наступила тишина. Мне улыбалось крупное спокойное женское лицо – добрая полная луна, а не черноликая, с ножом в зубах, источающая тьму. Синяк под глазом сошел, а может быть, она запудрила его. Или его вообще не было – просто падала тень.

После вчерашнего первое, что я смог проглотить, были три таблетки аспирина, за которыми последовал стакан сливок, затем – ломтик молочного шоколада, затем – кусок картофельной запеканки с мясом, затем – немного рахат-лукума, затем – стакан кофе с молоком. Я почувствовал себя физически лучше, голова заработала яснее.

Мы сидели на веранде. Сад у Баффинов был невелик, но сейчас, в пышном июньском цвету, он казался бесконечным. Купы фруктовых деревьев и каких-то перистых кустов среди высокой, красноватой травы заслоняли соседние дома, заслоняли даже свежепросмоленный штакетный забор. Только вьющиеся розы меж стволов создавали впечатление замкнутости. Сад изгибался, он был как большая зеленая раковина, источающая запахи листьев и земли. Внизу, у самого крыльца, была площадка, вымощенная камнем, из щелей смотрели розовые цветы чабреца, а дальше шла подстриженная лужайка, и по ней были рассыпаны белые ромашки. И мне припомнился солнечный летний день моего детства. В тот день на бескрайней поляне сквозь рыжие метелки трав ребенок, которым был тогда я, увидел молодую лису, охотившуюся на мышей. Лиса была изящна, вся новенькая, с иголочки, прямо из рук творца, ослепительно-рыжая, в черных чулках, с белой кисточкой на хвосте. Она услышала и обернулась. Я видел ее живую маску, влажные янтарные глаза. Потом она исчезла. Исчез образ совершенной красоты и мистического смысла. Ребенок заплакал и почувствовал, что в нем пробудился художник.

– Так, значит, Роджер на седьмом небе от счастья, – сказала Рейчел.

Я ей все рассказал.

– Но Присцилле нельзя этого говорить, верно?

– Пока нельзя.

– Роджер и эта девица. Противно!

– Знаю. Но вся сложность в Присцилле.

– Что мне делать, Рейчел, что мне делать?

Рейчел, босая, в платье без пояса, не отвечала. Она легонько поглаживала пальцами скулу в том месте, где мне привиделся синяк. Мы оба сидели откинувшись в шезлонгах и отдыхали. Но отдыхающая Рейчел была в то же время оживлена, на ее лице появилось знакомое мне выражение, Арнольд называл его «экзальтированным», – румянец каких-то предчувствий тронул обычно бледные, с веснушками, щеки и зажег огонь в спокойных светло-карих глазах. Она сидела откинувшись, живая и красивая. Мелко завитые золотистые волосы были расчесаны во все стороны и неаккуратно торчали вокруг головы.

– Как заводные, – сказал я.

– Кто? Кто как заводные?

– Дрозды.

Несколько дроздов, дергаясь, точно игрушечные, расхаживали в подстриженной траве.

– Совсем как мы.

– О чем вы, Брэдли?

– Заводные. Как мы.

– Возьмите еще шоколаду.

– Фрэнсис любит молочный шоколад.

– Мне жалко Фрэнсиса, но я понимаю Кристиан.

– От таких приятельских разговоров про Кристиан мне становится тошно.

– А вы не обращайте внимания. Все это одни ваши мысли.

– Вся моя жизнь – одни мысли. Лучше бы она умерла. У себя в Америке. Я уверен, что она убила своего мужа.

– Брэдли, я хотела вам сказать, все это неправда, – то, что я тогда говорила об Арнольде.

– Да, я знаю.

– В браке люди иногда говорят разные вещи просто так, ну да, механически, но они идут не от сердца.

– Не от чего?

– Брэдли, ну не будьте таким…

– У меня на сердце так тяжело, словно большой камень в груди. Иногда вдруг чувствуешь над собою гнетущую власть рока.

– Ну пожалуйста, приободритесь, прошу вас.

– А вы не сердитесь на меня за то, что я был свидетелем… ну, вот как вы и Арнольд тогда?…

– Нет. Наоборот, вы только стали как-то ближе.

– Зачем, зачем она познакомилась с Арнольдом?

– Вы очень привязаны к Арнольду, правда?

– Правда.

– Вы ведь не просто дорожите его мнением?

– Нет.

– Как странно это. Он так резок с вами. Часто говорит обидные вещи. Но вы для него очень много значите, я знаю, очень много.

– Давайте слегка переменим тему, хорошо?

– Вы такой смешной, Брэдли. Неземной какой-то. И робкий, как ребенок.

– Меня потрясло появление этой женщины. Вдруг, не ждал не гадал, и бац – пожалуйста. И она уже запустила когти в Арнольда. И в Присциллу.

– А знаете, она красивая.

– И в вас.

– Нет. Но я отдаю ей должное. Вы о ней не так рассказывали.

– Она сильно изменилась.

– Арнольд считает, что вы все еще любите ее.

– Если он так считает, то, верно, потому, что сам влюбился.

– А вы не влюблены в нее?

– Рейчел, вы хотите довести меня до истерики?

– Господи, ну и ребенок же вы, в самом деле.

– Только благодаря ей я познал ненависть.

– А вы не мазохист, Брэдли?

– Не болтайте чепухи.

– Мне иногда казалось, что вы получаете удовольствие от нападок Арнольда.

– Арнольд влюблен в нее?

– По-вашему, куда он пошел, распрощавшись с нами?

– В библио… Неужели обратно к ней?

– Конечно.

– Дьявол! Он же виделся с ней всего два-три раза.

– А вы не верите в любовь с первого взгляда?

– Так вы считаете, что он…

– Тогда в пивной он вел с ней очень долгую сердечную беседу. И потом, вчера, когда она…

– Не рассказывайте мне, прошу вас. Так он?…

– Голову он не теряет. Он человек земной, но холодный. А вы не от мира сего и теплый. Он обожает всякую суматоху, как он вам говорил, обожает чужие драмы. Он безумно любопытен, ему все надо знать, всем владеть, он во все должен совать нос, всех и каждого исповедать. Из него и вправду вышел бы неплохой исповедник, он умеет поддержать человека, когда захочет. В два счета выудил у Кристиан всю историю вашего брака.

– Боже мой.

– Это еще тогда, в пивной. А вчера, я думаю, она… Ну хорошо, хорошо, не буду. Я только хотела сказать, что я на вашей стороне. Хотите, привезем Присциллу сюда?

– Поздно. О господи! Рейчел, мне как-то не по себе.

– Ну что за человек! Вот. Возьмите меня за руку. Возьмите.

Под запотевшими стеклами веранды стало безумно душно и жарко. Земля и трава запахли как-то по-нездешнему, точно воскурения, и больше не отдавали свежестью и дождем. Рейчел придвинула свой шезлонг вплотную к моему. Вес ее близкого обвисшего тела давил на меня, точно мой собственный. Она подсунула руку мне под локоть и довольно неловко переплела свои пальцы с моими. Так два трупа могли бы приветствовать друг друга в день воскрешения из мертвых. Потом она стала медленно поворачиваться на бок лицом ко мне и положила голову мне на плечо. Я чувствовал запах ее пота и свежий чистый аромат только что вымытых волос.

Человек в шезлонге особенно беззащитен. Я тщетно ломал голову над тем, что должно означать это рукопожатие, как мне следует на него ответить, долго ли надо держать ее за руку. А когда она вдруг вытянула шею и неловко, ничуть не смущаясь, потерлась щекой о мое плечо, я неожиданно для себя испытал довольно приятное чувство полнейшей беспомощности. И одновременно сказал:

– Рейчел, встаньте, прошу вас, войдемте в дом.

Она вскочила на ноги. Я тоже встал, но гораздо медленнее. Обвисшая парусина не давала опоры – как она могла так быстро подняться, было выше моего разумения. Вслед за Рейчел я прошел в затемненную гостиную.

– Одну минутку, Брэдли.

Она уже распахнула дверь в коридор. Ее отрывистый голос и решительный вид недвусмысленно показывали, что у нее на уме. Я понял, что, если я немедленно не заключу ее в объятия, случится нечто «непоправимое». Поэтому, закрыв дверь в коридор, я повернулся и обнял ее. Сделал я это не без удовольствия. Я ощутил ладонями горячую пышность ее плеч и снова – ласкающее, давящее прикосновение ее щеки.

– Сядем, Рейчел.

Мы сели на диван, и в ту же минуту ее губы оказались прижаты к моим.

Я, разумеется, не в первый раз прикасался к Рейчел. Случалось и чмокнуть ее дружески в щеку, и обхватить рукой за плечи, и похлопать по руке, но эти ничего не значащие, общепринятые жесты служат порой лишь своего рода прививкой против сильных чувств. Примечательно, какие грандиозные преграды стоят на пути к близости между людьми и как они рассыпаются от одного легчайшего прикосновения. Достаточно взять другого человека за руку определенным образом, даже просто определенным образом заглянуть ему в глаза, и мир вокруг вас навеки преобразится.

При этом я, подобно досточтимому Арнольду, старался не терять голову. Я не отрывал губ от губ Рейчел, и мы так долго оставались в неподвижности, что это уже становилось нелепым. Я по-прежнему не слишком ловко обнимал ее одной рукой за плечи, а другой сжимал ее пальцы. У меня было такое чувство, что я ее держу и при этом сдерживаю. Но вот мы отодвинулись друг от друга и вопросительно заглянули друг другу в глаза – для того, наверное, чтобы понять, что же все-таки произошло.

Лицо человека, только что обнаружившего свои чувства, всегда представляет собой зрелище трогательное и поучительное. У Рейчел лицо было светлым, ласковым, сокрушенным, вопрошающим. Мне стало весело. Хотелось выразить удовольствие, благодарность.

– Рейчел, дорогая! Благодарю вас.

– Я ведь это не просто, чтобы приободрить вас.

– Знаю.

– В этом есть что-то настоящее.

– Знаю. Я рад.

– Мне и раньше хотелось… обнять вас. Но было стыдно. Мне и сейчас стыдно.

– И мне. Но… Спасибо, спасибо вам.

Минуту мы молчали, взволнованные, почти смущенные.

Потом я сказал:

– Рейчел, я думаю, мне надо идти.

– Господи, какой вы смешной. Ну хорошо, хорошо, вот ребенок, удирает со всех ног. Ну, ступайте. Спасибо за поцелуй.

– Дело не в этом. Все вышло так прекрасно. Мне страшно испортить что-то очень важное.

– Да-да, ступайте. Я уже сама достаточно напортила, наверное.

– Какое там напортила! Рейчел, глупая. Это замечательно. Мы теперь стали ближе, верно?

Мы поднялись с дивана и стояли, держась за руки. Я вдруг почувствовал себя очень счастливым и рассмеялся.

– Я кажусь вам нелепой?

– Да нет же, Рейчел. Вы подарили мне немного счастья.

– Ну и держитесь за него, раз так. Потому что оно и мое тоже.

Я отвел жесткие, непослушные рыжие волосы с ее ласкового смущенного лица и, придерживая их обеими ладонями, поцеловал бледный веснушчатый лоб. Потом мы вышли в прихожую. Мы оба чувствовали неловкость, оба были приятно растроганы, и нам обоим хотелось провести сцену расставания так, чтобы ничего не испортить. Хотелось поскорее остаться в одиночестве и подумать.

На столике у входной двери лежал последний роман Арнольда «Плакучий лес». Я вздрогнул, и рука сама потянулась в карман. Там, вчетверо сложенная, все еще лежала моя рецензия на эту книгу. Я вынул ее и протянул Рейчел. Я сказал:

– Сделайте мне одолжение. Прочтите вот это и скажите, печатать или нет. Как вы скажете, так я и поступлю.

– Что это?

– Моя рецензия на Арнольдову книгу.

– Разумеется, печатайте, чего тут спрашивать.

– Нет, вы прочтите. Не сейчас. Я сделаю, как вы скажете.