Текст книги "Карибские сокровища"

Заслышав приближающиеся шаги Фреда, животное вздрогнуло и прыгнуло вперед, как нервная скаковая лошадь на старте, замерло, рванулось с места, как ракета, и понеслось летучим галопом – я не успел глазом моргнуть, а его уже и след простыл. Тут подоспел Фред.

– Что это там? – шепотом спросил он.

– Агути… была, – довольно растерянно ответил я.

– Тогда это что? – взволнованно прошептал он, целясь в другое место.

– Что – «что»? – переспросил я, глядя в том направлении.

– Змея, Айвен!

– Какая еще змея! Она же не на земле.

– Куда она подевалась?

– Берегись! Вон она! Стреляй, стреляй же!

– В какую половину? Перед кустиком или которая сзади?

– Да стреляй ты! Все равно, в какую!

Фред решил выстрелить в левую половину, и что-то выскочило из-за куста, прыгая и извиваясь, как гигантский черный червяк. Препирательства заняли всего несколько секунд, а фонарик светил тускло, и мы, не имея представления, что это за тварь, очень осторожно стали подходить к кустику папоротника. Она перестала извиваться и высунула голову. Голова была точь-в-точь как у змеи; клянусь, в ту минуту я бы прозакладывал последнее пенни за то, чтобы это была змея; к тому же оно еще открыло рот и издало громкое змеиное шипение. Потом свалилось замертво, а мы подбежали и наклонились над телом.

Нелепо настаивать на том, что кто-то может спутать млекопитающее со змеей. Зоологам вполне простительно недоверие к моим словам, если им не приходилось видеть гризона (Grison vittata) живьем, в природной обстановке, когда он скрадывает добычу. Животное это похоже на ласку, только гораздо крупнее, они дальние родственники. Гризон смахивает на ожившую, необычайно подвижную, черную с белым, сосиску, и передвигается он почти как змея, быстро перебирая четырьмя резвыми короткими ножками и припав к земле брюхом, которое не достает до земли сантиметр, не больше. Обходя препятствие, зверек обтекает его, как поезд на повороте. При своей длине он может повернуть вдоль собственного туловища, так что на какое-то мгновение передний и задний концы двигаются в противоположных направлениях. Любая такса была бы посрамлена, вздумай она тягаться с гризоном.

Уже одно то, что это полупресмыкающееся существо дерзнуло охотиться на агути прямо у нас под ногами, не обращая внимания на фонари и крики, говорило о том, что животные в этих местах еще не знакомы с опасными привычками человека.

Осмотрев гризона при нормальном свете, в хижине, я простил себе, что принял его за змею. Головка у него плоская, маленькая, низколобая, глаза крохотные, а белая с черным расцветка специально рассчитана на то, чтобы даже агути приняла его за змею. Может быть, это проясняет случившееся. Змеи совершенно завораживают даже резвых животных, хотя в наше время этому не принято верить. Жертва гризона, насколько я видел, была вне себя от ужаса.

Во всей этой истории мне интереснее всего было наблюдать великолепное безразличие, которое это крайне робкое существо проявило к нашему присутствию. Напомню вам, что мы производили дикий шум с самого нашего прибытия – рубили, тесали бревна, разводили костры, валили деревья, наводняли округу небывалыми запахами, – а жизнь в джунглях текла мирно вокруг нас и даже среди нас, как нам еще предстояло убедиться.

Как-то ночью мы легли и лежали в темноте примерно с полчаса. Мне совсем не хотелось спать, и я слушал, как летучие мыши-десмодусы порхают за противомоскитной сеткой, норовя закусить на дармовщинку. Лесная хижина едва вмещала двуспальную кровать – я упирался головой прямо в стенку, состоявшую из одного слоя пальмовых листьев. Поэтому я слегка вздрогнул, услышав, как кто-то грызет кость за тонкой стеной, не больше чем в двух футах от моего лица.

Я осторожно разбудил Альму, и мы тихонько выбрались из постели. У меня всегда было наготове ружье – на случай если какое-нибудь ценное животное навестит нас без приглашения. Я схватил ружье, Альма – фонарь. Мы вылезли наружу и при лунном свете, разделившись, стали обходить хижину с двух сторон. Я выбрал более короткий путь, но там пришлось протискиваться между нашим домом и жильем Фреда. Конечно, это сопровождалось громким шорохом пальмовых листьев, из которых были сделаны стены; естественно, зайдя в тыл хижины, я там ничего не увидел. Я подождал, пока Альма подойдет с другой стороны, и мы стали искать на земле остатки кости, которую грыз наш неведомый гость. Там ничего не оказалось. Тогда мы стали осматривать близлежащие кусты. Вдруг Альма заметила пару сверкающих, золотисто-красноватых глаз на небольшом деревце, нависшем над хижиной Фреда. Я выстрелил не мешкая, но, как видно, промазал. Мы стояли, очень озадаченные, как вдруг что-то с гулким стуком свалилось на землю с дерева, и мы кинулись на добычу, как тигры, боясь ее упустить. Зверек был мертв.

Я откладывал рассказ об обыкновенном опоссуме (Didelphis marsupialis azarae – да поможет мне бог!) до тех пор, пока мы не добыли этот экземпляр – хотя в нашем зоопарке жили несколько животных, – потому, что мы впервые встретили опоссума в природной, естественной для него обстановке. Эти животные наводняют и фермы, и города. Один весьма уважаемый наш сосед в Парамарибо жаловался общему знакомому, что «чертовы звери от Сандерсона», или что-то в этом роде, заткнули у него дренажный сток. Джентльмен недавно поселился в стране и дома сам видел, как из трубы извлекли дидельфуса, что, разумеется, обошлось ему в копеечку, а потому решил, что во всем виноват наш зоопарк. Оказалось, его повар, увидев, что «авари», как зовут здесь зверька, юркнул в трубу, с завидной находчивостью, заслуживающей лучшего применения, вылил туда ведро кипятка. Несчастный зверек, как и следовало ожидать, сварился и поневоле заткнул трубу.

Здесь перед нами был дидельфус, ведущий свой естественный образ жизни, если не считать того, что он грыз косточку, которую стянул из нашего котла. Оказалось, что у зверька в просторной сумке полно мелких, как горошек, розовых детенышей. Они рождаются на такой ранней стадии развития, что их даже животными не назовешь. Мать подкладывает каждого к соску, и тот крепко-накрепко присасывается, потягивая молоко и превращаясь в крохотное мохнатое млекопитающее вполне нормального вида. Обыкновенные опоссумы покрыты густым волнистым подшерстком цвета сливок. Поверх подшерстка лежит кроющий волос, длинный и блестящий, обычно черный, но иногда и белый, как голова почтенного старца. Лапки черные, а хвост голый, чешуйчатый, наполовину белый, наполовину черный и поразительно цепкий. Голову животного описать мудрено, так сильно она отличается от головы американского опоссума. Она заостренная, с широким, похожим на пасть змеи ртом, вооруженным массой острых зубов, а у старых самцов есть еще две пары острых, как кинжалы, клыков. Зверек очень кровожадный и – что несвойственно диким животным – нечистоплотный и вонючий. И все же это очень красивый зверь, ведь и злобные, коварные существа бывают по-своему красивы.

После интерлюдии мы улеглись в постель, снова слушая шорох порхающих десмодусов. Альма сразу уснула, а мне надоело лежать без сна, и я встал выкурить сигарету. Снаружи все было залито таким ярким лунным светом, что я вынес ружье и с удовольствием разбирал и чистил его с полчаса, не нуждаясь в дополнительном освещении.

Мое занятие, однако, было прервано: я услышал, как кто-то решительным шагом топает к нашему лагерю. Я сидел, прислушиваясь, а шаги уверенно приближались. Когда они послышались позади нашей хижины, я пошел на разведку, но, пока я путался в кустах, бранился, осыпая проклятиями лианы, пришелец продолжал топать как ни в чем не бывало. Я перебежал на другую сторону нашей площадки и затаился.

Пришелец прошел в нескольких футах от меня, и, как я ни изворачивался, заглядывая под кусты, раздвигая подрост, бросаясь на живот и шаря вокруг, я так и не увидел, кто это нахально топает. Он прошел мимо и затопал дальше, а я до сих пор не могу преодолеть разочарования – ведь я так и не понял, что это был за зверь. В тот момент, однако, все вылетело у меня из головы, и вот по какой причине.

По другую сторону нашей хижины – мхупы – росло два громадных дерева. Одно было прямое, покрытое блестящей светлой корой. Второе, узловатое, слегка наклонилось в одну сторону. У корня они соединялись. Оба ствола были гладкие, сучья начинались на большой высоте. Вернувшись к столу, где лежало мое ружье, я случайно взглянул вверх и увидел, что на наклонном дереве за мое недолгое отсутствие появился какой-то нарост, вроде большого муравейника, – можете представить себе, как я удивился. Я сказал «муравейник», потому что они здесь очень часто лепятся на стволах деревьев, и я засомневался – может, он там был всегда, а я его просто не замечал. Я решил проверить и подошел поближе, потому что на эту часть ствола как раз падала такая густая тень, какую отбрасывает только яркая луна.

Я сильно вздрогнул от неожиданности, когда нарост вдруг изменил очертания и стал медленно взбираться по стволу. Я должен обратить ваше внимание на необъяснимый и очень интересный факт: хотя животное, которое я безошибочно узнал по силуэту, было хищником, я не почувствовал ничего похожего на то необычайное ощущение безотчетного ужаса, которое возникает при виде леопарда в Западной Африке, пронизывая вас с головы до пят. Передо мной на дереве в каких-нибудь двенадцати футах припал к стволу ягуар (Panthera onca): в лунном сиянии зверь казался громадным, как настоящий выбеленный луной динозавр, но того одуряющего, тошнотворного ужаса он у меня не вызывал.

Гостя, по-видимому, привлекли те же самые уверенные шаги, которые слышал я. Должно быть, ягуар минут двадцать смотрел, как я чищу ружье, пристроившись на дереве у меня над головой, а когда я ушел, решил, что путь свободен, и стал осторожно спускаться. Вернувшись, я потревожил его, и он неторопливо полез вверх по стволу, то и дело оборачиваясь, – ну и глупая кошка! – чтобы взглянуть на меня, а я стоял, будто прирос к месту.

Первым моим побуждением было удрать, вторым – выстрелить, но, к счастью, я переборол и то и другое, потому что в любом случае меня бы постигла жестокая кара: в первом – от Альмы, которая просто убила бы меня, узнав, что я оставил ее на милость громадной дикой кошки, а во втором – от незваного гостя, потому что дробь шестого номера показалась бы ягуару явным вызовом. Мне оставалось только стоять и смотреть на изумительного зверя, медленно восходящего по стволу. Когда он добрался до первого толстого сука и решительно направился в свои лесные владения, я набрался храбрости и сказал «У-у-у!» – довольно громко и с некоторой дерзостью. Сук качнулся – и зверь исчез.

Я записал это происшествие с известным удовольствием, потому что до полусмерти был напуган россказнями о ягуарах, и счастлив, что могу оправдать свою уверенность в благородстве крупных кошек, а я очень горжусь этим убеждением. Кроме того, это единственная и лучшая «история про тигров», какую я могу предложить вашему вниманию.

XI. Гвианские саванны
Степная собака, колючие крысы, древесные жабы и саки

Через три дня после возвращения с реки Коппенаме мы, запасшись провизией, снова прошли каналом. На этот раз свернули в реку Суринам, повернули вправо и пошли вверх по широкой реке к устью реки Пара. Я так наелся за вторым завтраком, что задремал.

Когда я проснулся и осмотрелся, ожидая, что мне предложат выпить чайку, оказалось, что яхта все еще пыхтит вверх по могучей реке. Посмотрев на карту, мы решили, что устье Пары должно быть недалеко от Парамарибо; мы уже отошли от города довольно далеко. Подошли поближе к берегу и, заметив двоих чернокожих, которые сидели на берегу, крикнули:

– В какой стороне река Пара?! Оба мигом вскочили и заорали:

– Там!

При этом один показывал правой рукой вверх по течению, второй – левой вниз по течению. Затем они свирепо уставились друг на друга, а спустя минуту заспорили, как две сороки. Мы оставили их и пошли дальше.

В следующей паре, которая нам попалась, очевидно, оба были глухи как пробки, но, сообразив, что нам от них что-то нужно, они позвали удивительно приятного чернокожего молодца, который согласился за бесплатный проезд и бутылку пива показать нам дорогу. Нам пришлось повернуть обратно – джентльмен-левша оказался прав, и мы поплыли обратно к Парамарибо, в итоге к четырем часам оказавшись в двух милях выше канала; день выдался на редкость неудачный.

Удовольствие, которое получаешь при ловле животных, наполовину состоит в том, что можно отправиться, куда глаза глядят и привыкаешь пускаться в путь, не ведая пункта назначения и не зная, как туда добраться. Достойно удивления, как легко находишь дорогу в любой точке подлунного мира, если только там нет дорожных указателей и безмозглых идиотов, которые сбивают вас с пути. Возьмите булавку и воткните наугад в карту Африки, Азии или Южной Америки, и, я уверяю вас, вы без особых трудностей доберетесь до этого места, при условии, что ни у кого не станете спрашивать дорогу и что у вас есть время. Когда вы решаетесь довериться звездам, водопадам и рекам, у вас гораздо меньше шансов заблудиться, чем при пользовании картами.

Тем не менее наш новый друг помог нам отыскать устье реки Пара, и я должен сказать, что мы не виноваты, проворонив его: оно всего раза в два шире нашей лодки и подходит к реке Суринам под острым углом – ни дать ни взять, еще один заливчик в мангровых зарослях. Стоит войти в устье, как причудливая река значительно расширяется. Мы высадили нашего лоцмана у моста в полумиле вверх по течению. При этом врезались в причал и сломали пополам единственный якорь, но наш лоцман выкарабкался благополучно на безопасное место, сжимая в кулаке нашу «благодарность» с бутылкой пива в придачу, и приветливо помахал нам на прощание.

Следующие три дня мы провели, путешествуя по местности, которая соответствует моему представлению о рае больше, чем любое другое место на земле. Коппенаме была, бесспорно, прекрасна, но для описания Пары просто нет слов. И вся эта красота менялась, не успевая наскучить, не реже, чем за полдня пути. Низовья довольно густо заселены мелкими местными фермерами, но, как только минуешь земледельческий район, тяготеющий к Парамарибо, начинается нетронутая первозданная страна, мелкие фермы исчезают, и только изредка попадаются деревушки местных жителей, которые живут на реке и ничем не связаны с внешним миром на суше. Они не искажают красоту природы; скорее они ее подчеркивают, возле них всегда есть крохотные заливчики, сплошь покрытые ковром розовых, желтых и белых водяных лилий, по берегам которых в живописном беспорядке разбросаны маленькие лодки-долбленки.

Река в самых широких местах не превышала ширины нашего «флота» более чем в три раза; частенько она сужалась настолько, что мы едва протискивались вперед. Вода здесь была такая, какую в Гвиане обычно называют «речная вода». Нам никто не верит, когда мы говорим, что эта вода в речушках цвета темного ореха, как шерри, а местами даже густого цвета красного вина. И все же это так: вода крепко настояна на соках растений. Поэтому в таких реках можно видеть отражения, каких вы никогда не увидите в других водах. Взгляните в черное зеркало – если таковое найдете! – и вам станет понятно, что я хочу сказать.

Мы поднимались вверх по природному каналу, обрамленному зарослями арумов, о которых я уже упоминал, чьи прямые, как у гигантских злаков, стебли кончались пучком громадных сердцевидных, похожих на ревень листьев. Позади поднималась чаща самых разнообразных деревьев. Тут было множество акаций, у одних листья напоминали изумрудные страусовые перья, у других – желтые веера; были пальмы всех форм и очертаний; были деревья и с мелкими, круглыми, блестящими листочками, и с длинными тонкими листьями яблочно-зеленого цвета, и с серебристо-голубыми, покрытыми пушком. Все это было переплетено гирляндами висячих растений с естественными корзинами, с которых свешивались орхидеи. И повсюду на нашем пути гнездились бесчисленные полчища птиц. На стеблях тростника балансировали нелепые бурые выпи, нависающие над водой сухие сучья облюбовали сверкающие бирюзовые зимородки, которые встречали нас хохотом, а между лианами пробирались птицы густо пурпурного цвета, раскрывая веером широкие хвосты.

Из реки Пара мы повернули в небольшой приток, называемый Коропайнкрик. Здесь природа буквально ошеломила нас красотой. Все мы, даже прозаически настроенный Андре и простодушный, улыбчивый Ричи, стояли, раскрыв рты: перед нами было потрясающее зрелище. Русло оказалось лишь немногим шире нашей спаренной «флотилии», и на берегах не было видно ни одного поселка. Берега словно сомкнулись над нами, ветви деревьев переплетались у нас над головой, и солнце пронизывало зеленые своды узкими стрелами лучей. «Черные» воды были так спокойны и недвижимы, что, глядя вперед, на яркую мозаику из света и тени, невозможно было различить, где кончается реальный мир и начинается отражение. Мы сделали несколько фотографий и до сих пор сами не можем разобрать, где верх, а где низ – настолько совершенно отражение. Мы плыли по сути дела через лес, и блестяще-черная, как тушь, вода пробиралась дальше, разливаясь между стволами деревьев, видных сквозь прибрежный тростник.

По туннелю, крытому арочным сводом резной филигранной зелени, порхали бабочки невиданной величины, их переливающиеся крылья вспыхивали, как фейерверки; по воде плыли клумбы желтых кувшинок; голубые и кроваво-алые орхидеи пышными каскадами спускались к воде; бледно-зеленые листья, раскрытые, как ладони, каждым «пальчиком» впивали прохладную свежесть, восходящую от зеркальной глади вод. Стаями проносились зеленые попугаи с огненными грудками и желтыми спинками, а пунцовые стрекозы, мерцая зелеными крыльями, плясали в солнечных лучах на фоне ровного, как бархат, изумрудного мха, который широкими покрывалами драпировал темные стволы деревьев. И все это буйство красок, безумие немыслимых форм и прихоти играющего света – все сливалось в единой поразительной гармонии и совершенстве, какие может создать лишь тропическая природа.

К месту, называемому Републик, мы прибыли, изнемогая от созерцания потрясающей красоты; иначе наши чувства не выразишь. Речушка так сузилась, что пришлось перегружаться в лодку и челноки. Мы разгрузили моторку, задраили люки и поставили ее на прикол. Следующие пять миль прошли на «человеческом» двигателе, то есть на веслах. От речки, можно сказать, практически ничего уже не осталось – мы плыли по затопленному лесу. Красота была кругом по-прежнему неописуемая, но уже другого рода. Здесь повеяло сумрачной таинственностью, в воде стояли колючие пальмы, между ними плыли покрытые листьями ползучие растения. И вот с двух сторон стали видны заросшие густой зеленью берега, которые сходились все ближе, пока наконец мы не вошли в маленькую речушку. Лодка оказалась слишком длинной для маневров в узких бесконечных поворотах и излучинах: мы перебрались в челноки и поплыли дальше к цели – месту примерно в миле от болота, где брала свое начало речушка. Тут мы проталкивались вперед, хватаясь руками за растения на обоих берегах.

Наша цель – наш будущий дом – располагалась на границе саванны. Боюсь, что этот термин может ввести вас в заблуждение: в большинстве тропических стран «саванны», если так называть и определенный тип ландшафта, растительности, и определенную природную зону, граничат с лесами или джунглями, опоясывая их, как песчаный пляж коралловые острова. Но в этой стране саванны, с ботанической точки зрения образцово-типичные, отличаются одной особенностью: они формируют как бы цепь оазисов самой причудливой формы, поросших травой с редко разбросанными деревьями; цепь эта тянется по карте от восточного побережья в глубь страны, на запад. Саванны здесь, конечно, не настоящие – слишком мало дождей и растительность нетипичная, выросшая на участках бесплодной песчаной почвы. Песок чаще всего чисто-белый, хотя попадается и кирпично-красный, и даже черный. Растительность то и дело меняется – от некоего подобия неухоженного газона с короткой травой, покрывающего обширные пространства, до извилистых узких полос, где в неразберихе теснят друг друга одинокие пальмы, высокая жесткая трава, кустарники с грубой листвой и хилые узловатые деревца с редкими листиками. В таких саваннах обитают последние потомки коренных жителей страны – американских индейцев.

Мы прибыли сюда с особой целью, даже миссией, и остается только удивляться, как собирателю животных порой везет в весьма странных, добровольно взятых на себя предприятиях.

У нас вошло в обычай после прибытия на новое место посвящать несколько дней далеким разведочным маршрутам, вылазкам и прогулкам. В таких подсобных экспедициях мы отмечаем ориентиры на местности, разбираемся в путанице водных потоков и, самое главное, изучаем типы растительности, которые обусловливают и распределение фауны. В небольших исследованиях карты нам не приносят ни малейшей пользы – ни на одной из них, кроме военных топографических крупномасштабных карт, нужных подробностей не найдешь, а военных карт у нас, конечно, не было. Поэтому мы сами набрасывали кроки и систематически планировали маршруты прогулок с расчетом, чтобы каждый из нас исследовал участок, граничивший с участком соседа; таким образом получался более или менее точный план местности. На своих самодельных картах мы отмечали наиболее вероятные местообитания крыс, влажные места и те участки, где замечали особенное изобилие насекомых, улиток и прочей мелочи.

Во всем мире действует одна закономерность: животные обнаруживаются как бы отдельными скоплениями, или гнездами. Проходишь громадные пространства, совершенно лишенные живности, и вдруг выходишь на узенькую полоску земли, где жизнь бьет ключом. А так как большинство животных связаны пищевыми цепями с другими животными, служащими им добычей, то достаточно найти местечко, где много питательной мелочи, как вы обязательно найдете там же средних и крупных животных. Однако есть места, которые в силу своих природных особенностей могут прокормить лишь очень скудное население. Эти места труднее обнаружить, зато там вас часто ждет редкостная добыча.

Занявшись составлением карты и порасспросив местных индейцев, мы выяснили, что весь лес к югу, западу, северу и северо-востоку истреблен страшным пожаром четырнадцать лет назад. Вся местность поросла небольшими деревцами, под которыми разросся частый кустарник, покрытый густой зеленой листвой. Это было не совсем удобное местообитание для обычной фауны тропических лесов, которая приспособлена к существованию в колоссальных сводах из громадных сучьев, среди прямых, как колонны, стволов, и в зарослях мелкого подроста, стоящего на относительно свободном от травы слое лесной подстилки. На востоке, однако, сохранился как бы оазис саванны, огибавшей пожарище с южной стороны, а за ней стояли уже настоящие джунгли, с гигантскими деревьями на корнях-контрфорсах, высокими пальмами, всегда сумеречным полусветом. С этой стороны мы и стали работать.

Мы расставили там ловушки, которые в первую же ночь принесли очень ценный улов. Может быть, вы помните, что в громадной пещере на Тринидаде мы поймали мелкого опоссума – тогда я упомянул о том, что и в Южной Америке живет множество мелких видов. Этот драгоценный экземпляр, мышевидный опоссум (Marmosa cinerea), был не крупнее большой землеройки и сильно на нее походил зеленоватой спинкой и шафраново-желтым брюшком, небольшими ушками и заостренной мордочкой. Андре выложил добычу прямо на обеденный стол во время завтрака, шестым чувством постигнув (как это свойственно только неграм при отсутствии конкретных сведений или необходимых знаний), что это ценная добыча. Торопливо глотая завтрак, я едва не довел всех остальных до белого каления, без умолку разглагольствуя об этом зверьке и его родословном древе. Быстро покончив с завтраком, мы сфотографировали, измерили, взвесили, зарисовали зверька и наконец передали его Андре, наказав ему снять шкурку с уважением, которого заслуживала бы бутылка редкого марочного портвейна. Работа текла своим чередом до полудня, когда Андре принес наконец результат своих трудов. Тушка была набита идеально, и я не жалел похвал, но тут до нас со стороны кухни донесся поток недвусмысленной брани, из соображений приличия на чистом португальском языке. Мы замолчали, надеясь обогатить свои прискорбно скудные познания в португальском, но ничего не успели понять: между нами со скоростью, близкой к скорости света, мелькнула какая-то собака. За ней несся Ричи, завывая на всю округу, как патрульная полицейская машина. Его мы задержали, а собака тем временем скрылась за недалеким горизонтом.

– Что там стряслось, Ричи?! – крикнул я погромче, потому что он пыхтел, как паровоз.

– Пёса, сэр, – выдохнул он. – Она воровал кости.

– Псы всегда таскают кости, Ричи, – благодушно начал я, но внезапно меня охватил ужас. – Какие кости?

– Кости Андре, – был ответ, от которого я онемел.

При всей наивности Ричи слова эти привели меня в полное недоумение, но Андре вмешался в разговор лично.

– Sang joe takie? – спросил он; это значило: «Что ты сказал?»

– Metie bonjoe (кости зверька) – отвечал Ричи.

– Soortoe wan (какого)?

– Pieken wan (маленького) – сказал Ричи.

Тут Андре выругался по-голландски, я – по-английски, а Фред – на каком-то немыслимом американском сленге, которому научился на Гаити, но собаки и след простыл, а вместе с ней исчез и череп нашего драгоценного опоссума.

Поэтому я, как только освободился, пошел осматривать ловушки, проверяя, сделано ли все возможное, чтобы сородичи этого опоссума соблазнились приманкой. День, однако, уже клонился к вечеру, когда я вошел под своды высокого леса, словно в сумрачный, тихий собор. Я углубился в лес с чувством несказанного облегчения – дело в том, что я не выношу открытых мест и обожаю ощущение замкнутости в джунглях – должно быть, оттого, что у себя на родине привык жить в окружении бесконечных кирпичных и бетонных стен, под низким потолком пасмурного неба. Я нес свое неразлучное ружье скорее ради того, чтобы правая рука была при деле, тем более что без него я чувствую себя раздетым.

Ловушки были в отменном порядке. Некоторые, правда, стояли в неудачных местах, а на нескольких приманка была примята пальцами. Исправив этот недосмотр, я разделся, нырнул в манящую, рыжую, как коньяк, воду ручейка, потом уложил брюки в рюкзак, а из рубашки сделал довольно примитивную и неудобную набедренную повязку, спустив и вывернув ее наизнанку. Это мой обычный прием в тех случаях, когда очень жарко, а встреч с людьми не предвидится. Так я отправился в саванну, напоминая, без сомнения, отощавшего древнеассирийского раба, из тех, которых волокут впереди царей с роскошными бородами, как это изображено на самых мрачных стелах.

Пытаясь сделать обход слева, я просчитался, миновал верхний угол участка саванны и продолжал плутать в лесу параллельно нужному направлению. Золотой отсвет на кронах деревьев сообщил мне о близости заката. Я присел, чтобы обдумать свое положение, и в конце концов решил, что надо круто свернуть вправо и идти по прямой. По глупому недосмотру я не захватил компаса. Но все же после короткой схватки с мелкими ползучими лианами я выбрался на опушку леса. Здесь стеной стояли высокие травяные заросли, спутанные и крайне зловредные. Трава, поддерживаемая невысоким кустарником, вымахала на десять футов в высоту, и стоило до нее дотронуться, как она впивалась в кожу, нанося длинные, аккуратные порезы – тоньше и глубже, чем любой бритвой.

Пробиться через дьявольскую поросль было невозможно: я лег на землю и, видя сквозь стебли открытую саванну, стал пробираться ползком через более или менее безобидные корни кустов и трав.

Когда я был в самой середине пути, слева от меня, совсем рядом, кто-то жалобно простонал и дважды чихнул изо всех сил, да так потешно, что на меня напал неудержимый смех и я не мог двигаться дальше. Почему-то такой идиотский припадок смеха легче всего лишает сил человека, когда он лежит; этот смех – чисто физического свойства, и объяснить его мудрено.

Когда я наконец совладал с собой и двинулся дальше, мой мучитель, как назло, снова чихнул и стал что-то ворчливо и жалобно бормотать себе под нос. Сами понимаете, к чему это привело.

Когда я выбрался из травяных зарослей, над саванной уже сгущались короткие сумерки, и я поспешно вскочил на ноги. Но тут же свалился как подкошенный и замер: шагах в десяти от меня была поставлена самая прелестная и недолговечная из «живых картин» природы – на короткой траве стояла красавица лань с крохотным, в четверть нормальной величины, усыпанным яркими пятнышками олененком, который жался к ее ногам. Оба были перепуганы. Нежные мордочки повернуты прямо ко мне, большие, раструбами, уши нервно насторожены, а задние ноги чуть согнуты, готовые к прыжку. Передо мной была самка с детенышем – так называемый «олень Прасара» (Mazama rufa), грациозное создание с высоким крупом, длинной шеей, большими ушами, обычно красновато-бурого окраса. У самцов небольшие ветвистые рожки, а оленята расцвечены по темному красновато-коричневому фону россыпью ярких белых пятен.

Я не собирался убивать чудесных животных, даже если бы дробь в патронах для этого подходила. Убийство детеныша было бы преступлением, а убийство матери – преступлением еще более тяжким. И все же мне очень хотелось полюбоваться на них подольше: узнать хоть какую-нибудь мелочь об их привычках, что не так уж трудно, если убедить животных, что за ними никто не следит. Одет я был для такого случая неподходяще, и пришлось тихонько отползать обратно, чтобы они меня не заметили. Однако чуткие уши оленихи уловили какое-то резкое движение. Она прыгнула вверх и, повернувшись, с минуту смотрела прямо на меня, потом снова взвилась в воздух и вместе с малышом, копировавшим ее движения, унеслась вправо. Два длинных, заячьих прыжка – и они с треском скрылись в лесу. Глубоко разочарованный, я натянул на себя одежду и снова принялся выбираться ползком из зарослей, но тут уж мне не пришлось высовываться – прямо передо мной, за несколькими кустиками короткой травы, кто-то опять как чихнет!

На этот раз я был осторожен вдвойне. Я распластался на животе и заглянул за кустик травы. Стало быстро темнеть, солнце уже закатилось, и все было озарено тем неярким красноватым отсветом, который делает краски сочными, а тени сгущает, отчего пейзаж выступает с небывалой, почти неестественной четкостью. Мой взгляд упал прямо на чудовищно уродливое, напоминающее таксу, создание, особенно поразившее меня контрастом с окружающей прекрасной природой.