Текст книги "Четыре минус три"

29 марта 2008 года, 10.00

Будильник моего мобильного телефона бесцеременно прогоняет грезы. Бодрая мелодия, с которой в прежней жизни начинался мой каждый день, кажется мне сегодня неуместной. Словно я сегодня являюсь из совсем другого мира. Я перевожу себя в режим дремы, активизируя при этом функцию stand by (ожидание).

Десять часов десять минут.

Уже слишком поздно. Спешка – это именно то, что мне сейчас надо. Ведь по крайней мере у меня нет времени думать.

Платье, в которое я облачаюсь, уже давно приготовлено. Почти бордового цвета. Цвета сердца.

Смотри, Хели. Вот платье, в котором я тебе всегда нравилась больше всего.

Куртка, которую я в спешке надела поверх, – это куртка «Gore-Tex» слишком большого размера. Но она подходит лучше другой. Это куртка Хели.

Бывали времена, когда я выглядела достаточно комично. Из-за того, что носила слишком большие пуловеры, футболки и штаны. Мне это было все равно. В одежде Хели у меня возникало ощущение, что он сейчас во мне, чувство нераздельности с ним. Я обоняла его запах и вспоминала о том, до чего же нежной была его кожа.

Сабина уже ждет перед домом. Мы вместе едем на кладбище. У входа в зал прощания толпится народ. Все знакомые лица.

Неужели у меня так много друзей? Вернее, у нас? Если бы Хели мог все это видеть!

«Ты здесь?» – шепчу я.

Ответа мне не расслышать. Потому меня уже обнимает моя любимая школьная подруга, которую я не видела много лет. Мы пытаемся улыбнуться друг другу. Для слов нет времени. Объятия не прекращаются. Каждый стремится ко мне прикоснуться. Дружелюбные лица сменяются добрыми словами. Одно крепкое объятие сменяется другим.

Все это напоминает мне любимую в детстве игру во время занятий физкультурой. Школьники выстраиваются в два ряда друг против друга. Каждый крепко берет за руки стоящего напротив. Тебя приподымают и переваливают из одних сплетений рук в другие. Ты чувствуешь себя невесомым, оторванным от земли силой невероятной мощи. Тебя несут друзья, своей энергией, своими словами, своими прикосновениями. Именно это я ощущаю сейчас. Прекрасное ощущение.

Однако у меня кружится голова. Как же много людей! Друзья, сотрудники, родственники из Германии и Франции. Приятели Хели. Соседские дети. Соученики. Мой лечащий врач. Бургомистр… Я чувствую растерянность, я переполнена эмоциями и впечатлениями, перенапряжена. И вместе с тем я испытываю странное чувство счастья. Как же огромна человеческая паутина! Мой взгляд наталкивается на пеструю команду клоунов, которые стоят у входа и наяривают какую-то веселую музыку. Я машу им рукой.

Моя мама обнаруживает в толпе своего смеющегося ребенка. Она спешит ко мне и обнимает меня, тесно ко мне прижимаясь.

«Перестань смеяться. Пожалуйста!» – шепчет она.

«Разве я смеюсь?»

«Люди вокруг уже обращают на это внимание».

«Какие люди?»

Я вижу вокруг лишь дружелюбные лица.

«Вот там, две пожилые дамы у ворот кладбища».

Мама, передразнивая этих дам, повторяет их слова:

«Что это за балаган? Не видно, чтобы она очень страдала!»

Уф. Люди злословят. Обо мне. О, как бы я хотела с ними побеседовать! Уж я бы им сказала, – думалось мне.

Нашла бы я тогда правильные слова? Скорее всего, нет. Удалось ли бы мне им сегодня объяснить лучше? Пожалуй, я бы сделала попытку.

Итак, «Что это за балаган?».

Ответ: «Это не балаган. Это клоуны. Мои коллеги, которых я пригласила для того, чтобы они облегчили наши сердца настолько, насколько это возможно. Мне хотелось, чтобы они порадовали множество присутствующих здесь детей. И мои дети любили клоунов. А мой муж сам был клоуном».

Но разве так скорбят?

«Мои друзья-клоуны стараются не выражать свое горе. Свое горе в связи с потерей верного друга, каким был для них Хели. Им это наверняка дается нелегко. Но они стараются ради меня. Потому что я попросила их об этом. Их способность радоваться придает мне силу».

Им место в цирке, а не на кладбище.

«Мои друзья, будучи клоунами, поставили себя на службу радости жизни, чтобы вызвать у нас, скорбящих, хотя бы подобие улыбки. Чтобы нам напомнить о том, что в жизни, кроме невыносимых испытаний, припасено для нас и что-то хорошее».

Но этот шум! Ведь это место не случайно называется местом упокоения. Скорби пристала тишина и покой!

«Клоуны играют веселую музыку, чтобы привлечь сюда моего мужа и моих детей. Потому что праздник, который мы празднуем, – для них».

Похоже, вы, мягко говоря, по-своему представляете себе рай. Похоже, вам кажется, что там можно развлечься.

«Мне кажется, ангелам нравится, когда люди на земле не забывают о том, что означает безмятежная радость. Ведь в этом случае нельзя говорить, что мы и они так уже не похожи друг на друга. Кроме того, мои дети, думаю, меня не поймут, если я заплачу. Ведь им хорошо. И они навсегда в моем сердце. Они будут пытаться меня утешать. И будут нервничать, если я не позволю себя утешить. Ради них я всерьез прилагаю усилия к тому, чтобы радоваться!»

Ну и взгляды у вас! Остается только удивляться, что вам все это удается.

«Я и сама себе удивляюсь. Но почему-то, по неизвестной причине, все получается. Даже сегодня. Прежде всего потому, наверное, что я отдаю себе отчет в том, что выражением своего горя ровно никому, никому абсолютно не помогу».

Вы явно не хотите себя перегружать!

«По сути дела, да. Я пытаюсь облегчить свою участь настолько, насколько это возможно. Вы, скорее всего, можете представить, что мое положение и так достаточно сложное. При полном отсутствии на то моей воли, я вдруг – в один день – осталась совершенно одна. У меня нет больше мужа, которому я могу дарить свою любовь и рассказывать о своих проблемах. И детей, которых я могла бы обнять, у меня тоже нет».

Но…

Дама (так я себе представляю) открывает рот. Возможно, она желает мне возразить. Например:

Неужели вы думаете, вы – единственная, которая…

Но продолжать я ей не позволю.

«Разве недостаточно случилось того, что невозможно изменить? Позвольте же мне принимать с радостью все, что дарит жизнь. После того, как она слишком многое у меня отняла.

Возможно, ваша жизнь отняла у вас не только ваших близких, но и способность радоваться. Если это так, мне вас невероятно жаль. У вас отнято гораздо больше, чем у меня. Я очень уважаю ваше горе и хотела бы сделать все от меня зависящее, чтобы вам помочь или вас утешить.

Но если вы запретили себе радость, я готова умолять вас буквально на коленях: «Разрешите ее себе вновь. Хотя бы изредка. Как же обескураживает перспектива никогда больше не увидеть вашу прекрасную улыбку, которую Бог подарил вам при вашем рождении, упреждая многие другие подарки!»

Возможно, ваша жизнь отняла у вас не только ваших близких, но и способность радоваться. Если это так, мне вас невероятно жаль. У вас отнято гораздо больше, чем у меня.

На этом поток моих мыслей истощился. Мне нужна пауза. Но прежде, чем отвернуться от обеих дам, я благодарю их. Прежде всего за то, что они пришли. И за их готовность играть неблагодарную роль и демонстрировать мне, что мой путь – каким бы правильным он мне ни казался – не у всех вызывает восторг и понимание.

Длинная бы получилась беседа. Веди я ее, наверняка бы опоздала на Праздник Душ моих самых любимых.

Прежде чем переступить порог зала прощания, я устремила свой взгляд в небеса. И представила себе, что во-о-он на том облаке сидит троица ангелов… Трое новичков, которых еще недавно звали Хели, Тимо и Фини. О чем они думают? Что испытывают?

А сейчас я, беспомощная и растерянная, стою в углу зала прощания. Из колонки звукоусилителя в энный раз доносится все та же песня. «Mary donґt weep no more». Задуманная в качестве музыкального сопровождения начала церемонии для настроя входящих в зал, она все не кончается. Потому что люди все идут и идут. Отцы, матери, дети, клоуны – все устремились внутрь. Человеческий поток все не иссякает. Хотя все места давно уже заняты. Я желала Хели полного зала. И вот мое желание исполнилось. Зал переполнен.

Ангелы, сидящие на облаке, придают мне мужества.

Выключи музыку и начинай.

Я следую их совету и направляюсь вперед.

Лежащая на мне ответственность делает меня спокойной и собранной. Я считаю своей обязанностью сделать присутствующим подарок. Незабываемое переживание. Светлые мысли. Надежду. То, в чем я сама срочно нуждаюсь.

Я приготовила для церемонии открытия одну историю под названием: «Древняя душа».

Сабина читает прерывающимся от слез голосом стихотворение Генри Скотта Холланда (Henry Scott Holland) «Все хорошо».

Мой отец рассказывает Тимо в последний раз сказку на сон грядущий, которую Тимо очень любил. Он хотел ее слушать еще и еще и в итоге выучил наизусть. И клоуны слушали с открытыми ртами и широко распахнутыми глазами, так же как и их маленькие друзья, Тимо и Фини.

Гости, тронутые происходящим, плакали, всхлипывали, опускались на колени. Я же, церемониймейстер, ничего не чувствовала. Только внутренне помечала «галочками» пункт за пунктом программы.

Слезы. Хорошо.

Музыка. Соответствующая.

Рассказанная история. Правильная. Как и планировалось.

Проповедь, чтение вслух, молитва. Святая вода. Молитва.

Снаружи лопаются воздушные шары. Перестает работать микрофон. Крики: «Громче!» Детский плач. Я выхожу из своего транса. Вижу коллегу-клона, который поднимается и начинает петь. Запланировано ли это? Я уже ничего не знаю. Но песня красивая. Красиво трагичная.

«Some say love, it is a river…»

Клоуны, вставая один за другим, подпевают. Я подпевать не могу. Мое горло как перехвачено.

«Барбара плачет» – этот пункт программы был бы ее гвоздем. Но мои глаза были сухи. Даже сейчас. Мое горе не поддавалось планированию.

Следующей своей песней клоуны исполнили мое заветное желание: «Fly me to the moon».

Я услышала эту песню первый раз в своей жизни в день трагедии. В исполнении Хельги Шнайдер. Эту песню передавали по радио. Она звучала в моей машине утром того самого дня, когда случилось несчастье.

По непонятной причине слова и мелодия запечатлелись тогда в моей памяти. Песня, в которой поется о звездах, о полете и о любви, не отпускала меня все последующие дни.

Она постоянно крутилась в моей голове, пока я сидела у кровати Тимо. И я даже напевала ее. Иногда достаточно долго. Мелодии я всегда хорошо запоминала. Удивительно, что и текст этой песни, от начала до конца, я тоже запомнила сразу и целиком!

Я знаю: Тимо мне подарил эту песню как прощальный подарок. Чтобы меня подбодрить. И дать знак, где его в будущем искать.

И по сей день эта песня, когда бы я ее ни услышала, связана в моем сознании с маленьким сыном. За тридцать три года моей жизни до катастрофы мне ни разу не довелось услышать эту песню. Зато теперь я сталкиваюсь с ней снова и снова.

Я иду на кастинг для желающих принимать участие в детском мюзикле и выясняю, что из двадцати претендентов пятеро намерены петь «Fly me to the moon».

Я слышу эту музыку на улице – ее насвистывает случайный прохожий именно в тот момент, когда я погружена в мысли о Тимо и пытаю себя вопросом, была ли я хорошей матерью или нет.

Коллега-клоун импровизирует на одном из семинаров на гитаре. Он говорит, что споет песню, и принимается петь ее, нашу с Тимо песню. Он не знает гитарных аккордов, и у него ничего не получается. Мы смеемся. По окончании этой импровизации он извиняется и поясняет: «Я не знаю, почему именно эта песня пришла мне на ум. Я же ее едва знаю».

Я похлопываю его по плечу. Я знаю, откуда пришла песня.

Тимо невероятно изобретателен. Он всегда удивляет меня своими способами передавать мне приветы.

Вот и сейчас в зале прощания у меня ощущение, что Тимо стоит со мной рядом. На второй строчке мой голос ко мне возвращается. И я подпеваю, громко и свободно.

Клоуны завершают свое выступление и официальную часть программы праздника. Наблюдая эту пеструю труппу, стоящую перед гробом Хели, я в какой-то момент чувствую себя как в театре на спектакле.

Похороны клоуна.

Вокруг одни клоуны. В публике. На сцене. С музыкальными инструментами.

И даже в гробу – клоун.

Если бы это действительно был спектакль, как бы называлась пьеса? Что могли бы рассказать клоуны на тему смерти? Доверил бы режиссер пьесы высказаться тому, кто лежит в гробу? Что бы он мог рассказать?

«О! Какое количество цветов! Какое красивое постельное белье! И меня понесут на плечах! Я что же – теперь король?»

Зрители бы наверняка смеялись.

Если пьеса – современная, может случиться так, что в определенный момент актер выйдет из своей роли, снимет красный нос и произнесет небольшую речь:

 «Дорогая публика, дорогие друзья! Всю мою клоунскую жизнь вы смеялись над моими неудачами. Я развлекал вас своими падениями, своими несчастьями, своей нелепостью. И вы смеетесь, потому что знаете: все это только игра. Я вовсе не ушибался, и впросак я тоже не попадал. К тому же я тоже получал большое удовольствие от своей игры, – уж в этом не сомневайтесь.

Способны ли вы мне поверить, что мое последнее поражение, моя смерть – на самом деле не что иное, как иллюзия? Признаю: мне замечательно удалось ввести вас в заблуждение. Можно сказать, я никогда с таким успехом не играл свою роль. Но в конце и этого театрального вечера я выйду на поклоны, и вы в очередной раз убедитесь: на самом деле со мной ничего, ну абсолютно ничего не случилось».

Кто знает, не является ли «Хели в гробу» его последней клоунской эскападой? Быть может, актер, который на этом свете играл роль Хели, удалился за кулисы. Просто потому, что закончился текст. На этот раз. Он насладился игрой и теперь ждет за сценой. Я сижу в зрительном зале и плачу, расстроенная иллюзией его смерти. Но однажды, в этом я уверена, я встречусь с ним и удостоверюсь: с ним все в полном порядке. Ничего не случилось. Абсолютно ничего.

Но до этого надо дожить. Пьеса не закончена. И аплодисментов не слышно. Даже в адрес музыканта с красным носом, который так трогательно играл.

На выходе из зала каждому вручается наполненный гелием воздушный шар.

Десять, девять, восемь, семь…

При счете «ноль!» дружная стая воздушных шаров устремляется в небо. Маленький мальчик не желает отпускать свой шар. Он плачет. Мать ему уступает. И я радуюсь этому.

Я долго смотрю шарам вслед. До тех пор, пока они становятся неразличимы глазом. Вдруг кто-то тянет меня за подол платья. Амира, подружка моего сына. Она вручает мне свой рисунок. На обратной стороне я читаю важное послание, написанное нетвердой рукой шестилетнего ребенка.

ДОРОГАЯ БАРБАРА! Я ХОЧУ, ЧТОБТЫ НЕ ПЛАКАЛА ПАТАМУ ЧТО ВАЛЕНТИНА УМЕРЛА И ХЕЛИ И ТИМО. КОНЕЦ. ТВОЙ АМИРА.[8]8
  Соблюдена детская орфография оригинала. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Я бы с удовольствием над этим письмом посмеялась. Если бы мне не было так грустно.

«Спасибо, Амира. Я постараюсь радоваться так часто, как только это будет у меня получаться. Обещаю тебе. Знаешь, я очень грущу, снова и снова. Но я рада тому, что Тимо, Хели и Фини были со мною рядом».

Амира радостно кивает.

«Видишь, ты радуешься. Знаешь, моя бабушка мне просто не верит, что ты способна испытывать РАДОСТЬ!»

Что могло происходить в доме Амиры, прежде чем она пришла сюда? Возможно, все было так, как описано ниже. Представим себе накрытый к ужину стол. Все домочадцы в сборе.

Знаешь, моя бабушка мне просто не верит, что ты способна испытывать РАДОСТЬ!

«Мама, правда плохо, что у Барбары погибла вся семья?»

«Да, Амира, это очень плохо».

«Будет Барбара плакать?»

«Да, конечно. Она наверняка очень, очень расстроена».

«Но я не хочу, чтобы она только плакала и плакала. Она же – клоун!»

«Я думаю, Барбара когда-нибудь снова будет веселой. Я думаю, ей известно, что ее дети стали теперь ангелами и сопровождают ее везде. Она написала об этом в своем письме».

«Наверняка ее радует то, что ее сопровождают ангелы. А Хели? Он тоже ангел?»

«Да. Наверняка».

«И я буду ангелом, когда умру?»

«Да, Амира. Ты ведь уже и сейчас мой любимый ангел».

На следующий день, вероятно, приходит в гости бабушка. И ей немедленно сообщают новость, которая продолжает оставаться для Амиры сенсацией.

«Бабушка, представляешь, у Барбары умерла вся семья! Но ты не волнуйся за нее. Она радуется. Потому что ее дети стали ангелами».

Бабушка ужасается. И качает головой.

«Амира, ты говоришь невозможные вещи! Не смей говорить, что она радуется! Нет. Я думаю, если с кем-то случается нечто подобное, радости ему больше никогда не видать».

Непонимание запрограммировано. Для тех, кто отказывается представлять себе смерть иначе, чем в черных одеждах и с отчаянием на лице.

Я сознательно пошла по более светлому, «легкому» пути. И тем самым, очевидно, нарушила определенные табу, касающиеся представлений о том, каким образом следует выражать свое горе в связи со смертью.

«Разве так страдают? Это ни в какие рамки не укладывается!» – судят некоторые.

«Подожди, самая глубокая пропасть еще впереди», – «обнадеживают» другие.

«Ты скоро сможешь прийти ко мне, чтобы со мной играть», – так видит развитие ситуации Амира. Помахав рукой, она исчезает в толпе в поисках сестры.

Я смотрю вслед этой крохе, благодарная ей за ее непосредственность и детский прагматизм. Не зная, куда себя деть, я выхожу за дверь и проскальзываю в клоунскую раздевалку. Исчезнуть бы! Мне хочется лишь одного: спрятаться, никого больше не видеть. Каждый хочет со мной поговорить, сотни рук желают меня обнять, каждый ищет общения со мной.

Не могу больше!

Кончилась моя энергия. Как бы мне хотелось заплакать. Но это желание скорее всего результат усталости, следствие бесчисленных объятий и выражений соболезнования. Что делать? Потупив взгляд, пытаюсь сделаться невидимой. Безуспешно.

Я снова выхожу за дверь. Ищу взглядом свою мать. Мама, помоги мне!

Ко мне подступает человек с камерой.

«Дорогая госпожа Пахль-Эберхарт! Я журналист. Интервью с вами меня очень тронуло. И большое спасибо за этот незабываемый праздник».

Тронутая, смотрю ему вслед. Репортер, который выкраивает время, чтобы проститься с тремя неизвестными ему людьми. Вместо того, чтобы нестись на следующую встречу.

Как мило.

Наконец в кишении людей обнаруживаю свою мать. Подбегаю к ней и шепчу на ухо:

«Я больше не могу».

Она пожимает мне руку. Она меня поняла. Мне снова позволено побыть ребенком своей матери. Мама все берет на себя. Принимает соболезнования, пожимает руки, за меня отвечает. Она напоминает гостям о том, что будет продолжение праздника – у меня дома. И ей действительно удается в короткое время всех с кладбища выпроводить.

Я благодарна ей. Я снова возвращаюсь в зал прощания. Там снова никого. Только три гроба. От них исходит умиротворение. И на меня снисходит умиротворение. Словно следуя предварительной договоренности, рядом со мной вдруг обнаруживается сотрудник похоронного бюро. Он спрашивает меня, желаю ли я снова взглянуть на умерших?

Он что, может читать мои мысли?

Господин предусмотрительно запирает дверь. Последнее прощание. Только для самых близких. Моя мать не хочет присутствовать:

«Не держи на меня зла. Я хочу запомнить детей такими, какими они были – радостными и полными жизни».

Отца я не вижу. Может, мне отправиться на его поиски, чтобы он был со мной при прощании? Нет. На самом деле мне хочется этот последний шаг совершить в одиночестве. Надеюсь, отец поймет меня.

Мое решение увидеть моих любимых еще раз не было эмоциональным порывом. Я хотела открыть гробы и взглянуть на них вовсе не для того, чтобы наконец заплакать. Или чтобы передать мое последнее напутствие. Я больше следовала голосу, разумному и трезвому голосу, звучащему в моей голове.

Ты должна взглянуть на умерших еще раз. Это важно для того, чтобы скорбеть. Ты должна это сделать для того, чтобы принять разлуку.

Этот голос желал мне хорошего.

Гробовщик открыл гробы.

Осторожно, чтобы не потревожить, я глажу детские щечки. Удивляюсь их нежной мягкости. Я целую Хели в лоб. Я задерживаю в своих руках его руку. Волна любви накрывает меня.

Мгновение. И я поворачиваюсь к гробам спиной. Быстро. Решительно. Только бы удержать в себе это чувство любви. Не выплакать его. Последний для памяти снимок тела Хели сделан. Окончательный снимок. Я поняла. Приняла. Мне нужно идти дальше. Любовь. Ее я беру с собой. Пусть сопровождает меня. В качестве последнего подарка. Для подкрепления сил на моем новом пути.

Кто-то из друзей отвозит меня домой. С полсотни машин запарковано на подъезде к дому. Мой сад полон людьми. Пылает костер. Пахнет едой.

Только бы удержать в себе это чувство любви. Не выплакать его. Теперь мне нужно идти дальше.

Потерянно открываю калитку. Вступаю в сад. И попадаю в объятия. Моя соседка. Она благодарит за замечательный праздник и преподносит мне подарок на память. За ней стоит уже кто-то другой. И он тоже желает меня обнять и что-то мне сказать.

Столбом стою я перед собственным домашним порогом. Мерзну. Но внутрь войти не решаюсь. Чтобы не натолкнуться на выражения соболезнования моих друзей.

«Барбара! Какой ужас! Мы скорбим вместе с тобой».

«Какая же ты сильная женщина. Я тобой восхищаюсь!»

Оба предложения повторяются, сменяя друг друга до бесконечности.

Оба ставят меня в тупик. Я не знаю, что же мне ответить.

Мой затуманенный мыслями взгляд блуждает поверх голов людей, снующих туда и сюда вокруг моего домика. Именно этого я желала. Вернуться домой и не быть одной. Чувствовать дружеское тепло. Защищенность. Но то, что все эти расположенные ко мне люди будут кружить вокруг меня почти в таком же недоумении, смущении, что и я, и будут нуждаться в утешении, – этого я не предвидела.

Часы и часы спустя, и этому наступает конец. Еще раз всех обнять. На прощание.

«Завтра ты приедешь в Вену?»

Родителям не хочется оставлять меня. Но я решила побыть одна.

«Да. Завтра. А сегодня я хочу ночевать дома. Доброго пути».

«Спокойной ночи».

Дом пуст. Стемнело. У костра в саду сидят последние гости. Кто-то играет на гитаре. Подсаживаюсь к ним.

«Есть ли что-нибудь поесть? У меня сегодня во рту не было ни крошки».

Одна из приятельниц проворно вскакивает и бежит вниз, в погреб, где стоит огромная кастрюля с гуляшом. Возвращается в смущении. С горбушкой черного хлеба.

«Вот все, что осталось».

Слезы наворачиваются у меня на глаза. Я готова заплакать. От отчаяния. И клясть судьбу.

Все разыгрывается как по нотам. И, можно сказать, в соответствии с клише. Десять дней не проронить ни слезинки и наконец «сломаться», пережить катарсис. Вызванный абсолютно банальной причиной: тем, что в кастрюле не осталось гуляша.

Но я не плачу. Я тупо смотрю в огонь. Принуждаю себя улыбнуться. И думаю, что корка хлеба – именно то, что надо для завершения этого абсурдного дня. Завтра в любом случае все будет совсем по-другому.