Текст книги "Книга и братство"

– Еще шампанского? – предложил Дженкин. – Тут припрятано невероятное количество бутылок.

– Где Джин с Дунканом, я думала, они здесь? – спросила Роуз, когда пробка ударила в потолок.

– Они были тут до вас, – ответил Дженкин, – Джин утащила его, не терпелось потанцевать.

– Джин такая спортсменка, – сказала Роуз. – До сих пор может стоять на голове. Помните, как она однажды сделала в лодке такую стойку?

– Дункан хотел остаться и пить дальше, но Джин не позволила.

– Дункан пьет слишком много, – сказала Роуз. – А Джин сегодня в той красной накидке с черным кружевом, которая мне так нравится. В ней она выглядит как цыганка.

– А ты, Роуз, выглядишь сногсшибательно, – сказал Дженкин.

– Ты нравишься мне в этом платье, – подхватил Джерард, – такое необыкновенно простое, мне нравится этот чудесный тем-но-зеленый цвет, как цвет лавра, или мирта, или плюща.

Время Дженкину пригласить ее на танец, подумала Роуз, ему не хочется, он не любит танцевать, но придется. А Джерард будет танцевать с Джин. Потом она – с Дунканом. Ничего, все нормально. Ей уже лучше. Может, слегка захмелела.

– Пора мне навестить Левквиста, – сказал Джерард. – Хочешь пойти со мной, Дженкин?

– Я уже.

– Уже навестил?!

Возмущение, прозвучавшее в голосе Джерарда, имело давнишние корни. Пламя старой неистощимой, непреходящей ревности мгновенно вспыхнуло в его сердце. И жгло столь же мучительно, как когда-то. Как все они жаждали похвалы этого человека в то далекое и недолгое золотое время. Жаждали его похвалы и его благосклонности. Джерарду сполна доставалось того и другого. Но ему все было мало: хотелось быть самым хвалимым, самым любимым. Трудно было теперь поверить, что ближайшим его соперником был Дженкин.

Дженкин, точно знавший, что думает Джерард, засмеялся. Резко сел, расплескав свой бокал.

– Он не просил тебя что-нибудь перевести?

– Просил, – кивнул Дженкин, – черт знает что. Подкинул кусок из Фукидида.

– Справился?

– Я сказал, что ничего не могу в нем понять.

– А он?

– Рассмеялся и похлопал меня по руке.

– Он всегда питал к тебе слабость.

– А от тебя всегда ожидал большего.

Джерард не стал это оспаривать.

– Извини, что не предупредил, что собираюсь к Левквисгу, – сказал Дженкин уже серьезно, – тогда б мы могли пойти вместе. Но я знал, что он разыграет со мной старую шутку. Я не боялся опростоволоситься, но не хотелось, чтобы ты при этом присутствовал.

Джерарда полностью удовлетворило такое объяснение.

– Как вы все здорово жили в прошлом! – воскликнула Роуз.

– Да. Ты только что вспомнила, – согласился Дженкин, – как Джин сделала в лодке стойку на голове. Это было майским утром.

– Ты был там? – спросила Роуз. – Я не помню. Джерард был, Дункан был… и… Синклер.

Дверь распахнулась и вошел, покачиваясь, Гулливер Эш.

Джерард тут же обратился к нему:

– Гулл, ты не видел Тамар и Конрада? Я совершенно забыл сказать им, чтобы шли сюда.

– Я их видел, – ответил Гулливер, с особой тщательностью, раздельно выговаривая слова, как пьяный человек. – Видел. Но Конрад тут же убежал, оставив ее одну.

– Оставил ее одну? – переспросила Роуз.

– Я развлекал ее разговором. Потом тоже оставил ее. Вот все, что имею вам доложить.

– И ты оставил ее? – укорил Джерард. – Как ты мог, это просто отвратительно! Оставил ее стоять одну?

– Я полагал, ее кавалер был неподалеку.

– Немедленно пойди и найди ее, – сказал Джерард.

– Сперва налейте ему, – посоветовал Дженкин, поднимаясь со стула. – Думаю, Конрад уже вернулся.

– Если нет, то уж я с ним поговорю! Как он посмел хоть на минуту оставить ее!

– Думаю, это был зов природы, – предположил Дженкин, – бросился за лавры, мирт, плющ.

– Нет, вовсе не зов природы, – сказал Гулливер. По реакции своей аудитории он понял, что они еще не знают великой новости. – Еще не знаете? Видно, что не знаете. Краймонд здесь.

– Краймонд? Здесь?

– Да. И к тому же в килте.

Гулливер принял бокал шампанского, предложенный Дженкином, и опустился на стул, который тот освободил.

Он не ожидал, что смятение их будет настолько сильным. Они в потрясении смотрели друг на друга: лица застыли, губы сжаты. Роуз, которая редко выдавала свои чувства, вспыхнула и поднесла руку к лицу. Она же первая заговорила:

– Как он смеет появляться здесь!

– Ну, это же и его бывший колледж, – попробовал урезонить ее Дженкин.

– Да, но он должен был знать…

– Что это наша территория?

– Нет, что мы все будем здесь, – ответила Роуз, – наверняка пришел нарочно.

– Не обязательно, – сказал Джерард. – Не о чем тревожиться. Но лучше пойти и поискать Дункана и Джин. Они могут не знать…

– Если же знают, то, возможно, ушли домой! – воскликнула Роуз.

– Очень надеюсь, что нет, – сказал Дженкин. – Да и чего ради? Они могут просто держаться от него подальше. Боже, – добавил он, – а я-то хотел повидаться с сокурсниками, спокойненько выпить со всеми вами.

– Пойду предупрежу их, – предложил Гулливер. – Я их не видел, но, думаю, смогу найти.

– Нет, – сказал Джерард, – ты оставайся здесь.

– Почему? Я что, под арестом? Разве я не должен был найти Тамар?

– Дункан и Джин могут прийти сюда, – объяснила Роуз, – лучше, чтобы кто-то…

– Ладно, иди и найди Тамар, – сказал Гулливеру Джерард. – Просто посмотри, как она там, и, если она одна, потанцуй с ней. Полагаю, тот парень вернулся. Почему же он все-таки убежал?

– Помчался поглазеть на Краймонда. Не понимаю, из-за чего вся эта суета, что такого в этом человеке. Знаю, вы поссорились с Краймондом по поводу книги и так далее, и не был ли он когда-то увлечен Джин? Отчего вы все всполошились?

– Это совсем не так просто, как кажется, – ответил Джерард.

– Ты не опасаешься, что Дункан напьется и набросится на него? – спросил Дженкин у Роуз.

– Дункан, наверно, уже пьян, – сказала та, – нам лучше пойти и…

– Скорее Краймонд набросится на Дункана, – возразил Джерард.

– О нет!

– Люди ненавидят тех, кто пострадал от них. Но конечно, ничего такого не случится.

– Интересно, с кем он пришел? – проговорила Роуз.

– Он с Лили Бойн, – откликнулся Гулливер.

– Надо же! Как странно! – удивился Джерард.

– Как всегда в своем репертуаре, – хмыкнула Роуз.

– Уверен, он здесь случайно, – сказал Дженкин, – Интересно, притащил он с собой своих красногвардейцев?

Джерард взглянул на часы:

– К сожалению, мне надо навестить Левквиста, пока он не лег спать. Вы двое идите поищите Джин и Дункана. Я тоже посмотрю их по дороге.

Они ушли, оставив Гулливера в квартире. Он был на той стадии опьянения, когда тело в смятении начинает откровенно взывать о пощаде. Он почувствовал легкое подташнивание и вялость. Заметил, что речь его замедлилась. Почувствовал, что того гляди свалится. С трудом мог сосредоточить взгляд на чем-то. Рывками плыла комната, и свет мигал и вспыхивал, как в шатре, где играла поп-группа. (Это были «Водоплавающие птицы», заполучить группу «Предательство интеллектуалов»[9]9
  Неслучайное в контексте романа название, отсылающее к известной книге французского писателя и философа Жюльена Бенда «Предательство интеллектуалов» (1927; англ. перевод в 1928, русский – 2009), речь в которой идет о тех интеллектуалах Европы, которые, изменив своему предназначению охранять вечные духовные ценности человечества и служить для людей нравственным ориентиром, прониклись «политическими страстями» и вдохновили идеологии, приведшие к массовому уничтожению людей.


[Закрыть] колледжу не удалось.) Гулливер, хоть и чувствовал желание потанцевать, не был, однако, уверен, насколько способен осуществить свое желание в таком состоянии. По опыту он знал, что, если хочешь продлить удовольствие от вечера, нужно сделать перерыв, не пить какое-то время и по возможности съесть что-нибудь. А после он поищет Тамар. Он жаждал угодить Джерарду, а точней, боялся последствий в случае, если не угодит. Когда он ввалился со своей новостью, перед палаткой, в которой раздавали ужин, уже выстраивалась очередь. Гулливер, ненавидя подобные очереди и чувствуя, что без партнерши может вызвать подозрение или, что еще хуже, жалость, плотно поел в пабе, прежде чем появляться на танцах; но с того момента, казалось, вечность прошла. Осторожно обойдя комнату, он обнаружил бутылку «перье» и еще одно блюдо сэндвичей с огурцом. Чистого стакана не нашлось. Он уселся и принялся за сэндвичи, запивая их минералкой, которая шипела, как шампанское. Глаза его слипались.

Трое друзей вышли из аркады на большую лужайку, где стояли шатры. Здесь они разделились. Роуз пошла направо, Дженкин налево, а Джерард прямо, к строению восемнадцатого века, тоже залитому светом прожектора, где Левквист хранил свою библиотеку. Левквист был в отставке, но продолжал жить в колледже, где ему отвели особую большую комнату для его уникальной коллекции книг, конечно отписанной колледжу в завещании. В его святилище стоял диван-кровать, так что при случае, таком как сегодня, он мог спать среди своих книг, а не в домашнем уюте квартиры. Его преемник на профессорской кафедре, один из его учеников, относился к нему с опаской и подобострастием. Расположения Левквиста было и впрямь нелегко добиться. Обстоятельство досадное, поскольку он производил сильное впечатление на многих, кто имел с ним дело[10]10
  Прототипом Левквиста был Эдвард Френкель (1888–1970) – немецкого происхождения видный английский специалист по античной филологии, автор фундаментальных исследований творчества древнегреческих и латинских поэтов, который двадцать лет возглавлял кафедру латинского языка в оксфордском колледже Корпус-Кристи, а выйдя в отставку по возрасту, продолжал вести там же свои популярные семинары.


[Закрыть].

Джерард оглядывался на ходу, заглянул в палатки, пробежал глазами очередь жаждущих ужина, но ни Джин с Дунканом, ни Тамар с Конрадом нигде не было видно. Тисненым пологом висел шум музыки, и голосов, и смеха; свеже пахли цветы, земля, река. По лужайке между обжорной палаткой и шатрами группками прохаживалась молодежь, отдельно стояли обнимающиеся и целующиеся пары. Чем дольше будет длиться ночь, тем больше их станет. Джерард ступил на знакомое крыльцо и испытал знакомое волнение. Он постучал в дверь под тусклой лампочкой и услышал отрывистое, почти нечленораздельное приглашение войти. Он вошел.

В длинной комнате, перегороженной выступающими книжными стеллажами, было темно, горела лишь лампа в дальнем конце на огромном письменном столе Левквиста, за которым старик сидел, ссутулившись и повернув голову к двери. Большое, выходящее на олений парк окно возле стола было распахнуто. Джерард прошел по вытертому ковру и поздоровался: «Привет, это я». С умышленной сдержанностью он теперь больше не добавлял почтительное «сэр», как не мог и решиться назвать свое имя, хотя прекрасно знал, что он отнюдь не единственный из «старых учеников» Левквиста, которые заглянут к бывшему профессору.

– Херншоу! – произнес Левквист, опуская коротко остриженную седую голову и снимая очки.

Джерард уселся на стул напротив и осторожно вытянул длинные ноги под стол. Сердце его колотилось. Левквист все еще вызывал в нем робость.

Старик не улыбнулся, Джерард тоже. Левквист покопался в книгах, лежащих на столе, полистал тетрадь, в которой что-то писал. Нахмурился, предоставив Джерарду заговорить первым. Джерард посмотрел на крупную красивую карикатурно-еврей-скую голову великого ученого и произнес стандартную вступительную фразу:

– Как продвигается книга, сэр?

Имелась в виду книга о Софокле, которую бесконечно писал Левквист. Старик не почувствовал в вопросе искреннего интереса. Ответил:

– Медленно. – Потом спросил: – Работаешь все там же?

– Нет. Ушел в отставку.

– Не рановато, ты ж еще молод? Высокое положение занимал?

– Нет.

– Что ж тогда ушел в отставку? Ни тут ни там ничего не добился. Власть, это ли не все, к чему ты стремился? Все, чего хотел, – власти, не так ли?

– Не просто власти. Нравилось заниматься организационными делами.

– Организационными делами! Следовало бы собственные мозги организовать, остаться здесь и думать над серьезными вещами.

Одна и та же вечная проповедь. Левквист, которому трудно было поверить в то, что очень умные люди могут найти применение своим умственным способностям где-то, помимо университета, хотел, чтобы Джерард остался в Оксфорде, перешел в колледж «Всех душ»[11]11
  Основанный в 1438 г. колледж «Всех душ» Оксфордского университета является не учебным, а научно-исследовательским учреждением.


[Закрыть], занялся наукой. Но Джерард решил покинуть академический мир. Политический идеализм, который в значительной степени подтолкнул его на этот шаг, вскоре утратил для него свою простоту и убедительность; и более скромное и, может, более целесообразное желание послужить обществу, чуточку улучшив его устройство, привело Джерарда позже на государственную службу. Его, как он и предполагал, задел привычный выпад Лен к ни ста. Временами ему самому хотелось, чтобы он остался тогда, прослеживал влияние платоновских идей в веках, стал настоящим специалистом, подвижником, ученым-филологом.

– Как раз сейчас собираюсь засесть за такие размышления.

– Слишком поздно. Как поживает отец?

Левквист всегда спрашивал его об отце, которого не видел с тех пор, как Джерард был его студентом, но о котором вспоминал с не вполне понятными Джерарду уважением и доброжелательностью. Отец Джерарда, адвокат, был, например, при первом их знакомстве, о котором Джерард вспоминал с содроганием, вовлечен Левквистом в беседу о римском праве. Тем не менее этот обыкновенный и невежественный, в сравнении с Левквистом, человек, сохранивший спокойствие и не спасовавший перед грозным преподавателем своего сына, запомнился последнему, возможно, просто своей безыскусной прямотой. По правде сказать, Джерард сам уважал и высоко ставил отца, видел его бесхитростность и прямоту, но обычно считал, что другие не замечают этих свойств его натуры. Отец не был человеком блестящим, эрудитом, остроумным или особо успешным, он мог показаться заурядным и скучным, и, однако, Левквист, который презирал людей серых и скучных и безжалостно отсекал их от себя, мгновенно разглядел и оценил то лучшее, что в нем было. А может, Левквист всего лишь был поражен, что встретил «обыкновенного человека», который нисколько не трепетал перед ним.

– Он очень болен, – ответил Джерард, – он…– Неожиданно Джерард обнаружил, что не может продолжать.

– Он умирает?

– Да.

– Прости. Увы, жизнь человеческая коротка. Но когда это твой отец… да…

Отец Левквиста и его сестра умерли в немецком концлагере. Он отвел глаза и помолчал, приглаживая короткий серебристый ежик на голове.

Джерард, чтобы переменить тему, сказал:

– Я слышал, Дженкин уже заходил к вам.

– Да, – хмыкнул Левквист. – Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил. Печально…

– Что он недалеко пошел?

– Печально, что он запустил свой греческий. Он знает несколько современных языков. Что до нелепого: «недалеко пошел», то ведь он преподает, верно? Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…

– Тогда как я?..

– Ты постоянно испытывал оправданное неудовлетворение, тебе не давала покоя мысль, что в чем-то можно достичь больших высот. И это продолжается. Ты видишься себе одиноким скалолазом, взобравшимся, конечно же, выше других, думаешь, что еще усилие и ты достигнешь вершины, хотя знаешь, что тебе это не по силам, и, будучи доволен собой в том и в другом, не преуспеешь ни в чем. Эти твои «размышления», за которые собираешься засесть, что это будет? Станешь писать мемуары?

– Нет. Я подумал, что смогу написать что-нибудь философское.

– Философия! Пустое умствование тщеславных невежд, которые считают, что можно судить о еде, не отведав ее на вкус! Они воображают, что их отвлеченная мысль способна привести к глубоким выводам! Неужели ты настолько лишен честолюбия?

Это тоже был давний спор. Левквист, преподававший великие классические языки, негодовал по поводу непрекращающегося исчезновения лучших своих учеников, которые попадали в лапы философов.

– Очень трудно, – терпеливо сказал Джерард, – написать даже небольшую философскую вещицу. И уж во всяком случае это «пустое умствование» бывает весьма влиятельным! Ничего, почитаю…

– Полистаешь великие книги, низведешь их до своего уровня и напишешь собственную, упрощенный вариант?

– Возможно, – ответил Джерард, не поддаваясь на провокацию.

Левквист, обычно поначалу грубоватый с лучшими своими учениками, когда они навещали его, всегда должен был излить на них известную долю раздражения, словно без этого не мог сказать им ласкового слова, как на самом деле, возможно, намеревался, потому что обыкновенно у него в запасе имелось что сказать доброго.

– Так-так. А теперь почитай мне что-нибудь на греческом, из того, что у тебя всегда хорошо получалось.

– Что именно, сэр?

– Что угодно. Не Софокла. Пожалуй что, Гомера.

Джерард встал и подошел к стеллажам, зная, где искать нужное, и, ведя пальцами по корешкам, почувствовал, как прошлое яростно и мучительно обрушилось на него. Оно ушло, подумалось ему, это прошлое, ушло безвозвратно и окончательно и далеко, и все же оно здесь, его дыхание как ветер, он может ощутить его, может уловить его запах, навевающий печаль, такую чистую печаль. В окно, распахнутое в парк, слышалась отдаленная музыка, на которую Джерард, как вошел, не обращал внимания, и тянуло влажным темным ароматом лугов и реки.

Вернувшись к столу и опустившись на стул, Джерард читал вслух то место из «Илиады», где говорилось о том, как божественные кони Ахиллеса плакали, услышав о смерти Патрокла, «стояли, долу потупивши головы; слезы у них, у печальных, слезы горючие с веждей на черную капали землю, с грусти о храбром правителе» и их пышные гривы были темны от грязи, и, «коней печальных узрев, милосердствовал Зевс промыслитель и, главой покивав, в глубине проглаголал душевной: “Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею, смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных? Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали? Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека”»[12]12
  Гомер. Илиада. Перевод Н. Гнедича.


[Закрыть].

Левквист протянул руку через стол и взял у него книгу; они избегали смотреть в глаза друг другу, и мысли Джерарда зигзагом вернулись к тому, как обезумевший от горя Ахилл, словно испуганных оленей, перебил пленных троянцев у погребального костра своего друга, а потом – как Телемак повесил служанок, деливших ложе с женихами, к этому времени уже погибшими от руки его отца, и они «повисли голова с головой» на канате и их ноги дергались в смертельной агонии. Затем он подумал о том, что Патрокл всегда был добр с плененными женщинами. И снова он вспомнил о плачущих конях, чьи дивные гривы свешивались в грязь поля битвы. Все эти мысли пронеслись у него в голове в секунду, может, две. Далее на ум ему пришел Синклер Кертленд.

Левквист, чьи мысли какими-то иными загадочными путями тоже обратились к Синклеру, спросил:

– И многоуважаемая Роуз здесь?

– Да, пришла со мной.

– Мне показалось, что я видел ее, когда шел сюда. До чего же она по-прежнему похожа на того мальчика.

– Вы правы.

Левквист, обладавший удивительной памятью, вернулся на несколько поколений своих учеников назад и сказал:

– Рад, что ваша маленькая группка продолжает сохранять отношения, подобная дружба, завязавшаяся в молодости, – великая вещь. Ты, Райдерхуд, Топгласс, Кэмбес, Филд и… Да, Топгласс и Кэмбес женились, не так ли?.. – Левквист не одобрял брака. – А бедняга Филд – что-то вроде монаха. Да, дружба, дружба – вот чего не понимают в нынешние времена, просто перестали понимать, что это такое. Ну а в колледже – знаешь, что теперь у нас учатся женщины?

– Знаю! Но вы не обязаны преподавать им!

– Слава богу, не обязан. Но обстановка уже не та – не могу сказать, насколько это пагубно сказывается на всем.

– Представляю, – поддакнул Джерард. Он чувствовал то же самое.

– Нет, молодые люди теперь не дружат. Они легкомысленны. Думают только о том, как бы затащить девушку в постель. По ночам, вместе того, чтобы обсуждать серьезные вопросы и спорить с друзьями, они барахтаются в постели с девчонками. Это… возмутительно.

В воображении Джерарда тоже возникла ужасающая картина упадка, краха прежних ценностей. Хотелось посмеяться над негодованием Левквиста, но, увы, он разделял его.

– Что ты думаешь обо всем этом, Херншоу, о нашей несчастной планете? Уцелеет ли она? Сомневаюсь. Кем ты стал, стоиком в конце концов? Nil admirari[13]13
  Ничему не удивляться (лат.). (Гораций. Послания.)


[Закрыть], да?

– Нет, – ответил Джерард. – Я не стоик. Вы обвинили меня в отсутствии честолюбия. Я слишком честолюбив, чтобы просто быть стоиком.

– Ты имеешь в виду нравственное честолюбие?

– Пожалуй… да.

– Ты испорчен христианством, – сказал Левквист. – То, что ты принимаешь за платонизм, есть старая мягкосердечная мазохистская христианская иллюзия. Святой Августин опошлил твоего Платона. В тебе нет жесткой основы. Райдерхуд, которого ты презираешь…

– Я не презираю.

– Райдерхуд тверже тебя, тверже. Твое «нравственное честолюбие», или как там ты называешь свой эгоистический оптимизм, – это просто старая ложь христианского спасения: можно, мол, избавиться от себя прежнего и стать достойным человеком, просто думая об этом: и когда будешь сидеть и упиваться своей мечтой, почувствуешь, что уже изменился и больше ничего не требуется делать – и вот уже ты счастлив в своей лжи.

Джерард, которому приходилось выслушивать подобные тирады, подумал: как прав Левквист, как проницателен, он знает, что все это ему тоже приходило в голову. И легкомысленно заметил:

– Что ж, по крайней мере, счастлив, это ли не замечательно?

Левквист сморщил толстые губы, отчего его лицо превратилось в маску отвращения.

– Хорошо-хорошо, молчу, – поспешил сказать Джерард.

Левквист продолжал:

– Мне уже недолго осталось. В этом нет ничего постыдного, старость – известный феномен. Разница лишь в том, что сегодня всем недолго осталось.

– Да, – согласился Джерард, подумав: «Пусть так считает, если это утешает его».

– Сейчас любая мысль, если она не пессимистична, лжива.

– Но вы говорили, что так было всегда?

– Да. Только теперь это вынуждены признать все мыслящие люди, это единственно возможная позиция. Мужество, стойкость, честность – вот добродетели. И понимание, что из всех тварей живых, пресмыкающихся между небом и землей, мы – самые ничтожные.

– Но вы не унываете, сэр!

Левквист улыбнулся. Его темно-голубые с коричневыми крапинками глаза влажно блеснули среди сухих морщин, как у ископаемого ящера, он покачал огромной стриженой головой и улыбнулся демонически:

– Это ты не унываешь, всегда был оптимистом, неизменно надеешься, что в последний момент за тобой пришлют трирему.

Джерард одобрительно кивнул. Метафора ему понравилась.

– Но, увы. Человек вечно смертен, он и думает подчас, а задумавшись, за сердце он хватается тотчас[14]14
  Измененное последнее четверостишие стихотворения Альфреда Эдварда Хаусмана (1859–1936):
От вина, любви, сраженийЕсли быть бы вечно пьяну,Я бы, счастлив, ложился ночью,Вставал, счастлив, утром рано.

[Закрыть].

Левквист приложил крупную морщинистую руку к нагрудному карману потертой вельветовой куртки. Живя среди шедевров мировой поэзии, он хранил трогательную привязанность к А. Э. Хаусману.

В дверь постучали.

– Еще один, – сказал Левквист, – Ну, иди! Поклон от меня отцу. И многоуважаемой Роуз. Недолго мы поговорили, заглядывай еще, не дожидайся очередного подобного повода, чтобы навестить старика.

Джерард встал. Как уже бывало не раз, ему страстно захотелось обойти стол, сжать руки Левквиста, может, поцеловать их, может, даже преклонить перед ним колени. Дозволяет ли классический ритуал почтительного коленопреклонения подобный жест, достаточно ли он формален, чтобы не быть отвергнутым как неуклюжее проявление сентиментальности? И как прежде, он засомневался, а потом подавил свой порыв. Понял ли Левквист его чувства, нежность их и силу? Он не был уверен. И ограничился поклоном.

Левквист прорычал разрешение войти. Назвал имя.

Джерард разминулся в дверях с сорокалетним розовощеком. Мучительно сожалея, что не удалось проститься более тепло, он спустился с крыльца.

Тамар искала Конрада, Конрад искал Тамар. Роуз и Дженкин искали Джин и Дункана и Конрада с Тамар. Гулливер искал девушку, которая пойдет с ним танцевать.

Тамар в пылу негодования побрела прочь от шатра, куда бросился Конрад, чтобы увидеть своего кумира, о чем сейчас горько сожалела. Она вернулась почти сразу же и даже подошла к группе молодых приверженцев, но Конрада среди них не увидела. Конрад, который не смог протиснуться поближе к Краймонду, немного постоял, ошеломленный, за плотной стеной спин, а потом, поняв, что Тамар не последовала за ним, оглядел шатер и, не помня, с какой стороны вошел в него, зашагал по кольцевой дорожке туда, где, как ему казалось, они расстались. Тамар же брела по прямой дорожке к соседнему шатру, где играли вальсы и куда они шли, когда им повстречался Гулливер. Она постояла у шатра, озираясь, увидела Роуз, вальсирующую с Джерардом, и тут же ретировалась. Она обожала своего дядю и Роуз, но стеснялась их и сейчас волновалась, как бы они не увидели ее одну, без кавалера, которого лишилась по собственной вине. Вскоре после того, как она вновь растворилась в темноте, появился Конрад, тоже увидел Роуз и Джерарда и потихоньку улизнул, опасаясь того же, что и Тамар. Тем временем Тамар ушла к галереям, где в кладовой студенческой столовой раздавали сэндвичи и куда они с Конрадом предполагали было пойти, но потом решили сперва потанцевать. Конрад поспешил назад, к шатру с «Водоплавающими», услышав, что знаменитая поп-группа собиралась продолжить выступление. Тамар поискала в выпивающей и смеющейся толпе у кладовой, заглянула в часовню, еще одно место, о котором упоминал Конрад. Вернулась по галерее и вышла к реке, и ровно в этот момент Конрад появился в другом конце галереи.

Время шло, перерыв на ужин закончился, и танцы вступили в новую фазу. Просторная поляна между светящимися полосатыми шатрами заполнилась красивыми людьми: стройными юношами в кружевных рубашках, к этому времени уже расслабившими узлы галстуков, девушками в мерцающих платьях с оборками и без; те тоже выглядели далеко не столь безупречно, как прежде: там и тут сверкало плечо, освободившееся от бретельки, оборванной во время веселого народного танца на радость смеющемуся партнеру, тщательно продуманные высокие прически, сооруженные с помощью неимоверного количества булавок несколько часов назад, растрепались или были разрушены нетерпеливыми мужскими пальцами, и волосы струились по спине или плечам. Кое-какие пары жарко целовались по темным углам или застыли в безмолвных объятиях – долгожданная кульминация долгожданного вечера. Кое у кого на платье уже красовались предательские зеленые пятна от травы. Соперничающая музыка гремела, не уступая, «Водоплавающие» охрипшими голосами вопили под мельтешение света и грохот электрогитар. Танцующие толпы в разных шатрах слегка поредели, но стали неистовей.

Тамар расплакалась и, стараясь успокоиться, пошла к реке и встала на мосту. От огней на берегу в воде, извиваясь, плясали длинные яркие ленты и тонули в глубине. Перегнувшись через перила, она уловила сквозь отдаленный шум веселья тихий голос реки, неумолчно поющей о чем-то своем. Когда на мосту появились люди, она было перешла на другой берег, но повернула назад, разглядев в темноте силуэты тактичной охраны в котелках на голове, которая расположилась в стратегических точках, дабы предотвратить проникновение личностей, не заплативших за билет на сверкающее торжество. Она пошла через лужайку к «Новому зданию»[15]15
  Здание открытого в 1985 г. «Оксфордского центра по изучению ислама».


[Закрыть]. Чуть ранее Конрад столкнулся с Дженкином.

Тот, видя, как расстроен парень, не стал отчитывать его, но не смог скрыть, насколько поражен тем, что Конрад, как он сам признался, умудрился потерять Тамар, едва они прибыли на бал и даже не успели потанцевать. В результате Конрад расстроился еще больше, понимая, что известие о его оплошности (ибо он считал одного себя виновным в случившемся) теперь достигнет ушей Джерарда, может, даже и Краймонда. Больше всего он переживал из-за того, что глубоко, может, бесповоротно обидел Тамар, к встрече с которой так стремился: танцевать, поцеловать этим чудесным вечером, которого она, должно быть, тоже очень ждала. Он не думал заранее, как Тамар, что может влюбиться. Но сейчас, все отчаянней мечась между шатрами, неосознанно возвращаясь туда, где уже побывал, вместо того чтобы поискать ее в других местах, озирая лужайку, натыкаясь на молодых людей с полными стаканами в руках и наступая на длинные подолы платьев, измученный постоянной сменой надежды и разочарования, он переживал все страдания несостоявшегося любовника. Немного погодя он набрался мужества и решил пойти на квартиру к Левквисту, где, как сказал Дженкинс (и о чем Джерард, к несчастью, не удосужился сообщить Тамар), была их «база», но, придя туда, никого там не застал. Он постоял в пустой комнате среди бутылок и стаканов, слишком несчастный, чтобы налить себе, а потом, поскольку ожидать ее здесь было еще мучительней, чем искать, снова выбежал на улицу. Тамар без сил сидела в одном из шатров, опустив голову, чтобы скрыть слезы, и пробовала привести лицо в порядок. Она где-то оставила кашемировую шаль и теперь продрогла. Конрад, торопливо заглянувший в шатер, не заметил ее.

Тем временем Роуз встретила Лили Бойн. Роуз и Лили с симпатией относились друг к другу, но в то же время проявляли обоюдную осторожность и недопонимание. Лили казалось, что Роуз считает ее малообразованной и «недалекой». Роуз же опасалась, что Лили кажется, будто Роуз считает ее малообразованной (как Роуз действительно считала) и «недалекой» (чего Роуз не думала). Нет, у Роуз не было подобных мыслей, но нечто в этом роде ей смутно приходило в голову. Она боялась, впрочем, напрасно, что Лили находит ее «высокомерной». Лили, на взгляд Роуз, была чересчур «бойкой», и она не всегда могла оценить «изысканность» ее острот или непринужденно подхватить их. Лили восхищали в Роуз ее спокойный характер, ее благоразумие, тактичность и мягкость, что не всем знакомым Лили было присуще, а Роуз в Лили – решительность и предполагаемые в ней те смелость и «практичность», какие для самой Роуз оставались непостижимыми и удивительными. Вообще-то они не слишком хорошо знали друг друга. Лили Бойн попала в круг знакомых и друзей Джерарда через Джин Ковиц (то есть Джин Кэмбес, но ее, как это бывает, продолжали звать по девичьей фамилии), с которой Лили познакомилась несколько лет назад на почве защиты «прав женщин» и сошлась ближе на занятиях йогой, где они часто стояли на голове. Это произошло до того, как Лили стала на короткое время знаменитой. Лили, как однажды заметил по ее поводу Гулливер, была из тех многочисленных людей, знаменитых просто оттого, что знамениты. Сейчас Лили была, или, скорее, считалось, что была, богатой девушкой. Она выросла в бедной и бестолковой семье, взрослую жизнь начала в политехническом, забавлялась керамикой и дизайном, воображала себя художницей, а потом зарабатывала на жизнь машинисткой. В положенное время – и в момент отчаяния, когда не до особых раздумий, – она выскочила замуж за хилого студента-художника без гроша за душой, Джеймса Фарлинга. Как она потом была благодарна этому бледному мальчишке за то, что он уговорил-таки ее выйти за него! Она, конечно, оставила себе девичью фамилию. Вскоре после женитьбы в семействе Фарлингов случилось несколько негаданных смертей, и семейный капитал, о наличии которого Лили не подозревала, отошел Джеймсу. Тот был легкомысленным мальчишкой, которого мало волновали деньги, и в любом случае, пока не вмешались парки, думать не думал о наследстве. Разбогатев, он остался таким же беспечным, и только Лили помешала ему все раздать возмущенным еще живым родственникам. И вот, поощряемый женой к тратам, он купил мотоцикл и благополучно разбился в день покупки. После этого все семейство ополчилось на Лили, желая ее уничтожить. Лили сопротивлялась. Казалось, дело ясное, обвинять ее было не в чем, но ловкие адвокаты уже вовсю трудились, отыскивая зацепки, позволившие бы оспорить правомерность получения Джеймсом наследства. Тяжба разрослась в cause celebre[16]16
  Знаменитое дело (фр.).


[Закрыть]. В конце концов, после того как Лили пошла на многочисленные уступки, дело было урегулировано во внесудебном порядке. Лили вышла из этого испытания не без ущерба для собственной репутации, поскольку в запальчивости наговорила немало явной лжи. Однако на короткое время стала популярной героиней, «бедной девушкой», сражающейся с алчными богачами, одинокой женщиной, противостоящей когорте мужчин. В этой-то роли она и обратила на себя участливое внимание Джин Ковиц, которую в то время очень интересовали, как феминистку, подобные судебные процессы. Казалось, Джин влюбилась в нее, с такой яростью и жаром она защищала ее. Роуз тоже принимала во всем этом участие и часто виделась с Лили, которая в свою очередь познакомилась через Джин с Джерардом и остальными из их круга. Когда сражение закончилось и рекламная шумиха улеглась, Джин, разумеется, остыла к Лили; лживость той претила ей. Но Роуз хранила ей верность частью из сочувствия. Потому что богатство принесло Лили мало счастья, и в любом случае нескончаемый поток пронырливых поклонников испортил ее. Лили приобрела вкус к дорогим вещам, привыкла думать, что достойна быть в центре внимания. Похоже, у нее осталось мало друзей и она плохо представляла, как ей распорядиться своей жизнью.