Текст книги "Книга и братство"

– Хорошо. Но…

– Но что?

– Я боюсь Краймонда.

Пора прекращать разговор, подумал Джерард, пока этот страх не превратился у нее в фобию.

– Краймонд с головой погружен в свои теории, он даже не заметит тебя. В любом случае он будет работать, и ты можешь встретиться с одной Джин.

Тамар слабо улыбнулась и в знак согласия подняла раскрытую ладонь – жест, свойственный ей с детства и такой знакомый Джерарду.

– Ну вот и паинька, – сказал он. – Ты сейчас достаточно ешь? А то ужасно худая.

– Ем. Я всегда худая.

– От Конрада есть известия?

– Нет. Со времени бала ничего.

Конрад Ломас написал ей письмо, в котором извинялся и сообщал, что только что улетел в Штаты и напишет оттуда. Сказал, что искал ее тогда весь вечер (и, похоже, во всем винил ее) и что ее пальто оставил у Ферфаксов. Больше она о нем не слышала.

Джерард решил, что лучше не продолжать эту тему.

– Как тебе работа, все еще нравится?

– Да, очень интересная, мне дали рукопись для прочтения.

Разумеется, Тамар не рассказала Джерарду о том, как ее заставили бросить Оксфорд. Она уклончиво соглашалась с объяснением, которое давала Вайолет: что она «вырвалась» из университета, потому что «сыта» учебой. Стремясь избежать мучительных расспросов, она быстро смирилась и со своим уходом, и с отчаянием. Она не хотела выдавать мать на растерзание доброхотов, да и их бесполезные споры с Вайолет лишь продлили бы ее страдания.

– Фирма хорошая, – сказал Джерард, глядя на нее.

Следовало бы, думал про себя Джерард, поинтересоваться ее жизнью, проявить больше внимания. Зациклился на Краймонде да еще на этой истории. Надо заботиться о ней, а не просто посылать с поручениями. Он все считает ее шестнадцатилетней. А она такая сильная юная особа. Вполне способна критически судить о нем. Он опустил глаза.

Тамар, не спуская ясного взгляда с Джерарда, взялась за каминную полку, ее маленькие ноготки легли рядом с черным тюленем из мыльного камня, который жил там. Джерард, обладавший вкусом хотя и пресным, но эклектичным, собрал небольшую коллекцию эскимосской скульптуры. Она взглянула на тюленя, которого обожала, но не прикоснулась к нему. Фигурка привлекала своей тяжеловесной грацией, округлые плечи развернуты, голова, похожая на собачью, поднята. Далекая от того, чтобы судить Джерарда, Тамар любила его чистой любовью, испытывала спокойное нежное свободное мирное чувство единения с ним, какое можно испытывать к старому мудрому другу, в котором, знаешь, нет враждебности к тебе, а только внимательная доброжелательность, и с кем можно просто помолчать.

– Хочу подарить тебе что-нибудь, – сказал Джерард и было подумал о черном эскимосском тюлене. Но он знал, что потом будет жалеть о таком подарке. Слишком тюлень нравился ему самому.

Тамар, наконец повеселевшая, сказала:

– Джерард, знаете, не сочтите меня ненормальной… мне было бы приятно, правда приятно… иметь какую-нибудь вашу вещь… Что-нибудь старое, что вам не жалко было бы выбросить… перчатку, или шарф, или… что-то, что вы носили, понимаете… как знак благосклонности, или…

– Для твоего рыцарского копья?

– Вот-вот…

– Блестяще! Я знаю, что тебе точно подойдет!

Джерард вышел в холл и тут же вернулся с университетским шарфом.

– Держи, это мой старый университетский шарф – ты будешь носить мои цвета!

Он обернул шарф вокруг ее шеи.

– Ох… не жалко с ним расставаться?

– Нет, конечно, я всегда могу получить другой! Посмотри, какой он старый.

– Я в полном восторге… теперь мне не будет страшно… огромное спасибо!

Она перебросила длинные концы шарфа на грудь, потянула за них и засмеялась. Джерард, тоже смеясь, думал над ее причудой представлять себя юным рыцарем, бросающимся в бой, повязав на копье его шарф! Как это трогательно. Странный все-таки она ребенок.

Дверь открылась, и вошли Патрисия с Вайолет.

Как только вошла мать, лицо Тамар погасло, так выключают свет. Искрящийся озорной взгляд, редко появлявшийся у нее, пропал в мгновение, лицо замкнулось, спокойного непринужденного настроения как не бывало. Она, подумал Джерард, надела маску, столь привычную, что ее едва можно назвать маской, и выглядела равнодушной, невозмутимой, погруженной в себя. Не выдавая беспокойства, она серьезно и предупредительно смотрела на мать.

Когда кузины сходились вместе, было заметно их легкое сходство. Отец Джерарда и Бен, его дядя, особенно на некоторых старых фотографиях, обнаруженных Джерардом в бристольском доме, когда вывозил оттуда вещи перед его продажей, в молодости тоже походили друг на друга. Теперь он ясно видел, что Патрисия и Вайолет сохранили тень, ощущение этого сходства в несколько напряженном выражении лица, твердой властной линии губ, решительном «смелом» взгляде. Только у отца и дяди Бена в этом боевом взгляде сквозили юмор и ирония, тогда как у их чад было больше самоуверенности и жесткости, а в случае Вайолет – агрессивности. Пат была выше и плотней, с полным лицом и крупным подбородком. Вайолет несколько потоньше и постройней. У обеих над переносицей пролегли вертикальные морщинки оттого, что они беспрестанно хмурились. Они осуждающе смотрели на Джерарда и Тамар, подозревая, что та затеяла какую-то интригу. У Джерарда при взгляде на них болезненно задергалось лицо. Среди старых фотографий ему попались несколько, на которых он снял Жако. Он, конечно, сразу же уничтожил их. Жаль, что человек, боясь страданий, всегда торопится уничтожить то, что напоминает ему о былой любви. Когда он разглядывал мальчишеские, потом юношеские фотографии Бена, ему также пришло на ум, что отец, возможно, чувствовал вину перед своим младшим братом за то, что не попытался его спасти, разыскать и помочь, что слишком легко и скоро принял на веру, что тот – «неисправимый псих», и Джерард вырос с этим же убеждением. Наверное, и об этом ему стоило поговорить с отцом. Однако сейчас Джерард думал о Жако, как тот расправлял одно крыло, приветствуя его, тряс алым хвостом и умно и серьезно заглядывал в глаза.

Джерард, почувствовав рядом легкое движение Тамар, понял, что той хочется уйти. Она не любила слушать, как мать разговаривает с другими людьми, особенно с Пат и Джерардом.

Вайолет, держа в руке большие круглые очки в синей оправе и близоруко щурясь из-под длинной челки, сказала Тамар:

– Что это за старье у тебя на шее, это шарф?

– Да, университетский шарф Джерарда, он только что подарил его мне.

– Ты не можешь носить мужской шарф.

– Нет, могу! В любом случае все университетские шарфы одинаковы, что мужские, что женские.

– Но ты не училась в том же колледже, что и Джерард. Да и вид у него… не мешало бы как следует постирать.

По лицу Тамар было видно, какое смятение вызвало у нее кощунственное предложение смыть с ее трофея всякий след Джерарда. А Джерард подумал про себя, что шарф, должно быть, бог знает как пахнет, его в жизни не стирали!

– Не думаю, что университетские шарфы вообще стирают, иначе пропадет их индивидуальность. И этот шарф стирать нежелательно, – возразил Джерард, а про себя подумал, что он говорит, как Дженкин. Образ Дженкина, неожиданно наложившийся на образ Жако, приободрил его.

– Этот пиетет к своему колледжу вызывает у меня содрогание, – сказала Пат.

– Понравилось, как наверху все заново отделали? – спросил Джерард Вайолет.

– Должно быть, кучу денег вбухали.

– Это была идея Гидеона, – сказала Пат. – У него замечательное чувство цвета. Там масса места, так что, когда перевезем мебель и кое-какие вещи из Бристоля, там будет вполне цивилизованно… а если сделаем перепланировку дома, так сможем уместить все.

– Я не хочу, чтобы вы умещали все, – нахмурился Джерард. – И пусть Гидеон оставит в покое сад камней.

Тамар по-прежнему порывалась уйти. Патрисия и Вайолет одинаковыми жестами поправили прически и пригладили платья.

– Пат говорит, что ты собираешься перебраться наверх, весь остальной дом оставить в их распоряжении, – проговорила Вайолет.

– Это для меня новость!

– Я думаю, это будет очень разумно. Тут слишком просторно для одного. Вся моя квартира уместится в этой комнате. А бристольскую обстановку тебе следует продать, там есть очень ценные вещи. Перестань глядеть на часы, Тамар, это неприлично.

– Думаю, кое-что из бристольской мебели нам следует подарить Вайолет, – сказал Джерард сестре после того, как гости ушли. Вайолет отказалась, чтобы они заплатили за такси.

– Она уже намекнула на это, когда мы были наверху! Да у нее места нет в ее кроличьей норе, она испортит эти чудесные вещи, завалит газетами и пластиковыми пакетами, чашки с чаем будет ставить на них. Что-то из кухонной мебели можно. Но она не возьмет. Она просто изо всех сил изображает из себя бедную родственницу. Хочет, чтобы мы чувствовали себя перед ней виноватыми.

– У нее это получается. Я бы хотел, чтобы мы сделали что-нибудь для Тамар.

– Ты постоянно это говоришь, но это бесполезно. В Тамар живет желание смерти. Она не может даже заставить себя прибрать в доме! Вайолет никак не забудет свою буйную молодость, ей все кажется, что ей двадцать и все еще впереди и Тамар еще не родилась. Тамар для нее не совсем настоящая, а только отвратительный, опасный призрак. Она вынудила Тамар чувствовать себя призраком. Тамар угасает, однажды от нее останутся лишь кости да кожа, а потом она умрет.

– Нет!..

Вошел Гидеон Ферфакс, вкрадчивый, невозмутимый, с вьющимися волосами, сочными губами, умным, приятным, чисто выбритым моложавым лицом. Нынешним вечером он был в темном костюме и яркой зеленовато-голубой рубашке. Свои рубашки он красил сам. Джерард не мог объяснить, почему вежливый, приятный, культурный зять так раздражал его.

– Ушла? Я прятался от нее.

– Ушла, – ответила Пат. – И все-таки я бы хотела иметь ее фигуру.

– Гидеон, пожалуйста, не трогай сад камней! – сказал Джерард.

– Дорогой мой Джерард, с садом камней дело обстоит так, что его нельзя оставить как есть, если его не трогать, он превращается в грязный, пошлый викторианский садик и в конце концов пропадает, это вечная проблема. Я только засеял его травкой, убрал несколько камней и посадил пару растений, на будущий год это будет просто картинка.

– Гидеон у нас художник, – хмыкнула Пат.

– И вижу, ты уничтожил весь ясеневый подрост.

– Дорогой, эти побеги все заполонили.

– Это мне и нравится.

Гидеон, конечно, был не художник, даже не искусствовед, а просто человек, страстью которого было делать деньги. Его вкусы не всегда совпадали со вкусами Джерарда, однако Джерард вынужден был признать, что Гидеон, помимо умения торговать произведениями искусства, действительно любил картины.

– Как у Леонарда успехи в Корнелле?

Леонард Ферфакс изучал историю искусства в Америке. Патрисия и Гидеон давно уже волновались, не влюблен ли тот в Тамар. Впрочем, никаких оснований для беспокойства у них не было.

– Я виделся с ним в Нью-Йорке. Он начал играть в бейсбол!

– Боже мой!

– Жаль, что у сына Ломасов не вышло с Тамар, – сказала Патрисия. – Похоже, секс ее вообще не интересует. Или же станет лесбиянкой. Мне совсем не нравится ее пристрастие к Джин Кэмбес. Благодарение Богу, что она больше ее не увидит!

– Заполучил Климта? – поинтересовался Джерард у Гидеона.

– Увы, не удалось!

– Тебя послал Джерард? – спросила Джин.

Тамар колебалась с ответом.

– Признавайся, будь со мной откровенной!

Тамар улыбнулась:

– Он поддержал меня. Я и сама собиралась прийти – только боялась.

– Чего боялась?

– Думала, вы не захотите меня видеть.

– Почему же?

– Потому что, может, вы хотите порвать всяческие отношения с нами.

– Мне нравится это твое «с нами»… значит, ты считаешь себя одной из этой банды!

– Нет, совсем нет… но я думала, вас, может, расстроили…

– Стыдишь меня, осуждаешь?

– Нет, нет… – Тамар вспыхнула, поскольку нечто подобное было у нее на уме. – Джин, не будьте такой суровой! Вы не сердитесь на меня за то, что я пришла, нет?

– Нет, мое дорогое дитя, конечно не сержусь, мне просто интересно. Так тебя никто не посылал с определенной целью?

– Естественно, нет.

– Почему Джерард хотел, чтобы ты пришла?

– Просто так, поддержать отношения.

– Так ты должна будешь отчитаться перед ним?

– Он ничего такого не говорил!

Джерард действительно не сказал этого, но, конечно, хотел, чтобы она рассказала ему об их с Джин встрече. Тамар поняла, что ожидала именно таких вопросов, – и теперь была готова солгать.

Обе чувствовали себя натянуто. Тамар, тщательно обдумав, как ей действовать, позвонила из телефонной будки в Камберуэлле около четырех дня в субботу и сказала, что находится поблизости и могла бы зайти. Джин ответила, чтобы она приходила. Когда Тамар вошла, они не поцеловались, а обменялись мимолетным рукопожатием. Джин провела ее в заднюю комнату, уставленную книжными полками, с диваном против них и дверью в сад. На Джин был домашний халат. Диван был покрыт старым выцветшим хлопчатобумажным покрывалом, на котором лежали два красивых платья. Тамар сняла пальто, оставив на шее Джерардов шарф. После ее прихода небо потемнело и начался дождь. Маленькая лужайка в саду была усыпана опавшими листьями, желтые хризантемы побурели и поникли под ветром. Холодная комната выглядела заброшенной и нежилой, от шагов раздавалось эхо, и весь дом казался пыльным и сырым. Бесчувственный дом, подумалось Тамар, и сердце у нее упало.

– Ладно, не стану больше тебя мучить, – сказала Джин. – Я знаю, ты хорошая девочка. Рада видеть тебя. – И добавила: – Если тебе интересно, его тут нет.

Они помолчали. Было так много всего, о чем нельзя было говорить, не обдумав прежде.

– Господи, – сказала Джин, – какая темень! Зажгу-ка я свет.

Она включила тусклую люстру, от которой в комнате стало как будто еще темней. Они сидели друг против друга на стульях с прямыми спинками, словно социальная работница и ее подопечная. Тамар смотрела на гвозди в некрашеных половицах.

– Как Оксфорд?

Тамар вздрогнула и ответила:

– Я ушла оттуда, работаю на издателя.

Было странно, что Джин так оторвана от всего, так далека.

– Но почему?..

– У мамы были долги.

– Почему не обратилась ко мне?

– Мама не приняла бы деньги.

– Я предлагаю не ей, я предлагаю тебе! Ты что, настолько глупа, можешь ты повзрослеть наконец? Она хочет чтобы ты никого не видела, ни с кем не зналась, хочет погубить тебя.

– Это не так… она меня любит.

Тамар понимала свою мать, в чьем раненом сердце действительно жила ненависть, ненависть к дочери, но и любовь тоже.

– Я повидаюсь с ней.

– Нет, нет, все равно она настроена против вас, ревнует, потому что я люблю вас.

– Боже, насколько ничтожны могут быть люди! Я что-нибудь придумаю.

Как Тамар хотелось, чтобы все вдруг устроилось каким-нибудь чудом. Почему деньгам не под силу разрешить все проблемы? Казалось, деньги здесь – рассудочность, чувство, справедливость, чуть ли не сама добродетель. Но нет. Тамар не могла ни оставить мать, ни спасти ее. Это было как некий ужас в сказке. Расплатиться с долгами можно было лишь деньгами, заработанными Тамар. Никакие другие не подходили. И тут не было места для здравого смысла или разумного компромисса. Жертва Тамар не обернулась бы счастьем или благодарностью Вайолет. Тем не менее все другие варианты исключались.

– Мой отец что-нибудь придумает, – сказала Джин, – Тебе лишь придется немножко соврать. Тамар, не гляди на меня так, а то я тебя отшлепаю!

– Какие милые платья, – кивнула Тамар на диван.

– Хорошо, сменим тему, но я против подобной отвратительной жертвы. Платья я только что купила и как раз собиралась примерить.

Джин вскочила, скинула халат и осталась в короткой белой нижней юбке, черных подвязках и черных чулках. В таком наряде она отдаленно напоминала красотку старинного ночного клуба, но в глазах Тамар она походила на пирата, воина, вроде древнегреческого, широко шагающего, чулки превратились в перевязи сандалий, кружева юбки – в дозволенное украшение великолепного полка. И ее лицо, такое бледное, почти белое, с гонким, остро очерченным орлиным носом было словно лицо молодого командира или, может, султана, изображенного в профиль индийским миниатюристом. Обнаженные плечи, руки, мелькающее бедро были тоже белые, сквозь нежную кожу там и тут просвечивали голубые вены, как прожилки на мраморе. Иссиня-черные блестящие волосы красиво облегали голову. Тамар никогда не видела ее такой прекрасной, такой молодой и сильной, такой, несмотря на бледность, сияющей здоровьем. Тамар вздохнула.

Подняв руки, продетые в рукава, Джин быстро скользнула в одно из платьев, потом оправила, чтобы продемонстрировать его. Это было прямое серое невесомое шелковое платье с высоким воротничком-стоечкой в восточном стиле и рисунком из голубовато-генциановых листьев. Изысканное, ласково льнущее к тонкой фигуре Джин, платье показалось Тамар неким ангельским одеянием. Она восторженно вскрикнула.

– Да, чудесно, правда? Кстати, Тамар, ты должна научиться одеваться! Давно надо было заняться тобой. Пора избавляться от скучных девичьих блузок и юбок, от этих туфель на низком каблуке, выглядящих как тапки. Обзаведись приличной одеждой, которая говорит что-то о тебе, чтобы подчеркивала фигуру и шла по цвету, а не этих грязно-коричневых и бледно-зеленых тонов, как сейчас. Ты хорошенькая, и, если будешь соответствующе одеваться, все увидят, какая ты хорошенькая. Примерь-ка вот это, посмотришь, как оно тебе идет, пожалуйста, снимай жакет.

Когда Джин стащила с себя шелковое платье, а Тамар снимала жакет, вошел Краймонд. Первое, что сказала Джин:

– Ты сегодня рано.

Краймонд испуганно, даже потрясенно смотрел на Тамар. Та, покраснев, надела обратно жакет и нагнулась за пальто и сумкой. Джин набросила на себя халат.

– Мне надо идти, – сказала Тамар.

– Не уходи, останься на чашку чаю, – попыталась задержать ее Джин.

– Нет, нет, мне надо идти, не знала, что уже так поздно.

Она двинулась к двери, которую Краймонд с легким поклоном открыл перед ней.

Джин проводила ее до парадной:

– Спасибо, что зашла, деточка, приходи еще. А то дело мы как-нибудь утрясем.

Тамар еще надевала пальто. Дверь за ней быстро захлопнулась.

Джин вернулась в комнату, где Краймонд сидел на диване. Он проговорил:

– На этой девочке шарф моего колледжа.

– Полагаю, это шарф Джерарда, – ответила Джин, опасливо глядя на Краймонда. Иногда она боялась его.

– Или твоего мужа. Это он прислал ее?

– Нет, конечно! Заглянула сама по себе.

– Не верю. Или ты это подстроила? Ты не говорила, что она придет.

– Я и не знала! Она позвонила, когда ты ушел, сказала, что находится поблизости и могла бы зайти.

– Ты была недовольна, что я пришел пораньше.

– Вовсе нет…

– Если бы я ее не увидел, ты бы сказала, что она заходила к тебе?

– Мм…

– Говори правду, Джин.

– Да, сказала бы. Но знаю, тебе бы это не понравилось, вообразил бы какие-то интриги! Никаких интриг! Она – бедная безобидная девочка и не участвует в их делах. Почему ты так подозрителен, так недоверчив?

– Недоверчив! Ты задаешь опасный вопрос. Ты сказала ей, чтобы она приходила и ты что-то там утрясешь. О чем шла речь?

– Хочу дать ей денег, чтобы она и дальше могла оставаться в Оксфорде.

– Можно послать чек. Не желаю, чтобы ты встречалась с ней. Твой муженек направил ее как посла буржуазной морали. Она пришла как шпионка. Ты проводила ее до парадной двери?

– Нет.

– Поцеловала на прощанье?

– Нет.

– А разве обычно не целуешь?

– Чисто по-дружески…

– А почему сегодня не поцеловала?

– Потому что обе чувствовали себя неловко…

– Ты была смущена, покраснела на виду у этой любопытной девчонки, чувствовала себя виноватой перед ней, потому они и прислали ее. Ведь она влюблена в тебя, так?

– Да вроде как была, в семнадцать лет…

– Я вхожу и вижу тебя раздетой, и она раздевается.

– Не сходи с ума! Я хотела, чтобы она примерила одно из моих платьев!

– И ты бы позволила ей пачкать твое платье своим младенческим телом! Неужели не понимаешь, что по мне все это отвратительно, омерзительно?

– Прекрати, прекрати!

– Мне не нужны соглядатаи. Ты подослала Лили Бойн, сказать о бале. Ты обсуждала с ней меня. Пригласила эту девчонку и, наверно, с ней тоже обсуждала.

– Я тебе уже говорила, что не подсылала Лили! И конечно, не обсуждала тебя с Тамар! Краймонд, мы должны доверять друг другу. Спустись на землю! Я верю каждому твоему слову. Не начинаю чего-то там выдумывать! Если я не смогу верить тебе, я сойду с ума… если мы не сможем верить друг другу, то сойдем с ума оба.

– Если ты мне лжешь, я убью тебя.

– Я больше не буду встречаться с Тамар. Скажу отцу, чтобы послал ей чек. Только успокойся! Не выношу, когда мы становимся далеки друг другу, как сейчас, для меня утратить тебя хоть на секунду равносильно смерти. Я живу тобой, дышу тобой…

Краймонд уставился в пол, потом поднял глаза. Холодное, как металл, злое выражение, причинявшее ей мучительную боль, исчезло с его лица. Теперь на нем были написаны усталость и смутная тоска, тонкие губы приоткрыты, подбородок чуть отвис. Он посмотрел на нее, потом отвел глаза и тяжело вздохнул. Джин поняла, что буря миновала. Прежде она стояла перед ним, а сейчас подошла, села рядом на диван, и он обнял ее за плечи, тихо, устало, успокаивающе.

– Я живу и дышу тобой, – сказал он. – Я верю всему, что ты сказала. Неприятно было увидеть здесь ту девчонку. Не люблю молоденьких девчонок.

– Я рада, что ты вернулся к ужину. Решил пропустить митинг?

– Его отменили. Купил несколько нужных книг. Так что время потратил не зря.

– Ты женишься на мне?

Время от времени Джин задавала ему этот вопрос. Ей нравились брачные узы, Краймонду нет.

– Что ты волнуешься? Не нужно тебе никакого ручательства.

– Знаю. Но мне нравится быть замужем.

– Не понимаю почему. Если хочешь развестись, действуй.

– Ты сказал, что не хочешь, чтобы я разводилась.

– Я не хочу, чтобы ты с ним виделась.

– А это и не понадобится. Лондонский адвокат отца все сделает.

– Поступай как знаешь.

– А тогда женишься на мне?

– Джини, не надоедай мне с этим!

– Я хочу, чтобы мы жили во Франции.

– Моя работа здесь.

– Всех тех людей встретишь и в Париже. А нельзя иметь квартиру в Париже?

– Нет, мы не можем этого себе позволить.

– А когда закончишь книгу, отправимся вместе путешествовать, объедем всю Европу, ты будешь читать лекции, тогда ты уже станешь знаменитостью… Как хочется уехать отсюда с тобой, оказаться вдвоем где-нибудь далеко.

– Когда-нибудь окажемся – возможно, на том свете.

– А еще хочу, чтобы ты воспользовался моими деньгами. Позволил мне тратить наши деньги.

– Давай не будем опять приводить этот аргумент. Ты купила два красивых платья. Сокол, сокол, не волнуйся, крошка сокол. Тебе нужно работать, учиться, у тебя мозги простаивают. Нужно найти себе какое-нибудь занятие.

– Я бы с радостью помогала тебе.

– Тебе нужно заняться чем-то своим, соколица. Ну хватит, пойдем вниз.

Когда Джин наутро после бала пришла к Краймонду, она ни о чем не думала, кроме того, что должна быть с ним и, если возможно, остаться с ним навсегда. Немного позже она предложила помогать ему в работе, свое сотрудничество, как в прежние времена. Краймонд ответил, что не нуждается в ее помощи, он только потеряет время, пытаясь объяснить, что ей нужно делать. Краймонд не печатал на машинке и писал от руки. (Не представлял, как можно иначе записывать серьезные мысли.) Джин была готова научиться печатать или даже работать с «электронным редактором». Краймонд ответил, что пользуется услугами квалифицированного машинописного бюро, не выносит стука машинки в доме, а «электронный редактор» вызывает у него отвращение. Он прочитал ей целую лекцию о том, как она должна искать работу, упрекал, что она не использует свои таланты. Надеясь угодить ему, Джин спросила его мнения относительно своего желания стать социальным работником; но, поближе познакомясь с этой сферой, она поняла, что не подходит для такой деятельности, и Краймонд согласился, что это будет пустая трата времени. Он больше хотел, чтобы она использовала свои университетские навыки, получила степень, училась дальше, занялась языками. Сам Краймонд владел несколькими и читал (хотя говорить не мог) на французском, немецком, итальянском, испанском и русском. К тому же не забыл латинский с греческим и частенько открывал книгу какого-нибудь древнего поэта. Джин, желая быть полезной ему, подумала, уж не взяться ли ей за китайский, но оба пришли к выводу, что вряд ли стоит ждать от этого выгоды в ближайшем будущем. Обсудили, не заняться ли ей греческим, и Краймонд неожиданно отверг эту идею. Единственный язык, которым Джин свободно владела, был французский. Она купила немецкую грамматику, но Краймонд остался равнодушен к ее успехам. Получить в Оксфорде степень бакалавра по истории было делом далеким, к тому же ее совсем не прельщала карьера историка или школьного учителя. Другое дело английский язык и литература, но она не стала заикаться о таком варианте, чтобы не показаться легкомысленной. Выдвинула идею кратких компьютерных курсов, но компьютеры Краймонд не любил. Он также был категорически против того, чтобы она пыталась изучать философию. Другая сложность состояла в том, что на деле он не желал, чтобы она выходила из дома.

Впрочем, Джин не скучала от безделья. Теперь, когда она была с Краймондом, она обнаружила, что все глубже и глубже погружается в любовь. Она жила любовью. Когда она оставалась одна, ее долгими часами преследовала дрожь, трепет любви. Никогда прежде она так живо не испытывала ее присутствие — предельное единение с другим существом, взаимопроникновение тел и душ, интуитивный абсолют обоюдной самоотдачи, любовь двух богов. Забвение себя, ослепительная слепота соития были частью и всей их жизнью, составляя таинство или ритуал, которым она жила, одним бесконечным мгновеньем его предвкушения и воспоминания о нем. Молчание вдвоем, сон вместе заставляли ее плакать от счастья или рыдать в душе от нежности. Ощущение надежности частью внушалось его абсолютным верховенством во всех вещах. Он определял, когда и для чего им ложиться в постель. Краймонд, хотя и очень страстный по натуре, отличался чрезвычайно пуританским поведением. Он не говорил о сексе, в постели от него было не услышать грубых слов, а то и вообще ни слова. Он не позволял Джин видеть его раздетым; она тоже раздевалась быстро и сдержанно, показываясь или полностью одетой, или уж полностью обнаженной. (Она поняла: случай с Тамар неприятно поразил его отчасти потому, что был нарушением этого правила.) Теперешняя их близость, образ существования приобрели совершенно иной характер, отличный от того, что было в Ирландии. Там их тайные любовные встречи, представлявшиеся столь прекрасными, омрачались не только страхом, что Дункан все узнает, но и страхом ожидания конца чего-то слишком неожиданного и чудесного, чтобы длиться долго. В Ирландии они были бесприютными, и это сказывалось тревожной свободой, которая действительно подтачивала их любовь. Они как бы оглядывались назад, ища счастье, по крайней мере Джин оглядывалась. Сейчас они жили в экстазе, к которому неприменимо понятие счастья. Однажды, когда она сказала Краймонду, что счастлива, он, казалось, был удивлен, как если бы это было нечто, что следовало принять к сведению наряду с прочим. Она сказала себе, что ему близко понятие экстаза, но не понятие счастья. Не ради счастья было все это. Когда Джин просыпалась с ним рядом, или ожидая его возвращения домой и дыша медленно и глубоко, ощущала в себе покой, космическую реальность этой радости, которая теперь не имела названия, она думала о том, что, несомненно, этого ей хватит, чтобы наполнить дни и часы до конца жизни. Она родилась заново, все ее существо обновилось, она обрела новую чистую плоть, новую ясную душу. Наконец она сможет постичь мир, с ее глаз спала пелена, ощущения обострились, никогда прежде мир не представал перед ней таким живым, многоцветным и многообразным, огромным и совершенным, как миф, и в то же время полным крохотных особых случайных вещей, расставленных на ее пути, как божественные игрушки. Она открыла для себя дыхание – дыхание, какое практикуют святые, дыхание планеты, мироздания, движение жизни к Бытию.

Все это не подлежало никакому сомнению. Разве что неясно было, вспоминала ли вообще и как Джин мужа с его горем, своих друзей, которые считали ее предательницей и которых она больше не могла видеть. Роуз ей не писала; Джин и не ждала, что та будет писать. Это было даже к лучшему. Подобные мысли мелькали у нее, быстрые, как черные ласточки в чистом сияющем небе ее любви. Она даже не останавливала внимания на этих смутных мельтешащих прочерках и не гнала прочь, позволяла проноситься мимо, внося ее грех, если это был грех, в некий беспристрастный протокол или, может, сообщая о нем некоему духу, чтобы он мог быть включен в совокупность ее нового мира, не прощен или утаен, но учтен. Ее моралью, как и страстью, был теперь Краймонд. Ее удивление при появлении Тамар (она почти забыла о том, кто та такая) объяснялось шоком от неожиданного понимания того, что два пространства, которые ей пришлось так решительно развести, на деле могли сообщаться. Что оттуда кто-то мог явиться. Джерард, рассчитывая на подобное потрясение (как он надеялся, целительное), поначалу оказался пророком. «Ход девственной жрицей», во что он тоже верил, возымел свое действие: Джин, увидев Тамар, и впрямь почувствовала, по крайней мере на несколько секунд, что ее уход имел тяжелые последствия. Однако это ощущение быстро прошло, и смятение Джин, когда пришел Краймонд, было вызвано мгновенным страхом того, что он может сказать и действительно сказал. Конечно, она не допускала, что Краймонд всерьез думает, будто Джин и Тамар что-то замышляют или между ними существуют особые отношения; но она знала, что он не выносит малейшего подозрения, что те, из комитета поддержки, осуждают его или шпионят за ним. Их следовало считать несуществующими. Но оставался тот факт (и Джин размышляла и над этим парадоксом), что они платили Краймонду. Краймонд категорически отказывался притрагиваться к деньгам Джин. И это несмотря не только на постоянные уговоры Джин, но и на исключительное письмо, которое отец Джин недавно прислал Краймонду. Ее отец, выросший в ортодоксальной еврейской семье в Манчестере, а теперь живший в Нью-Йорке, был моралистом, либералом, любителем фестивалей, который отправил свою дочь в квакерскую школу. Он терпимо относился к смешанным бракам, но неодобрительно к бракам разрушенным. С другой стороны, ему очень нравился Краймонд, с которым он познакомился в Дублине в начале ирландской карьеры последнего. Он знал о политической деятельности Краймонда по дням его ранней славы и после встречи с ним прочел кое-какие его статьи и памфлеты. Джоэл Ковиц, капиталист и инакомыслящий радикал, ценивший колоритность, нашел Дункана Кэмбеса слишком неинтересной парой для своей великолепной дочери, единственного своего ребенка. Он надеялся, что Джин выйдет за Синклера Кертленда, и был небезразличен к его титулу. У него не вызывала неприятия явная гомосексуальность Синклера, которую он полагал естественным, даже необходимым этапом, через который проходят в своем развитии английские аристократы. Теперь, хоть и осуждая жен, сбежавших от мужей, он не мог не одобрять новый выбор Джин, о котором она поставила его в известность сразу после бегства. Джоэл видел в Краймонде человека энергичного и волевого, обаятельного оригинала, как он сам. После некоторого размышления и выждав недолгое время, чтобы убедиться, что Джин не передумала, он написал Краймонду очень осторожное письмо, намекая, что не против подобного поворота, и выражая надежду, что Джин будет жить в достатке и счастье, чему в новых обстоятельствах помогут ее финансовые средства. Короче говоря, он надеется, хотя не писал этого прямо, что Краймонд воспользуется ее деньгами. Джин, конечно, не приходило в голову, что Краймонд может не захотеть этого делать, но Джоэл верно оценил его характер. Краймонд показал письмо Джин, попросил ее поблагодарить отца за предложение и без дальнейшего объяснения продолжал отказываться трогать ее деньги. Джин, читая между строк трогательного и необычного отцовского письма, уловила кое-что еще, более важное и более трагичное. Джоэл Ковиц, банкир, верящий в чудеса, всегда хотел внука. Он предполагал, что дело было в неспособности Дункана стать отцом, и ждал, что с другим мужем Джин повезет в последний момент. Он невольно относился к ней как к вечно молодой. Джин, которая не обсуждала с отцом никакие иные изменения в своей жизни, понимала, что теперь чудо действительно необходимо. Она думала над этим, и это была еще одна темная мысль, болевая точка ее новой жизни: останься она с Краймондом в Ирландии, то могла бы родить ему ребенка. В тот раз Краймонд очень определенно сказал, что не хочет детей. Но fait accompli[50]50
  Свершившийся факт (фр.).


[Закрыть] мог бы переубедить его. К тому же тогда стало бы невозможным ее возвращение к Дункану.