Текст книги "Исповедь"

Эмиль держался в группе особняком. Сыз как-то особенно подчеркнуто здоровался с ним через день, видимо, считая, что этим он его унижает: захочет – поздоровается, а не захочет – не будет. Главным для него было то, что все должно происходить в соответствии с его желаниями. Однажды Сыз притащил запечатанный целлофановый пакет. Все ребята мгновенно окружили его. В пакете были настоящие американские джинсы! Тогда, в 1972 году, они были в диковинку для многих ребят. Сколько же о них ходило всяких легенд: об их непревзойденном качестве, о невозможности их когда-нибудь износить! О том, что они являются показателем статусности их обладателя. Джинсы фирмы «Levi’s Strauss», принесенные Сызом, стоили семьдесят рублей! Ребята ахнули от такой суммы за штаны, пусть и столь желанные. Это была почти их двухмесячная стипендия. Никто так и не решился купить их.

Вуз, в котором учился Эмиль, часто организовывал студенческие вечера. Почти каждая вечеринка завершалась потасовкой. Народ собирался темпераментный, и страсти разгорались из-за сущего пустяка. Достаточно было вызывающего взгляда или неосторожного слова – и ребята, подобно самовозгорающейся смеси, вспыхивали. Толпа слепо шла за обиженным, зачастую вовсе не имея понятия о причинах случившегося конфликта. И вечеринка превращалась в балаган, а ее участники разделялись на два лагеря, готовящихся к побоищу.

На очередную тусовку Эмиль пошел со своим другом Эльдаром. Зал распирало от множества потных, дергающихся в такт оглушительному року тел. Эмиль, который танцевал с одним парнем, внезапно почувствовал легкое прикосновение к затылку чьих-то пальцев. Обернувшись, он увидел Сыза, танцующего с какой-то девушкой.

– А, привет! – улыбнулся ему Эмиль.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Сыз, также улыбаясь.

– Как видишь, танцую, – ответил Эмиль, решив больше не обращать на него внимания. Но скоро он опять почувствовал прикосновение пальцев к голове. Как всегда в таких случаях, он немел, тупел, и еще черт знает что с ним происходило. Все-таки найдя в себе силы еще раз обернуться, он посмотрел на Сыза – у того на лице продолжала играть идиотская улыбка. Затем перевел взгляд на девушку – та тоже улыбалась. Сыз, довольный ситуацией, хитро подмигнул своей партнерше и вновь легонько стукнул Эмиля по голове, затем еще раз. То, что начиналось поначалу как шутка, неожиданно обернулось напряженной ситуацией. Эмиль уже не улыбался, девушку раздирало любопытство, партнер Эмиля с удивлением взирал на происходящее. Продолжал скалиться лишь один Сыз. Это был его прямой вызов Эмилю. Но тот, как обычно, пропустил нужный момент и, растеряв по причине этого всю свою решимость, продолжал бездействовать.

Очень часто, когда Эмиля обижали и ему надо было собраться с силами и с мыслями, чтобы достойно ответить обидчику, внутри у него что-то срывалось, и он обмякал, а изнутри его начинало трясти. Это напоминало нервный тик. И, как ему казалось, он дрожал не от страха. А от злобы, которая обволакивала и затуманивала его сознание. Часто по ночам Эмиль представлял себе, как он, сохраняя спокойный тон и сверля глазами противника, взяв на вооружение логику, начинал придавливать оппонента своими железными аргументами. Но в жизни он был не способен на такое. Бог не дал ему сил и смелости на это.

Та вечеринка завершилась благополучно, без мордобития. Но если бы на месте Эмиля оказался кто-либо другой, драки было бы не миновать.

Возможно, именно излишний темперамент и некоторая агрессивность молодежи и поспособствовали быстрому угасанию в городе всех новых начинаний. Например, были запрещены, непродолжительно просуществовав, молодежные музыкальные общегородские фестивали «Золотая осень», очень популярные в конце 60-х годов. Эмилю запомнился последний из них, заключительный концерт которого проходил в одном из больших клубов города. Тот, разумеется, не в состоянии был вместить в себя всех поклонников рок-музыки, и творившееся там в тот вечер не поддается описанию. Неудержимым потоком Эмиля внесло внутрь. Поначалу перед дверьми пытались контролировать входящих, но после того, как зал был заполнен, толпа, остававшаяся на улице, смела контролеров и, подобно взбесившемуся селевому потоку, залила вестибюль, коридоры и стала проникать в зал. Через некоторое время там негде было стоять. Возбужденная свободой действий и музыкой в стиле рок, публика, особенно на галерке, начала бесноваться. Она валила целые ряды кресел, отодвигая их и очищая себе место для танцев. Все слилось воедино: не было зрительного зала, не было сцены с музыкантами. Пьянящий плач гитар, ритмичные удары барабанов, крики и свист публики – все смешалось в общем звукошумовом хаосе. Такой степени свободы, такого накала страстей, такой разрядки энергии толпы, такого единения тел, душ и звуков Эмиль еще не видел и не слышал никогда. Поздно ночью, во втором часу, возвращались по домам толпы школьников и студентов – опустошенных, обессиленных, но счастливых. Год 1969-й оказался последним в биографии фестиваля: больше в городе такого рода музыкальных праздников не проводилось.

Эмиль продолжал упорно не открывать учебников в течение всего семестра и как «настоящий» студент не спал несколько сессионных ночей. А в результате почти с пустой головой садился перед экзаменатором. Он всегда завидовал способности Рафика за какие-то два дня до экзамена пройтись по учебнику и затем блестяще выдержать испытание. Рафик утверждал, что многое он запоминал на лекциях. Эмиль на лекциях хоть и присутствовал, но мысленно был бог знает где. Требовалось большое искусство лектора, дабы удержать внимание таких, как Эмиль, излишне мечтательных студентов. К сожалению, об ораторском таланте педагогов говорить вообще не приходилось. Многие из них плохо говорили на русском языке, а их лекции сводились к нудному, монотонному бурчанию под нос записей в тетрадке, которые они аккуратно копировали из учебников. Эмиль механически записывал лекции, думая при этом о чем-то своем, и открывал тетрадь лишь перед экзаменом. Практически все экзамены были «тапшованы». «Тапш» – термин, введенный в студенческую среду, дословно означал «поручать». И вот Эмиля на каждом экзамене «поручали» (то есть тапшевали) экзаменатору. Качество оценки зависело от степени «тапша», который подразделялся на внушительно-солидный (отлично), надежный (хорошо) и жалостливый (удовлетворительно).

Как это часто бывает, на факультете лишь один педагог не подчинялся святому закону «тапша». Волею случая именно он, гроза студентов Виктор Иванович, стал руководителем группы, в которой учился Эмиль. Трудно поверить, но Иваныч никого не выделял, ко всем относился одинаково безразлично. Он был малоразговорчивым и скрытным человеком. Таких за глаза называют «сухарями». Его побаивались и не любили коллеги – за то, что главной отрицательной чертой его несносного характера было неподчинение «принципу уважения», широко практикующемуся в этом, да и в других вузах и организациях города. Таким образом, Иваныч автоматически отгораживался от многочисленных просителей, от мощного рычага поручительства, благодаря которому немалое количество студентов становилось дипломированными специалистами. Игнорирование «принципа уважения» привело к изоляции руководителя группы на личностном уровне. Ведь этот принцип опутывал людей невидимыми нитями, порождал определенные обязательства и права, которых необходимо было придерживаться. Все были тесно связаны и зависели друг от друга. Существовала настоящая круговая порука, где, как говорят в народе, рука руку моет.

Итак, эта зависимость, которую можно выразить в виде формулы С = f (Д), где С – слово, Д – дело, f – функциональная зависимость, зиждилась на уважении. Виктора Ивановича мало кто уважал из коллег. Когда о нем заходил разговор, собеседники махали рукой – мол, безнадежное дело: этот человек непригоден для «дела», с ним не сговоришься, в нем нет человечности и понимания. Студенты называли его извергом и чуть ли не душегубом – и все только потому, что он, видите ли, хотел, чтобы каждый, именно каждый из них, хотя бы в общем мог разбираться и ориентироваться в преподаваемом им предмете. И, если он не обнаруживал у студента хотя бы им самим установленного минимума знаний, тот мог рассчитывать на экзамене только на неуд. Даже шутили, что, если у Иваныча пройдешь, значит, диплом почти в кармане.

Первая летняя практика группы под руководством Виктора Ивановича в одном из районов страны проходила в спокойной и деловой атмосфере, если не считать одного неприятного инцидента. У студентов было заведено оставлять дежурного на базе. В тот злополучный день дежурил Рафик. Однако вечером ребят никто не встретил, Рафика и след простыл. Заявился он позже – вернее, его привел какой-то местный молодой паренек. Рафик не мог держаться самостоятельно на ногах.

– Ребята, заберите его, пожалуйста, успокойте и уложите, пусть выспится. А то жалко парня. Он там рядом с закусочной драку затеял. На всех кидался. Мы понимаем – он гость, его уважать надо, но есть предел и нашему терпению, – тараторил паренек.

Одногруппники подхватили и увели Рафика.

– А как он там оказался? – решил выяснить Яник.

– Утром, часиков в одиннадцать, пришел в закусочную выпить кружку пива. Ну и пошло: кружка за кружкой. Потом познакомился с одним мужиком, который только вчера откинулся. Десять лет воли не видал. В общем, они разговорились и так целый день пили и говорили, говорили и пили. Короче, к вечеру Рафик уже ничего не понимал и на всех кидался. Ребята, конечно, сдерживали себя. А я вот решил его привести сюда, от греха подальше, узнав, что вы вернулись.

– Большое спасибо тебе, браток, – протянул ему руку Яник, – извини за беспокойство и тем ребятам наши извинения передай. Когда он трезв, лучше него парня не сыщешь.

– Да что ты говоришь! Слушай, брат, все хорошо, лишь бы здоровье было. Остальное все исправится.

– Спасибо, до свидания, – еще раз повторил Яник.

– Здоровья вам, здоровья вам. Много здоровья вам, – откланялся деревенский паренек.

Виктор Иванович вел себя так, будто ничего не произошло, только лицо у него посерело от злости. Наконец он вызвал Рафика, который предстал перед ним, скривив губы в нагловатой пьяной ухмылке.

– Посмотри, в кого ты превратился?! – накинулся на него Иваныч.

– Я выгляжу не хуже всякого выпившего на голодный желудок литр водки, – парировал тот.

– Перестань паясничать. Еще один такой случай и можешь мотать отсюда ко всем чертям.

– О, Виктор Иванович, не так грубо, мы не одни.

– Не тебе сказано было, чтобы не хамил, щенок?! – потеряв всякое терпение, закричал Иваныч.

Не успели отгрохотать в ушах присутствующих последние слова их руководителя, как Рафик, развернувшись, небрежно и, казалось, не очень сильно, наотмашь кулаком стукнул педагога по скуле. На месте удара тотчас образовалось пятно огненно-кровавого оттенка. Мгновение спустя, не успев очухаться от происшедшего, окружающие стали свидетелями ответного удара уже по скуле Рафика, в результате которого тот, оторвавшись от земли, катапультировался на пятую точку и на некоторое время неподвижно застыл в этой позе. Виктор Иванович, человек небольшого роста, но очень крепкого сложения, обладал натренированным телом. И удар, видимо, получился, что надо. Вряд ли кто пожелал бы оказаться в тот момент на месте Рафика. А на следующий день Виктор Иванович послал две телеграммы в город: одну в деканат, другую – на имя ректора, а Рафика отправил в город.

Второй учебный год начался с бесчисленных собраний на всех уровнях, которые завершились товарищеским судом. После многочисленных уговоров и просьб, но главным образом ради отца Рафика, одного из старейших педагогов вуза, Виктор Иванович дал задний ход и не стал портить парню жизнь. Итак, Рафик остался при своем, не опровергнутом жизнью мнении. Буря улеглась, и все забылось. Жизнь продолжила свой бег.

Эмиль и на втором курсе продолжал свой тупой протест, в результате которого он наказывал только себя, оставаясь посредственным студентом. «Элита» стала относиться к нему более терпимо, начала привыкать к нему. В итоге он стал участвовать почти во всех ее попойках. Конечно, очень близко его к себе не подпускали. По крайней мере, если намечалась очередная пьянка, а Эмиля поблизости не было, никто из «элитариков» не удосуживался заниматься его поисками.

В первый учебный день второго курса ребята, войдя в аудиторию, с удивлением обнаружили в группе нового студента. Оказалось, что Миша Волков – сын не просто уважаемого человека, а человека с самого республиканского верха. Раньше учился в Московском государственном университете имени Ломоносова, но его отчислили не то за пьянку, не то за хвосты. Затем отслужил в Подмосковье два года в рядах Советской Армии, после чего пришел прямо на второй курс вуза, где учился Эмиль. Сам ректор представил его в деканате. Ребята из соседних групп приходили и смотрели на него, как на некую диковинную вещицу, которую можно увидеть и даже пощупать. А его группу распирало от важности и гордости. Еще бы! Вместе с ними учился сын второго человека в республике! Миша стал уважаемым и почетным членом «элитарной» группировки. Нет, он никому не стал близким другом. Вокруг него всегда собирались, считались с ним, слушали его. Миша любил ошарашить компанию жареной информацией, недоступной простым смертным, любил поучать всех менторским тоном, настаивать на своем; фамильярно, снисходительно и свысока обращаться ко всем, кроме членов «элиты». К этим последним он относился ровно. Даже Яник не смел отпускать в его адрес остроты, хотя за спиной не упускал случая его поддеть. Миша не дурак был выпить и часто принимал участие в попойках. Время от времени он мобилизовывал ребят на ужин в ресторан, который назывался «Старый интурист». Ужин включал в себя традиционное блюдо этого заведения – куриный бульон с фирменными булочками – и котлеты по-киевски.

Однажды Миша пригласил ребят на отцовскую казенную дачу на побережье моря. Яник потом рассказывал Эмилю о двухэтажном особняке и его интерьере, о мебели и импортной электроаппаратуре. Правда, инвентарные номера и штампы на дорогих вещах портили впечатление и напоминали о недолговечности всех этих благ.

Неожиданным для Эмиля стало стремление Рафика сблизиться с ним. Эмилю было приятно, что именно Рафик, а не кто-то другой пожелал этого. Ибо только о нем Эмиль мог сказать, что этот человек обладал такими бесценными качествами, как сочувствие, сопереживание, чуткость, тонкое понимание. Он все замечал, всем интересовался, всегда старался помочь. Так они стали бывать друг у друга. Однажды Рафик зашел за какой-то лекцией, и они решили пройтись. Разговор зашел о дружбе.

– Я завидую тем, кто имеет настоящих друзей, с кем можно делиться своим сокровенным до конца, без утайки, буквально опустошая себя до дна. Какое это наслаждение, какое освобождение от тяжкого груза на душе! Какую неоценимую помощь оказывает друг, принимая его на себя, будь то обида, горе или радость. – Внезапно замолкнув, Рафик пристально посмотрел на Эмиля и неожиданно спросил: – Вот ты, Эмиль, кем хочешь стать?

От вопроса, заставшего его врасплох, Эмиль оторопел. Что-то у него в душе вновь замкнулось, заблокировалось, и, как обычно в таких ситуациях, временно пропал дар речи. Но мысль интенсивно работала. В его воображении промчалась длинная череда дней, заполненных невероятно дерзкими мечтами о том, кем бы ему хотелось быть. Эмиль не был готов говорить о таком важном, интимном и болезненном для него вопросе. Получилось весьма глупо: ведь, в конце концов, Эмиль хотя бы ради разрядки затянувшейся напряженной паузы мог бы хоть что-то сказать – да хотя бы соврать. Но он и этого не сделал.

– Знаешь, на этот вопрос очень трудно ответить, – только и смог выдавить он из себя.

Услышав такое, Рафик разочарованно произнес:

– Мне кажется, что мы с тобой никогда не сможем стать близкими друзьями.

Таким был убийственный вывод Рафика, и Эмиль почувствовал, с какой горечью и сожалением были произнесены эти слова. Он понял, что, возможно, совершил большую ошибку. На том они и разошлись.

Эмилю предстояла бессонная мучительная ночь. Конечно, он сожалел, что разговор не получился. Вновь очередной упущенный шанс. Он пронзительно подумал: «Рафик открыто спросил у меня о цели жизни. Как будто знал, что она у меня есть. А я, как стыдливая девица, зарделся – не лицо, конечно, покраснело от стыда, а душа, как будто мне предстояло раздеться перед публикой. И все потому, что я представил себе, как я обнажаю свою сокровенную цель. Мне казалось, что, пока цель таится где-то в укромном, уютном уголке души моей, она кажется значимой и ценной. А когда ее обозначаешь словами, которые произносятся вслух, то все величие и значимость этой цели летят ко всем чертям. Остаются хорошо известные и старые, как мир, тщеславные надежды человека. Что я должен был ему сказать? Что я жажду всеобщего признания, всемирной славы, мечтаю стать знаменитостью и прочее?..»

Так Эмиль старался оправдаться перед самим собой. Тогда как Рафик совершенно спокойно говорил о вполне достижимых вещах, о реальных шансах стать академиком, убеждая, что в этом нет ничего фантастического. Эмиля поражала уверенность восемнадцатилетнего парня. У них были разные внутренние оценочные возможности. То, что для Эмиля было главным, для Рафика – само собой разумеющимся. А вот главного-то у него как раз и не было. Эмиль же не мог без этого главного жить и нигде и ни в ком не находил его. Это его мучило. Он не мог, как многие, просто жить: душа метущаяся тревожила и мучила его, бросаясь из одной крайности в другую. Что было бы, если б Эмиль на вызов откровенности ответил такой же откровенностью? Стало ли бы это переломом в их отношениях? Эмиль этого не знал. Но он не захотел впускать в свой внутренний мир постороннего. Рафик требовал либо все, либо ничего. Таково было условие. А прямота и смелость такого вызова ошеломили Эмиля и заставили его замкнуться. И уйти в себя.

После этого вечера Рафик потерял к Эмилю всякий интерес. И пошел на резкое сближение с «сынками». Казалось, что он окунулся в этот омут от отчаяния, от безысходности, от безуспешности попыток обрести достойного, понимающего друга. А Эмиль безмолвно злился и на себя, и на него. На него – за то, что тот окунулся в жизнь, недостойную его и неинтересную ему. На себя – потому что оказался настолько глухим, что не пожелал открыть дверь, в которую так неожиданно, смело и властно постучал Рафик. Дверь не открыли, и тот ушел, ни разу не обернувшись… Что связывало Рафика и «сынков»? Одни лишь пьянки, в которых иногда участвовал и Эмиль. Здесь Рафик был полновластным лидером: собирал ребят, отвечал за организацию гулянки. Эмилю нравились эти застольные разговоры, где каждый стремился блеснуть красноречием. Он, как всегда, специализировался на дополнениях к основной теме. Иногда вставки были действительно к месту и блестяще вписывались в разговор, что вызывало бурю восторгов и ржание за столом. По этому поводу Рафик как-то заметил, что Эмилю надо чаще пить.

После второго курса летняя практика группы проходила вне пределов республики. Группа побывала во многих крупных городах Советского Союза. Но ребятам почему-то нравились небольшие российские городки. В центре каждого из них обязательно был предусмотрен большой парк с танцевальной площадкой, где вечерами собиралась молодежь. Однажды в одном из таких городков Эмиль с Байрамом, парнем из параллельной группы, ломанулись на танцы. Танцплощадка была окружена плотной живой стеной. Музыканты только начали играть, и самые решительные из потенциальных танцоров выходили на середину площадки, на общее обозрение, образовывали маленькие круги и начинали дергаться, не сходя со своего места. Группки были однополые. Любопытный факт: девочки клали свои сумочки на середину круга и вокруг них совершали ритуал танца.

Эмиль с Байрамом пристроились на скамейке и наблюдали за танцующими. Почти сразу же к ним подошли совсем еще девчонки, лет четырнадцати-пятнадцати, и сели рядом. Вели они себя слишком раскованно: громко разговаривали, развалившись на скамье и не обращая на ребят никакого внимания. Эмиль почти заставил себя отвернуться от них и продолжал смотреть на танцующих. Через некоторое время ребята чуть не попадали со своих мест. Одна из девушек громко рыгнула и уронила голову между своих ног. Ее длинные золотистые волосы свесились вниз, полностью закрыв лицо. Остальные девушки обступили ее. Внезапно тело ее судорожно передернулось, и она, подавшись вперед, блеванула гаденькой жидкой смесью, которая образовала у ее ног круглую лужицу. Эмиль со своим дружком, вскочив на ноги, с брезгливой поспешностью отпрянули в сторону. Особенно был ошеломлен Байрам, который в городе-то жил всего два года и еще ни разу в жизни не напивался. Он даже во сне не смог бы вообразить себе этой ужасной и гнусной сценки. Только чужая жизнь могла преподнести ему такое.

Эмиля удивляло, что в таких городках мало представителей милиции и они излишне терпимы. В злачных и темных местах их и вовсе не попадалось. В парках блюстителей порядка можно было встретить на тихих аллеях, где они следили за тем, чтобы какой-нибудь пьянчуга не заснул на скамейке. Если же это все-таки происходило, они подходили к несчастному, поднимали и усаживали его, а того, кто отказывался подчиняться, поднимали со скамьи и волокли из парка, не обращая внимания на его брань.

По мере того как Эмиль удалялся от родных мест в дальние края, уменьшалось количество милиционеров на душу населения. Да бог с ней, с этой статистикой! Интересно другое. У всех ребят, выехавших из родной республики в Россию, возникало ощущение неожиданно приобретенной свободы после долгого «заточения». Казалось, что они разучились жить на свободе, слишком долго пробыв в изоляции, и много от чего отвыкли. Их мучил сильный сексуальный зуд, который преследует людей после долгого и вынужденного воздержания. Из-за него терялись чувство меры и здравый смысл. Выехав, ребята попадали в среду с иным уровнем свободы и, главное, с совершенно неведомой формой взаимоотношения полов, качественно другой культурой секса.

Как-то, будучи в одном из городков, студенты должны были остаться там на одну ночь. Расположились в актовом зале какой-то школы (других мест не было), а вечером разбрелись по городку. Мамед и Махмуд – ребята, которые, как и Байрам, лишь два года назад приехали из деревни, чтобы стать студентами, – решили направиться в ближайший ресторан поужинать, а затем зайти в бар: авось, повезет и можно будет подцепить кого-то из представительниц противоположного пола. По-русски они говорили крайне плохо – знали буквально несколько расхожих фраз. Незнание языка было главным препятствием в установлении контакта с местными девушками. Особенно обидно было Махмуду. Высокий, с атлетическим телосложением, бычьей шеей, маленькой головой, низким лбом и римским носом, смотрелся он очень даже неплохо. Издали казалось, что на тебя движется скала. Могучий был парень. Правда, интеллекта было маловато, но эта штука в данных обстоятельствах играла незначительную роль. Главным был язык, без него – как без рук. Мамед, напротив, был небольшого роста, щупленький, с густыми черными волосами, монгольскими усами, широкими бровями, очень подвижными маленькими глазами. У него был хитрый и настороженный взгляд. Как будто весь мир был только тем и занят, чтобы обдурить, надуть нашего Мамеда. Сам же он был не прочь это сделать – конечно, лишь в целях самообороны. Он был умнее своего могучего товарища, лучше знал язык – во всяком случае, кое-как объясниться мог.

Отужинав в ресторане, парни практически в полном молчании устроили наблюдение за танцующими парами. С тоской и завистью смотрели, как кавалеры обнимают высоких и красивых белокожих блондинок. Больше всего волновали Махмуда ножки танцующих девушек – длинные и стройные. Бедняга с трудом сглатывал энергично выделявшуюся слюну при одной только мысли о возможности безраздельного обладания ими. И ему становилось совсем уж невмоготу, когда он представлял себе ту часть ног, что скрыта от глаз.

Друзья спустились в бар. Здесь были полумрак, очень уютная обстановка; лилась приятная музыка. Они сели за столик, заказали два коктейля и, «умудренные опытом», начали медленно посасывать содержимое через трубочку, время от времени мешая кубики льда в стакане. Разговаривать было не о чем, и ребята молча наблюдали уже за новыми танцующими парами. Единственным развлечением были сигареты. Мамед не сводил с девушек голодных глаз. Он жаждал иметь их, таких славных, сразу всех – так классно они вертели своими красивыми попками и дрыгали ногами от ушей. Как ребята ни старались помедленнее потягивать свой коктейль, очень скоро он все равно заканчивался, и приходилось заказывать новую порцию, дабы не сидеть за пустым столом. Постепенно ими овладевала тоска, и они совсем было сникли. Из состояния апатии их вывел хриплый голос, доносившийся из-за соседнего столика. Он принадлежал женщине, которая обращалась к ним уже в третий раз, прося спички. Первым очнулся Мамед и сразу же засуетился. Он схватил спички и протянул руку к соседнему столику. Обладательница хриплого голоса оказалась полной девицей неопределенного возраста. У нее было оплывшее помятое лицо – не то от постоянного употребления спиртного, не то от недосыпания. Копна густых, вьющихся колечками рыжих волос обрамляла ее круглое лицо подобно парику. Прикурив, девица вернула спички, скривив в ухмылке губы. Она была сильно подвыпившей, и казалось, что она с трудом удерживает свое крепко сбитое тело на стуле. С нею была пара, которая в это время танцевала. Мужчина лет под сорок – высокий, полноватый, с мясистым красным лицом и масляными глазами – походил на беззаботного прожигателя жизни. Его партнершей была худая, высокая, как жердь, и плоскогрудая девушка. Казалось, что просьба подать спички поспособствовала образованию невидимой связи между столами. Когда пара вернулась и заняла свои места, ребята услышали, как женщины не то ругаются, не то спорят. Мужчина же, напротив, был очень весел, посмеивался и то и дело норовил ущипнуть ту, что обратилась за спичками, одновременно приставая с поцелуями к худенькой.

– Ты, Тань, дура, слышишь, дура ты! С кем связалась, ты посмотри на него. Это же гнусный тип и остолоп!

– Ну что ты Маня, Витя такой милый, – возражала Таня, то поглаживая, то похлопывая толстую красную щеку Вити.

– Я тебя щас укушу, Маня! Ам! Ой, больно! Ты чево? – балагурил Витя.

Маня цепко схватила пальцами его нос и сильно сжала. И мясистый нос Вити, и без того красный, стал едва ли не пунцовым.

– Фу, жирный нос, – брезгливо поморщилась Маня и вытерла свои пальцы о рукав его рубашки. – Да плюнь ты на него, Танька, на кой он тебе сдался такой? Ух, боров паршивый!

– Да заткнись ты, паскудница, – не выдержал Витя и угрожающе взмахнул рукой, – а то клизму поставлю. – Затем встал и потянул Манину подругу за руку: – Пошли танцевать, Танюша.

Маня осталась одна и, повернувшись к парням, снова вывела их из душевного равновесия.

– Вы извините, ребята: спички можно?

– Пожалуйста, пожалуйста, – поспешно откликнулся Мамед.

Получив спички, она как-то по-особенному, не то что кокетливо, а слишком уж откровенно глянула на Мамеда. Того как током ударило. Бедный малый, не привыкший к таким взглядам, минуты три отходил от оторопи. Ведь там, где он жил и учился, только взрослым мужчинам было дано право буравить взглядом хорошеньких пышных женщин. Ни одна из них не была обделена повышенным вниманием. Мужская половина населения буквально пожирала глазами представительниц слабого пола. А вот что касается женщин, то они, напротив, на взгляды были довольно скупы – бросали их разве что исподтишка да исподлобья. В общем, изощрялись, как могли, чтобы послать ответный импульс приглянувшемуся мужчине, стараясь внешне ничем не выдать себя окружающим.

Здесь же, в российском городке, никто ни на кого не обращал внимания, не засматривался и не глотал слюнки при виде проплывающей мимо аппетитной красавицы. И тут вдруг такой предельно обнаженный, красноречивее всех слов взгляд!.. В следующее мгновение Маня отвернулась, небрежно вытянув ноги под столом, и, глубоко затянувшись, стала порциями выпускать клубы дыма. Выпивка у нее давно уже закончилась. Вскоре вернулась парочка танцоров. Усадив свою партнершу, Витя отлучился по нужде.

– Таня, взгляни на соседний столик: симпатичные ребятки, черненькие. Может, позабавимся? – сразу же обратилась к подружке Маня.

– Да ты что, Маня, у меня же есть мой Витя.

– Опять ты про него! Да чтоб он лопнул, старый пердун!

– Ну зачем ты так, не так уж он и плох. А ты что – хочешь тех ребят снять, что ли?

– А что, попробую. Правда, они, как пни, сидят и слова не вымолвили, пока я здесь – особенно тот здоровый чурбан. Его предлагаю тебе, по росту он тебе лучше подходит. А я возьму этого, маленького – он, по-моему, уже готов: я его одним взглядом наповал положила. Вот мужики! Везет же бабам, которые имеют таких мужчин. Моргни им – и они уже у ног твоих. Не то что твой боров. С претензией, пьет, жрет и еще плати за него. К тому же и дерется. Фу, мерзость какая! Такой здоровый, а как мужчина, голову наотрез даю, ломаного гроша не стоит.

Тут неуверенной походкой подошел Витя и опять потянул Таню танцевать.

– Ребята, можно присоединиться к вам? – наконец решилась обратиться Маня к ребятам из-за соседнего столика.

– Да-да, пожалуйста, – опять откликнулся Мамед и вежливо помог ей присесть.

Махмуд, совершенно оцепенев, забыл и те несколько слов на русском языке, которые знал. Его низкий лоб покрылся испариной. Мамед также внутренне весь напрягся и занервничал.

– Приезжие, что ли? – нарушила затянувшуюся паузу Маня.

– Да-да, – закивали ребята хором.

– Ну, давайте знакомиться, – предложила Маня и, узнав имена парней, непринужденным тоном попросила: – Мамедик, не закажешь ли коктейля, а то такая тоска…

Мамед без лишних слов вскочил, и уже через несколько минут на столе стояли три красивых бокала, запотевших от плавающих в них ледяных кубиков. На этот раз парни уже не растягивали содержимое бокалов, а покончили с ним довольно быстро. И Мамед, уже не ожидая сигнала со стороны, помчался за новой порцией коктейля. Тот был довольно крепким, и действие хмеля на ребят не заставило себя ждать, затуманивая их рассудок, развязывая язык, делая их более раскрепощенными. Маня рассказала им, что Таня и Витя – муж и жена. При этих словах у ребят вытянулись лица. Им показалось весьма странным, что семейная пара может вести такой образ жизни. Затем Маня потянула ребят на быстрый танец, танцевала то с одним, то с другим, заставила Таню потанцевать с Махмудом. Потом они снова пили – уже все вместе. Витя что-то заливал Махмуду в уши, а Мамед пытался развлечь женщин.