Текст книги "Книга и братство"

– Я, пожалуй, пойду, – сказала Тамар, – мама будет…

– Посиди еще немного, – попросил Дункан, которому, хотя он и привык пить в одиночестве, сейчас невыносимо было оставаться без компании, – выпей еще. Ну-у, ты еще и это не допила.

– У меня и так уже голова кружится. Ой!

Тамар, потянувшись за недопитым бокалом, который поставила на пол, задела его ногой и опрокинула. Сладкий шерри, который она предпочитала, длинным темным языком потянулся по светлому ковру.

– Ой, что я наделала! Какой ужас! Простите, пожалуйста, сейчас принесу тряпку с кухни…

– Да не беспокойся ты, ради бога, я сам…

И Дункан поднялся следом за ней. Не хотелось, чтобы она увидела, что творится на кухне.

Тамар оказалась там первой и включила свет. Беспорядок и впрямь ужасающий. Немытая посуда, покрытые плесенью кастрюли громоздились не только в мойке, но и на полу. Пустые бутылки из-под виски и вина, стоявшие и валявшиеся повсюду, успели покрыться слоем жирной пыли. Пол был скользким от яичной скорлупы, гнилых остатков овощей, заплесневелых хлебных корок. Мусорное ведро переполнено пустыми консервными банками и липкими пакетами. Тамар тут же решила: приберусь, прежде чем уходить! Из-за ее отношений с матерью Тамар не могла заставить себя следить за чистотой в их актонской квартире. Но здесь она почувствовала внезапную потребность совершить чудо: чудо красоты, порядка, сделать хотя бы это для Дункана, которого ей стало невозможно жалко. Но сперва нужно было заняться ужасным пятном от шерри. Шкаф, в котором, как она знала, хранятся тряпки и швабры, находился за полкой, на которой стояла масса разрозненной посуды. Чтобы дотянуться до дверцы шкафа, она быстро отодвинула грязный стеклянный кувшин, потом пакет с суповым концентратом, наполовину опустошенную банку консервированной фасоли, чехольчик для чайника… Когда она схватила чехольчик, было уже поздно: под ним оказался чайник для заварки. Чайник уже падал. Тамар вскрикнула и попыталась его поймать. Но он разбился у ее ног, и осколки расписного фарфора, коричневые капли чая и мокрые чаинки брызнули среди пустых бутылок, стоявших на полу. Тамар залилась слезами.

Дункан, услыхавший звон, появился на пороге кухни и увидел осколки прелестного материнского чайника и причитающую Тамар. Старый друг, чайник, был ему дорог как память.

В первый миг потрясла жестокость, расчетливость удара. Груда осколков на полу была ужасна, как труп любимой зверюшки. В следующий момент с ним произошло нечто жуткое: это было его отвратительное черное горе, которое воплотилось в такой форме, словно исторгнутое измученным телом. Он смотрел на него и видел ад. Даже услышал свой голос, произнесший: «Ад!»

Как в мистическом видении, ему явилось бесконечное ничтожество всего живого, жестокость и боль его существования, бессмысленность его жизни, его позор, его поражение, проклятие, смерть в муках.

Тамар, увидев его потрясение, услышав восклицание, зарыдала с удвоенной силой. Она тоже была в отчаянии и ужасе, но у нее эти чувства перебивались другим чувством: жалости и любви к Дункану.

– Прекрати, Тамар, все это пустяк, идем отсюда.

Мотая головой и плача, Тамар сумела наконец открыть шкаф, достала тряпку, намочила ее под краном и побежала обратно в гостиную, где Дункан включил еще одну лампу. Опустилась на колени и принялась оттирать пятно от пролитого шерри, роняя слезы на ковер, стараясь, чтобы пятно не выделялось на фоне узора, выжимала на него тряпку и терла, терла. Потом, мимо Дункана, стоявшего в дверях, помчалась на кухню и собрала осколки разбитого чайника, соскребла пальцами присохшие чаинки, собрала тряпкой разлитую заварку. Вслед за этим, по-прежнему глядя сквозь слезы, застилавшие глаза, пустила горячую воду в мойку и стала шаркать мочалкой по грязным тарелкам.

– Я сказал: прекрати!

Дункан завернул кран, отнял у нее мочалку и повел назад в гостиную. Усадил на диван и протянул ей большой белый платок. Слезы высохли. Глухой ужас отступил. Они сидели и смотрели друг на друга.

Тамар, как прежде, видела перед собой грузное тело, красное помятое полное лицо, но еще отметила и крупную голову с ниспадающей гривой, огромные, как у лошади, ноздри, грустную тоску зверя, когда-то бывшего принцем, и теперь, когда он снял очки, извиняющийся, но пристальный и смеющийся взгляд темных глаз.

– Мне нравится, какие у вас необыкновенные черные глаза, – сказала она, – они красивые, у вас всегда были такие глаза?

– Да. Ковер уже выглядит отлично. Но чулки у тебя все в пятнах чая.

Тамар засмеялась и огладила юбку. При ярком свете видней стали опустошения, произведенные в комнате. Картины сняты, книжный шкаф пуст, на каминной полке голо, на креслах, придвинутых к стене, вместо чехлов газеты и разная одежда. И пыль повсюду. Картина несчастья, знакомая Тамар по собственному дому.

Дункан, заметив, как она озирает гостиную, сказал:

– Теперь отправляйся домой, Тамар, это не место для белой женщины.

– Но я хочу вымыть посуду и прибраться на кухне.

– Нет. Спасибо, что навестила. Будешь у Джерарда на Гая Фокса? Возможно, встретимся там. Пожалуйста, не волнуйся из-за чайника.

По дороге домой Тамар снова плакала, но то были уже другие слезы.

– Да кто такой, в конце концов, этот Гай Фокс? – спросила Лили Бойн.

Была вечеринка в доме Джерарда по случаю Дня Гая Фокса, и все, за исключением Гидеона, казалось, нервничали или были не в настроении.

– Он пытался взорвать парламент, – сказал Гулливер.

– Это мне известно, дурачок, но кто он был и почему хотел его взорвать?

Гулливер, уже раздраженный, потому что явился пять минут назад, а ему еще не предложили выпить, а теперь еще задают дурацкий вопрос о том, что он знает очень смутно, ответил:

– Он был католиком.

– А что в этом дурного?

– В те времена лучше было не быть католиком или, по крайней мере хотя бы не высовываться.

– Почему?

– Ох, Лили… ты хоть немного знаешь историю? Англия была протестантской со времен Генриха Восьмого. Фоксу и его ребятам это не нравилось. Так что они попытались взорвать Якова Первого, когда тот открывал заседание парламента.

– Похоже, он был отважным человеком, отстаивавшим свои идеалы, своего рода борец за свободу.

– Он был своего рода тайным убийцей, возможно, двойным агентом или agent provocateur[54]54
  Провокатор (фр.).


[Закрыть]. Теперь думают, что никакого заговора вовсе не было, а все было организовано правительством с целью опорочить католиков.

– Надо же! Ты хочешь сказать, что никакого пороха не было?

– Не знаю! Предполагаю, это была видимость заговора, чтобы выяснить что-то! А потом множество католиков повесили, и Гая Фокса тоже.

– Мне казалось, его сожгли.

– Это мы его сжигаем[55]55
  В Ночь фейерверков жгут чучела Гая Фокса.


[Закрыть]. А они повесили.

– Но почему, ведь он же для них старался?

– Наверно, знал слишком много. Кто-то пообещал ему защиту, но не сдержал слово или не смог его спасти.

– Мне его очень жалко, – сказала Лили, – он был бунтарь.

– Он был террорист. Взрывом парламента ничего не докажешь.

– В те времена не было демократических выборов, – упиралась Лили, – было просто много всякого рода боссов. Никогда не понимала, как относятся к Гаю Фоксу в этот день, ненавидят его или любят. Он настоящий народный герой.

– Людям нравятся взрывы.

– То есть они в душе террористы? Думаю, однажды кое-кому это станет ясно, и Гая Фокса запретят, придется ему уйти в подполье.

Они приехали, независимо друг от друга, довольно рано и теперь неуютно стояли поодиночке с видом гостей, явившихся прежде времени, у пылающего камина в гостиной дома Джерарда, освещенной только свечами. Такова была традиция: вечером в День Гая Фокса везде, кроме кухни, допускалось зажигать только свечи. Гулливер был раздражен и злился на себя, что недоволен, что Лили тоже получила приглашение. Гулливер присутствовал на этих вечеринках подряд последние несколько лет. Лили никогда прежде не приглашали. В прошлом году публика была исключительно избранная. Сейчас Гулливера, разглядевшего ее поближе в свете свечей, раздражал ее эксцентричный вид. Его беспокоила возможность того, что Джерард пригласил Лили, поскольку полагает, что она нравится ему. С другой стороны, раз уж она здесь, хотелось, чтобы она выглядела достойно. Заблуждаясь относительно характера вечеринки и думая, что это будет нечто вроде карнавала, Лили долго просидела перед зеркалом, разукрашивая лицо красными и желтыми полосами. Однако перед самым выходом из дому мужество ей изменило, и она поспешно стерла их, но не слишком чисто, так что теперь сквозь лихорадочно нанесенную пудру просвечивали многочисленные полоски и пятна. Гулливер и сам слегка подкрасился, полагая, что будет выгодней смотреться в свете свечей.

Лили припомнила, что в детстве видела, как жгут в костре большое, в человеческий рост, чучело Гая. Дети смеялись над тем, как Гай дергался в огне и даже вздымал свои короткие ручки. Лили было страшно и жутко, ей было ужасно жалко его, она злилась и, поскольку не понимала, на кого надо злиться, злилась на себя. Кусала руки, рвала на себе волосы. На мгновение к ней вернулись прежние переживания, и она потянулась рукой к волосам, а другой схватилась за сердце.

Вошла Роуз с подносом, на котором стояли стаканы и кувшин, со стуком и звоном опустила его на стол. Включила лампу. Она тоже была недовольна тем, что Джерард позвал Лили. Она чувствовала это нелепое, недостойное ее раздражение, несмотря на то что Лили ей нравилась и она приглашала ее на собственные вечеринки. К вечеру Роуз устала. Большую часть дня она готовила сэндвичи, тосты с копченым лососем и сыром, маленькие лепешки, которые обожал Джерард. Это был не совсем а-ля фуршет, скорее файв-о-клок, как однажды заметил Дженкин. Главное, как сказал тот же Дженкин, слегка напиться. Он был одним из тех, кто покупал – на деньги Джерарда – все необходимое для фейерверков и устраивал их. Сейчас он был в саду с Джерардом и Гидеоном, закреплял шесты для «огненных колес» и вкапывал в землю бутылки, чтобы воткнуть в горлышко черенок ракеты. Слава богу, что не было дождя. А еще Роуз злилась на Патрисию, которая пригласила Гулливера с Лили, будто это был ее дом. Роуз, оставившая пальто, как обычно, наверху, на кровати Джерарда, обнаружила, что Пат перевесила его на вешалку внизу, где раздевались гости. Потом, когда Роуз принесла тщательно завернутую еду в кухню, Патрисия была тут как тут и сделала удивленный вид, что Роуз что-то там принесла, когда она сама наготовила всего: и паштет, и бифштекс, и пирог с почками, и овощное карри, и рататуй, и разные салаты, и вишневый бисквит. Роуз не сказала ей, что та наверняка уже знает, что Джерард, ненавидевший стоять с тарелкой, ножом и вилкой в руках или моститься в кресле, держа тарелку на коленях, не желал подвергать своих гостей унижению и на подобных вечеринках терпел лишь такую закуску, которую можно было спокойно держать в руке. Она даже не выказала возмущения, увидев, что Патрисия заталкивает принесенное ею в самую глубину холодильника. Наверное, Роуз следовало бы заранее договориться с Патрисией относительно угощения. Но Патрисия и Гидеон, хотя их всегда звали на эту вечеринку, приходили не часто, а Роуз еще не свыклась с мыслью, что они теперь живут в доме Джерарда и жаждут быть душой общества. Вайолет тоже всегда приглашали, и порой она действительно приходила, это была еще одна угроза. Беспокоило и другое: придет ли Дункан и, если придет, не будет ли пьян в стельку. По общему мнению, ему было не до вечеринок. Роуз понимала страдания Дункана, и, может быть, даже лучше Джерарда. Она переживала и за Джин и очень хотела написать ей, но чувствовала, что прежде должна сказать об этом Джерарду, на что была не готова. Джерард с важным видом рассказал Роуз, что Тамар виделась с Джин и Дунканом и отчиталась перед ним, хотя не сказал, какие та вынесла впечатления от своих встреч с ними. Роуз не разделяла мнения Джерарда о Тамар как об исключительно умной и исключительно чистой девочке и была невысокого мнения об идее посылать к ним Тамар, не в последнюю очередь оттого, что это могло ранить ее нежную душу или серьезно расстроить. Если так и случилось, то Тамар, конечно, не сказала об этом Джерарду. Роуз решила сама поговорить с ней позже.

Роуз была одета подчеркнуто просто: в платье овсяного цвета с коричневым кожаным пояском, подходящим для таких случаев, когда, как она теперь понимала, она и Джин часто оказывались единственными женщинами в компании. Патрисия надела элегантную вечернюю юбку с блузкой в полоску. На Лили была свободная, до пят, туника из светло-голубого крепа со множеством складок, низко подобранная в греческом стиле невидимым под складками пояском так, чтобы приоткрывать тем-но-красные замшевые ботиночки. Роуз, увидев странные, прямо-таки мраморные разводы на лице Лили, выключила свет, который было включила. Потом наполнила два бокала смесью из кувшина. Лили с признательностью приняла свой.

– Это крюшон.

– Коварная вещь, – сказала Лили, – всегда оказывается крепче, чем кажется.

– О крюшоне всегда так говорят, – ответила Роуз, тут же сообразив, что была грубовата. Хотела что-то добавить, чтобы сгладить это впечатление, но в голову ничего не приходило, и она почувствовала раздражение на себя и на Лили.

В дверь позвонили, и Роуз услышала голос Патрисии, встречающей Тамар. Роуз налила себе еще бокал крюшона, который действительно был крепче, чем казалось, и быстро выпила. Она опасалась, что Джерард захочет, чтобы она пригласила Гулливера и Лили на литературный вечер в Боярсе, и она это сделает. Гулливера, которого хотя и приглашали на Ночь Гая Фокса, в Бояре никогда не звали.

Лили сказала, что, слава богу, нет дождя.

Вошла Тамар. Вместо привычных жакета с юбкой она отважилась нарядиться в коричневое шерстяное платье с расшитым воротничком. Близкая свеча осветила ее молочно-белую прозрачную щеку, слегка порозовевшую от уличного холода, шелковистые светлые волосы, разделенные на прямой пробор, ровно подстриженные и прихваченные обручем. Задержав на миг теплую руку Роуз в своей холодной, поцеловала ее в щеку. Потом, после секундного колебания, поцеловала и Лили. Тамар нравилась Лили, но Лили не была уверена, что нравится Тамар. Тамар улыбнулась Гулливеру, и они поприветствовали друг друга, неопределенно кивнув головой. Она отказалась от крюшона, сказав, что возьмет себе что-нибудь безалкогольное на кухне, и вышла.

Тем временем из сада появились Джерард с Гидеоном, предоставив энтузиасту Дженкину '.заканчивать приготовления, которые заключались в том, чтобы убрать с лужайки все постороннее, что может помешать фейерверку. Они прошли не через дверь в гостиной, которая еще была закрыта и '.задернута шторой, а через коридор, ведущий мимо кухни в столовую и холл. В столовой на длинном столе, придвинутом к стене и покрытом зеленой суконной скатертью, а поверх нее белой камчатой, уже стояли приборы, бокалы для вина, откупоренные бутылки и полные салатницы, тосты с копченым лососем, приготовленные Роуз и допущенные на стол, хлеб, масло, бисквиты, паштет и рататуй, а кроме того, ветчина и отварной язык, идея добавить которые Роуз пришла в последний момент. Бифштекс и пирог с почками, карри и картофель подадут позже горячими. Вишневый бисквит оставался в холодильнике. Сэндвичей, принесенных Роуз, было не видно. Судьба маленьких лепешек была все еще неопределенной. Джерард, который слишком поздно узнал о планах Патрисии, в смятении смотрел на стол, ломящийся от яств. Обычное угощение ограничивалось чем-нибудь вроде сэндвичей, которые гости могли в любое время подойти, взять и без церемоний есть где вздумается. А этот претенциозный стол означал обед в определенное время, очередь гостей, которые потом будут неловко стоять или сидеть с полными тарелками, – картина, которую он терпеть не мог. Появилась Патрисия с чашкой приготовленного днем майонеза.

В столовой было довольно темно, окна выходили на заросший кустам и палисадник с парой ясеней и улицу за ним. Плотные, темно-бутылочного цвета шторы задернуты, обои на стенах в темно-коричневую и темно-охряную полосу, множество (по вкусу Джерарда, который не любил смешения стилей) японских акварелей девятнадцатого века, размытых изысканных картин, на которых нечеткие цветовые линии и пятна складывались в изображения птиц, собак, насекомых, деревьев, лягушек, черепах, обезьян, хрупких девушек, бродяг, гор, рек, луны. Гидеон уважал подобное искусство, хотя оно его не интересовало. К большинству произведений в коллекции Джерарда он относился скептически. Глядя сейчас на изображение стрекозы, сидящей на стебле камыша, он сказал:

– Да, весьма изящно. Но почему бы тебе не попробовать собрать коллекцию хороших картин? Я мог бы дать тебе совет.

– Не хочу приобретать вкус к дорогим вещам и уподобляться людям, которые могут пить только лучшие вина! Мне нравится, когда великое искусство находится в галереях. Дома оно мне ни к чему.

– Я не говорю о великом, но ты мог бы метить чуть выше! Признаюсь, я не разделяю твоего увлечения английской акварелью. Но не хотел бы ты иметь что-нибудь Уилсона Стира? Когда-то ты очень его любил. Я мог бы поискать для тебя… конечно, это недешевое удовольствие. Или Вюйара[56]56
  Вюйар, Жан Эдуар (1868–1940) – французский художник, представитель символизма и модерна.


[Закрыть]. Сейчас подходящий момент для покупки, он пока еще идет по заниженным ценам.

– Слишком знаменит для меня.

– А Шагал, Моризо?[57]57
  Моризо, Берта Марми Полин (1841–1895) – французская художница, внучка Фрагонара, единственная женщина-художник – участница еще первой, скандальной выставки импрессионистов.


[Закрыть]

– Нет, благодарю.

– Обои хороши. Наши картины Лонги[58]58
  Лонги, Пьетро (1702–1795) – итальянский художник эпохи барокко.


[Закрыть] и маленький Ватто прекрасно смотрелись бы на них.

– Послушай, Гидеон, это мой дом, я не намерен делить его. Ищите себе собственный дом, где будете жить. Ты не бедняк. А здесь вы пожили достаточно долго.

– Сказано недвусмысленно. Хорошо, Джерард, мы не хотим, чтобы ты делил дом, мы хотим его весь.

Патрисия, снова вошедшая с кувшином крюшона, услышала слова Гидеона.

– Да, Джерри, ты обязан отдать его семье.

– У меня нет семьи, – сказал Джерард.

Патрисия, как на скверную шутку, не обратила внимания на ответ Джерарда.

– Леонард скоро женится, то есть у него еще нет никого на примете, но есть желание. Этот дом особый, самый необычный в этой части Лондона. Мы всегда хотели жить в Ноттинг-Хилле. При нем и большой сад с деревьями, и замечательные комнаты наверху, и мансарда, это дом для семьи. Ты не считаешь, что это несправедливо – одному занимать всю площадь?

– Не считаю.

– Между прочим, Тамар говорит, что предпочитает не «перье», а апельсиновый сквош, интересно, нет ли его в буфете?

– Я воспринимаю вас как квартирантов, с той разницей, что счета оплачиваю я.

– Могу выписать тебе чек, старина.

– Не глупи.

В дверях появилась Тамар:

– Пожалуйста, не беспокойтесь, «перье» меня вполне устраивает, не нужно сквоша… Здравствуйте, Джерард, здравствуйте, Гидеон!

– О, Тамар! – воскликнул Гидеон. Подошел и чмокнул ее в щеку.

Патрисия сказала:

– Он просто обожает ее, правда, дорогой?

Джерард, который не обращал внимания на подобные шутки женатых пар, смотрел на Тамар и думал про себя, что она как чистый воздух, чистая вода, свежий хлеб. Он ничего не сказал, но улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ.

– А вот и оранжад, так что лучше пей его, – сказала Патрисия, заглядывая в буфет. – Полагаю, Дункан будет весь вечер пить виски. Выставлю-ка виски и джин на тот случай, если кто захочет, но особо предлагать не буду.

Дженкин воспользовался возможностью и задержался в саду. Прихваченная морозом трава приятно похрустывала под ногами. Ему было тепло в пальто, шерстяной шапочке и перчатках, и он наслаждался холодным воздухом, втягивал его носом, подставлял лицо. Две чугунные скамейки с лебедиными головками и ножками в виде лебединых лап они с Джерардом и Гидеоном перенесли в дальний конец сада за орех, убрали большие цветочные вазы с середины террасы, установили бутылки с ракетами, вбили шесты для «огненных колес», фейерверки рассортировали, разложили в коридоре возле кухни вместе с бенгальскими огнями и ручными фонариками. Дженкин стоял и смотрел на облачка своего дыхания в тусклом свете, падающем вдоль стены дома от уличных фонарей и окна спальни Джерарда, в которой горела лампа и шторы не были задернуты. Дыхание, душа, жизнь, каждый наш вздох сочтен. Он глубоко вздохнул, чувствуя, как холодный воздух проникает в теплое нутро тела, и никогда не ослабевающее и никогда не обманывающее удовольствие одиночества после общения с людьми. Он поднял голову, как зверь на каком-нибудь пустынном холме, готовящийся издать одинокий нечленораздельный крик, крик не тоскливый, хотя не без оттенка или эха тоски, но просто неудержимый вопль бытия. И в вечерней тишине безмолвно возопил к холодному небу и звездам.

Было еще рано, но уже стемнело, и во всех лондонских садах начались фейерверки. Там и тут виделось теплое сияние костров, вырывающиеся иногда вверх длинные языки пламени и снопы золотых искр выхватывали из тьмы кирпичные фасады домов, голые или зеленые ветви отдаленных деревьев. Слышалось внезапное жужжание, свист и хлопки, негромкие резкие взрывы и особый шипящий звук взлетающих ракет, со вздохом или треском лопающихся в вышине, и следом недолгое великолепие искрящихся шаров и звезд, медленной дугой опускающихся к земле. Дженкин любил ракеты. Джерард для проформы всегда приглашал на вечеринку по случаю Ночи Гая Фокса ближайших соседей, но они никогда не приходили. Соседи с одной стороны считали фейерверки бестолковой забавой, а у тех, что с другой, были дети, и они устраивали собственное веселье намного раньше, чем у Джерарда. Вокруг фейерверки близились к концу, еще взлетали отдельные ракеты, сопровождаемые непременными возгласами «а-ах!», за садовой стеной послышались приглушенные голоса. Дженкин почувствовал, что за ним наблюдают. Над стеной возникли лица, детские лица. Дженкин посмотрел на маленькие головы и сказал: «Привет!» Дети молча глазели на него. Потом они все вмиг исчезли и за стеной раздались глухие взрывы смеха. Дженкин так и не смог привыкнуть к детям. И может, это было одним из секретов (настоящим секретом) его успеха в качестве школьного учителя. Он понимал тайные страдания детей, их страхи. В школе он получал удовольствие от той легкодостижимой, завидной, почти абсолютной власти, которая, казалось, как природный дар, несомненна, волшебна, очень редко деспотична. Но он был далек от романтизма, или сентиментальности, или панибратства и отдавал себе отчет, что дети – это иное племя, шовинистическое, враждебное, зачастую необъяснимое. Его ученики были совокупностью индивидуальностей, и его отношение к ним ограничивалось строгими рамками профессии. Проницательный человек (его друг Марчмент) как-то сказал ему: «Дженкин, на самом деле ты не любишь детей!» Нет, он любил их, но не вообще и не в общепринятом смысле. Этот ряд голов над садовой стеной, благодаря игре огней казавшихся красными, как какое-нибудь островное племя или раскрашенные аборигены, растревожил его, заставив осознать неустойчивость и незащищенность теперешнего душевного состояния. Он чувствовал, что потерпел поражение. Может, он в последний раз присутствует на вечеринке в Ночь Гая Фокса?

– Ну, Вайолет, ты выглядишь воистину неотразимо! – приветствовал Гидеон Вайолет. – Не правда ли, друзья?

Вайолет, говорила потом Патрисия, зарделась, жеманясь, как девица. Она явно потрудилась, чтобы выглядеть получше. Сняла синие очки; позже выяснилось, что она позволила себе роскошь пользоваться контактными линзами. Кроме того, с помощью парикмахера сделала новую, более привлекательную прическу: челка менее строгая, покороче и чуть подвита. На ней было простое, хорошего покроя светло-голубое платье для коктейлей, на шее – что-то блестящее.

– Выглядишь почти изысканно, – сказала Патрисия, – только эти стекляшки не подходят, думаю, можно было бы их убрать. Я очень хочу, чтобы ты заглядывала к нам и помогала, как бывало, и Гидеону нужен секретарь, не правда ли, дорогой? Каждому нужно чувствовать свою необходимость…

– Мы не ждали тебя, – приговорил Гидеон, благожелательно улыбаясь.

– Я ждал, – сказал Джерард, – пойдем выпьем, я смешаю тебе нечто особенное.

Вайолет проследовала за Джерардом в столовую, и он быстро закрыл дверь.

– Вайолет, мы очень хотим, чтобы ты еще раз подумала насчет денег.

– Кто это «мы»? – спросила Вайолет, нахмурясь и сжав губы.

– Пат, я и Роуз.

– А Роуз каким образом примешалась?

– Просто поддерживает нас в этом.

– Это не ее ума дело.

– Хорошо, но послушай, Вайолет, будь разумной, не злись на нас. Отец упомянул в завещании, что поручает нам заботиться о тебе. Ты должна позволить нам исполнить его просьбу… это все равно что вынуждать не исполнить обещание.

– Ничего подобного в завещании не было, он не упоминал обо мне.

– Что заставляет тебя так думать?

– Пат сказала мне. И о деньгах речи не было, он вообще обо мне не упомянул.

«Черт, и что мне теперь говорить?» – подумал Джерард.

– Вайолет, мой отец желал, чтобы мы помогали тебе, он предполагал, что мы так и сделаем.

– Если бы он хотел, чтобы мне «помогали» после его смерти, он мог бы так и распорядиться! В любом случае, я не желаю «помощи»! – Лицо Вайолет, похожей сейчас на рассвирепевшую кошку, выразило злобную радость. – Пат хочет, чтобы я была ей за уборщицу, ты только что слышал это, она написала мне покровительственное письмо, а ты лжешь мне о воле дяди Мэтью. Я могу быть бедной и родственницей, но не собираюсь выступать в роли бедной родственницы, чтобы доставить удовольствие тебе и Пат!

– Но мы все решительно намерены помогать Тамар. Она должна вернуться в Оксфорд.

– Ага, понимаю, это заговор с целью помочь ей, а не мне! На меня всем совершенно наплевать! У Тамар все прекрасно, у нее есть хорошая работа. Позже она могла бы не получить работу, сейчас с каждым годом становится хуже, и она понимает, что ей повезло!

– Мы будем помогать Тамар.

– Вы прекрасно знаете, что она не примет вашей помощи, просто пытаетесь успокоить вашу совесть! Это губительно для ее психики. Можете вы оставить ее в покое? Вам кажется, что она крепкая целомудренная крестьянская девушка. Нет же, она капризная дерганая невротичка. Она не смогла выдержать напряженной учебы в Оксфорде, у нее случилось нервное расстройство. Почему вы считаете, что ваш драгоценный Оксфорд такое уж замечательное место для девушки? Знайте, Тамар никогда там не нравилось, она просто довела себя до изнеможения этой учебой! Ей нужна спокойная размеренная жизнь и надежная работа. Она не из интеллектуалок, слава богу!

В дверь просунулась голова Гулливера, оглядела Джерарда и Вайолет, произнесла: «Извините!» и скрылась.

– Почему ты не можешь быть счастливой? – сказал Джерард. – Такое впечатление, что ты не хочешь этого.

– Это мое дело. Ах, да ничего ты не понимаешь!

Джерард налил бокал крюшона и протянул Вайолет:

– Прости. Ты не должна сердиться на Пат, она желает тебе добра. Поговорим еще позже.

– Ты обещал смешать нечто особенное!

Джерард достал из буфета бутылку джина и щедро плеснул ей в бокал с крюшоном.

– Рассчитываешь меня споить?

Однако оставила бокал у себя и, улыбаясь, вышла.

Роуз освободила свои сэндвичи из плена холодильника и принесла в гостиную, где Гулливер заявил, что он голоден. Сэндвичи теперь были холодные и влажные, тем не менее Гулливер и Лили накинулись на них. Потом Роуз сходила за тостами в столовую, которую Джерард и Вайолет только что покинули. Всегда на подобных сборищах народ весь вечер ел и пил и расхаживал с тарелками по комнатам. Сейчас же Патрисия вознамерилась устроить представление, отправив всех с их полными тарелками в столовую. Возникал также вопрос, когда в точности начнется фейерверк.

– Что творится с Тамар? – вопросила Патрисия, входя в гостиную и неодобрительно глядя на гостей, несанкционированно с жадностью поглощавших угощение. – Не может усидеть на месте, мечется туда и сюда, как кошка. Наверное, хочет поговорить с Джерардом с глазу на глаз.

– Она просто тушуется, – ответила Роуз, – такая скромница.

– Не думаю, скачет как дрессированная блоха! Небось из-за того, что ее мамочка здесь.

– Вайолет выглядит великолепно. Может ведь, когда захочет.

– Обычно она предпочитает изображать ведьму. Сегодня вид у нее: «Мне ни до кого нет дела, только не мне!» Она способна обернуться чем угодно, она лучше приспособлена к жизни, не страдает, как мы. Никогда не видала столько фейерверков, тут, в переулке в каждом дворе запускают. Они как школьники, эти наши мужчины, правда?

Роуз не было дела до «этих наших мужчин».

Из сада через стеклянные двери вошел, раздвинув шторы, Дженкин:

– Дункан появился?

– Нет, но пришла Вайолет.

– Дункан не появится, – сказала Роуз.

Но в этот миг в парадную дверь позвонили.

Затея Патрисии с ножами, вилками и тарелками закончилась именно так, как предвидела Роуз. Завсегдатаи вечеринок, приученные Джерардом, отвергли нововведение и проигнорировали пирог, карри и сервировку и поедали сэндвичи, тосты с лососем, а потом, пренебрегая тарелками и приборами, делали собственные импровизированные сэндвичи, разламывая булочки вдоль и набивая их листьями салата, ветчиной и помидорами, роняя куски на ковер. Маленькие лепешки Джерарда, обнаруженные в кладовой, тоже пользовались успехом, как и сыр, принесенный Роуз. Один-два гостя из вежливости (Дженкин), или из неподдельного желания подкрепиться бифштексом и пирогом с почками (Гулливер), или потому, что упорядоченное застолье было их идеей (Патрисия), суетливо подыскали местечко, где смогли бы примоститься, и сидели в неудобной позе, делая вид, что культурно обедают, пока остальные расхаживали вокруг. Гидеон, к досаде и раздражению Патрисии, присоединился к лагерю расхаживающих. Подали кларет в добавление к крюшону. Виски и джин на этой ранней стадии еще никто не требовал, даже Дункан, появившийся последним и поразивший друзей тем, что попросил «перье», потом выпил крюшону, и только позже – виски. К тому времени Гулливер и Лили тоже перешли на виски. Лили, которая обнаружила оставленный Вайолет бокал с крюшоном, щедро сдобренным джином, и выпила его, была уже заметно навеселе. Тамар встревожила всех тем, что ничего не ела; наконец она приняла тарелку с бисквитами, которую наутро нашли нетронутой за занавеской, на подоконнике. Она тоже ненадолго исчезла, и Роуз обнаружила ее наверху в спальне Джерарда, сидевшую в темноте у окна и, как она сказала, смотревшую на соседских детей, резвившихся в саду в одних ночных пижамках. Когда подали кофе, было уже очень поздно, и вечер грозил провалиться благодаря тому, что Джерард впоследствии назвал «этим фальшивым подобием званого обеда». Оказалось, что никто не взял на себя обязанность распорядителя. Джерард подчеркнуто отказался быть за хозяина, Роуз, которая, как правило, следила за временем, заняла позицию наблюдателя. Дженкин то ли грезил, то ли уныло дремал, основательно набравшись крепкого кларету. Гидеон, ехидно веселясь, как обычно, с улыбкой на лице бродил по комнатам, ожидая, что произойдет. Вайолет тоже улыбалась, пила очень мало, выбирала кусочки почек из пирога, брала ложку трайфла, отправляла в рот и клала ложку обратно в чашу. Патрисия на кухне уже мыла посуду.